Заключение, или Белорус "на ростанях"

Особенности белорусскй самоидентификации. Белорусский народ – так уж сложилась его историческая судьба – мог погибнуть (физически или духовно) много раз. И много раз казалось, что эта гибель уже его настигла или, во всяком случае, не за горами. История предлагала, а чаще приказывала белорусам: станьте русскими, станьте поляками, станьте советскими людьми. А белорусы жили. "Под Россией", "под Польшей", в СССР. Под именами, данными со стороны. Молились в церкви, в костеле, на языческом капище или вообще не молились. Говорили по-русски, по-польски, на трасянке. Но остались собой.

Что послужило опорой? Как раз то, в недостатке или отсутствии чего укоряют белорусов, – четкое и стабильное, хоть и недемонстративное самосознание. На чем оно держалось в периоды, когда так называемые "объективные этнические маркеры", отличающие этнос от соседей (язык, территория, вера, государственная принадлежность и т.д.), – бездействовали или действовали не в полной мере? Можно ответить так: в разные периоды действовали различные принципы отличия белорусов от соседних этносов – иногда тот, иногда другой, порой несколько вкупе. Но было то, что оставалось цельным во все времена – этнический самообраз как представление о типичном белорусе, о его характере, ценностях и антиценностях; менталитет, подспудно диктующий выбор сценариев и стратегий поведения; и наконец, этос – особая конфигурация, увязывающая ценности, сценарии, практики, элементы культуры и т.д. в одно своеобразное целое. На этом фундаменте и крепилась белорусская этничность. Можно сказать, что это и есть механизмы сохранения этничности, удерживающие культуру и общность от распада.

Соответствие этим представлениям, сценариям, ценностям давало не только возможность общей жизни людей, но и возможность их самоидентификации в повседневности. Основные критерии такой "бытовой", повседневной идентичности в жизни традиционного белоруса-крестьянина – общая картина мира, "гаворка", характер труда и соответствующий трудовой кодекс, "данная от века" группа и выработанные способы взаимоотношений в ней, единый распорядок жизни, этнические и гендерные стереотипы, модели воспитания детей и мн. др.

Идентификация "сверху" и "снизу". "Сверху" на этот вековечный пласт жизни и мышления людей накладывались другие идентификации – языковая (предполагающая владение уже не "простай мовай", но грамотой и литературным языком), религиозная, территориальная, государственная и т.д. – то есть, критерии, которые ученые считают объективными. Постепенно верхний слой проникал внутрь "низовой" идентификации. Но в случае если компоненты такой "верховной" идентичности резко менялись (как не раз случалось и с языком, и с религией, и с государством), у этноса всегда находились их бытовые двойники – "гаворка", фольклор, народная вера (совместившая элементы разных "ветвей" христианства и дедовских поверий), местная идентификация ("тутэйшасць") и т.д.

Словом, в отсутствие "высоких" национальных представлений их роль выполняли повседневные аналоги, которые не только учили людей жить определенным образом, но и подготавливали их к восприятию возможных веяний сверху – на основе тех, что были уже пережиты. Не случайно фольклор (в частности, белорусские сказки) содержит модели отношения к панству, к богатству, к городской культуре, к законам и "маніхвестам", к той или иной конфессии, к военной или мирной жизни и т.д.

Повседневность не только цементировала этнос и даже не только сохраняла его опыт, но и накапливала варианты реакций на возможное будущее, поскольку содержала золотой запас жизненных стратегий на периоды "безвременья". Именно в этом и состоит основная функция культурной памяти.

Механизм двойной адаптации. В свете этого можно говорить о механизме "двойной адаптации" человека и социума к культуре и ее изменениям. На первом уровне человек выстраивал свои желания, чувства, воззрения, вкусы с учетом негласных законов крестьянской среды – "грамады". На втором сама "грамада" (и каждый ее представитель) обладала определенными методами адаптации к "верховным" представлениям и ценностям. Имея опыт православного и католического, руссифицированного и полонизированного влияний, белорусы в нужный момент вынимали из "запасников памяти" методы вторичной адаптации и использовали их по назначению. Разумеется, это было не так просто: ведь влияния не были полностью тождественны своим прежним вариантам (например, православное культурное влияние в период ВКЛ резко отличалось от "военизированного" православия николаевских времен). Но это вовсе не значит, что каждый раз белорусам приходилось переиначивать весь свой уклад, а главное – перекраивать себя самих, как часто пишут публицисты, а то и ученые-гуманитарии.

