§ 5. Лингво-идеологические аспекты некоторых случаев употребления бранной лексики

 

Я слово позабыл, что я хотел сказать,

Я мысль бесплотная е чертог теней вернется.

О. Мандельштам

Использование ругательств, грубых или вульгарных

выражений также является тонким лингвистическим

средством для создания близости и контакта.

Р. Блакар

 

В отечественной традиции бранная лексика выведена за рамки литературного языка и нормативного словоупотребления вообще. Как и любое от­клонение от нормы, употребление бранной лексики красноречиво характеризует ЛИ-парадигму. (Впрочем, надо, вероятно, исключить те типы ЛИ-парадигм, для которых употребление бранной лексики, наоборот, является нормой. В таких случаях более заметной характеристикой ЛИ-парадигмы становится неупотребление бранных слов.)

Лингво-идеологический анализ случаев применения бранной лексики специфичен тем, что бранные слова используются почти всегда в одинаковом инвариантном оценочном значении. Брань относительно редко используется в значении прямой референциальной соотнесенности, чаше — в функции метафоры (сдвиг в значении), метонимии (сдвиг в референции). Наиболее часто бранное слово употребляется в своем преимущественно коннотативном значении. Но это такое коннотативное значение, такая оценка, которая по уровню конвенциональности приближается к словарному, то есть референциальному значению. При употреблении бранного слова авторское участие в производстве коннотативной оценки практически сведено к минимуму.

Поэтому здесь не работает обычная схема ЛИ-анализа, согласно которой оценивается мера авторского участия в произведенном отклонении текста от абстрактной нормы. ЛИ-анализ текстов с бранной лексикой больше должен учитывать условия дискурса и оценивать мотивы употребления бранной лексики относительно этих условий.

В случае с бранной лексикой индивидуальной характеристикой ЛИ-парадигмы является не отклонение от лингвистической нормы, а мотивы «включения», «запуска» новой ЛИ-парадигмы, допускающей брань. Исключая те случаи, когда брань является культурной нормой, употребление брани свидетельствует об актуализации более раскрепощенного варианта ЛИ-парадигмы. Эта актуализация обычно провоцируется снятием или самовольным преодолением социальных регуляторов — ограничений на употребление бранной лексики.

Наиболее красноречивы с точки зрения ЛИ-анализа те случаи употребления бранной лексики, когда снятие ограничений обусловлено не объективными условиями (например, неофициальной обстановкой или отсутствием женщин), а волевым решением самого автора.

Нередко практикуют использование брани лица, облеченные официальным статусом, — чиновники, офицеры. В моей журналистской практике один офицер налоговой полиции, похвалявшийся тем, что до этого в КГБ он «работал с интеллигенцией», рассказывая вполне нормативным языком о налоговом правонарушителе, вдруг допустил эмоциональное высказывание:

Что же он, сука, извини за выражение, сотни человек обманул...

Это наиболее типичное проявление «офицерской» лингво-идеологической парадигмы, свойственной также некоторым чиновникам, администраторам. Бранная лексика служит здесь сигналом сразу нескольких интенций. Во-первых, это выражение экспрессии, маркированное как таковое: офи­цер (или чиновник) настолько возмущен, что нужны крепкие выражения. Во-вторых, автор сигнализирует, что, по его мнению, достигнуто особое, неофициальное отношение между коммуникантами. Тем самым подчерки­вается, что офицер признал меня «своим» настолько, что при мне можно допускать выражения, в официальной беседе неуместные. Это своего рода лингво-идеологический подкуп.

Но весь фокус в том, что бранная лексика как сертификат сокращения официальной дистанции подчеркивает наличие этой самой дистанции, наличие разных ролевых позиций, разницу между которыми офицер тщится преодолеть, «одаривая» меня особым, дружеским расположением. Желание автора маркироваться в качестве «своего» подчеркивает, что он — изначально «не свой» и у него есть желание преодолеть эту социальную или психологическую дистанцию. Таким же образом ищут дружбы в частных встречах многие чиновники. (Сужу по своей журналистской практике.) Они апеллируют к культурной традиции, согласно которой дружеские отношения сопровождаются раскрепощением речи.

Установление дружеских отношений действительно влечет за собой снятие ограничений в общении, но это отнюдь не значит, что снятие ограничений в общении автоматически приводит к установлению дружеских отношений. Лингво-идеологема «брань в значении особого расположения» свидетельствует о дешевом популизме ее автора и о его желании форсировать психологическое сближение в заведомо корыстных целях.

Похожие функции выполняет бранная лексика в публичных выступлениях офицеров среди солдат или начальников в «избранном» кругу подчиненных. Употребив крепкое словцо, офицер рассчитывает снискать солдатскую любовь, говоря тем самым, что он такой же солдат, или включая идеологему «между нами, мужиками...».

Употребляемые таким образом бранные слова служат целям ложной социальной идентификации (но в ЛИ-анализе их употребление можно рассматривать как реальный идентифицирующий ЛИ-парадигму признак), В других случаях бранная лексика может употребляться как фольклорная стилизация или стилизация под «народность». Естественно, перечень лингво-идеологических функций бранной лексики этим не ограничивается, она может употребляться и в качестве оскорблений, опорных междометий, как сигнал уголовного сознания (подсознания), а также в прямом смысле, ибо некоторые понятия табуированных сфер недостаточно обеспечены норма­тивным языком.