1ogurtsov_a_p_otv_red_metodologiya_nauki_status_i_programmy

Мышление по схеме «двойного знания»

Если, имея намерение получить некое «целостное представление» о чем-то, просто взять разные представления, знания и т.д. и попытаться их «сшить», то первое, с чем придется столкнуться — это вопрос о том, как, на основании чего связать их между собой, как избежать законных обвинений в эклектике, волюнтаризме и т.п. В середине 60-х годов в ММК активно обсуждалась идея и проблема «мышления по схемам двойного знания». Суть ее в том, что имея перед собой множество различных эмпирических знаний об объекте и объединив их по их собственной логике (логике средств) в некое «целостное изображение объекта», мы затем обязательно столкнемся с «вопросом о «действительном смысле» построенных нами изображений, т.е. об их претензиях на объективность и истинность»43 .

Позже эта проблема была сформулирована как «проблема синтеза многих знаний». Базовой метафорой здесь послужила обычная, применяемая в инженерном деле система чертежных проекций, по аналогии с которой рассматривалась ситуация «многопредметного исследования объекта»44 . Замысел понятен: рассматривать задачу реконструкции по имеющимся разнопредметным знаниям «самого объекта» аналогично задаче изготовления по чертежным проекциям детали, то есть восстановления по системе проекций геометрической формы, которой они соответствуют. Но как это сделать, если «форма» (объект) никогда не была дана нам иначе как в «проекциях» (абстракциях), да еще полученных совершенно случайным образом?

«Иначе говоря, — пишет Щедровицкий, — построение сложного системного знания об объекте предполагает в качестве своего предварительного условия знание структуры этого объекта.

На первый взгляд кажется, что это требование содержит в себе противоречие. Но другого способа решить задачу не существует, а более детальный анализ ситуации убеждает: обнаруживаемое здесь противоречие — мнимое. Прежде всего потому, что исходное структурное представление объекта не есть теоретическое представление или теоретическое знание структуры этого объекта, оно лежит в особой плоскости представлений об объекте — методологической — и выполняет особую методологическую функцию в процессе исследования, являясь лишь средством для построения теоретического знания»45 .

Кантовский ход мысли воспроизводится здесь почти «один к одному». Вообще, уже при первой нашей формулировке принципа двойного представления-применения нетрудно было заметить, что некоторый вариант данного принципа, некий прообраз метасхемы мето-

151

дологии имелся уже у Канта46 . В схеме «двойного знания» мы обнаруживаем, по сути, своеобразный парафраз и развитие подхода Канта. Так очевидно, что «объект» здесь соответствует «вещи в себе», а отношение «объекта» и «предмета» (предметных знаний, «снимаемых» с объекта под тем или иным углом зрения, теми или иными средствами) — отношению «вещи в себе» и «феномена». Понятно также, что проблема синтеза знаний, которую фиксирует Г.П.Щедровицкий, повторяет в основных чертах проблему истины, как ее обсуждал Кант в «Критике чистого разума». Поэтому нет ничего удивительного в выдвижении требования «анализа… всех тех процедур, посредством которых были получены существующие знания», как обязательного условия для синтеза знаний.

Вот что тут действительно любопытно — так это требование, сформулированное как необходимость «воспроизвести каким-то образом структуру объекта». То есть, по сути, получить не что иное, как

представление вещи в себе.

«Осуществить названный выше процесс — значит воспроизвести структуру объекта в чем-то сверх уже имеющихся знаний о нем и в дополнение к ним. С точки зрения традиционных логических и эпистемологических представлений такая формулировка задачи может показаться если не бессмысленной, то, во всяком случае, малоэффективной…»47 .

«Нетрадиционный» путь, по которому идет Г.П.Щедровицкий, состоит в анализе системы научного предмета и выделения в нем таких элементов, которые выполняют — в структуре предмета! — функцию объекта как такового. Таковых оказывается два: онтология и модели, — из них Щедровицкий рассматривает только «структурные модели» или «модели-конфигураторы». Но каким образом получаются такие модели? Или как, имея дело с научными предметами, отличить, какие модели в них — «конфигураторные», а какие — нет?.. Не означает ли это, что мы вернулись к той же самой, традиционной проблеме? Не требуется ли, скажем, для получения такого методологического представления чего-то вроде «интеллектуального созерцания», возможность которого Кант однозначно отвергал?