И снова о "советской" белорусскости". В 90-е гг. ХХ в. было принято укорять народ в том, что он-де потерял себя в процессе вынужденной "мимикрии" (увы, этот укор исходил не только сторонних наблюдателей, но и, главным образом, от ряда отечественных авторов). Это и неверно, и несправедливо: белорус сохранил себя в хитросплетениях истории. И получилось это как раз благодаря тому, что "низовой" – он же основной – слой идентификации оставался непоколебимым. Срабатывала спасительная тактика "быў ён хіцёр, але прыкідваўса дурням". "Хицёр" – на низовом уровне, а "прыкідваўса дурням" – на верхнем. Методом адаптации к установлениям "сверху" служила личина послушания, а повседневная адаптация человека к "грамаде" оставалась все тот же: трудовой кодекс, "гаворка", один и тот же распорядок будней и праздников, максима "як усе", единые гендерные и этнические стереотипы и т.д.

Произошел ли ментальный слом, когда к власти пришли "советы"? И почему белорусы в большинстве своем приняли советскую власть без сопротивления? На мой взгляд, основных факторов два.

Первый, объективный, известен: он связан с тем, что народ, который живет в условиях часто сменяющейся государственности (и всего, что с ней связано – официального языка, конфессии, культурных установок и т.д.) приобретает своего рода иммунитет против подобных перемен. Там, где этнос, не ведавший их, давно уже распался и/ или ассимилировался бы, народ, имевший этот опыт, способен выстоять, самосохраниться с помощью обращения к бытовым практикам, фольклору, акцентированию повседневных различий с народами-контактерами.

Второй, субъективный – в том, что призывы коммунистов (равенство, социальная справедливость, земля как экономический и символический капитал, протест против господ и т.д.) во многом отвечали ценностям крестьян, и не только белорусских. А их, крестьян, в тогдашней "России" было большинство: напомню, что и через девять лет после революции сельское население СССР составляло большую часть "советского народа" (горожанами были только 18%). И хоть большинство всегда "безмолвно", оно обладает особыми мыслительными и поведенческими тактиками, которые постепенно проникают и в "высший слой" этничности. Так было и в СССР: "верхи" – кнутом ли, пряником ли – влияли на народ, но и народ тихо, подспудно – самим своим поведением – изменял установки "верхов". Это одна из причин идеологического крушения СССР, да и вообще империй: какими бы лютыми не были попытки унификации этносов, на местах все директивы и приказы приобретали очень и очень специфический характер. Народы СССР адаптировались под требования власти, но и адаптировали их к себе, так что не стоит считать их пешками в политической игре. Потому под верхним, наносным слоем риторики и бодро улыбающихся плакатных лиц продолжали существовать эстонская невозмутимость, грузинская жизнерадостность, украинская рачительность, азиатское преклонение перед старостью… То же было и с белорусами.

Что помогло белорусам не только пережить раскулачивание и репрессии, не только выстоять в войне, но вписаться в структуры нового государства? Накопленный за предыдущие века "золотой запас" адаптивных техник и средств, из которых почти все оказались пригодными в условиях СССР: и "должное место", и "косвенный путь", и умение изменять ситуацию снизу, исподтишка, под личиной выполнения приказа и многое другое. Что при этом дало возможность остаться белорусами? Давняя привычка создавать "малый анклав" в условиях государства: когда-то таким анклавом в чужеродной среде была собственная деревня, в СССР – собственная республика. Вспомним: герой одного из очерков, белорусский интеллигент – при всей его "советскости" – "своей землей" называет только Беларусь. Даже когда он оторван от малой родины, он несет ее в себе: очерчивает жизненное пространство ее нуждами; населяет его почти исключительно белорусами; сравнивает "наших" (т.е. белорусских) людей с русскими, "наши" деревни – с их "деревнями", "наше Слуцко-Копыльское государство" – с нелюбимой Москвой; постоянно мечтает о возвращении на "свою землю". Это не мешает "верхнему регистру" его адаптации: на этом уровне он – искренне советский человек, лояльный декларируемым идеалам (равенство, отсутствие панского гнета, всеобщее образование, интернационализм, труд и мн. др.). Таким образом сама этничность приобретает раздвоенный характер: ее первый пласт сформировался в детстве, в крестьянском окружении и потому имел традиционный "повседневностный" оттенок, но второй – возник ввиду государства и автономии (пусть даже и фиктивной) в этом государстве.

