Отношение к г. Гегелю

В студенческие годы (1838-1842) в сознании С.М. Соловьева шел активный процесс

узнавания, изучения, осмысления философии Гегеля. Он размышлял о ее применимости к

русской истории. Гегель был тогда кумиром московского студенчества. «Кружил все головы,

хотя очень немногие читали самого Гегеля, а пользовались им только из лекций молодых

профессоров; занимавшиеся студенты не иначе выражались как гегелевскими терминами...»,

— вспоминал об этом времени С.М. Соловьев. Молодые лекторы античник Д.Л. Крюков,

экономист А.И. Чивилев, правоведы П.Г. Редкий и Н.И. Крылов, историк и юрист К.Д.

Кавелин, историк-медиевист Т.Н. Грановский прошли стажировку за границей. Они

выделялись среди московских профессоров, особенно так называемой «уваровской партии»

(к ней принадлежали историк М.П. Погодин, словесники С.П. Шевырев и И.И. Давыдов),

тем, что все были горячими поклонниками гегелевской философии и знатоками европейской

историографии. Соловьев слушал лекции представителей обеих сторон, причем сила

воздействия на студенческое сознание отдельных лекторов не была одинаковой. Соловьев

отдавал должное профессору Д.Л. Крюкову, хотя в 1843-1844 гг. имел к нему претензии.

«Крюков, можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с огромною массою новых идей, с

совершенно новою для нас наукою, изложил ее блестящим образом и, разумеется, ошеломил

нас, ...посеял хорошими семенами...», — вспоминал Соловьев. Лекции Крюкова начинались с

обзора основных трудов по истории философии и анализа научных схем Фихте, Шеллинга,

Гердера, но предпочтение все же отдавалось Гегелю. Лектор демонстрировал плоды

собственного применения историко-философского подхода к истории при изложении

конкретных проблем (образования Римского государства на основе разложения институтов

родового строя или характеристики родоплеменной структуры древнеримского общества).

Он рассказал студентам о влиянии географической среды на эволюцию общественных

отношений. Благодаря историографическим обзорам Крюкова Соловьев, возможно, обратил

внимание на труды Г. Эверса.

158

Как же повлияло изучение Гегеля на творческий рост Соловьева? На этот вопрос

отчасти ответил сам историк: «Из гегелевских сочинений я прочел только «Философию

истории»; она произвела на меня сильное впечатление; на несколько месяцев я сделался

протестантом, но дальше дело не пошло, религиозное чувство коренилось слишком глубоко

в моей душе, и вот явилась во мне мысль — заниматься философиею, чтобы воспользоваться

ее средствами для утверждения религии, христианства, но отвлеченности были не по мне; я

родился историком». Так был сделан профессиональный выбор: не философия, а наука, не

философия истории, а наука истории. Это противопоставление в глазах Соловьева имело

методологический смысл.

Соловьев достаточно быстро перерос состояние увлеченности Гегелем и его детищем

«Философией истории», благодаря исключительной работоспособности и любознательности:

«В изучении историческом я бросался в разные стороны, читал Гиббона, Вико, Сисмонди; не

помню, когда именно попалось мне в руки Эверсово «Древнейшее право русов», эта книга

составляет эпоху в моей умственной жизни, ибо у Карамзина я набирал только факты,

Карамзин ударял только на мои чувства. Эверс ударил на мысль, он заставил думать над

русской историей».

Размышляя о прочитанном, Соловьев пришел к выводу, что западные мыслители

пренебрегли русской историей; более того, русский народ не был у них (прежде всего, у

Гегеля) включен в число «всемирно-исторических» народов. Соловьев прекрасно осознавал

задачу, которая в то время стояла перед национальной русской мыслью — построение

философии русской истории и тем самым «включение» в ее состав философии истории

вообще. И он вносит весомый вклад в ее решение.

Если славянофилы старались приложить философско-исторические мысли Шеллинга

к построениям и истолкованиям русской истории, то Соловьев поставил вопрос в другой

плоскости. Он счел недостаточным «подключение» русского народа к числу всемирно-

исторических только для выявления значения и специфики русского народа в истории по

сравнению с западноевропейскими народами. Более важной представлялась историку другая

задача, а именно: разъяснение неполноты и незавершенности философско-исторического

взгляда на всемирную историю при условии игнорирования судеб русского и славянских

народов. В этом он видел непременное условие успешного познания назначения истории

русского народа и сравнения его с народами западноевропейскими. Как видим, определенное

видоизменение содержания и структуры прежней философии истории (в данном случае —

системы Гегеля) для Соловьева было неизбежно уже потому, что он вводил в философию

истории новый элемент: русский народ.

В 1841 г. в семинаре С.П. Шевырева Соловьев подготовил работу «Феософический

взгляд на историю России» (опубликованную в 1996 г.). В этой ранней работе были

заложены важнейшие методологические основания исторической концепции ученого. Ряд

высказанных тогда мыслей прозвучит в программных работах зрелого С.М. Соловьева

(«Публичных чтениях о Петре Великом» (1872) и «Наблюдениях над исторической жизнью

народов» (1868-1876)).

