1ogurtsov_a_p_otv_red_metodologiya_nauki_status_i_programmy

181

ного под другое. И все же многие специалисты продолжают иметь дело с «естественнонаучной разумностью» так, как если бы ее существо исчерпывалось вычислениями в пределах предикативной логики, осуществляющей «сверх-быстрый» перебор заранее данных вариантов ответа, и их подведением под невесть откуда взявшееся «всеобщее и необходимое» правило. От такого рода представлений о научных открытиях ускользает самое главное: значительные научные открытия всегда представляли из себя тектонический сдвиг во всех слоях целостной культуры мысли. Значительное открытие — это не очередной фрагмент мозаики, фигура которого точно подошла на заранее уготовленное место. Это и 1) существенное изменение всей конфигурации исходной «мозаики»; это и 2) радикальный сдвиг в методе работы; и 3) переструктурирование форм организации знания; и 4) порой даже изменение целей и ценностных ориентиров исследовательской деятельности, поскольку меняется самосознание исследователя. Разумеется, такого рода последствия обычно проявляются не сразу. Но зато когда они проявляются, потомкам уже кажется, что по-дру- гому и быть-де не могло и что вообще непонятно, каким это образом можно было не сразу до всего этого догадаться. Всякий раз, когда складывается определенная «картина мира», отсюда и проистекает заблуждение, что до «полного и окончательного» научного описания мира «картине» не хватает лишь нескольких штрихов, являющихся скорее головоломками, чем принципиально неустранимыми проблемами. Нет никаких оснований считать, что логика открытия в естественных науках хоть чем-то отличается от логики открытия в гуманитарных науках. И те, и другие науки должны изобретать как объекты своего изучения, так и формы связи между объектами (или внутри объектов). И те, и другие должны обосновывать свои утверждения, обеспечивая логическую согласованность своих построений, смысл которой по сути одинаков во всех областях научного знания. Логика открытия — это логика, способная иметь дело с фундаментальными фигурами мысли данной культуры, со своими мета-логическими структурами, с ее символическими фигурами самопонимания, с ее условностями, с ее метафорикой, с ее апориями и парадоксами и т.п.

Индивидуация versus обобщение

Обратимся к процедуре индивидуации, которой обычно противопоставляется процедура обобщения. Результатом индивидуации считается достижение «понимания» единичного, уникального объекта

182

исследования. Результатом же обобщения считается то, что с помощью нее достигается «объяснение» исследуемого феномена. Со времен неокантианства эти две процедуры распределялись по двум разным областям научного знания.

Постараемся показать, что индивидуализация не менее важна для естественных наук, равно как и «обобщение» является важным для наук гуманитарных. Это будет означать для нас, что автономия гума- нитарно-ориентированных исследований зависит не от простого противопоставления «индивидуации» «обобщению», а от того, что возможны разные смыслы как понятия «индивидуация», так и понятия «обобщение».

«Обобщение» в гуманитарных науках

Идея «индивидуации» для гуманитарных наук затмила значимость идеи «общезначимости». И тем не менее трудно отрицать, что требование общезначимости — с точки зрения метода — несущественно для гуманитарных наук. Целью гуманитарных наук, точно так же как и наук естественных, служит производство более или менее однозначно расшифровываемых сообщений, по которым можно было бы восстановить совокупность донаучных предпосылок, систему координат и способов упорядочения исследуемого материала, и метод работы с ним. Общезначимость в гуманитарных науках заключается в том, что всякое исследование в ее области может стать предметом методической критики. Это означает, что критики могут повторить ход мысли автора-исследователя и понять, каким образом автор смог прийти именно к тем выводам, которые представлены в его исследовании. Это полностью соответствует методической возможности «повторить эксперимент» (или доказательство) в естественных науках и получить тот же результат, который и предсказывался соответствующей теорией. Смысл гуманитарно-научных исследований заключается в том, чтобы изобретать методы работы с историческими, психическими, социальными и прочими «гуманитарными» явлениями, задавать новые перспективы их видения, которые поддаются критической проверке, критическому обсуждению, желательно, не допускающему непредвиденных разночтений, а если и допускающему разночтения, то непременно поддающиеся классификации, учету и контролю. Так же как и в естественных науках, в науках гуманитарных происходит аккумуляция научно-релевантных фактов, происходит

183

обнаружение все новых и новых культурных артефактов, благодаря открытию которых производится апробирование предсказательных способностей существующих теорий.