Так что следует говорить не о том, что белорус был самым "советским" человеком, а о том, что советские декларации на этом раннем этапе "пути к социализму" казались не только декларациями и не столько советскими, сколько "народными". Пусть не государство, но во всяком случае "равноправная" республика (тогда в возможность реальной автономии в СССР еще верилось); пусть власть "Центра", но не произвол панов; пусть "советизация", но ведь и "белоруссизация", которая в течение первого послереволюционного десятилетия ощущалась реально; пусть "советские труженики", но не "дурные мужики". Вероятно, на первых порах действовало и ближайшее сравнение – с Западной Беларусью, отошедшей к Польше, где "к началу 30-х гг. белорусский язык был переведен на польский алфавит, 300 национальных школ были переведены на польский язык обучения, социал-демократическая "Грамада" разогнана полицией, а ее лидеры арестованы; многократно закрывались белорусские газеты регулярно закрывались белорусские газеты; преследованиям подвергались также православная церковь, культурные и общественные объединения. Белорусские патриоты приводили эти факты как доказательство угнетения и конфликта с польским государством" [153, с. 114].

Итак, как казалось тогда, ценности "низового регистра" впервые были спроецированы на "верховные ценности". Создавалось впечатление, что речь и впрямь идет о исполнении вековечной мечты традиционного белоруса, о воцарении светлого идеала – причем, не в далеком будущем, а в реальной жизни. И хотя уже в тридцатых годах ХХ в. стало ясно, что идеал вовсе не идеален, в 40-х включился новый фактор, продливший сравнительно "мирные" отношения белорусского и советского. Война одновременно мобилизовала и "советскость", и этничность (и недаром слово "наши" в письмах В. включало оба этих контекста). Более того, война пробудила надежды на то, что после нее репрессии и отдельных людей, и целых культур прекратятся. (Это верно не только для белорусов: о такой надежде и даже уверенности свидетельствуют воспоминания многих и многих мемуаристов).

Когда же выяснилось, что надежды не оправдались, вновь стали использоваться нажитые за долгие столетия техники "вторичной адаптации" – должное место, окольный путь, привычные "лазейки" для ускользания от требований начальства, номенклатуры, "органов" и т.д. При этом ряд белорусских традиционных ценностей и декларируемых советским партаппаратом идеалов по-прежнему пересекались: ценности труда, равенства, "братства народов" и т.д. Отличие состояло лишь в том, что на уровне государства они играли роль приманок и посулов, а на уровне человека воспринимались как истинные ценности. Сыграли свою роль и "привычка" к бедствиям, и уверенность в том, что от добра добра не ищут, и сравнительно небольшие требования к материальному достатку… Но все эти установки белоруса были выработаны не в СССР, а задолго до него. Сохранились ли они теперь? Во многом – да, но даже то, что сохранилось, изменило характер, поскольку изменился контекст жизни белорусов.

И впрямь, можно ли сказать, что современные белорусы основывают свою жизнь на ценности "должного места", превыше всего ставят труд на земле и не хотят учиться или работать за границей? Точно так же более нельзя – во всяком случае, без сильных натяжек – говорить о крестьянском компоненте в менталитете белорусов. Нынешняя этничность не является однородно-локальной (как в традиционном обществе) или "раздвоенной", сочетающей верхний и нижний регистры (как в СССР). Скорее, можно говорить об индивидуальных и групповых типах этничности, отчасти пересекающихся, отчасти резко опровергающих друг друга. Современная этничность состоит из напластования самых разных представлений и обретает жизнь в большом числе отличных друг от друга мнений. Причина – на поверхности: этничность уже не передается из "рук в руки", как было в традиционном обществе, и не "надиктовывается сверху", как в СССР; она формируется разными, порой взаимоисключающими информационными потоками.

