5. Современные дебаты (1996 - ?)

Институционализация политического развития России и завершение в 1996-97 гг. избирательных циклов федеральных и региональных выборов создали более благоприятную ситуацию для исследователей партий, получивших, с одной стороны, значительный массив электоральных данных, а с другой - возможность не опасаться, что их выводы и прогнозы устареют еще до публикации. Можно говорить о том, что после 1996 года происходит переход от разработок ad hoc к регулярным исследованиям. Свидетельством этого становится уменьшение доли работ атеоретического плана либо выдержанных в духе grounded theories, а также изданий информационно-справочного характера в общем массиве публикаций; хотя количество их достаточно велико (см., например: Андреев, 1997, Каменец и др., 1997, 21-49, Кодин, 1997, 25-47, Олещук и Павленко, 1997), но со страниц научных журналов такие работы исчезают уже, видимо, навсегда.

Среди направлений исследований и дискуссий о различных аспектах развития партий и партийных систем в России можно выделить: 1) анализ социальной базы партий в свете модели “структуры раскола” (Lipset and Rokkan, 1967) и влияния различных факторов на электоральную поддержку тех или иных партий; 2) изучение влияния выборов на развитие партий и партийной системы России; 3) монографические исследования отдельных партий; 4) сравнительные исследования партийного развития.

Анализ социальной базы российских политических партий после цикла выборов 1995-1996 гг. оказался затруднен тем обстоятельством, что как электоральная статистика, так и материалы массовых опросов оставляли немало возможностей для различных интерпретаций, особенно с учетом апартийного характера президентских выборов 1996 года (Салмин, 1997). Большинство российских и зарубежных авторов в оценке расколов на уровне массовых ценностей и поведения политических партий в период 1993-1996 годов сходились на определении в качестве главного проблемного измерения электоральной конкуренции раскола между “либералами-космополитами” и “государственниками-националистами” (Михайловская и Кузьминский, 1994, Макфол, 1994, Салмин и др., 1994, Афанасьев, 1995, Дилигенский, 1996b, Петров, 1996а, Fish, 1995b), что в принципе совпадает с моделью формирования партийных систем в странах Восточной Европы, предложенной Г.Китчелтом (Kitchelt, 1992, Kitchelt, 1995). В ряде российских работ голосование за кандидатуру инкумбентов (действующих носителей властных полномочий) зачастую интерпретировалось как лояльность избирателей к “либеральной модернизации”, противостоящей “патриархальному консерватизму” (Колосов, 1995с, Колосов и Туровский, 1996, 1997, Петренко, 1997, Туровский, 1996). Однако, хотя исследования обнаружили довольно высокий уровень корреляции между голосованием за инкумбентов на президентских и на губернаторских выборах (Голосов, 1997b), лояльность действующей российской власти трудно интерпретировать как приверженность либеральным ценностям.

Кроме того, несмотря на привлекательность биполярных схем типа “лево-правого континуума” для описания политического спектра России, они не принимают в расчет весьма значимой “политической семьи” национально-патриотических партий. Попытки причислить ЛДПР к либеральным партиям (Андреев, 1997, 32-33) или, напротив, рассматривать эту партию в одном ряду с КПРФ в качестве сторонников “периферийного рынка” (Головин, 1994) представляются неоправданным редукционизмом. На практике же, как показал Г.Голосов, следование биполярной схеме и недооценка архитекторами российской электоральной реформы значимости националистов сыграла немалую роль в неэффективности “электоральной инженерии” и способствовали успеху ЛДПР (Голосов, 1997b, 112; см. также Urban, 1994).

В то же время, ряд авторов предложил более сложные модели идеологических предпочтений избирателей и полей идеологической конкуренции партий. Почти все эти модели явно или неявно исходят из концепции “политических семей” - кластеров партий сходной идеологической ориентации (Seiler, 1986). Хотя количество этих семей у отдельных авторов превышает десяток (Коргунюк и Заславский, 1996), наибольшего внимания заслуживают следующие схемы:

• трехсекторная схема - 1) “демократы” (или либералы); 2) “коммунисты”; 3) “национал-патриоты” (Прибыловский, 1996). Эта схема, которую можно было изобразить в форме треугольника, опиралась прежде всего на триаду идейно-политических лагерей в истории политической мысли российского и советского (Журавлев, 1995) периода и на самоидентификацию современных партийцев, но не вполне соотносилась с альтернативами на уровне массового электорального поведения;

