Этноним и этнический миф в этничности советского белоруса

Помимо "этнических априори" – времени и пространства, а также особой картины мира в самосознании человека существуют две структуры, благодаря которым он считает себя этнофором. Это этноним и этнический миф.

Этноним

У традиционного белоруса (во всяком случае, в массе) этноним не был выработан. Это легко объяснимо. Там, где главную роль играет "тутэйшасць", т.е. локально-местное самоопределение, не может быть общенародного самосознания: для него просто нет фундамента. Самоназвание "мужык" и тот факт, что жители окрестных деревень тоже называются "мужыкамi", говорит о том, что в тот время народ самоидентифицировался не на этническом, а на социально-стратовом (сословном) фундаменте: на фоне панов, горожан, священников и т.д. "мужыки" выступают как особый народ, но в любом случае речь идет не об этносе, а о демосе (трудовой массе).

В письмах мы сталкиваемся с противоположной ситуацией. Этноним "белорус" (вариант: "белорусс"), а также слова "белорусский", "Беларусь" ("Белоруссия") используются очень широко. Контекст их употребления указывает на нерасторжимость этнического и национального: Беларусь предстает и в качестве "родной земли" (этнический аспект), и в качестве автономного – пусть и условно (впрочем автор об этом на тот момент не догадывается) – элемента государственного целого (национальный аспект). Противоречий между этими контекстами в письмах нет: порой они даже сливаются. Я уже говорила о том, что слово "наши" одновременно используется и в смысле этнонима ("есть там и люди наши, и связь с ними поддерживается" или "может быть, это только свойственно нашим людям"), и в смысле политонима, символически выраженного в образе советской армии: "Наши гонят немцев, каждый день идут вперед" (98).

Вероятно, на сравнительно быстром формировании этнонима (от "мужыка" к "белорусу") сказалось влияние двух тенденций.

Первая проявляется в понимании белорусского литературного языка и созданных на нем текстов как основы культуры. Логика здесь такова: я – белорус, поскольку тружусь на благо Беларуси и свои произведения создаю по-белорусски. Именно из сферы литературы черпается почтение к слову "белорус", воспетому Богушевичем, Купалой и др.: "я помню, что новый язык (литературный), на котором я встретил и стал читать Купалу, Багдановича, Алеся Гаруна, сперва удививший меня ("у нас так не говорят"), а потом ставший глубоко кровным и родным, потому что я на нем мыслил…" (227).

Вторая тенденция связана с официальной этнической принадлежностью (в том плане, в котором в СССР употреблялся термин "национальность") – "белорус", "БССР". В этничности белорусского интеллигента военных лет эти тенденции совмещены. Особенно важно, что они совпадают в функции преодоления "местных" различий: новая Беларусь выглядит не совокупностью локальных участков, как это было свойственно традиционной этничности, а целостным ареалом, обладающим особой культурой.

Отсюда – исчезновение самоназвания "мужык", представлявшего белоруса как особый этносоциальный тип. Тем не менее – пусть и в ослабленном виде – в письмах прослеживается и традиционный "местный" компонент: "по слухам, и наши случаки не подкачали. И там сильно развито партизанское движение" (133). Тем самым самообраз В. представляет структуру, содержащую три компонента: "белорусский советский писатель", "белорус", "случак". Думается, в те годы аналогично сознавало себя и большинство других представителей белорусской интеллигенции.

Впрочем, "советскость" отступает перед "белорусскостью". Вспомним фразу из письма о коллаборационисте: "почему такая сволочь называет себя белоруссом?" (96). О чем она свидетельствует? О том, что именно "белорусское" кажется автору идеальным. (То же следует из фрагмента, где "цивилизованная" белорусская деревня противопоставляется недоброжелательной и неухоженной российской глубинке). Значит, "наше" по-прежнему понимается как позитивное, лучшее, а "не наше" (хоть, казалось бы, и тоже "свое", советское) – как худшее. Так через пласты господствующей идеологии неосознанно пробиваются латентное, скрытое даже от самого автора исконное содержание культуры и мышления.

