Петербургское просторечие

...Ибо если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех.

И. А. Гончаров

Итак, именно в Петербурге — столице и культурном центре страны — яснее всего обозначились социальные грани языковых различий — в их взаимном столкновении, которое отражало все условия общественной жизни России. В единоборстве сошлись здесь самые разные, пока еще не совпадающие по многим признакам жаргоны, стили, речения, — сошлись, чтобы войти в соприкосновение на общей территории и при общности судьбы. Даже формы и способы образования новых слов у иных из них совпадали, а слова — вообще были общерусскими.

Слова-то общие, но отношение к ним разное.

Переносные значения слов развиваются различным образом, и не у всех (у чиновников, скажем, нет). Серый или зеленый в речи публициста, деревенского мужика или мазурика часто понимаются в противоположном смысле. Многозначность слова существует объективно, но она не сведена в многозначность обаятельного для всех литературного слова, «разнесена» по социальным группам.

Синонимы, столь необходимые литературному языку, также оказываются излишними в просторечии; и только в составе отдельных выражений, перебирая определения из разных жаргонов, мы можем составить последовательный их ряд: долгий, длинный, дальний ящик — и какой там еще? Получая формулу речи в долгий ящик, представитель иной языковой группы немедленно подставляет свой эквивалент. Смысл общий, форма — каждый раз своя.

Отношение к иностранным словам также совершенно разное. Их заимствуют без разбору или, напротив, намеренно и весьма расчетливо. Какие именно слова и в каком их значении — тоже важно. Просторечию в целом заимствования чужды, оно искажает их облик, доводя слово до абсурда (шашй, марша, облизьяна).

Способы образования слов с помощью суффиксов тоже различны. Кто-то предпочитает суффикс иностранный, кто-то славянский, а кто-то и свой деревенский. Оттенки слов, неизбежно возникающие при этом, усложняют общение, и тогда смысл слова узнается приблизительно, по корню, который при всех катаклизмах речи сохраняется.

Фраза и оборот совершенно различаются в речи представителей разных социальных групп — вот где раздолье для мысли! Но просторечию, похоже, чуждо развитие и совершенствование мысли. По сравнительным оборотам видно, как варьирует форма выражения. Сравнение вводится и традиционными словами: как, точно, будто, словно, и но-выми: научным типа и просторечным вроде. Опять-таки в каждом жаргоне по-своему: если и ежели, потому что и ибо... Традиция?

В крестьянских говорах разлшчие ясно — по отдельным словам (или избах, или дом, или хата). В городском просторечии различше идет то по форме, то по значению., а иногда и по (относительной заачи.-мости слова. Система языка одна, но отношение к ней — разное у каждой социальной группы городского населения.

Однако возникает какая-то вшутренняя готовность к объединению речевых усилий^ к созданию нового типа городского просторечия, шли, как говорили когда-то, койне. Пока это толыко модель, и каждый жаргон существует сам по себе аз городе, который возник недавно и собрал на своих зулицах пеструю смесь речений и наречий. Единства негт, поскольку, как заметил Б. А. Ларин, «именно прротив остальных каждая языковая „партия" в горюде (как в фокусе государства) отстаивает „свой" язгык, т. е. тот, какой наиболее привычен ее членам. Одним-единственным диалектом располагают разве дика)ри».

Это вынужденное многообразие определяется исторически, условиями развития русского языка. Сам по себе лексикон слишком велик, чтобы всякий знал все русские слова. Достаточно, что в ходу некий средний запас слов, необходимых для общего пользования, а остальными словами «владеют» те, кому это нужно по роду деятельности, по рождению, по значению в обществе. Единство по общности языка (в данном случае — словаря) и создает нацию, поскольку нация в целом владеет этим богатством, но только при учете всех социальных групп населения.

С XVIII в. в результате все большего расслоения населения по самым различным признакам специализация в языке расширяется. В каждой социальной группе перерабатываются собственные формы речи, В речи отдельных социальных групп проверяются разные способы чистоты произношения, семантического обогащения слов, словообразования, развития синтаксических средств, необходимых для создания новых форм мышления, и т.д. Значительную работу удалось исполнить в кратчайший срок, практически за один век, и снова, завершив этот языковой эксперимент, вернуться к синтезу форм национального языка, совершенствованию на основе полученного материала современного литературного языка. То, что в масштабах столичного города мы описали как дробность социальных жаргонов (арго), на самом деле явилось исторически важным этапом в развитии литературного языка. Дробность форм взывала к общности смысла.

Попутно происходило и глубинно осознаваемое развитие самого языка. Семантически (т. е. с точки зрения значения и значимости слова) он усложнялся, представляя каждое слово в непременной связи с остальными словами языка. Усложнялась внутренняя системность языка. Каждый класс (или «партия» языка) давал общерусскому слову непременно свое, только ему присущее и им признаваемое значение. Медленный процесс накопления нового семантическо-

го качества самых употребительных слов в конце концов завершался либо изничтожением слова, либо расширением его смысловой перспективы. Иногда ведь

и обращение к иностранному слову показывает только то. что в собственном — русском — слове мешанина социальных симпатий достигла критического предела

и слово оказалось семантически опустошенным (по

причине несогласий в том, что можно было бы признать «равнодействующей» его смысла).

Одновременно продолжалась демократизация городской речи, становление ее особенностей. От высоких славянизмов и возвышенных варваризмов все ближе к разговорной речи низов спускается просторечие. Были и «тупики» развития, не без того (речь мещан или городского «дна»), но подобные «тупики» тоже направляли процесс усреднения норм городской речи: ни слишком высокая крайность, ни слишком подлая крайность. В качестве «золотой середины» (при опоре на живую речь деревни) осознавалась речь интеллигенции и тех слоев городского общества, которые в своих речевых симпатиях примыкали к ней.

