Язык литературы

Уместно будет напомнить, кто язык создается народом. Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами.

М. Горький

Особая роль в развитии литературного языка принадлежит, конечно, языку литературы, особенно художественной. Значение выдающихся русских писателей в становлении норм современного языка бесспорно. Об этом много говорят и пишут. Не стоит поэтому слишком подробно рассказывать о вкладе в русский литературный язык языка литературы — этого посредника между нормой и многочисленными источниками поступления в нее новых форм.

Но что необходимо подчеркнуть, так это взаимообратимость литературного языка и просторечия. Не только норма воздействовала на просторечие, но и городское просторечие с конца XIX в. активно входило в художественные тексты, не всегда, правда, затем становясь особенностью литературного языка.

В прошлом веке, например, и в голову бы не пришло вводить в художественный текст слова типа скукожиться. И в первые послереволюционные годы против таких слов резко возражали (в частности, М. Горький). Сегодня В. Астафьев употребляет его в нейтральном контексте, и слово не вызывает никаких возражений, кажется уместным, стилистически удачным. Что случилось? Мы огрубели? Язык испортился? Ни то, ни другое. Отверженное «подлое» слово, пройдя все круги ада и чистилища (в просторечии и в разговорной речи), постепенно повысило свой стилистический ранг и уже не отпугивает даже пуристов (или пока что отпугивает?). Экспрессивность глагола, его выразительность необходимы художнику для создания образа — и он вводит «подлое» слово в роман.

Тут уместно припомнить мнение знаменитого юриста А. Ф. Кони о речи русских писателей, литературные тексты которых стали классическими, образцовыми (ими пользуются, отыскивая иллюстрации для словарей, грамматик и учебников по русскому языку). Припомнить нужно затем, чтобы проследить обратную связь между нормой и речью писателя. Каким образом личная манера речи отражается в стиле и языке художественного произведения? Нет ли между ними зависимости? Оказывается, есть «Я помню Писемского, — писал Кони.—Он не говорил, а играл, изображая людей в лицах, — жестом и голосом. Его рассказ не был тонким рисунком ист кусного мастера, а был декорациею, намалеванной твердою рукою и яркими красками. Совсем другою была речь Тургенева с его мягким и каким-то бабьим голосом, высокие ноты которого так мало шли к его крупной фигуре. Это был искусно распланированный сад, в котором широкие перспективы и срчные поляны английского парка перемежались с французскими замысловатыми стрижеными аллеями, — в которых каждый поворот дороги и даже каждая тропинка являлись результатом целесообразно направленной мысли. И опять иное впечатление производила речь Гончарова, напоминавшая картины Рубенса, написанные опытною в своей работе рукою, сочными и густыми красками, с одинаковой тщательностью изображающею и широкие очертания целого и мелкие подробности частностей. Я не стану говорить ни про отрывистую бранчивость Салтыкова, ни про сдержанную страстность Достоевского, ни про изысканную, поддельную простоту Лескова, потому что ни один из них не оставлял цельного впечатления и в качестве рассказчика стоял далеко ниже автора написанных им страниц. Совсем иным характером отличалось слово Толстого. За ним как бы чувствовалось биение сердца. Оно всегда было просто и поразительно точно по отношению к создаваемому им изображению, чуждо всяких эффектов в конструкции и в распределении отдельных частей рассказа».

Главная особенность «русского стиля письма», по мнению Л. Н. Толстого, заключается в умении передать движение, действие и сделать это минимальными словесными средствами. Такова ведь и речь бытовая: глагол как центр высказывания (он сообщает нечто новое и живописует) и несколько наводящих слов. Тот же Кони пересказывал слова Л. Толстого: «Язык большей части русских писателей страдает массою лишних слов или деланностью. Встречаются, например, такие выражения, как взошел месяц, бледный и огромный — что противоречит действительности, или — сжатые зубы виднелись сквозь открытые губы. Это свойство особенно заметно у женщин-писательниц. Чем они бездарней, тем они болтливей... Настоящий учитель литературного языка есть Диккенс. Он умел всегда ставить себя на место изображаемых лиц и ясно представить себе, каким языком каждое из них должно говорить».

Личностные особенности писательской речи способствовали проникновению тех или иных слов в литературный язык. Если они оказывались удачной находкой, то подхватывались всеми. Из подобных «находок» и состоит классическая наша литература. Вот еще несколько примеров, так или иначе связанных с разговорной речью или с просторечием.

Как отрицательное качество — антоним партийности — И. С. Тургенев использовал слово кружковщина; сегодня говорят о групповщине, но словесный образ остался прежним. Д. И. Писарев неоднократно использовал экспрессивные слова вроде прощелыга, шаромыжник, до одурения, барахтанье, взбалмошный, пачкотня, огласка. Не все лесковские выражения остались в литературном языке, но их просторечная основа хорошо показывает модели образования новых слов: Что может быть хуже коекакошнцков в литературе (ср. позднее какпопаловство и др.).