С этой точки зрения особенно примечательно то, что автор нигде, кроме как в наименованиях официальных учреждений (Союз советских писателей) или наград (Герой Советского Союза), не использует термина "советский".

Этнический миф

Этнический миф, как уже отмечалось, основан на универсальной структуре "рай первозданный – рай потерянный – рай обретенный". Она реализуется в "мифе о золотом веке", в "мифе о борьбе со злом" и в эсхатологическом мифе.

Рай первозданный. В письмах прослеживается связь с традиционными этническими представлениями. Образ "рая первозданного" вполне соответсвует фольклорному: своя земля, мирный труд, отсутствие угнетения и равенство. Разумеется, эти компоненты "золотого века" скорректированы в соответствии с установками Модерна, советской культуры и принадлежности к интеллигенции. Особенно показательно отношение к земле. Она понимается уже не как локальный участок территории, на котором проходит жизнь человека, но как "Родина" ("бацькаўшчына"): а значит, речь идет уже о местной, "тутэйшай", а о целостной этнокультурной идентичности.

В крестьянском самосознании земля – и экономический капитал, и основа самоидентификации: "Чалавечку, чый гэта двор / Гэта, пане, мой чорны вол! / Да я пытаюся, чый гэта паліварак? Гэта, пане, мая саха і падпалак!" [140, с.91]. Однако она ограничивается двором и "палiваркам", т.е. конкретным клочком территории и землей, на которой работает крестьянин. В самосознании интеллигента понятие земли теряет "вещественную" конкретность, наливается символическим смыслом и расширяется: "наша земля", "родная земля" понимается тождественно "Беларуси".

Рай потерянный. Причина утраты "рая", как и в сказках, связывается с происками врагов (в сказках чаще – панов). В целом образ "рая потерянного" вполне соответствует традиционному представлению о бесправной жизни угнетенного народа. В этой точке взгляды крестьянина XIX вв. и советского интеллигента сходятся. Совпадают они в точке идеала – освобождения от гнета (в первом случае панов, во втором – фашистов). Однако способ обретения рая в письмах и сказках разный: вместо крестьянских моделей косвенных действий ("окольности") и "пути доброй мысли" он заключается в открытой борьбе – военной и/или идеологической. Впрочем, идеологическая борьба выстраивается по тому же фольклорному, народному образцу: "я стараюсь найти в своих листовках такую форму, сравнения, близкие к быту и жизни крестьянина, поговорки, чтобы все это более западало в память, доходило" (236); "… надо это решать средствами народной песни" (101); "Девушки! Несите песню по всей земле. Пусть она будит народ, как когда-то в далеком прошлом ходили по нашей земле лирники с песней-призывом, и песня звала людей на осознание своего достоинства, своих прав (113)". Разумеется, отождествлять тексты стихов и листовок с текстами фольклора не стоит: это разные жанры, имеющие различные цели, задачи, способы выражения и т.д. Потому речь идет не о едином стиле мышления крестьянства и интеллигенции, а о стилизации со стороны интеллигенции: пример – мифический образ лирников, зовущих к осознанию своих прав. Здесь налицо несовпадение крестьянских и интеллигентских воззрений: реальный крестьянин понимает угнетение не в правовом, а в моральном или в философском контексте: "Бог так даў, што ні горы, ні лес, ні людзі не роўныя. Яны і цяпер не роўныя і ніколі не параўняюцца" [190, с. 64]. Словом, интеллигент конструирует новый, качественно иной взгляд на мир, вуалируя его старой, фольклорной формой, и сам не замечает, что смыслы-то разные.

В этом вопросе снова наблюдается присущая интеллигенции тенденция "провозглашения универсальной истины за других и вместо этих других" [169, с. 137]: интеллигент создает желательный образ прошлого, полезный для нужд современной идеологии. Однако именно таким образом проб и ошибок, путем конструирования идеального прошлого и будущего, интеллигенция формирует идеалы на основе внятных "народных" (или пусть даже "псевдонардных") образов. Но в любом случае советский интеллигент, подчас неявно для себя самого, использует "пути-дорожки", протоптанные памятью поколений народа. Так, остаются нерушимыми испытанные образы действия – трудовой кодекс, идея пользы и идея "должного места": "Надо работать, больше пользы приносить, насколько способен, насколько можешь" (104).