Вспомним, однако — тем более, что сами процитированные выше фрагменты недвусмысленно к этому подталкивают, — что Кант, наряду с вещью в себе и феноменом, вводил понятие ноумена, в котором фактически содержится определенный способ представления вещи в себе. В теоретическом применении разума ноумены суть чисто «негативные понятия», которые указывают на невозможность законного продвижения рассудка далее известной границы, то есть

152

фиксируют невозможность теоретического знания о вещи самой по себе. Но в практическом применении разума — настаивает и разъясняет Кант — ситуация изменяется кардинально. «…Здесь обнаруживается… подтверждение последовательного образа мыслей спекулятивной критики; а именно, ввиду того, что она предметы опыта, как таковые, в том числе и наш собственный субъект, признает только явлениями и тем не менее в основу их полагает вещи сами по себе, следовательно, внушает, чтобы не считали все сверхчувственное вымыслом и понятие его — лишенным содержания, практический разум теперь сам по себе и без соглашения со спекулятивным разумом дает сверхчувственному предмету категории причинности, а именно свободе, реальность (хотя только как практическому понятию и только для практического применения), следовательно, на деле подтверждает то, что там можно было только мыслить»48 .

Что такое «практическое применение разума»? Это — область, где «…разум занимается определяющими основаниями воли, а воля — это способность или создавать предметы, соответствующие представлениям, или определять самое себя для произведения их (безразлично, будет ли для этого достаточна физическая способность или нет), т.е. свою причинность»49 .

По сути, в практическом применении разума согласно Канту разум тождествен воле. Данные соображения делают предельно ясным тот факт, что «модель-конфигуратор» полагается в систему научного предмета актом воли — которую, в духе Г.П.Щедровицкого, следовало бы назвать «методологической волей», или что он, объект, есть объективация воли. Насколько такой акт в конечном счете окажется удачен — зависит от того, удастся ли на основе данной «модели» «объяснить» имеющиеся теоретические знания. «Объяснить» здесь недаром взято в кавычки.

«Поскольку именно из этого изображения [модели-конфигура- тора] выводятся потом все уже существовавшие знания об объекте, и оно (…) либо служит их основанием, либо же заставляет их перестраивать, поскольку именно на его основе строится новое синтетическое знание, которое затем используется в практической работе с реальностью, постольку это изображение является моделью объекта…» (курсив мой. — В.Н.)50 .

То есть речь по-прежнему идет о волевом действии51 (см. Канта!); только если на первом этапе воля выступала как способность определять самое себя для произведения изображения объекта как он есть «сам по себе», то теперь — как способность создавать знания, соответствующие этому изображению. Конечно, поскольку методологи-

153

ческой воле на этом втором этапе противостоит определенный материал знаний, «живущий» по своим «законам», то фактически дело идет о попытке установления господства, о подчинении имеющихся знаний — конфигуратору. При этом, если исходные знания не «подчиняются добровольно», то есть не выказывают себя «выводимыми» из модели-конфигуратора как своего основания, — их «перестраивают». Так или иначе, «добровольно» или «принудительно», но знаковая форма теоретического знания должна замкнуться на представленный в модели идеальный объект и не иметь «внутри себя рассогласований содержания»52 . Оправдывается это достигаемым практическим эффектом, то есть теми выгодами, которые дает применение «формальных знаний» на практике, в «работе с реальностью».

Но это — еще не все.

«Хотя модели строятся всегда исходя из уже имеющихся знаний об объекте и в принципе должны «объяснять» только то, что уже известно, практически в процессе построения конфигуратора мы «угадываем» и как-то выражаем в структурной модели еще целый ряд дополнительных свойств объекта, не содержащихся в исходных знаниях. Модель всегда богаче свойствами… Она изображает объект в целом и, подобно объекту, может рассматриваться как бы с разных сторон. <…> Но такое предложение дает возможность использовать модельконфигуратор в совсем особой функции: как средство, позволяющее намечать пути и схемы дальнейших исследований объекта»53 .

В этом отношении методолог выступает не иначе как стратег — он составляет «план-карту»54 , в соответствии с которой «солдаты», то есть специалисты-предметники, «ведут наступление» (разворачивают новые научные исследования).

Конфигурирование, таким образом, выступает как способ захвата, подчинения и ассимиляции различных предметных областей в своеобразную полипредметную империю; империю, в которой структурная модель, построенная методологом, является как бы столицей.

Какие трудности могут встретиться на этом пути? Рефлексивный анализ вскрывает ряд возможных затруднений, из которых наибольшую проблему представляет, пожалуй, следующее. Конструкция синтеза знаний предполагает, что в разнопредметных знаниях, взятых для конфигурирования, представлен один и тот же реальный объект. Однако кто или что гарантирует, что все эти знания действительно получены с одного реального объекта? Или даже что такой реальный объект — в презумпции наличия которого исследователь ведет свое исследование (вообще — мыслит), а методолог организует кооперацию разных позиций55 — в самом деле существует? Или когда мето-

154

155

156

157

158

Различив два способа употребления схем, Г.П.Щедровицкий подчеркивает, что тот или иной способ может быть более или менее адекватным и эффективным в зависимости от ситуации, но в принципе «каждая схема не только допускает, но требует того и другого употребления». Более того, «на этом связываются мышление и деятельность: если бы этих двух употреблений, замкнутых на одной схеме, не было бы, то не было бы в принципе связи мышления и деятельности и всех тех возможностей, которые из этого следуют».