• четырехсекторная схема (Зудин, 1995, Тимошенко, 1996, Тимошенко и Заславский, 1996, Шейнис, 1997, Андреев, 1997, Олещук и Павленко, 1997) - 1) коммунисты; 2) некоммунистические националисты; 3) либералы (или “демократы”); 4) “партия власти” (или “консерваторы”). Эта схема отталкивалась от композиции партий и распределения голосов по итогам парламентских выборов 1995 года (и отчасти - президентских выборов 1996 года), но не имела под собой каких-либо теоретических обоснований. Кроме того, отдельные авторы отмечают (Олещук и Павленко, 1997, 19) условность границ этих политических лагерей;

• пятисекторная схема (Анализ, 1997, Холодковский, 1995, 1997, Гражданское, 1998), в рамках которой авторы на основе статистического анализа результатов выборов и интерпретации данных массовых опросов выделяет “политические семьи”: 1) “традиционалисты” (коммунисты); 2) “центристы” (социалисты); 3) “государственники” (националисты); 4) либералы; 5) “партия власти” (“стабилизаторы”). Эта схема отличается от предшествующей лишь большей детализацией;

• схема альтернативной дихотомии, основанная на оппозиции между “партиями статус-кво” и “партиями перемен” (Чугров, 1996) или между “партией власти” и “партией тех, кто рвется к власти” (Петров, 1995). По мнению Б.Капустина, оба главных конкурента на президентских выборах 1996 года - правящая группировка и лево-патритоическая оппозиция, собравшие в сумме 95% голосов избирателей - могут рассматриваться как носители “правого и левого консерватизма” (Капустин, 1996), и в этих условиях ни либеральная, ни националистическая альтернативы не имеют шансов достичь властных позиций.

Особняком стоит оригинальный подход к типологии российских партий, предложенный в работе Ю.Майоровой (Майорова, 1997). Отталкиваясь от тезиса Л.Ионина о том, что современная Россия находится примерно в той же точке социально-культурных изменений, что и развитые страны Запада и, таким образом, переходит в постклассовое состояние (Ионин, 1996, 252), автор на основе реинтерпретации результатов исследований российских выборов в духе Р.Инглхардта (Inglehart, 1990) выделяет раскол избирателей на материалистов и постматериалистов. По ее мнению, “Яблоко” “наиболее соответствует стандартам партии развитого индустриального общества”, в то время как ЛДПР по ряду признаков - “постиндустриальная партия” (Майорова, 1997, 162).

Анализируя влияние различных факторов на электоральную поддержку партий, большинство авторов отмечали в качестве основных социально-экономические или территориальные расколы. Релевантность по отношению к России модели “ретроспективного экономического голосования” (Fiorina, 1981) была в целом подтверждена в кроссрегиональных исследованиях губернаторских выборов (Голосов, 1997с, Сенатова и Якурин, 1997). А.Бузин, использовавший в своем анализе результатов парламентских выборов 1995 года комплексный социально-экономический индикатор (включавший в себя уровень урбанизации, социально- экономического развития, динамику качества жизни и уровня преступности), показал, что более высокие показатели этого индикатора соответствовали снижению уровня голосования за левые партии и увеличению уровня голосования за правые партии (Бузин, 1996). Вместе с тем, масштабное статистическое исследование тенденций электорального поведения в регионах России в 1991-1996 гг., проведенное фондом “Экспертный институт” (Анализ, 1997, 88-89) выявило слабую корреляцию между показателями голосования и всеми социально-экономическими характеристиками, кроме уровня урбанизации, хотя сами авторы объясняли этот феномен несовершенством методики социальной статистики в условиях переходной экономики.