Рай обретенный. Образы "рая обретенного" в самосознании крестьянина и "нового интеллигента" во многом сходны: мирное небо, жизнь на "своей земле", встреча с семьей и даже жизнь в деревне ("Построим на Случчине свою хату" в письме 56; "мы уже с Кузьмой Чорным сговорились после войны ехать в Тимковичи, на его родину, там уцелела его хата на две половины, одну займут они, а другую мы" в письме 227). Тем не менее, этот образ более отчетлив, чем крестьянский (где будущее не прорисовано и предполагается как продолжение прошлого). Причины этой отчетливости в проекте Modernity, воплощаемом интеллигентом. Что включается в такой проект?

Во-первых, наличие идеала будущего, в то время как в крестьянском самосознании он размыт; во-вторых, вера в свои силы и активный посыл к преодолению негативной ситуации – в противовес традиционному фатализму. Однако при всей этой отчетливости образ будущего в сознании интеллигента менее органичен, более раздроблен, нежели крестьянский. Причина этого – гораздо более широкий, нежели в традиционной культуре, спектр жизненных выборов интеллигента: в этот спектр входит несовместимое – и жизнь в полесской глубинке (227, 237), и активный культурный досуг (чтение, походы в театр, на балеты), и писательство, и работа сельского учителя (227), и – в то же время работа жены в театре (237).

Предварительные итоги: менталитет и этничность советского белоруса

Белорусский интеллигент: личный тип этничности. Как мы видим, этот тип этничности менее органичен, чем традиционная крестьянская этничность. Тому несколько причин. Во-первых, речь идет об этничности не общности, а конкретной личности (хоть и типичной для советской "национальной интеллигенции" тех лет). Если коллективная этничность "грамады" завязана на восприятии данных "от Бога" и от "века" норм, обычаев, моделей действия, то личная этничность интеллигента – продукт развитого самосознания. Личность не впитывает, подобно губке, культурные установки: она пытается их осознать, истолковать и в итоге изменяет или отвергает часть из них.

Во-вторых, коллективная этничность строится на культурных текстах одного происхождения (трудовые и досуговые практики, обряды, фольклор и др., исходящие из бытовой повседневности). Личная идентичность гибридна: она складывается на основе разнородных культурных текстов и дискурсов, в том числе и заимствованных, и "внеповседневностных" (дискурсы белорусской народной и профессиональной культуры, русской классической культуры, зарубежных культурных достижений).

И, наконец, народная культура и традиционная этничность свободны от наносного – от официальной "струи": герой же этого очерка живет не только в мире духовной культуры, но и в пространстве газетных штампов, лозунгов, официальных клише.

Этничность как компромисс между "белорусским" и "советским". Тип этничности новой "белорусско-советской" интеллигенции – живая иллюстрация попытки соединить традиционную крестьянскую и официальную идентичности, включающей советское гражданство и республиканскую принадлежность.

Сложившийся тип этничности – компромисс между ними. От традиционной этничности он отличается высокой степенью самосознания и малым вниманием к локальным различиям, от официальной – мощной эмоциональной составляющей. Однако есть и моменты сходства: как и первый тип, он тяготеет к образу "родной земли"; как и второй, он связан с государственной принадлежностью и одновременно – с осознанием четкого места собственного этноса (автономии) в государстве. Имеет ли этот тип этничности собственную специфику? Для этого следует ответить на главный вопрос: являются ли "белорусское" и "советское" антиподами в самосознании интеллигента тех лет? Казалось бы, так и есть, и отвечать здесь не на что. Но если мы отвлечемся от идеологических шаблонов, ситуация предстанет вовсе не такой уж однозначной.

