368 Элиас Канетти

Здесь тот же род превращений, что и в случае Протея, та же ситуация пленения: насильник схватил, держит и не от­пускает. Каждое ее превращение — это попытка бежать в новом направлении. Она словно бы носится по кругу, ища в нем слабого места. Но найти не удается, и в конце концов она вновь оказывается в центре всех превращений в своем собственном облике как — Тетис.

История Тетис не добавляет, собственно, ничего нового к рассказу о Протее. Она здесь приведена из-за ее эротической окраски. Она напоминает вспышки распространенного и хо­рошо известного болезненного проявления — истерии. Силь­ные приступы этой болезни — не что иное, как ряд попыток превращения с целью бегства. Больная чувствует себя в тисках _s превосходящей силы, от которой не может избавиться. Эта сила — мужчина, от которого она стремится убежать: мужчи­на, который ее любил и которому она теперь принадлежит, или мужчина, который только хочет ею овладеть, как Пелей. Это может быть и священник, пленивший ее во имя Бога, может быть дух или сам Бог. В любом случае важно, что жерт­ва ощущает эту силу в непосредственной физической близос­ти, чует на себе ее хватку. Все, что она предпринимает, в осо­бенности каждое превращение рассчитано на то, чтобы до­биться хоть некоторой свободы. Удивительно многообразие совершаемых с этой целью превращений, многие из которых демонстрируются лишь в зачатке. Одно из самых частых — превращение в мертвого: оно себя хорошо зарекомендовало и практикуется даже животными. Предполагается, что мертвый будет оставлен в покое как не представляющий интереса. Жерт­ва остается лежать, а враг уходит. Это центральнейшее из всех превращений: жертва оказывается настолько центром, что ста­новится неподвижным центром. Она пресекает любое свое движение как мертвая, и противник удаляется. Ясно, как пол­езно было бы Тетис и Протею притвориться мертвыми, если бы, конечно, противники не знали, что они боги. Тетис не стала бы возлюбленной Ахилла, а Протея не вынудили бы про­рочествовать. Но они боги и потому бессмертны. Им при­шлось бы здорово притворяться: ведь смерть — это то един­ственное, в чем им никто бы не поверил.

Круговая форма бегства путем превращения придает исте­рии ее характерный облик. Она же объясняет многообразие

369

Превращение

связей между явлениями эротической и религиозной приро­ды, характерное для этой болезни. Насильственное удержание всегда побуждает к бегству, и попытки бегства всегда будут кончаться неудачей, если удерживающий достаточно силен.

Совершенно иной характер имеют припадки шаманов. Во время камланий шаман тоже остается на одном месте. Он окружен кольцом зрителей. Что бы ни происходило с его ду­хом, его видимое тело должно оставаться там, где оно есть. Иногда даже шаманы заставляют себя привязывать из опасе­ния, что тело может унестись вместе с духом. Так что круго­вой характер камлания подчеркнут особо — как необходи­мостью пребывать в посюстороннем центре, откуда исходит все воздействие, так и наличием круга "болельщиков". Пре­вращения стремительно следуют одно за другим, достигая невероятной сложности и интенсивности. Однако — и в этом заключается сущностное различие — в противоположность обычному истерическому припадку они не являются попыт­ками бегства. Благодаря превращениям шаман завлекает ду­хов-помощников, которые вынуждены ему подчиниться. Он сам захватывает их, заставляя помогать в его собственных предприятиях. Шаманство имеет активный характер, превра­щения служат здесь увеличению собственной власти, а не бегству от превосходящей силы. Пока вроде бы бездыханное тело лежит там, где его покинул дух, сам дух шамана иссле­дует самые дальние области небес, а также и подземный мир. Он взлетает как угодно высоко, при этом хлопая крыльями как птица. Он ныряет и погружается как угодно глубоко, до самого морского дна, где проникает в дом богини, которой должен предъявить важное требование или просьбу. Но он всегда возвращается в центр, вокруг которого толпятся со­племенники, в страхе ожидая вестей из других миров. Быва­ет, что во время странствий он ударяется в бегство или спаса­ется путем превращения, но в общем и целом планирует и распоряжается он сам, сходство с Протеем и Тетис состоит лишь в круговой природе его многочисленных превращений. Теперь имеет смысл вернуться назад к линейной форме, с которой мы познакомились на примере грузинской сказки об учителе и ученике. Вспомним, мастер превратился в кош­ку, чтобы поймать ученика, ускользнувшего в виде мыши. Затем он становился сетью, соколом, ножом и наседкой с