Постановка вопроса об особом качестве русского народа и I специфике его

исторической жизни среди других всемирно-исторических народов в «Феософическом

взгляде» дана Соловьевым в рамках его представления о двух «возрастах» народной жизни.

«У всякого народа бывает свой религиозный период — детский»; для него характерны

невысокая степень образованности, бессознательное следование «религиозным внушениям»

и слепое повиновение «духовным водителям». Второй возраст — «возмужалость народа» —

в исторической жизни народа начинается, когда место религии занимает философия (наука).

Рождается «философия истории», или «сознание народа о собственных судьбах». С

переходом от веры к разуму, по Соловьеву, «исчезает и спасительное влияние религии на

человека и народ», сеются семена неверия и разрушения. Отличие (или исключение из

общего правила) русского народа историк видел в том, что первый период его исторической

жизни, соответствующий «детскому» возрасту (с конца IX до начала XVII в.), прошел, как и

159

везде, под знаком глубокого религиозного чувства; но, вступив во второй период «возраст

возмужания», и, выйдя, благодаря реформам Петра на поприще всемирно-исторической

деятельности, русский народ не расстался с религией как основанием духовной сферы жизни

народа. И в этом состоит его коренное отличие.

Таким образом, формула «правило — исключение» не чужда Соловьеву: «В одном

только русском народе религиозное влияние будет продолжаться вечно, но вместе с тем

разумно и сознательно». Это мнение Соловьева близко славянофильскому и показывает, что

он испытывал разносторонние влияния. Много лет спустя, историк, сохранив общую

структурную типологию общественного развития, т.е., не отказавшись от деления истории

народной жизни на два возраста, изменил названия самих категорий, определив их как

«возраст чувства» и «возраст мысли». Соловьев напишет в «Публичных чтениях о Петре

Великом»: «Если народ способен к развитию, способен вступить во второй период или

второй возраст своей жизни, то движение обыкновенно начинается знакомством с чужим;

мысль начинает свободно относиться к своему и чужому, отдавать преимущество в жизни

народов чужих, опередивших в развитии находящихся уже во втором периоде». В состояние

исторического движения русский народ, по Соловьеву, привел Петр Великий.

Во время заграничной поездки 1842-1844 гг. у Соловьева усиливается его критическое

восприятие Гегеля. В это время историк получил возможность глубоко ознакомиться с

достижениями западноевропейской исторической науки. Тогда же он в основном

определился в методологическом отношении. И первоначальное интуитивное чувство

«неприятия» гегелевской философии истории, созрев, превращается у него в осознанную

методологическую позицию, важнейшим признаком которой становится антигегелевская

направленность.

Нельзя не согласиться, что точки зрения, отличной от Гегеля, Соловьев

придерживался в целом ряде вопросов, прежде всего в отношении роли русского народа во

всемирно-историческом процессе. Для обоснования своей позиции Соловьев провел

сопоставление России и Западной Европы по трем линиям, которые приобрели характер

антитез. Первая антитеза «природа-мать» (для Западной Европы) — «природа-мачеха» (для

России) подчеркивала различия по степени благоприятности природных условий. В свою

очередь, специфика природных условий объясняла различие способов и результатов

этногенеза. В отличие от европейских народов, закрытых «наплыву» новых азиатских

варварских народов и поэтому имевших возможность развития национальности, народы

Восточной Европы такой возможностью не располагали. В этническом отношении «народ

пограничный, особенно живущий на распутий других народов, необходимо должен быть

смесью из разных народов»; «славяне суть племя смешанное, народ, образовавшийся от

наращения, а не нация, образовавшаяся порядком естественного происхождения целого рода

от другого». И наконец, специфика генезиса государственности России вытекала из первых

двух особенностей. На Западе монархические государства были результатом завоевания и

насильственного покорения туземного населения дружинниками германских племен. А

насилие, в соответствии с законом диалектики, порождает свою противоположность —

борьбу за свободу и, как следствие, — революцию. У славян же, по Соловьеву, ни

деспотическая форма правления (в силу смешанного характера населения), ни республика (в

силу обширности территории), ни монархическая власть, основанная на завоевании (такого

завоевания здесь не было), утвердиться не могли. Славяне сами дошли до мысли о

необходимости власти, и данное обстоятельство Соловьев им ставил в заслугу. А сама эта

идея родилась из состояния первоначального безвластия. Собственно русская история, как

считал Соловьев, начинается с началом русской государственности. Он связывал ее с

утверждением Рюрика князем среди северных племен славянских и финских.

Таким образом, отказавшись от гегелевской триады, или трехэлементной структуры

исторического бытия Восток-Античность-Христианство и выдвинув свою,

четырехэлементную Восток-Античность-Западная Европа-Россия, Соловьев тем самым

160

отказался от диалектики в ее гегелевской форме, предложив собственную философско-

историческую конструкцию.