Итак, как известно, советское государство провозгласило интернационализм как центральную идеологическую установку. Кроме того, был исключен религиозный компонент самосознания, у разных народов играющий разную, но всегда существенную роль в этничности. И наконец, следствием политики "центра" стала руссификация и в целом унификация (советизация) республик. По этим причинам, как представляется ряду современных авторов, в пространстве советского государства фактор этничности исключался. Отсюда часто выводят современные проблемы с идентификацией. Однако далеко не все так просто – и особенно в те годы, о которых идет речь…

Во-первых, советская правящая элита не была последовательна в "национальном вопросе". Как отмечает В.С.Малахов, мероприятиям, направленным на формирование "новой исторической общности", противостояла политика институционализации этничности и поощрения этнических элит. Это явно прослеживается в письмах: в военной Москве существуют белорусские газеты, белорусское радио, часто проводятся вечера белорусской культуры, пленумы белорусской творческой интеллигенции, литературные вечера, гастроли белорусского театра и мн. другое.

Во-вторых, в годы Великой Отечественной войны центральный для 30-х гг. ХХ в. вопрос о "буржуазном национализме" отошел глубоко в тень.

В-третьих, языки народов СССР в эти годы широко использовались в сфере агитации – с целью привлечь все советские этносы к борьбе с фашизмом.

И, наконец, именно в военные годы цели власти и почти абсолютного большинства граждан слились (достижение победы). Отсюда можно сделать вывод, что в этот период противоречие между "советским" и "национальным" было менее отчетливым, чем до того и, уж конечно, чем после.

Что же представляет собой белорусский советский интеллигент? Чем он похож на своего ближайшего предка – "мужыка"-крестьянина (напомню, что в 1926 г. горожане в СССР составляли всего лишь 18%, а следовательно слой городской интеллигенции в очень и очень многом черпался из молодых крестьян, после революции ушедших учиться в города)? Чем отличается от него? Насколько переменились его ценности и устремления? И наконец: чего в нем было больше – советского или белорусского?

Проанализируем на примере уже известных нам "краеугольных камней" белорусского менталитета.

Трудовой кодекс. Именно трудовой кодекс играл, пожалуй, самую важную роль в идентификации белорусского крестьянства. Разумеется, трудовой кодекс советского интеллигента по форме отличался от крестьянского. Основную роль в этом играло различие социальных статусов крестьянина и интеллигента. Но по сути трудовой кодекс белорусского интеллигента строился по традиционному образцу, включавшему неприятие лени ("ни одного стихотворения нового не написал. Я такой лентяй? Страшно!" в 237) и антипатию к бездельникам (рассказы о "бюрократах" и "мещанах").

Религиозный компонент идентичности. По известным причинам в те годы он не выражен, да и не мог быть выражен. Возникает вопрос: почему господствующий атеизм в БССР был принят спокойнее, чем в России, и особенно – чем в Польше (где в конце концов партия была вынуждена смириться перед религиозностью населения)? Для ответа достаточно вспомнить о том, что религия для белоруса всегда более выражалсь в личной вере, чем в культе. Если же участь, что в этом очерке речь ведется об интеллигенте "советского образца", то и вопрос должен ставиться иначе: чем была замещена религия в его самосознании?

Судя по письмам В., во-первых, это тексты классической культуры: именно они воспринимались как вместилище духовности. Во-вторых (и это совпадает с крестьянским мировидением), это пантеистическое, мифо-поэтическое отношение к природе: не случайно облик грядущей победы связан с образами птиц (жаворонков, ласточек); с полуднем (как временем зрелости и для личности и для природы); с ликующим праздничным сиянием солнца (в контексте 25-летия Красной армии); с непогодой, помогающей изгнанию врага. Последний аспект весьма и весьма сходен с крестьянским пониманием мира как резервуара скрытых смыслов, которые подлежат "расшифровке" человека.

Тихость. Именно по принципу "тихости" (скромности, деликатности, "невыпячивания") автор сравнивает себя и жену с цветком маттиолы: "Он тоже похож на нас… мы тоже с тобой никогда не любили показывать, бравировать, щеголять, хвалиться" (письмо 50). С этой же позиции он пишет о К.Чорном, являющемся для него едва ли не самым ярким "этническим авторитетом": "этот человек с великой, как вселенная душой, смеется редко <…> он улыбается умной проницательной улыбкой, своими глубокими все слушающими и понимающими глазами" (79). Похоже, эта ценность белорусского крестьянина без всяких трансформаций перешла в систему ценностей советского белоруса.