Механизмы трансляции этничности: исторические трансформации. В прошлые столетия ребенок узнавал о том, что он – белорус ("тутэйшы") в процессе обиходной жизни, в противопоставлениях "мы – паны", "мы – евреи", "мы – татары", "мы – горожане" и т.д. "Среднестатистический" ребенок советских лет по преимуществу узнавал об этом из школьных учебников ("Белорусская советская социалистическая республика" и т.п.), из радиоточек, с "голубых экранов" ("партизанские сыны", "Брестская крепость", "Беловежская Пуща", "Часы остановились в полночь", Ольга Корбут, "Песняры" и т.д.). Образы страны и народа, которые получались в итоге, не противоречили друг другу, несмотря на свою однобокость. Частные противопоставления и сопоставления (например, по принципу этнической принадлежности) в некоторой мере затушевывались общеполитическими: "как и весь советский народ" и так называемый "соцлагерь", официально белорусы противопоставлялись только "миру капитала". Этничность строилась и формально – по принципу "национальности" в пятой графе паспорта. Впрочем, во все времена (особенно в кон. 70-х-80-е годы) были те, чья этничность формировалась сложнее и разнообразнее: здесь уж возникали другие дискурсы – белорусской литературы (наибольшую роль в нем сыграли М. Богданович, В. Быков и – особенно – В. Короткевич); белорусского искусства; истории; интереса к традиционной культуре, к памятникам старины и т.д. Но это все же касалось не всех, а в большей мере – детей из интеллигентных семей или молодежи, учащейся на гуманитарных специальностях (историки, филологи и т.д.).

Человек, рожденный в конце 80-х – начале 90-х, узнавал о том, что он белорус, из разных источников, и потому его знания о собственной этничности редко бывали согласованными. Так, в 90-е годы ХХ в. учебники и официальная идеология в очень и очень многом противоречили друг другу: был период, когда устаревшие советские учебники мусолили доктрину "древнерусской народности" и "партизанского народа", а в вузах и в прессе пропогандировались литвинская и кривичская идеи. Потом ситуация перевернулась: новые учебники не соответствовали официальному дискурсу уже с обратным знаком. Затем учебники были приведены в соответствие с идеологией, но появился интернет, где за полчаса можно прочитать несколько крадинально различных версий белорусской истории, культуры и государственности. Да и теле- и радиовлияний тоже "не задушишь, не убьешь", как гласила забытая ныне песня. Современный белорус – тот, кто "выбирает кока-колу", покупает "прішпільны мабільны", ест чипсы "Лэйс", смотрит Евровидение… И тот, кто читает белорусскую поэзию, ходит на выставки белорусской живописи, ездит на фестивали белорусской музыки… И тот, кто отдыхает на Браславах или в Турции, на каникулы ездит в деревню к бабушке, трудится волонтером на реставрации белорусских замков, или летает в Европу. Словом, все смешалось в доме белорусском, как, впрочем, и в других "национальных домах". Осталось ли что-то прежним?

Белорусская этничность: наследие и современность. Обратим внимание: интернет-блоггеры называют в числе черт белорусского "национального характера" те, что хорошо знакомы нам и по социально-бытовым сказкам, и по письмам советского интеллигента. Да, подчас меняется отношение к ним (вспомним хотя бы, как противоречиво ныне оцениваются традиционно понимаемая "тутэйшасць", толерантность, "тихость" и т.д.), но сами эти характеристики признаются основными в менталитете белоруса. Вспомним и об ощущении города и всей страны как компактного уютного мира – в противовес России и в частности Москве: "родны кут" ценится несравненно больше, чем огромное пространство, таящее в себе много возможностей, но и много опасностей… Вспомним и механизмы вторичной адаптации к инновациям: согласно кивнуть, для вида выполнить, а потом позабыть о них… Что это как не окольный путь? Остались в целости и сохранности и "сказочные" ценности, и – более того – их иерархия, о чем свидетельствует недавнее социологическое исследование НАН, о котором я писала в одном из очерков. Все это на подспудном, "низовом" уровне роднит сегодняшнего и традиционного белорусов. Словом, опорные точки, за которые "белорусскость" удерживалась в истории, действуют по сей день.

