12. Полис в культуре античности

13. Христианство как основа западноевропейской культуры

Христианство – новое измерение свободы.

Человек неподвластен судьбе, року, фатальности, способен изменить жизнь, может выбрать спасение через покаяние. Выше природы. Свойственна совесть, мера ответственности.

Человек – макромир в микромире. Он вбирает все, что есть, но имеет нечто большее, божественное. Человек старее мира в своем первоздании, поэому нельзя давать нравтсвенную оценку и критику. Не все в человеке объяснимо с точки зрения нравственности, природы. Несоразмерность внуреннего и внешнего мира. Христианство обращает человека внутрь себя. Призывает покаяние и отменяет судьбу. Будущего нет, оно определяется поступками настоящего.

14. Тема смерти в средневековой культуре Западной Европы

Образ смерти

Ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью,

как XV столетие. Жизнь проходит на фоне непрекращающегося призыва: memento

mori. Дионисий Картузианец в Жизненном наставлении дворянину поучает: "Когда

же он отходит ко сну, то пусть помыслит о том, что, как нынче укладывается

он на свое ложе, тело его вскорости уложено будет другими в могилу"[1].

Конечно, и ранее вера постоянно заставляла всерьез задумываться о смерти,

однако благочестивые трактаты раннего Средневековья касались только тех, кто

полностью порвал с миром. Лишь тогда, когда с появлением нищенствующих

монашеских орденов проповеди стали широко распространяться среди народа,

подобные предостережения слились в некий устрашающий хор, стремительной

фугой звучавший повсюду в мире. К концу Средневековья слово проповедников

было дополнено новым видом изобразительного искусства. Во все слои общества

начала проникать гравюра на дереве. Эти два массовых средства воздействия:

проповедь и гравюра -- способны были передавать идею смерти лишь с помощью

простых, непосредственных жизненных образов, резких и выразительных.

Размышления о смерти, которым предавалась монастырская братия прежних

времен, сгустились в чрезвычайно упрощенный, близкий простонародью,

лапидарный образ смерти, который в слове и изображении преподносился толпе.

Этот образ смерти был в состоянии заимствовать из обширного комплекса идей,

окружавших понятия кончины и гибели, собственно, лишь один элемент: понятие

преходящего. Похоже, что позднее Средневековье не могло воспринимать смерть

ни в каком ином аспекте, кроме как в аспекте бренности всего земного.

Что же остается от всей этой людской красоты, от всего этого великолепия?

Только воспоминание, только имя. Но горечи этой мысли далеко не достаточно,

чтобы удовлетворить потребность в переживании острого страха смерти. И вот

эпоха ставит перед собою зеркало этого зримого ужаса, этого прямо на глазах

свершающегося исчезновения, истлевания плоти.

Человек Средневековья, отвергнувший все земное, давно уже задерживал свой

духовный взор на мрачной картине копошащихся червей и жалкого праха. В

религиозных трактатах о презрении к миру богословы уже возглашали

неотвратимость леденящих ужасов разложения. Но разработка таких

представлений в деталях приходит позже.

Жизнебоязнь есть отречение от красоты и от счастья из-за того, что с ними

связаны боль и страдание. Есть поразительное сходство между древнеиндийским,

в особенности буддийским, и христиански-средневековым выражением этого

чувства. Там тоже постоянное отвращение к старости, болезням, смерти, там

тоже густо наложенные краски тления. Христианский монах со своей стороны

полагал, что высказался исключительно метко, указав на то, что телесная

красота всего лишь поверхностна.

Нет сомнения, что во всем этом наличествует дух грубого материализма,

который не может смириться с мыслью о кончине чего-то прекрасного, без того

чтобы не усомниться в красоте самой по себе. И обратим внимание, каким

образом высказывается сожаление (прежде всего -- в литературе, в меньшей

степени -- в изобразительном искусстве) именно о женской красоте. Едва ли

здесь есть граница между религиозным призывом поразмыслить о смерти, о

бренности всего земного -- и сокрушением состарившейся куртизанки об

увядании тела, которое она более не может никому предложить.

Смерть как персонаж была запечатлена на протяжении веков в пластических

искусствах и литературе в нескольких вариантах: в виде апокалипсического

всадника, проносившегося над грудой разбросанных по земле тел; в виде

низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши, как это изображено в

Campo Santo[8*] в Пизе; в виде скелета с косой или луком и стрелами -- пешего,

восседающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на

быке или на корове[22]. Но для создания персонифицированного образа Смерти все

еще не хватает фантазии.