"Норма окольности" как косвенный путь в достижении целей. Вспомним, что именно такой путь автор использует, когда ему надо отправить посылку семье. Вряд ли это случайно: вероятно, эту тактику поведения он впитал в годы своего крестьянского детства и отрочества. Однако существуют и изменения. В предшествующем, традиционном типе "окольности" превалировал момент адаптивности ("Калі чалавек ідзе з ветрам, та яму лёгко йці, а калі проціў ветру, та вецер яго валяе") [189, с.179]. У советского интеллигента тип косвенного пути распространен в быту, но его профессиональная жизнь предполагает уже не адаптивность, а активность. Однако эта активность выражена в менее "трафаретной" форме, нежели востребованная пропагандистским аппаратом (вспомним попытки В. приспособить текст листовок к запросам народа с помощью белорусских речевых оборотов, пословиц, поговорок и т.д.).

Приверженность малой группе. Это качество менталитета остается свойственным и новому типу этничности. Среда общения автора – почти исключительно белорусская диаспора в Москве. Контакты с представителями других народов СССР, работающими на радио и в газетах, сравнительно невелики и отдаленны: белорус держится "своих". Однако возникают и новые тенденции: например, расширенный образ, "воображаемое сообщество" белорусов, куда включаются и интеллигенция, и массы (вот оно новое понимание "белорусского народа" – образа, по понятным причинам отсутствующего в традиционном крестьянском самосознании). Новым является и оборот "все люди", под которым понимается не "грамада", а население СССР. Тем не менее, этот образ более абстрактен и более слаб, чем образ "своих", белорусских. Напрашивается вывод о том, что тенденция к советскому (и в целом модерному) универсализму не сумела – во всяком случае, в те годы – победить идею малого круга, "грамады", "талакi"

"Должное место". Как мы помним, оно означает трезвое принятие ситуации, связанное с максимой "делай, что должен, и будь, что будет". Однако содержание традиционной модели "должного места" отличается от новой советской – хотя бы вследствие водораздела между "военным" и "мирным" временем. В ситуации войны модель "должного места" интеллигента означает труд на благо Родины (воинский или же, в нашем случае, публицистический и литературный); реальную помощь соотечественникам по модели "талакі" (рассказы о попытках установления утерянной связи между членами белорусских семей, об уходе за тяжело больным К.Чорным и др.); попытки пробуждения "духа народного" в массах (рассказы о листовках; о работе в газетах "Партызанская дубінка" и "Раздавім фашысцкую гадзіну"; об обращении к девушкам, угнанным в Германию и т.д.); заботу о близких. Но дело не только в особенностях военного и мирного времени. Разница – и в специфике крестьянской и "интеллигентской" жизни. Так, например, забота о быте семьи – одна из основных характеристик традиционного крестьянского менталитета, но она не включает попечительства о духовном развитии семьи – жены и детей.

Итак, менталитет белоруса, сохраняя свои основные характеристики, все же изменяется по сравнению с его предыдущим типом.

Изменения в менталитете белорусского советского интеллигента: вместо выводов

Изменение типа социокультурных связей. Итак, короткие социокультурные связи ("грамада", "талака", сеть личных знакомств) в нации уступают место длинным социокультурным связям. Отсюда, несмотря на сохранение "местной" самоидентификации (выраженной в метафоре "Слуцко-Копыльского государства", в тяготении к собственной малой группе и т.д.), расширяется значение слова "наши" (Красная армия, граждане СССР, люди, пострадавшие от оккупантов и др.). Это свидетельствует о возникновении "воображаемого сообщества", т.е. нации, причем многослойной, полиэтнической. Да, проект "советской нации" не состоялся, да и – теперь это очевидно – не мог состояться. Но надежда на подлинную, а не фальшивую автономию, на "государство внутри государства", судя по письмам, в тот период была реальна. В военные годы СССР еще не понимается как искусственное построение: это понимание придет спустя десятилетия, да и то не ко всем: иначе не существовало бы ностальгии по "золотому веку" СССР, которая до сих пор правит бал в некоторых умах и сердцах. Но в годы войны "советское братство" – категория, реально присутствующая в самосознании большинства людей. Возможно, его причина –"патриотизм обреченных": перед образом врага советские люди действительно почувствовали свое единство. Сработали и другие факторы: вековечная привычка белорусов жить в полиэтнических государствах; исходящее отсюда отсутствие шовинизма и т.д. И при этом, казалось бы, противодействующая тенденция – постоянное возвращение к "роднаму сіратліваму дому"… Но впрямь ли они противодействуют? Или предваряют день сегодняший, где союзы государств – вовсе не помеха региональному патриотизму?