Это вообще есть свойства, принципиально отличающие знание научное от вне-научных форм понимания — например, от искусства. Вне научного метода, внутренние законы развертки которого обладают характеристиками «общезначимости», ни о какой научности (ни в гуманитарных, ни в естественных науках) говорить не приходится.

Стоит, однако, еще раз подчеркнуть, что однозначность научных методов, в результате которых вырабатываются научные сообщения, ни в коей мере не ущемляют неуловимой многозначности исследуемого предмета. И Кузанский, и Галилей, и Кант понимали, что научное познание научно постольку, поскольку ученому удается указать не только позитивные и предикативные особенности своего предмета, но и указать на неисчислимость отличия «вещи самой по себе» от допущенных ученым идеализаций.

Говоря о гуманитарном знании, вместо словосочетания «общезначимые законы», может быть, уместнее употреблять словосочетание «правила игры с…» или «правила обращения с…». В этих терминах можно сказать, что принцип построения «правил обращения с» гуманитарными предметами совершенно идентичен принципу построения «правил обращения с» естественнонаучными предметами. Действительно, общезначимые (т.е. разделяемые научным сообществом) «правила игры» с гуманитарными предметами по сути дела и являются той системой «обобщений», под которую «подводятся» смысловые элементы, составляющие предмет гуманитарного исследования. Гуманитарные «обобщения» — это те «законы» бытия гуманитарного предмета, которые образуют перспективу видения этого предмета, и представляют собой способ обнаружения взаимосвязей внутри него (или же теоретическую основу для проведения сравнительного анализа между разными предметами). Фактически они являются правилами конституирования самого исследуемого объекта (или целого поля исследований) с точки зрения определенной перспективы. По сравнению с системами естественнонаучных законов системы «обобщений» в гуманитарных науках существенно менее дифференцированы. Но это не просто некая недоработка, а лишь особое требование, касающееся такого выбора масштаба рассмотрения предметов, чтобы «правила игры» представали как целостная интерпретация. В гуманитарных науках акцент делается на целостности, а не на отчетливой отдельности «законов», из которых составлена система «обобщений».

184

Роль «индивидуации» в естественных науках

Никто не спорит с тем, что естественные науки ищут «всеобщие и необходимые» законы. Но, во-первых, естественные науки именно ищут ранее неизвестные закономерности, а не просто манипулируют с уже известными законами. Логика их поиска, как мы уже говорили, аналогична логике поиска «закономерностей» в гуманитарных науках.

Во-вторых, не стоит забывать, что каждый из существующих законов не менее индивидуален, чем любое из исторических событий. Индивидуален в том тривиальном смысле, что он отличен от всех прочих законов природы, и, главное, в том смысле, что т.н. «законы природы» имеют историю — они не вечны. Историчность всего сущего означает, что нет и не может быть никаких абсолютных ориентиров и констант: нет ни «вечных» законов природы, ни «вечных» констант. Всякий т.н. «закон природы» является столь же индивидуальной констелляцией природных обстоятельств, каковой является и всякое исторически значимое событие.

Далее. Можно привести массу типических примеров, когда, скажем, в математике общезначимость не является — и не может являться — целью исследования. Наоборот, зачастую все внимание сосредоточивается на том, чтобы суметь выделить некие уникальные характеристики этого, и только этого объекта; т.е. когда задача состоит в изобретении методов индивидуации. Например, задачу обоснования трансцендентности числа «_» в принципе (просто по определению!) нельзя решить некими «общезначимыми» средствами. Подобные примеры можно множить, но суть дела не в этом. В естествознании, как и в гуманитарных науках, уникальные объекты существуют и точно так же требуют уникальных методов исследования.