Вынужденная специализация словесных форм по социальным признакам постепенно оборачивалась и другой своей стороной. Множественность жаргонов как признак социального расслоения общества сменилась множественностью функций общего для всех литературного языка, а функциональные стили определялись уже не местом в социальной иерархии (остаток феодального общества), а отношением к трудовому процессу, социально престижным его формам. Это и обусловило перенесение внимания с одних форм городской речи на другие.

Только в столице в XIX в. могли сложиться условия для образования койне — той самой усредненной нормы городской речи, которая легла в основу нового литературного языка. «Городской языковой быт» в Петербурге складывался в противоречиях. Столкновение русских говоров, вынесенных из разных мест России, с иностранными языками сопровождало столкновение различных культур.

Социальная дифференциация сопровождалась своего рода «двуязычием», представители каждой группы свободно владели различными социальными жаргонами (как говорили тогда — диалектами). Это создавало неустойчивость границ между жаргонами, между книжно-славянским и разговорно-русским, между высоким и просторечным и т. д. На разных уровнях человеческой деятельности возникала напряженность отношений, временами — полная отстраненность от других социальных групп и их «языков».

Должно было возникнуть стремление к нейтрализации особенно резких противоположностей. Не соглашаясь на взаимные уступки, представители разных групп могли сходиться на нейтральной почве. Чаще всего таким «третьим» независимым типом речи оказывалось городское просторечие, и поиски экспрессивных средств приводили к заимствованиям из воровского арго, из мещанской речи, позже — непосредственно из народной речи низов. Такое примирение на основе социально ущербного казалось приемлемым, поскольку не имело, как казалось, никаких претензий относительно особой своей важности, не боролось за престиж литературности. Слишком незначительным казался этот источник, и это было ошибкой.

Усиление классовой борьбы также сопровождалось намеренной ориентацией на речевые особенности вполне определенных социальных групп. Развитие возможно только в борьбе, и столкновение социально престижных вариантов обогащало русский язык новыми значениями и формами, оригинальными оборотами речи. Развитие языка в конце XIX в. виделось лишь в одном направлении: в последовательном соединении уже раздробленных особенностей речи. «Разрозненность сословий и чиновная иерархия, — одним из первых заметил Д. И. Писарев, — перепутали все наши понятия и исказили наш разговорный язык... Известно, что неправильное употребление слов ведет за собою ошибки в области мысли и потом в практической жизни».

В условиях «казенного города» письменная речь престижнее устной. Ораторские приемы и художественные средства «культурной» речи также сказались на форме происходящих в языке изменений. Прежде важный для общения диалог (довольствовался репликами при упрощенном синтаксисе и произношении) сменился монологом, а это также потребовало усложнения языка.

Таким образом, из двух основных функций всякого языка— речемыслительной и коммуникативной— функция общения выходит на первый план и с этого времени определяет все направления в развитии языка. Остальные функции становятся зависимыми от коммуникативной. Мировоззренче-с к а я функция языка отчасти утратила :вое значение, поскольку ослабла в развитии речемыслительная его функция. Столь же бледной выглядит теперь и эстетическая функция: общий уровень художественности неуклонно понижается даже в беллетристике. Ослабление контактоустанавливающей функции языка привело к тому, что до сих пор у нас так и не выявилось приемлемых для всех групп населения форм обращения или слов приветствия. Сошла на нет и метаязыковая функция языка, которая призвана средствами естественного языка объяснять смысл языковых форм. С одной стороны, это приводит ко многим недоразумениям в процессе той же «коммуникации» (например, каждый по-своему толкует смысл слова гласность, но нет общепринятых формул решения подобных спорных вопросов); с другой же — лингвисты вынуждены прибегать к метаязыкам науки, чтобы сложными формулами объяснить простейшие факты родного языка. Словом, и функций много, и проблем. Необходимое создание общего средства коммуникации досталось нам дорогой ценой. Оказалось, чего-то лишились...

И только в одном преуспел современный язык — он дал нам прекрасное коммуникативное средство — единый для всех литературный язык. Норму.

В любом развитом языке городские жаргоны, сливаясь, поначалу порождают сленг — просторечие низов. Этот процесс знаменует конец старых жаргонов. Однако лишь при благоприятных условиях на основе сленга начинает развиваться городское просторечие, которое охватывает максимально большое количество городских жителей.

Просторечие — не просто «снижение литературного языка» в обиходной речи, как иногда полагают. В этом случае возникает разговорная речь, т. е. устный вариант литературного языка, обычно в речи интеллигенции. Просторечие же органически вырастает из смешения самых разных источников городской речи. Это новое качество сленга, развитие его до общепринятых образцов. Формы, слова одно за другим входят в такую образцовую речь, и возникает городское койне—тоже своего рода норма, но не писаная, а обычная. Не закон, а обычай правит просторечием. Хотя просторечие существует только в устной форме, но оно оказывается важным компонентом и в дальнейшем развитии русского языка, и в начавшемся отборе новых литературных норм. Разговорная речь исходит из литературных норм, просторечие же опирается на народную речь, обычную речь простых людей-Просторечие до поры автономно от нормы, а разговорная речь от нее зависит. Разговорная речь общая в любом городе, просторечие же различается по городам теми или иными особенностями (прежде всего— произношением). В разговорной речи много колебаний и вариантов, просторечие же в данном городе стабильно; более того, оно настолько устойчиво, что со временем может дать начало новой норме, которая при удачном стечении обстоятельств может стать нормой литературной. Такое просторечие и развивалось в Петербурге с конца XIX в.