Еще более очевидна разница между Соловьевым и Гегелем при сравнении их позиций

в вопросе о роли народов в движении мировой истории. Для Гегеля отдельные народы —

орудия, средства «мирового духа», а их принципы — «моменты» идеи свободы,

реализующейся в идеальном государстве. Для Соловьева же народы имеют самостоятельное

значение, хотя и разное. Он видел в специфике исторической жизни народов, их религии и

форм государственности продукт реальных географических, этнографических и

исторических условий жизни.

Но всем этим размышлениям Соловьев все-таки обязан Гегелю. Очевидно, что Гегель

оставил глубокий след в методологическом становлении Соловьева и его творчестве.

Отметим лишь некоторые моменты: восприятие диалектических принципов развития, анализ

«восточной мощи природы» как влиятельного исторического фактора; идею переселения и

исторического движения; отношение к азиатским государствам, как стоящим вне связи с

ходом всемирной истории; признание соединяющей роли рек и разъединяющей роли гор;

роли государства как формы полной реализации духа в наличном бытии, выраженной

Соловьевым таким образом, что только через государство или правительство народ

проявляет свое историческое бытие, идею самосознания...

Исключительная ценность государства во взглядах Соловьева — это тоже от Гегеля.

Дух русского народа (а в истории русской исторической науки Соловьев впервые определил

научные параметры этого явления — природа страны, природа племени и ход внешних

событий) проявился в особом отношении к государству. Государство — это ценностно-

значимое явление русской истории вне зависимости от симпатий и антипатий. Соловьев

считал, что ценностные ориентации народа не подлежат нравственному осуждению. Задача

историка их понять, не допуская модернизации.

И в то же время идеи Гегеля Соловьев сознательно использовал против гегелевской

философии истории. Среди таких идей — понятие об арийских (или исторических) народах.

Соловьев подчеркнуто называет русский народ арийским народом и относит его к их числу,

поскольку Гегель в этом ему отказал. Сравнивая славян с германцами, Соловьев пишет о них

как о племенах-братьях __________89 \u1086 одного индоевропейского народа. Он определяет их положение в

Европе в христианские времена, как господствующее, которое они «удержали за собой

навсегда». Соловьев считает неприемлемой постановку вопроса о племенном превосходстве

кого-либо из них. Он видит причину происшедших различий в результате разного

направления движения племен. Если немцы в свое время двинулись с северо-востока на юго-

запад в области Римской империи, где уже был заложен фундамент европейской

цивилизации, то славяне, наоборот, с юго-запада начали свое историческое движение на

северо-восток в девственные леса, т.е. пространство, не затронутое цивилизацией. Поэтому

суждение Гегеля о природно-климатических основаниях исключения стран и народов,

находящихся в холодном или жарком климате, из всемирно-исторического движения для

Соловьева было неприемлемо.

Обращая внимание на истоки различий России и стран Западной Европы, историк

указывал, что целый ряд факторов, в том числе территории, уже освоенные древней

цивилизацией, камень и горы, — содействовали быстрому утверждению на Западе

феодального права, земельной собственности, быстрому оседанию, разнообразию

народностей. Россия же, вследствие отсутствия этих условий, но при наличии

беспредельного пространства, наоборот, была отмечена другими признаками: подвижностью

князей, движимым имуществом, неустойчивостью, разбросанностью средств, небывалым по

величине государством, дружиной, вечным движением. Соловьев писал, что в России брели

с легкостью, везде «Русью пахло». «Мы говорили, — писал он в «Чтении третьем» о Петре

Великом, — что Россия дурно защищена природою, открыта с востока, юга и запада, легко

доступна вражьим нападениям; но отсутствие резких физических границ заменено было для

русского народа духовными границами, религиозным различием на востоке и юге,

161

вероисповедным на западе; в этих-то границах крепко держалась русская народность и

сохранила свою особность и самостоятельность». Весь ход русской истории Соловьев

связывал с началами христианства. Нравственные силы народу с его точки зрения давали

христианство, созидательная роль государства и просвещение. Все названные Соловьевым

признаки «особности» России никак не могли, по его мнению, исключить русский народ из

числа исторических, или как вслед за Гегелем, он говорил «арийских».

Таким образом, в современной отечественной историографии сначала был поставлен

под сомнение, а затем начал пересматриваться тезис о гегельянском характере философско-

исторической концепции С.М. Соловьева, утвердившийся со времен вывода М.Н.

Покровского о «гегелевской школе» в русской историографии. Осмысление творческой и

методологической самостоятельности С.М. Соловьева привело исследователей сначала к

наблюдению о неком «выпадении» Соловьева из рамок государственной школы (например, у

Н.Л. Рубинштейна, А.М. Сахарова, С.С. Дмитриева, В.М. Далина), а затем и к суждению о

том, что историк разработал свою своеобразную методологию исторического познания.

Мнение А.Н. Ерыгина во многом разделяет А.Н. Шаханов.

Единство работам, посвященным С.М. Соловьеву, придает то обстоятельство, что

никто не оспаривает сам факт методологической революции, происходившей в русской

исторической науке в середине 1840-х гг., освоение русскими историками новых

философско-методологических подходов.