Значит, все тот же тихий, безропотный белорус? Тот же, да нет тот. Во-первых, белорусы никогда не были так безропотны, как это может представиться со стороны. Вспомним, как менялось в истории понятие "должного места": в мирное время – одно, в военное – другое; со своими – одно, с чужими – другое. Человек, который в обыденной жизни держался замкнуто и "аутично", в сложной ситуации оказывался активным и предприимчивым агентом действия. Возникала угроза – и люди, еще вчера разбредавшиеся по своим "норам", самоорганизовывались по принципу "талакi" – порой несколько человек, порой несколько тысяч. Так что белорусы – народ "с сюрпризом". И вовсе не исключено, что в острой ситуации (например, при реальной угрозе утраты независимости) тихий белорус утратит свою "тихость". Но это произойдет только тогда, когда привычные навыки "вторичной адаптации" перестанут действовать: пока ситуация не становится радикальной, эти навыки функционируют, и белорусы склонны экономить усилия.

Во-вторых, к традиционным ценностям "низового регистра" прибавляются инновативные ценности "высшего регистра" – например, ценность независимости (об этом свидетельствуют не только материлы соцопросов, но и "человеческие документы" в интернете). Нельзя сказать, чтобы смычка ценностей проходила бескровно: и в самом деле просто ли совместить национальный флегматизм с идеей независимости; здравый смысл и конкретность мышления – с идеалом демократии (а ведь демократия по самой своей сути является идеалом, к которому можно лишь более или менее приблизиться, но не "овладеть" ей вполне); установку на "невыпячивание" – с необходимостью ярких талантливых людей, которые смогли бы быть символическими "лицами Беларуси" в мировом культурном контексте… Так что проблемы есть.

Но была ли хоть одна нация, которая возникла одноразово и беспроблемно – под крики ораторов и согласный рокот толпы? Нация – это длинный, подчас многосотлетний путь на котором встречаются и виражи, и обвалы, и открытия. Словом, нация – это путь к нации.

На пути к нации, или Семь соблазнов нациостроительства. В начале книги я выделила семь парадоксов этничности. Случайно ли основных соблазнов нациостроительства тоже семь? Или правы нумерологи, и эта таинственная цифра и впрямь что-то значит?

Основные соблазны, подстерегающие белорусов на современном этапе, вовсе не уникальны – напротив, универсальны. В разные времена их испытывают разные этносы. Первый можно назвать соблазном "закрытой двери". На начальном этапе белорусской независимости эта тенденция была отнюдь не редкой: из публицистики она шагнула в умы и сердца многих и многих и в некоторых намертво застряла до сих пор. Идея проста: для того, чтобы почувствовать себя отдельной нацией, мы должны "закрыться" от сторонних влияний (особенно от российского) и вырабатывать собственные формы жизни. Почему этот красивый и по виду логичный путь оказался неконструктивным? Потому что такие самосохранительные тактики продуктивны не для современной нации, а для традиционного этноса: нация не может развиваться из себя самой. Тем более, в век торжества масс-медиа, когда попытки "замкнуться", существовать "для себя" и "внутри себя" бесполезны: ныне мир охвачен процессом укрупнения социальных организмов (и не случайно речь все реже идет об этносах, а чаще – о цивилизациях как конгломератах различных наций). Безусловно, для того, чтобы нация не "рассыпалась", необходимо некоторое число разделяемых людьми ценностей, но сегодня они, скорее, имеют большее отношение к общему гражданству, чем к "уникальной крови и почве".