Значимость анализа территориальных расколов была связана с тем, что начиная с 1989 года российские выборы демонстрировали устойчивое голосование северных регионов за либеральные партии и кандидатов в противовес южным (южнее 55-й параллели) регионам, где наибольшей поддержкой пользовались коммунисты и националисты (Березкин и др., 1990, Slider et al., 1994, Чугров, 1996). Отдельные авторы пытались объяснить “эффект 55-й параллели” на уровне исторических спекуляций в духе Р.Патнэма (Патнэм, 1996). Так, Г.Дилигенский связывал его с наличием исторических традиций крепостного права в Центральной России, в Поволжье и в Черноземье при отсутствии таковых на Севере, Урале и в Сибири (Дилигенский, 1996b). Однако, этот подход был подвергнут справедливой критике как эмпирически нерелевантный (Макфол и Петров, 1995). Н.Петров, анализируя более детальные данные парламентских выборов 1995 года, убедительно показал, что региональные вариации электорального поведения вторичны по отношению к фундаментальному различию в голосовании городских и сельских избирателей, определяющему раскол избирателей на “демократов” и “коммунистов” (Петров, 1996а, 39). Сходные выводы о роли урбанизации как главной детерминанты электорального поведения приводятся “Экспертным институтом” (Анализ, 1997, 87). Тем не менее, проверка этой гипотезы Г.Голосовым на материале выборов губернаторов в 1996-97 г. показала слабую корреляцию между долей городского населения и результатами голосования (Голосов, 1997с).

Так или иначе, дискуссии о “структуре раскола” и социальной базе российских партий остаются незавершенными, по крайней мере, до окончания электорального цикла 1999-2000 гг.

Изучение влияния выборов на развитие партий и партийной системы России в основном связано с продолжением описанных выше дискуссий о реформе избирательной системы. Условно можно выделить два подхода к анализу электоральных институтов и процессов в российской науке - правоведческий и неоинституционалистский. Правоведы, критикуя фрагментацию партий в ходе выборов 1995 года, обращали внимание на недостаточное правовое обеспечение выборов, приводящее к участию в электоральной конкуренции неполитических организаций типа Союза работников жилищно-коммунального хозяйства (см. Лапаева, 1995, 1996а, 1996b, Постников, 1996). В качестве меры, препятствующей фрагментации, юристы предлагали принятие закона о политических партиях, который позволил бы как закрепить статус партий как субъектов политического процесса (в частности, через предоставление парламентским партиям бюджетное финансирование), так и исключить из непосредственного участия в выборах организации “третьего сектора” (о законопроекте см. Боголюбов и Макфол, 1994, Автономов, 1996, 40, Лапаева, 1996а, 1996b).⁶ В то же время В.Лапаева отмечала позитивную роль законодательной нормы о 5% барьере голосов избирателей, снижавшей фрагментацию партий в парламенте. Концепция электоральной реформы, одобренная Государственной Думой, также имела одной из целей исключение неполитических организаций из электорального процесса (Основные, 1997). Однако основной вопрос электоральной политики - сохранение в силе существующей смешанной несвязанной электоральной формулы либо пересмотр ее в пользу уменьшения числа депутатов, избранных по партийным спискам, носил политический характер и был связан с мировоззренческими представлениями как политиков, так и ученых о роли партий в российском обществе.

В рамках неоинституционалистского подхода основное внимание уделялось влиянию “электоральной инженерии” на развитие партийной системы России. Хотя принято считать, что избирательная система является наиболее легко манипулируемым элементом политической системы (Taagepera and Shugart, 1989, 4), однако отмечается, что российские власти получили немного выгод от опыта электоральной реформы в “свободной от институтов среде” (Голосов, 1997b, (Urban, 1994, Moser, 1995). Г.Голосов, в частности, объяснял этот эффект политической неопределенностью переходного периода, являющейся основным препятствием для такого рода манипуляций (Голосов, 1997b, 113). Вместе с тем, новая избирательная система в целом содействовала, хотя и медленному, структурированию партийной системы России. Выборы в Государственную Думу 1995 года характеризовались низким уровнем выживания партий (Марков. 1996b, Golosov, 1998) - лишь 3 из 8 парламентских партий оказались представлены в новом составе Думы. В то же время, доля “независимых” непартийных депутатов, избранных в одномандатных округах, снизилось с 60% в 1993 году (Туровский, 1995) до 34,2% (Гельман, 1996с). С.Митрохин рассматривал институционализацию российской партийной системы как главный позитивный эффект электоральной реформы (Митрохин, 1996). Он отметил три ключевые функции партий в ходе парламентских выборов 1995 г.: 1) выражение партиями идеологических предпочтений избирателей (в отличие от выражения интересов отдельных групп профсоюзами или женскими организациями, потерпевшими поражение на выборах); 2) превращение партий в канал рекрутирования новой парламентской элиты через процесс выдвижения кандидатов; 3) рост влияния партий на процесс принятия решений не только в Государственной Думе, но и в региональных легислатурах.

