Очерк 5. Менталитет, картина мира и идентичность традиционного белоруса Менталитет и картина мира белорусского крестьянина

Выше уже отмечалось, что менталитет народа всегда существует латентно, он никогда не "бьет в глаза", поскольку проистекает из не вполне осознанной этнической картины мира – модели мироздания, свойственной представителям одного народа. Напомню, что основные ее оппозиции таковы: Космос – Хаос; сакральное (священое) – профанное (мирское); мужское – женское; свое ­– чужое; жизнь – смерть; добро – зло.

Важно и то, что этническая картина мира строится на категориях времени и пространства, которые выражаются в отношении к истории своего этноса и к его территории. Проследим, как эти универсальные, т.е. свойственные всем культурам критерии преломляются в менталитете и самоидентификации белорусского традиционного крестьянина – и тем самым подведем итоги рассказу о воззрениях и ценностях исторического белоруса.

Космос – Хаос

Итак, в менталитете белоруса, как и в менталитете любого традиционного народа "космизированным" (т.е. единственно верным, упорядоченным, данным высшей силой) является образ жизни и поведения группы "Мы" (крестьянства). Отсюда – локально-местный характер идентификации. В идеальном качестве образ "Мы" соотносится с образом "Крестьянского Бога" – общего предка, "культурного героя", который научил людей жить, трудиться и взаимодействовать друг с другом в соответствии с заповедями. Единственной формой истинно святого труда для традиционного белоруса является труд на земле: "Як бы нам с табою зямлі атыскаць? Патаму хоць нам без зямлі тожа можна жыць, а па-настаяшчаму няльзя" [191, с. 35]. Другое следствие исполнения заветов Бога – практицизм: " каб кожная рэч ішла на патрэбу чалавеку" [189, с.105]. В целом эти представления складываются в особый тип поведения – миростроительство.

Самый яркий образ Хаоса, иллюстрация сатанинского уклада – Пан, что подчеркивается его нечеловеческим происхождением и поведением (истеричность, злоба, развращенность, лень, "нечеловеческая" речь, остутствие здравого смысла и т.д.), а также – гораздо менее недоброжелательный образ Черта (суетность, неумелость и т.д.). Мир маргиналов – Злодзея и Москаля – отличаются от крестьянского мира тем, что эти персонажи противопоставляют "Божескому" труду на земле удачу и отсутствие оседлости. Исходя из этого, можно выявить целый ряд качеств белорусского менталитета: в противовес Пану и Черту – спокойствие, здравый смысл, флегматичность и в целом "тихость", интровертированность, доброжелательность; в противовес Москалю и Злодзею – расчет не на удачу, а на собственные усилия, трудолюбие, оседлость.

Сакральное и мирское

Сакральное (священное) – профанное (мирское) в менталитете белорусского крестьянина мало разделены: Бог ходит по Земле, и крестьянин имеет с ним непосредственные отношения. Отсюда характерны следующие качества и воззрения:

• неотрывность веры от быта, основанная на убеждении, что Бог может в любой момент прийти к человеку;

• модель веры "лицом-к-лицу" с Богом, откуда сравнительно небольшая по сравнению с русским крестьянством воцерковленность;

• "христианский пантеизм", где Бог – посредник между природой и человеком: ведь именно Бог учит человека преобразованию природы на пользу ему и обществу;

• образ "святога чалавека" как гармонизатора сакрального и профанного путем праведной жизни.

Добро – Зло

В фольклоре превалирует точка зрения на взаимосвязь и неразрывность добра и зла: "Без ліха няма й дабра" [189, с. 45-46]. Традиционному белорусу присуще убеждение, что зло пожирает себя само ("Марцыпаны", "Воўчае котло" и др.), а попытка его искоренения приводит к еще большему злу. Отсюда – недоверие глобальным попыткам переустройства мира, даже из самых добрых побуждений. Крестьянин уверен, что убив зло, заодно уничтожишь и добро. Отсюда – и фатализм, и терпимость, и долготерпение, о которых то со знаком "плюс", то со знаком "минус" говорят исследователи. Но более значимыми, более самобытно белорусскими чертами в менталитете народа представляются окольность (и соответствующая ему модель косвенных действий) и в целом путь доброй мысли: молитва, жалость (в том числе и по отношению к грешникам). Внутреннее совершенствование понимается как единственно верная модель усовершенствования мира. В целом модель победы над злом, заданная Богом, – трансформация зла в добро.

Потому общение со Злом, например, с Паном, предполагает особые техники лавирования, "ускользания": недопонимающее-недослышащее поведение и т.п. Часто под ними кроется издевка, но тайная: с одной стороны, она связана с осторожностью, а с другой – с возможностью сохранения собственного достоинства.

Свое – чужое

"Свое – чужое" порождает антитезу "мы – они" и практику "самостроительства". Для выявления менталитета здесь особенно значимо несколько моментов.

Первый – тот факт, что Пан является "абсолютно Чужим", ставит под сомнение "аристократическую версию" происхождения белорусского менталитета и самосознания (о ней подробнее далее, при анализе современного менталитета белорусов). В противном случае образ шляхтича, по крайней мере, сохранял бы хотя бы какие-то положительные черты. Итак, полностью свой – это трудовой человек, крестьянин.

Второе наблюдение: если герои (пусть даже и "чужие") бедны так же, как сам крестьянин, они понимаются как положительные герои. Следовательно, для традиционного менталитета белоруса важно представление о равенстве в бедности и недоверие к богатым и богатству. Идеальным считался вариант скромной достаточности.