В. Я. Брюсова порицали за то, что он «разрушает» русский язык, начисто лишая его привычных форм выражения. Сегодня мы не согласимся с таким утверждением, поскольку видим: опираясь на московское просторечие, поэт пытался найти новые способы выражения идей, с которыми входил в историю XX век. Как и другие символисты, он выявлял возможности речи, ставшие необходимыми сегодня. До символистов нельзя было употреблять формы множественного числа существительных, множественного числа не имеющих. Шумы, дымы, красоты — чудовищные формы... но согласимся ли мы с этим сегодня? Нельзя было создавать имена отвлеченного значения с суффиксом -ость вроде жгучесть, безбрежность, безвестности облачность, — сегодня это вполне возможные и даже нормальные слова. (Не все предложения символистов приняты, но только потому, что надобности в них нет; ср. сигарность моей папиросности у К. Д. Бальмонта.) Кололи глаза употребленные Брюсовым слова соседить, неоглядный, последыш — типично просторечные выражения, которые сегодня уже не ощущаются как грубые. Свойственное просторечию стремление «сжать» выражение до единственного слова, обычно глагола, проявилось в публицистике начала века. Тогда иронизировали над словечками вроде подытожить (есть ведь «правильное» подводить итоги). И такие глаголы остались тоже.

Если писатель заимствует слово, включает его в свой текст, всегда понятно, откуда это слово и к чему оно использовано. И. А. Гончаров, совершив путешествие на фрегате «Паллада», записал множество иностранных слов (в том числе и английских), ввел их в обиход. Когда он возвращался в Петербург через Сибирь, его лексикон продолжал пополняться столь же «странными» словами: «Вы не знаете, что такое сулой? И дай бог вам не знать. Сулой — встреча ветра и течения. Что за наказание!»; «...словом вьюга, или, по-здешнему, пурга*; «...а едят рыбу, которую доставят из морды... — Из морды? — спросил я. — Да, что ставят на рыбу, по-вашему мерёжи*. Чем не иностранные слова? Они и не стали словами русского литературного языка. Слишком велик стилистический разрыв между диалектизмом и литературной нормой. Они антиподы. Необходимо время, чтобы областное слово, попав в городское просторечие, вошло через него в литературный язык.

Не все особенности речи писателя отражаются в его произведениях. Известно, что Н. В. Гоголь окал, популярный в свое время поэт Н. В. Кукольник «говорил голосом жирным, сильно напирал на о». Наше письмо — «окающее», орфограммы различают безударные о и а, но никакого влияния на письменный текст подобное произношение не оказывает. Типично петербургская речь А. А. Блока удивляла москвича А. Белого: «Поразила грамматика речи в тот вечер: короткая фраза; построена просто, но с частыми чтоб и чтобы., опускаемыми в просторечии; так: я пойду, чтоб купить — не пойду купить; или: несу пиво, чтоб выпить; а деепричастий — не употреблял, говорил без стилистики; фразы — чурбашки: простые и ясные; в них же, как всплески, темнотные смыслы; они, как вода, испарялись: вниманье вперялось за текст; я потом раздражался на ясную эту невнятицу». И еще: «Поразила манера, ç которой читал, слегка в нос; не звучали анапесты; точно стирал он певучую музыку строк деловитым, придушенным, несколько трезвым и невыразительным голосом, как-то проглатывая окончания слов; его рифмы границ и царицу, обманом — туманные в произношении этом казались рифмами: ый, ий звучали как ы, и; не чувствовалось понижения голоса, разницы пауз; он, будто тяжелый, закованный в латы, ступал по стопам». Сделаем скидку на особую впечатлительность. А. Белого, который и Петербург увидел иначе, чем другие, и чем был он на самом деле. Однако Белым дана очень выразительная характеристика петербургского произношения начала XX в.

Особенности речи поэта вообще не типичны, поскольку некоторая манерность произнесения стихоа остается у них и в обычной речи. В. Катаев передает свое впечатление о произношении С. А. Есенина: «Он произносил слово очень как-то изломанно, со своим странным акцентом. Выходило ёчень, оёчень, иочень... Черный человек он произносил с особенным нажимом, еще более ломая язык: Чьорный, чьорный человек, ч'лавик... он произносил слово черный не через ё, а через о — чорный, чорный, чорный, хотя это о было как бы разбавлено мучительно тягучим <?». Конечно, Катаев передает свое собственное впечатление от чтения стихов, постоянно смешивая звук и букву (по-видимому, это особенность всех поэтов). Есенин не мог произносить чорный, поскольку эта запись указывает на очень твердое ч, неизвестное в родных поэту рязанских говорах и нехарактерное для московского просторечия.

Пристрастность писателя — вещь обычная, осо* бенно если он тонкий стилист. «Голубушка, ведь такие словечки, как Безупречная, На изломе, В лабиринте,— ведь все это одно оскорбление...»; «Разве в стихи годятся такие паршивые слова, как сплошной? Надо же ведь и вкус иметь», — писал А. П. Чехов. Он выступал также против слов разнокалиберный, аппетит, аккомпанемент, диск, гармония, считая, что такие слова мешают.

Тем не менее особенности произношения, чтения, восприятия чужой речи писателей не влияли на литературный язык, если они не соответствовали нормам И стилю этого языка. Как правило, избыток просторечных и разговорных форм в тексте понижает его художественную ценность, а писатель, злоупотребляющий такими формами, в лучшем случае остается писателем «средним».