Итак, можно утверждать, что существует вполне универсальная перспектива, в свете которой можно говорить о едином научном смысле понятий «индивидуация» и «обобщение», одинаково важных как в гуманитарных, так и в естественных науках. Для этого мы указали на принципиальную взаимообусловленность исследуемых понятий, которую можно выразить следующим образом:

(1). Результатом индивидуации — как ее понимает наука — является уникальная смысловая констелляция, сплетенная из «общезначимых» правил, в терминах которых условливаются вести научное исследование. (Образно говоря, ниточки, из которых плетется уникальный узор, призванный научно отобразить уникальность некоего

185

объекта, суть лишь «общезначимые» правила исследования. Эти правила играют роль «законов» бытия, согласно которым конституируется исследуемый объект в качестве научного объекта).

(2). Закон, или результат обобщения — как он реально функционирует в науке — представляет собой устойчиво пребывающее стечение уникальных обстоятельств, которое оказывается способным в течение некоторого времени играть роль «всеобщей и необходимой» истины или закона, в терминах которой научное сообщество условливается вести определенные виды исследований и формулировать результаты этих исследований. (Образно говоря, ниточки правил, называемые «общезначимыми законами», сами являются лишь некоторым сплетением из других ниточек.)

Тем самым индивидуальное и общезначимое определяются друг через друга в ряде существеннейших для их смысла аспектов, вместе определяя смысл и форму общенаучного понимания вещей. Из этой взаимосвязи следует, что естественнонаучное «объяснение» может состояться в качестве такового только тогда, когда смогло состояться понимание исследуемого феномена, смысл понятности которого задается общенаучной формой понимания вещей. И наоборот, взаимная обусловленность понятий «индивидуация» и «общезначимость» влечет за собой тот факт, что гуманитарное «понимание уникальных предметов» нуждается в «объяснительных» инструментах, подразумеваемых все той же общенаучной формой понимания. В обоих случаях имеется лишь разная расстановка исследовательских акцентов, но форма понимания везде одна и та же. Разница лишь в том, что в естественнонаучных исследованиях (относящихся к периоду «нормальной науки») форма понимания вещей остается «за кадром», «как если бы» она была нерелевантна для их результатов6 . В гуманитарном же случае многообразие «объяснительных» конструкций настолько растворяется в исследуемом феномене, что значимость «понятности» этого уникального феномена 1) «как бы» нивелирует значимость процедур объяснения, а 2) нивелируется тот факт, что «уникальное понимание» этого феномена есть лишь некая уникальная модификация общенаучной идеи понятности (ибо если бы это было не так, то перед нами было бы все что угодно, но не научное исследование).

Возникает законный вопрос: так в чем же разница между гуманитарными и естественными науками? Ответ: такого отличия — с точки зрения идеи научности — не существует. С точки зрения внутренней организации научного результата отличие между рассматриваемыми науками не более (но и не менее) существенное, чем отличие

186

одного жанра от другого. И причиной тому является господство одной и той же (общенаучной) формы понимания, необходимой для того, чтобы тот или иной результат был признан научным.

Гуманитарный смысл идеи понимания: разные индивидуации «всеобщего», а не индивидуация versus обобщение

Итак, возникает вопрос: было ли отмежевание «наук о духе» от «наук о природе» лишь некоторым историческим недоразумением или же в его основаниях таки можно найти «разумное зерно»? Этот вопрос звучит вполне серьезно: ведь мы нашли убедительным, что в рамках научно-познавательного отношения к предметам исследования этой границы не существует. Намек на возможное объяснение мы уже получили: необходимо пробиться по ту сторону противопоставления «индивидуации» и «обобщения», по ту сторону методического отношения к вещам, по ту сторону упрощенного схематизма, противопоставляющего «научное» «ненаучному». И при этом мы должны будем противопоставить научной строгости — строгость какого-то иного рода, научной убедительности — особого рода убедительность приводимых оснований, укорененных, условно говоря, в экзистенциально значимой целостности рассуждений. Акцент должен быть сделан не на том, чтобы научными средствами продолжать сводить исследуемый «гуманитарный» материал к уже-как-то-само-собой-имеющемуся «пониманию», а на том, чтобы пробиться к иным формам понимания. Как уловить это различие, которое отличает научный смысл понятности от иных «событий понимания»? Существуют ли они вообще? Не есть ли борьба гуманитаристики за свою автономию от науки лишь результат некорректно поставленного вопроса? Сомнительно, чтобы ответы на эти вопросы можно было бы найти в пределах гуманитаристики, понятой исключительно как разновидность научной формы постижения. Здесь требуется философская культура мышления, которая, в отличие от научного, не может двигаться исключительно в русле предметного анализа. Это значит, что мало закрепить некий предмет и некую методологию его исследования. Именно философское исследование предполагает постоянную рефлексию над тем, как мы понимаем само понятие «понимания», как мы понимаем сам «процесс» понимания, сами «акты» понимания, в какой мере мы отдаем себе отчет о смысле понятности как таковой. Философия пред-