Третье: предпочтение практического разума и здравого смысла перед книжной ученостью, отождествляемой с ленью и неумелостью.

Четвертое: Чужие необходимы тогда, когда приносят новое знание. Отсюда можно вывести зачатки трансферного характера белорусской культуры, когда чужое знание осваивается, приобретает собственный этнический колорит и используется в целях развития собственного культурного массива.

Пятое: для белорусского крестьянина критерий "этнической чуждости" отступает перед критерием "социальной чуждости". Еврей часто называется "карчмаром"; пан-поляк представлен не в этническом качестве, а в качестве эксплуататора, термин "маскаль" употребляется по отношению не к русскому, а к солдату. Та же тенденция прослеживается в самоназвании "мужык". Вероятно, здесь кроется один из корней сравнительно спокойного принятия советской власти, оперирующей именно социальными, а не этническими категориями и настаивающей на интернационализме как на высшей ценности.

И наконец, самоидентификация крестьянства той поры – локально-местная: крестьяне воспринимают как полностью своих лишь жителей "ближнего круга" – собственной и наиболее приближенных к ней деревень. Тем более, в нее не включены горожане.

Жизнь – смерть

В мировоззрении любого традиционного общества смерть не воспринимается как трагедия, а скорее как обязательная часть жизни. Это объясняется отсутствием выраженной личностной позиции крестьянина: для него важнее жизнь рода, чем собственная жизнь. Потому страх смерти считается не только позорным, но и напрасным, ему противопоставляется мудрость "рода": "Круці не круці, а трэ памерці".

Мужское – женское

Несмотря на популярный тезис о равенстве мужчин и женщин в быту, в фольклоре явственна противоположная позиция: традиционная белорусская культура предстает практически полностью маскулинной. Наиболее негативным женским качеством представляется любопытство, поскольку оно нарушает вековечный, данный Богом уклад жизни. Другой недостаток – женская самостоятельность. В идеале женщина должна представлять собой клон мужа, его вторичную ипостась. Наиболее ценным состоянием женщины представляется материнство, а самой значимой функцией – послушание как основа сохранения традиционного образа жизни.

Этническое время в менталитете традиционного белоруса

Значительную роль в менталитете народа играют его представления о времени и пространстве. В традиционном этносе, в том числе и в белорусском, этническое время определено ритмом сезонных работ и его обрядовым оформлением ("зажынкі", "дажынкі" и т.д.). Ритмичность реализуется в нескольких вариантах времени: дня и ночи; недели, месяца; сезона; года; жизни человека. Белорусский крестьянин имеет представления о прошлом: сказки и легенды – пусть и в мифопоэтической форме – предлагает варианты происхождения не только Космоса, но и народов ("Палешукі й палевікі", "Адкуль пайшлі беларусы", "Адкуль татары на Беларусі" и т.д.), сословий ("Адкуль сяляне й паны", "Адкуль паны", "Адкуль шляхта", "З чаго ліхо на свеце" и др.), социальных явлений ("Хто выдумаў грошы", "Як Хрыстос вучыў людзей" и др.).

В целом зонирование времени проходит по оси "праздники – будни". В праздники время "переворачивается", изменяются модели поведения (таков поиск в ночном лесу "цвета папераці", который приводит крестьянина к ситуации искушения Чертом). Отсюда – двоякая роль праздника: он несет отдых, но таит опасность: не случайно герой сказки чаще встречается с чертом в праздник. Аналогичен результат зонирования "дня – ночи": ночью проще погубить душу. Потому в сказках будни воспринимаются как радость: "пасе ён гусі да разглядвае Божы сьвет, а кругом так гожэ, так радасно…". Итак, исторический белорус предпочитает день ночи, труд – досугу, а будни – празднику. Эта ситуация по-настоящему изменится лишь к концу ХХ века, о чем далее.

Отсутствует и еще одна, важная для сегодняшнего мировоззрения характеристика этнического времени: белорусский крестьянин XIX-начала ХХ века не осознает ценности своей биографии. Сказочные биографии, где они встречаются, типичны и одинаковы. Его, скорее, волнует "биография" семьи, рода, поселения. Это неудивительно: традиционной культуре не свойственна ценность проявлений личности (свидетельства – норма "невыпячивания", выражающаяся оборотами "як усе", "як людзi кажуць" и т.д.).

Этническое пространство в менталитете традиционного белоруса

Традиционному белорусу присуще понимание пространства как "малой родины": ведь вследствие особенностей отечественной истории, основой идентичности белоруса искони служила связь с землей. Не случайно "Чужому" (Пану) присуща мобильность: "пакруціцца з тыдзень ці больш да й зноў паедзе чорт ведае куды" [189, с. 77]. Остальные "чужаки" тоже оторваны от земли: с ней не связаны ни "маскаль", ни "злодзей": "маскаль" – воплощение дороги; локус "злодзея" – лес. Чужд крестьянину и город: "Витьковцы считали настоящей только тяжелую физическую работу, а точнее – работу крестьянскую, презирали работу в разных учреждениях…" [197, с. 65], что проявляется в образе "вучонага" сына-бездельника. Тем самым этническое пространство выражено в близлежащих пределах: "domus" (дом) и "pagus" (округа).

Переносный смысл слова "земля" (территория) отождествляется с прямым. Отсюда идеальный образ родины: "земля зраджайная, сенажаці мурожные да берагі – сена некуды дзеваць" [189, с. 76]. Отсюда одушевление "малой родины": так, земля может петь веселые или печальные песни в зависимости от усиления или, напротив, ослабления гнета ("Адкуль песня").