Обратим внимание, что идеи «мышление как деятельность» здесь нет, а есть отдельно мышление и отдельно деятельность, и вопрос ставится о том, как их связать друг с другом, «замкнуть». Ответ, который дает Щедровицкий, заключается в том, что мышление и деятельность замыкаются рефлексией через схемы.

Приступая к обсуждению «способов замыкания», он говорит, что способы эти «весьма разнообразны» и что, в частности, предметная организация мышления и предмет служат одним из таких способов.

В том же, что касается схем, то тут, указывает Щедровицкий, возможны два варианта: «стержневая организация» и «многофокусная организация».

«Мы можем замыкать понимание, рефлексию на одной схеме, на одной группе схем, которые прорезают как стержень и вместе с тем организуют рефлексивные и понимающие процессы. Это будет стержневая организация рефлексии, мышления и деятельности. Вместе с тем и чаще всего понимание будет строиться на одних схемах, рефлексия выражаться в других, мышление будет развертывать третьи схемы. Все это может быть завязано в одну структуру. Поэтому проблема соорганизации замыкания понимания, рефлексии, мышления и деятельности может выступать и проявляться как проблема связи на многих разных схематизмах, а может проявляться и выступать как проблема связи и сочленения разных схем, скажем, схем, характерных для понимания — раз, рефлексии — два, для конструктивного или отображающего мышления — три».

«Стержневая организация» — это тот случай, когда одна и та же схема употребляется и в онтологической функции, и в логико-эпи- стемологической (как у Гегеля, в его принципе тождества мышления

ибытия), или, что суть то же, когда разные схемы накладываются друг на друга, «склеиваются», и тогда понимание, рефлексия, мышление

идеятельность замыкаются на одной схеме, как на своего рода стержне (а «вокруг облако смыслов и процессов»). Второй вариант — это «перпендикулярное сочленение схем», «способ ортогональной организации, выражаемый в схеме ортогональных проекций».

159

Как мы видели, схема атрибутивного знания (и ряд других «плоских» схем методологии) является именно «склейкой», случаем этой самой «стержневой организации», в которой процедуры — «вокруг», то есть частично они выражены в специфических элементах схемы (стрелки), а частично — вербализуются и демонстрируются в ходе построения схемы65 . И как только про это забывают и берут схему чисто семиотически — она становится предметом, превращается из методологической в научную (или квазинаучную).

«В частности, все гегелевские проблемы — тождества бытия и мышления — суть псевдопроблема такого рода. Возникает она из-за того, что одна и та же схема может употребляться и в онтологической функции, и в логико-эпистемологической. То обстоятельство, что были одни и те же схемы, но только в разных употреблениях, давало возможность всем, и Гегелю в том числе, ставить вопросы и давать такие вот неправильные решения, что мышление и бытие тождественны.

С другой стороны, такой в принципе неправильный ход создавал очень простые условия для предметной работы ученого. Это была форма псевдозамыкания их собственного мышления и объекта, полагание одного в другое. В этом Гегель был прав. Он точно отражал практику научно-предметного мышления, которое, будучи невероятно слабым, не имело других средств для того, чтобы соорганизовать свою предметность иначе, чем положить свое мышление в свой объект, а свой объект трактовать как свое мышление. Эта идея непосредственного отождествления была очень проста и задавала за счет синкретизма мышления и объекта (правильнее сказать, логики и онтологии) условия для продвижения и работы».

Еще раз мы видим, что склейка, осуществленная в схеме атрибутивного знания, произошла не случайно. В данном случае на эту мысль наводит упоминание Щедровицким Гегеля. В самом деле, напрашивается аналогия между идеей «мышление как деятельность» и гегелевским «принципом тождества бытия и мышления», то есть идеи субъекта-субстанции, поскольку деятельность устойчиво понималась в ММК как субстанция, а мышление — это все-таки субъект.

Отсюда, однако, следует, что собственно методология — или методология «в строгом смысле» — возникает тогда, когда появляется принцип ортогональной организации представлений.

Среди записей Г.П.Щедровицкого сохранилась любопытная заметка от 24.12.68, в которой он размышляет над проблемой предме- та–объекта в связи с рефлексией. В частности, он пишет: «Выходя в рефлексивную позицию индивид порывает со своим социальным целым и становится в недозволенную позицию.

160