187

полагает особого рода чувствительность к переходам от «еще не понятного» к «уже понятному», предполагает фиксацию своего внимания на подобных переходах и границах. Про науку же можно сказать, что в конечном итоге этот вопрос предполагается ею уже раз и навсегда решенным, поскольку любые вариации смысла слова «научность» с неизбежностью предполагают метафизику субъект-объект- ного разделения, предусматривающую одну и только одну форму понятности вещей. А именно: нечто становится (научно) понятным, если мы сумели сконструировать модель исследуемой вещи, благодаря которой мы можем предсказывать (или даже реально получать) некие желаемые результаты. Вне этой общенаучной формы понимания вещей никакой науки не существует. В качестве альтернативных форм понимания вещей имеет смысл обратиться не просто к противопоставлению «всеобщего» и «индивидуального», а к вопросу о том, как возможны разные индивидуации всеобщего. Стало быть должна быть изучена природа «событий понятности» в свете ведущего вопроса о возможности их радикального различия. Попросту говоря, необходимо понять, что стоит за восклицаниями типа «я понял!»? Что (пред)определяет эти события, каков их внутренний состав, каков спектр их возможного разнообразия и, главное, каким образом им присуща (если присуща) динамика и возможность радикального самоизменения? Если считать, что глубинный смысл понятности вещей детерминирован биологией ли, мировым ли духом, бытием ли, или еще чемто, то мы никогда не покинем пределов догматического трансцендентализма. Тот же вывод придется сделать, если считать, что можно априори указать на некое трансцендентальное условие, которое не только сигнализирует о том, что некое событие понимание состоялось, но и по которому можно было бы однозначно восстанавливать смысл произошедшего «события понятности». Определенная интерпретация кантовской философии допускает считать, что Канту казалась обоснованной идея возможности «считывания» смысла, исходя из конфигураций трансцендентального оснащения «субъекта понимания». На наш взгляд, трудно доставить доказательства необходимости этого допущения. Можно изменить формулировку вопроса: нельзя ли показать, что природа «событий понимания» не замешана ни на каких субстратах (внешних ли, внутренних ли, трансцендентальных ли)? Бессубстратность «событий понимания» дает нам единственную возможность понять, как происходит осмысленная встреча с чем-то принципиально новым. Если бы процессом понимания заведовал какой-нибудь специфический «орган», заранее определяю-

188

щий смысл и форму увиденного, то человек никогда не сумел бы опознать в незнакомом стихотворении нечто большее, нежели набор известных слов; никогда не научился бы осознавать ошибочность своих представлений, ранее казавшихся несомненными; не был бы способен смеяться от неожиданных словосочетаний; никогда, возможно, даже не сумел бы различать цвета, полученные путем непредсказуемого смешения тех цветов, что вмонтированы в «понимающий орган». Именно этой идеей (идеей бессубстратности и полной автономности «событий понимания») и была вдохновлена вся подлинная философия пост-модерна. В задачу последней входило не только совершение анти-коперниканского (анти-кантовского) переворота, в результате которой душе бы была возвращена аристотелева способность «сообразовываться с вещами» (а не наоборот, как у Канта). Это было бы простым возвращением к аристотелизму. Одной из задач мыслителей пост-модерна было продумывание возможности, которая была лишь затронута Аристотелем: «Большей частью мы приобретаем знания, когда предметы их уже существуют; лишь редко можно видеть — а может быть, таких случаев и нет, — чтобы знание возникало вместе с познаваемым»7 . Размышления об этой возможности, на наш взгляд, имеют важное значение для философских проблем, касающихся культуры гуманитарного мышления.

И.П. Меркулов

190