370

Элиас Канетти

Превращение

371

цыплятами. Каждое новое превращение определялось пот­ребностью нового вида охоты. Если иметь в виду мастера, то речь идет о серии агрессивных превращений, о смене не только вида, но и пространств охоты. Скачкообразность и масштаб­ность событий, соединяясь с коренным агрессивным намере­нием, демонстрируют глубинное родство с протеканием дру­гой душевной болезни — мании. Маниакальные превраще­ния происходят с необычайной легкостью. В них — погоня и прикосновение охотника, и тут же скачкообразные измене­ния цели, если ему не удалось достичь желаемого, а охота продолжается. В них — бесшабашное веселье погони, кото­рая, куда бы ни завела, все же ни на йоту не уклонится от цели. Ученик в сказке — это постоянно меняющаяся добыча, которая, становясь чем угодно, остается все же тем, что она есть, то есть добычей. Мания — это пароксизм овладения добычей. Здесь значимо только одно: обнаружить, догнать, схватить. Само поглощение не играет особой роли. Охота ста­новится в полном смысле охотой, как только ученику уда­лось ускользнуть из темного сарая. Она бы закончилась, и в этом смысле маниакальный приступ миновал, как только мастер смог бы водворить ученика обратно.

Именно в сарае мы находим ученика в начале сказки. "Он думал, как выйти на свободу, но ничто не приходило ему в голову. Время шло и шло, и он становился все печальнее". Здесь мы сталкиваемся с началом состояния, противополож­ного мании, а именно меланхолией. Поскольку здесь много говорилось о мании, есть смысл кратко охарактеризовать и меланхолию. Она возникает, когда возможности бегства че­рез превращения исчерпаны и все оказывается напрасным. В меланхолии человек чувствует себя уже загнанным и схва­ченным. Ускользнуть невозможно: превращения кончились, нечего даже пытаться. Человек прошел по нисходящей: он был добычей, служил пищей и превратился в падаль или эк­скременты. Процесс прогрессирующего обесценивания соб­ственной персоны путем переноса находит свое выражение в чувстве вины. Немецкое слово Schuld, то есть вина, первона­чально означало, что человек находится во власти другого. Чувствует себя кто-то виновным или чувствует добычей — в основе это одно и то же. Меланхолик отказывается от еды и объясняет это тем, что не заслужил. В действительности же

он не ест, потому что полагает, что сам уже съеден. Заставляя его есть, лишь сильнее будят в нем это чувство: его рот как бы направлен против него, ощущение такое, будто перед ним держат зеркало. Он видит в нем рот, занятый едой, и то, что едят, — он сам. Он всегда ел, и вот теперь пришло ужасное и неотвратимое наказание. По сути, речь идет о самом послед­нем из возможных превращений, которое маячит в конце любого бегства, — о превращении в съеденное — и, чтобы его избежать, каждый из живущих ударяется в бегство, пре­вращаясь кто во что может.

Самоумножение и самопоглощение. Двоякий образ тотема

Из мифов, которые молодой Штрелов записал у северных аранда Центральной Австралии, два нам особенно интерес­ны. Первый — миф о бандикуте, сумчатой крысе, в перево­де гласит:

"В начале все было в полной тьме. Ночь навалилась на землю, как непроходимые дебри. Предок по имени Карора спал в самом низком месте дна озера Илбалинтья. Только в озере еще не было воды, а была сухая земля. Земля над ним была красной от цветов и покрытой травами, и большой столб раскачивался высоко над ним. Этот столб возник прямо сре­ди пурпурных цветов, росших в озере Илбалинтья. На его корне покоилась голова самого Кароры. Оттуда столб дости­гал самого неба, как будто хотел воткнуться в его свод. Это было живое существо с кожей, гладкой как кожа мужчины.

Голова Кароры лежала у корня большого столба, так ле­жал он с самого начала.

Карора думал, и желания приходили в его голову. Тут вдруг из его пупка и подмышек появились бандикуты. Они про­рвали окружавшую его корку, выпрыгнули и ct&ih жить.

И тогда начало светать. Со всех сторон люди увидели, как появляется новый свет. Начало подниматься солнце и зали­вать все своим светом. Тогда предок решил встать, потому что солнце взошло высоко. Он сломал корку, которая его окружала, и открытая дыра, оставшаяся после него, стала озером Илбалинтья и наполнилась темным сладким соком