Эффекты воздействия смешанной несвязанной системы на развитие российской партийной системы оказались более или менее объяснимыми в рамках концепций избирательных систем в сравнительной политологии (Duverger, 1959, Lijphart and Grofman, 1984, Taagepera and Shugart, 1989). Обе части системы стимулировали партийное развитие: в то время как “пропорциональная” часть повышала шансы партий с ясной идеологической идентификацией и сильным общенациональным лидерством (например, КПРФ и “Яблока”) и, в меньшей степени, партий с высокой концентрацией ресурсов (как у ЛДПР или “партии власти”), то, напротив, в одномандатных округах успех способствовал партиям с развитой сетью местных организаций и известными местными лидерами (таким, как КПРФ и АПР). Несвязанная комбинация этих частей системы вызвала ряд побочных эффектов, в частности: 1) большое число “независимых” непартийных кандидатов в одномандатных округах; 2) создание отдельными политиками большого количества “персональных” партийных списков, что позволяло им усилить свою кампанию в одномандатных округах и усиливало гиперфрагментацию партий; 3) укрепление позиций “малых” партий (например, АПР), не способных достичь 5% барьера на выборах по общефедеральному округу, но способных получить некоторое число мест по одномандатным округам (Moser, 1995, Голосов, 1999). Очевидно, следующий раунд дебатов о влиянии выборов следует ждать в связи с приближением нового избирательного цикла и принятием новой редакции закона о парламентских выборах.

Монографические исследования российских партий после 1996 года все больше уходят от чисто описательного жанра. Детальному анализу были подвергнуты идейные доктрины, программные установки и практика прежде всего коммунистических (Гельман, 1996а, Урбан и Соловей, 1997, Холмская, 1997, Urban and Solovei, 1997) и национально-патриотических организаций (Ачкасов, 1997, 111-161, Дрейлинг, 1997, Прусс, 1997), в том числе - с применением дискурсивного анализа (Дука, 1998). Напротив, интерес к теряющим влияние либеральным партиям у исследователей падает; посвященные этому феномену работы склонны объяснять поражение либералов сопротивлением социальной среды (Головин, 1997). Сравнительный анализ партийных программ затрагивает не только отдельные аспекты политики в области федеративного устройства России (Лысенко, 1995а, 172-197), местного самоуправления (Гельман, 1997с) или политики России по отношению к Китаю (Гельбрас, 1997, 170-176), но и мировоззренческие представления партий о развитии российского общества (Журавлев, 1997) и даже “коллективное бессознательное” в российской партийной мифологии (Фирсов, 1996).

Другие авторы концентрируют свое внимание не только на партийной идеологии, но и на реальном политическом поведении партий. Эксперты “Панорамы” сознательно выбрали атеоретический подход, фокусируя свои работы на фактографии национально-патриотических и левых организаций (Верховский и др., 1996а, 1996b, 1996с, Тарасов и др., 1997). Исследования деятельности парламентских фракций в Государственной Думе, как в целом, так и при принятии отдельных законопроектов, были ориентированы на выявление политических интересов и механизмов межпартийного взаимодействия (Размустов, 1996, Гельман, 1996а, 1997с, 1997d). Однако попытки соотнесения тенденций развития российских партий с концептуальными моделями, разработанными на Западе, пока остаются единичными - например, модели оппозиции в условиях гибридного политического режима на примере “Яблока” (Гельман, 1997e) или КПРФ как “партии-преемника” по отношению к правящей партии периода авторитарного правления (Голосов, 1999).