Второй соблазн – однородность "национально-гражданского тела". В отличие от традиционной этничности современное гражданство "говорит" разными языками: я не имею в виду отношения между белорусским и русским, да и вообще не язык как таковой. Речь о культурных языках. Несмотря на то, что титульный этнос – белорусы – составляет 80% населения, существуют еще 20% белорусских граждан. Мы знаем о существовании диаспор, но не видим их, кроме как на уровне концертных номеров в редких "отчетных" концертах. Существуют еврейская, армянская, литовская, польская, мусульманская и др. общины, которые в очень и очень многом варятся в своем соку. Более того, мы не культивируем своеобразия регионов Беларуси: т.е. мы "в курсе", что культура и менталитет Гродненещины отличается от Минщины, но все наши знания – что называется, "вприкидку" и "вприглядку". И это – в эпоху мультикультурализма, когда в мире наряду с укрупнением социальных организмов (живой пример – Евросоюз) культивируется самобытность регионов: Прованс имеет свою "изюминку", Бретань – "свою", Эльзас отличается от Корсики и т.д. Мир национальной культуры должен быть разнообразным, и это разнообразие должно не затушевываться, а поощряться.

Третий соблазн – отождествление белорусского с белорусскоязычным. Хочется напомнить слова одного из блоггеров: "Беларусы, у дадзеным кантэксьце, УСЕ жыхары Беларусі, краіны, у якой яны жывуць, працуюць і плоцяць падаткі, служаць у войску, спажываюць nolens volens культурныя, інфармацыйныя й прапагандысцкія прадукты. І тут самае істотнае – Вашае адчуваньне сябе гражданином "именно этой страны"! [34]. Речь должна идти о том, как повысить культурный "рейтинг" белорусского языка, но не разбрасываться достижениями, которые создаются в современной Беларуси на русском языке. В конце концов Борщевский писал по-польски, а Гусовский – на латыни.

Четвертый соблазн – отождествление "белорусскости" лишь с одной ее гранью (или с одним периодом) – язычеством или христианством; "литвинством" или, напротив, "крестьянской нацией" и т.д. О каком историческом пути страны можно говорить, если, ничтоже сумняшеся, отбрасывать этапы ее прошлого? Чаще всего такие попытки связаны с желанием "запихнуть" путь Беларуси в некую умозрительную схему нации: по этой логике исторический путь нации должен строиться последовательно, активно и уж ни в коем случае не должен включать длительных периодов смуты и "летаргии", а сама она должна быть господствующей среди народов-контактеров – если не политически, так, по крайней мере, культурно.

Часто такие попытки предпринимаются из самых добрых побуждений (например, с целью поднять самосознание белорусов на более высокий уровень), но куда ведет дорога, мощеная "благими намерениями" – известно. Каждый отторгнутый нами сегмент прошлого приводит к тому, что мы забываем о своих ошибках, а потому вновь и вновь наступаем на те же грабли. И хотя я не склонна проводить параллели между жизненным путем человека и судьбой народа, метафора напрашивается сама собой: человек формируется не воспеванием собственных достоинств, но и – в гораздо большей мере – умением осмыслить свои недостатки. Нация формируется не сознанием собственной безупречности, а осмыслением разных, в том числе печальных, страниц прошлого. А для этого надо, как минимум, признать, что они были.

Пятый соблазн двусторонен. С одной стороны, он заключается в распространенном представлении, что истинным народом являются только "простые люди", которые считаются автоматически близкими "к корням". На этом во многом строится риторика газет и социальной рекламы. Вспомним, как безуспешно одна из женщин-блоггеров искала образ молодой интеллигентной белоруски на билбордах. Однако с другой стороны, нередко убеждение в том, что истинный народ – это "я" и "такие, как я", но никак не население деревень и окраин, которое жаждет лишь "чарки и шкварки". Так подчас позиционируют себя "продвинутые" интеллектуалы. Обе эти тенденции – по сути романтические: первая связана с идеализацией "пейзан", вторая – с идеализацией героя, превосходящего косную массу. И обе они в равной степени непродуктивны, поскольку строятся на противопоставлении "элита – масса". Можно сказать более: они деструктивны, т.к. дробят культуру и нацию на противостоящие сегменты. Остается лишь согласиться со словами одного из блоггеров: "Полюби свой народ таким, каков он есть! При этом обязательно нужно помнить, что НАРОД – это не какая-то узкая социальная прослойка, к которой ты принадлежишь, а все, все, все люди, которые так же, как и ты, считают эту землю своей Родиной. Вот, собственно, и весь секрет" [38].