Четкий надлокальный этноним. Соответственно трем образам Родины этноним ("белорус", "белорусс") понимается в трех планах – как принадлежность к "малой родине" ("Слуцко-Копыльское государство"), как включение в СССР ("советская Беларусь") и наконец – как принадлежность к Советскому Союзу. Все эти понимания абсолютно позитивны и не мешают друг другу.

Оптимистическая направленность в будущее. Она понимается не только как реконструкция довоенного состояния культуры и жизни, но и как его совершенствование. С одной стороны, будущее выступает как скол прошлого, как возвращение к "золотому веку". Здесь играют роль и верность традиционной модели мировидения (где прошлое предстает образцом жизни), и реальная ситуация: даже чудовищная коллективизация, даже память о недавних репрессиях отступают перед ужасами настоящего – войны. Однако старому образу "золотого века" сопутствует новая идея, не присущая традиционному крестьянскому бытию – идея самосовершенствования путем приобщения к культуре и себя самого, и своего ближнего круга, и круга своих потенциальных читателей (рекрутирование в культуру).

Сочетание различных культурных языков и кодов. Несмотря на употребление белорусских идиом, а также на традиционные зачины и финалы писем, автор использует ряд кодов, которых не существует в крестьянской культуре: элементы властного дискурса ("Толькі не спекуліруйце на тэмах, а сур'езна, з вялікай дзяржаўнаяй адказнасцю" (67); публицистические клише ("Эти дни с особым удовлетворением, в каком-то творческом порыве пишу стихи" (244); "выстоять тяжелую годину" (45); классические литературные обороты ("Почему ты меня так мучила своим молчанием?" (109) ; "Вот напишу тебе и пойду по темным пустынным улицам в свое неуютное логово…" (35). Что это значит? То, что изменился язык, а значит, картина мира человека. По новым кодам можно судить о том, что в жизни человека все большую роль начинают играть государство с так называемыми "большими идеологиями", масс-медиа (пусть даже в примитивном, на наш сегодняшний взгляд, состоянии) и профессиональная культура. Все это указывает на то, что человек идентифицирует себя уже не столько с этнической, сколько с национально-гражданской общностью (советские белорусы).

Двуязычие. Часть писем написана по-белорусски, часть по-русски. Что означает выбор языка? Выбор самоидентификации. Если белорусский язык знаменует идентификацию с крестьянским прошлым и с современной литературной средой, то русский – с текстами русской классической культуры и с советским дискурсом. Родным языком автор считает белорусский (вспомним его мечту о том, что сын будет учиться "на своей земле и на своем языке"). Однако это не мешает ему значительную часть писем писать по-русски. Совмещение различающихся типов идентификации (нацио-гражданской, языковой и локально-местной) для советского интеллигента не выглядит нонсенсом – вероятно, потому что сама советская идентичность гибридна, сложена из разных, порой несочетаемых "кусочков".

Преодоление локальных, узкоэтнических различий. Оно сказывается в изменении границ "свой – чужой", "свой – свой чужой" внутри белорусской и советской общностей (самое яркое свидетельство – отсутствие деления по принципу "национальности").

Четкое осознание роли личности, причем не только в построении проекта собственной жизни, но и в целом – в жизни страны и в грядущей победе. Отсюда внимание к своим чувствам, переживаниям, акцентирование личностных ценностных представлений ("ты прости мне, что в такой суровый час пишу тебе о своих чувствах, которыми сыт, грет и обут не будешь. Милая, родная, в этом мое – несчастье. В мирное время писать о войне. Помнишь "Баладу пра салдата"? А во время войны жить и радоваться воспоминаниями о метиоле" (50).