Одним из резервов российской политологии остается дефицит сравнительных исследований партий, хотя, по мнению К.Джанды, лучший способ понять национальные особенности партий - изучать их в сравнительном контексте (Джанда, 1997, 86). Помимо ограниченности ресурсов, причины такого подхода связаны с тем, что российские исследователи партий (как, впрочем, и политики) в своих анализах опирались прежде всего на западноевропейские модели генезиса и развития партий и партийных систем (см., например: Любин, 1994а, 1994b, 1995), в гораздо меньшей степени оперируя транзитологическими подходами, известными из работ на материале Латинской Америки и Восточной Европы (хотя именно это направление в рамках сравнительной политологии представляется весьма перспективным). Эти подходы исследователей можно объяснить не только недостаточной известностью в России транзитологических исследований, но также и культурным феноменом, связанным с подражанием образцам “цивилизованных" стран. Показательны в этом плане газетно-журнальные дискуссии о либерализме или социал-демократии, соотносящие современную российскую ситуацию и российские партии с ситуацией конца XIX - начала XX века в Европе и в России (Социал-демократия, 1994, Агаев, 1995). К редким исключениям следует отнести работу К.Майданника (Майданник, 1994), где феномен возвращения к власти левых сил в Восточной Европе и перспективы этого явления в России были рассмотрены в контексте мирового политического процесса.

Сравнительные исследования российских политических партий (как, впрочем, и российская сравнительная политология в целом) пока находятся на стадии “систематической сравнительной иллюстрации” (Smelser, 1976), когда сравнение носит по преимуществу дескриптивный характер и не направлено на выявление казуальных связей между переменными. В этом случае теоретические выводы работ носят спекулятивный характер и, как правило, связаны с описанием текущих политических изменений. Так, например, в монографии сотрудников ИНИОН РАН (Игрицкий и др., 1996) основной причиной различий партийного развития в России и Болгарии по сравнению с Польшей, Чехией и Венгрией провозглашен “поздний старт” реформ политической системы. Ситуативные объяснения особенностей развития партий в России, странах Восточной Европы и Балтии характерны и для работ С.Сокольского (Сокольский, 1994, 1995, 1996). Другой особенностью сравнительных исследований партий в России является весьма случайный, не обусловленный исследовательскими стратегиями выбор сравнительных референтов - например, сравнение партийных систем России и Индии (Володин и Дорнбос, 1997, Гражданское, 1998, 62-63). Определенной “точкой отсчета” в сравнительных исследованиях российских партий обещает стать выход монографии Г.Голосова (Голосов, 1999), где различные аспекты развития партийной системы России (генезис, организационное развитие, эффекты избирательной системы, президентства и федерализма, идеологические стратегии) рассматриваются в качестве сравнительно ориентированного случая в рамках корпуса западных теорий.

Другим резервом сравнительного изучения политических партий в России являются кроссрегиональные исследования, находящиеся пока на начальной стадии развития. Хотя большинство исследователей региональных выборов констатируют, за редкими исключениями, незначительное влияние партий на исход избирательных кампаний и на региональный политический процесс в целом (Колосов и Туровский, 1997, Сенатова и Якурин, 1997, Слепцов, 1997, 89-179), но, как правило, объяснение этого феномена связано со свойствами региональных политических режимов (Бадовский и Шутов, 1995, Гельман, 1996b, Афанасьев, 1997), но не с развитием партий как таковых. Альтернативный подход был применен при исследовании “отклоняющегося случая” - относительно развитой партийной системы Свердловской области (Гельман и Голосов, 1998). В ходе сопоставления особенностей развития партий в данном и в ряде других регионов - сравнительных референтов была построена модель “обусловленного пути” успешного партийного развития, включающая в себя: 1) наличие неразрешимого внутриэлитного конфликта; 2) наличие электоральной конкуренции элит и использование ими партий как механизма массовой мобилизации; 3) наличие благоприятных институциональных условий, препятствующих разрешению конфликта по принципу “победитель получает все”. Будущее покажет, в какой мере эта модель окажется применимой при исследовании развития партий в других регионах России.

Таким образом, политическая институционализация российского общества в целом и российской партийной системы в частности сопровождалось сходными процессами в развитии исследовании партий. Сегодня можно говорить как о тематической, так и о проблемной специализации исследователей партий, о постепенном отказе от grounded theories и включении изучения российских партий в дисциплинарную перспективу. Можно надеяться, что постепенное излечение от “детских болезней” раннего этапа развития исследований при определенных условиях создаст возможности для включения российских исследователей партий в международный контекст и для создания на российском материале новых концепций, способных обогатить не только российскую, но и мировую политическую науку. Но столь благоприятный сценарий возможен лишь при успешном развитии российской партийной системы, сталкивающейся с рядом системных вызовов.