Шестой соблазн – тяготение к прошлому, восприятие Беларуси в архаических тонах – объясняется распространенной точкой зрения: дескать, нация вырастает из этноса, словно колос из зерна, и в ее прошлом (т.е. традиции) заложено ее будущее. Разумеется, прошлое – точка отсчета (впрочем, далеко не единственная) для будущего. Вопрос в том, как использовать образ прошлого. Ностальгически – в контексте древнего величия этноса? Осуждающе – как причину "недостатков" этноса и культуры? Для сведения счетов с народами-"обидчиками"? А может быть, как возможность для анализа традиционных ценностей, мотивов поведения, моделей действия и того, каким образом возможно встроить их в прект современности? Как, скажем, в нынешних обстоятельствах можно задействовать привычные модели "должного места" и "окольного пути"? Как можно использовать в настоящем тактику "клеточной эволюции"? Как сделать конструктивным "путь доброй мысли", коль уж именно он традиционно задает особый тип действий? На этом пути неизбежны потери некоторых традиционных установлений: например, тех адаптивных тактик, которые столетиями служили средством самосохранения человека и общности, но ныне оборачиваются своей противоположностью – конформизмом и "тутэйшым" принципом "моя хата с краю". Все-таки нация – в первую очередь, гражданское общество, а это предполагает личный вклад человека…

С этим связана необходимость преодоления еще одного традиционного соблазна – "соблазна невыпячивания". И хотя образ белоруса-крестьянина, ставший предметом одного из очерков этой книги, по-человечески чрезвычайно симпатичен – в том числе, своей тихой мудростью и деликатностью, он имеет и другую сторону медали. Вспомним, как один из блоггеров описывает и объясняет молчание современных студентов. Как преподаватель с большим стажем, могу с ним согласиться: так и есть, молчат... То, что с одной стороны, можно воспринимать как хорошее воспитание и высокую степень социального согласия, с другой стороны – печальный симптом нивелирования личности в угоду социуму, пусть даже социум представлен лишь одной студенческой группой. Но сколько других (и далеко не только студенческих) групп основывает свое поведение на тактике "як усе"! Если этническая идентичность может столетиями держаться на норме "тихости", то для национальной идентичности "молчаливого согласия" недостаточно. Развитие нации основано не на "согласии однородного", а на взаимодополнении разного. И тревожно, если активность человека выражается в виртуальном мире, а в реальности господствует та же традиционная максима "як усе".

Но ситуация еще более сложна. Напомню: культура нации во многом определяется государственной составляющей – законом, национальными ритуалами, унифицированным образованием, "печатным капитализмом" и т.д. Это очень мощные орудия, обеспечивающие согласие в обществе, а значит – и необходимую (а порой и излишнюю) меру его однородности. А если "снизу" к ней еще и добавляется традиционное кредо "як усе", тоже порождающее однородность… Тогда выходит, что культура регламентируется с двух сторон: как "сверху" – путем государственных установлений, так и "снизу" – благодаря "обрывкам" традиционного мировоззрения. И важнее здесь не внешний, а внутренний цензор, который благодаря установке на "невыпячивание" пресекает особенное, недюжинное и – как знать, возможно, лучшее из того, что может создать человек. Отсюда – следствие: нередко яркие личности оттесняются (а то и оттесняют себя сами) в маргинальное пространство культуры. Страх "меня не поймут" вновь и вновь порождает традиционную модель действия – реализовываться в привычной "малой группе", где десяток или сотня знакомых – реально и виртуально – оценивает созданный человеком текст культуры. Словом, одна из насущных задач современной культуры – научиться ценить "не такое" и не таких, "як усе", не ожидая, когда их признают "в чужом отечестве", как случилось с философом В. Степиным, певицей М. Гулегиной, танцором И. Васильевым и многими другими, о которых сейчас мы с гордостью, но и горечью говорим: они начинали в Беларуси…

Как я уже писала, эти соблазны свойственны далеко не только белорусам. Но хочется верить, что именно белорусы смогут их преодолеть. Как? Путем упорной и последовательной работы над собой. С помощью здравого смысла, самоиронии и спокойной мудрости. Благодаря неагрессивному отношению к миру и людям. Именно в такой системе координат живет, мыслит и чувствует исторический белорус. Так что нам – не привыкать.