Воровской жаргон

— А как, Семен, жулики-то в Питере прозываются? —Иусмехнулся Максим Иванович. — Мазуриками-с, дяденька.

И. И. M я с н и ц к и й. Забавные приключения черноболотинцев

В Петербурге же отлился в законченные формы и воровской жаргон — наречие городского «дна», созданное специально для сокрытия мыслей своих — как их ни мало — от посторонних. Его называли «блатной музыкой», «байковым языком». Некоторые слова и выражения позднее вошли в разговорную речь города: оголец, амба, дли близиру, для форсу, двурушничать, достукаться, жох, зашился, засыпался, завсегдатай, темнит, не каплет, захороводила, забуреть, кемарить, шебаршить, манатки, чинарик, чихирь, башка, зубы заговаривать, трепаться, охмурять, кирюха, клёвый, лады (или ладно), лататы задал, мокрое дело, липовый (или липа), слабо, стырить и настырный, подначивать, на ширмака, чумичка и многие другие, включая сюда и знаменитую малину. Источником их были слова финские, татарские, цыганские, турецкие, даже неведомо как попавшие к нам китайские, но больше всего слов немецких и еврейских. Сравнение с воровскими «языками» других народов показывает общий тип мышления уголовников.

В постоянной тревоге «засыпаться» воровской мир изменял и смысл обычных русских слов, так что становились они непонятными для непосвященных: грубЛ 'хорошо' (тут же и более новое круто), обратно 'снова' (тут же и по новой 'опять, вновь'), прогореть 'разориться', завалить 'убить* (отсюда и просторечное завалить дело), слинять 'убежать, избегнуть беды', серый 'ничтожный, неясный', ушлый 'умный', дешевый 'нечестный' (дешевка 'дешевая водка'). Использовали и почти понятные современному обывателю выражения: что-то темнит; замотал мои вещи; оторвал вещь; его купили; ушлый парень; подняли хай...

Образцы подобной речи русские писатели давали с осторожностью, поскольку их герои «говорили что-то на условном жаргоне, представляющем смесь из еврейского, цыганского и румынского языков и из вороз-ских и конокрадских словечек» (А. И. Куприн). Иное дело — 20-е годы XX в., когда жаргон хлынул на страницы беллетристики в изобилии и примерно в таком виде, как у И. Сельвинского:

Вышел на арапа. Капает буржуй.

А по пузу золотой бамбер.

«Мусью, сколько время?» — Легко подхожу...

Дзззызь промеж роги... — и амба.

Подобные речения — вплоть до неистребимого Скока время? — сегодня можно встретить в разговорной речи горожан. Почти все. К сожалению.

То, что впоследствии стало приметой городского просторечия и часто используется в разговоре как экспрессивное средство выражения, чаще всего восходит к чуть искаженным в значении общерусским словам: глубоко 'совершенно, полностью', даром 'без усилий' (т. е. первоначально 'без подготовки к «делу»'), нахально 'насильно' и др. На первый взгляд, их значения понятны каждому (но именно сегодня, после того как многие популярные стихи и песни нас «просветили»!). Однако незаметное «уменьшение» исконного значения слова налицо, и сменившее его переносное значение не столь уж удачно с точки зрения языка в целом. Ведь язык обладает и другими словами, обозначающими то, для чего потребовалось искажение смысла.

Д. С. Лихачев, специально изучавший в 30-е годы воровской жаргон, заметил, что и в вывернутом наизнанку обычном русском слове, и в таинственном звучании чужого слова проглядывало желание скрыться, хотя бы на время исчезнуть из вида и со слуха. То была попытка магическим отношением к миру зашифровать этот мир непонятным словом. Магия слова. Слово — сигнал, с помощью которого можно воздействовать на этот мир. Кроме того, воровская речь очень экспрессивна. Она вся рассчитана на непосредственность чувства, на эмоцию, с помощью особого слова пытается внушить нечто важное для воровской среды. Отсюда и игра словом, на первый взгляд невинная. В почете особые клички, запретные слова или слова, заменяющие одно другим. Подобная речь, воздействуя на эмоции, не рассчитана на длительное существова ние. В каждом новом употреблении она как бы рождается вновь, обновляясь в формах и знаках, чтобы хотя таким образом сохранить таинственную привлекательность. «Плодовитость воровской речи, — писал Лихачев, — напоминает плодовитость рыб — чем больше они мечут икры, тем больше ее погибает (характерная черта низших организмов)».

Такой она и была — неустойчивая по значениям и слишком выразительная по эмоциям, чтобы служить долго. Это не язык и даже не речь как живая форма народного языка. Это жаргон, который уходит... Но не сразу. Особенно в 20-е годы экспрессия воровского жаргона казалась живой и привлекательной, и она захватила многих. Засорение подобными вульгаризмами русской речи приняло такие размеры, что пришлось специально писать исследования и, составляя справочники и словари, настойчиво предостерегать молодежь против злоупотребления жаргоном.

Однако в городском просторечии многие из них остались и даже — неожиданно для всех — получили новую жизнь. В 30-е годы XX в. тихо, сначала как будто в шутку и всегда в переносном смысле вошло в разговорную речь выражение по блату 'незаконным образом', т.е. как у блатных (ср. у Л. Леонова: Он был тот, на которого смотрел весь воровской мир, блат). Впервые оно возникает в русском лексиконе в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова с застенчивыми пометами «новое», «просторечное», «вульгарное». В новейших словарях это имя существительное блат, и уже без помет. За этим словечком мы легко разглядим слово blat 'посвященный' (из идиш), которое поначалу перешло в польский язык (там оно значит 'укрыватель' либо 'взятка'), а оттуда и в русский воровской жаргон: там блат — 'преступление'. Так какой же смысл скрывается за этим «международным» словом, в котором отложились значения разных языков, эпох и культур?

До революции только в речи купцов, мешан да бедного городского люда встречалось простое слово лад* но, известное издавна. У бытописателей много примеров: — Теперь выпьем! — Ладно (Н. А. Лейкин);

— Ладно, ладно,—отвечал он.— Помолчу! (А. Ф. Вельтман). И А. П. Чехов частенько вставлял в свои рассказы речь такого рода публики, и М. Горького упрекали за изобилие подобных вульгаризмов в прозе.

Даже у В. И. Даля не встречаем ладно как утвердительную частицу в значении 'хорошо, согласен, пусть будет так'. Отмечает он слова ладненько, ладновато, ладнушко как характерные для речи русского крестьянина, с некоторым любованием старинным корнем: рядком да ладком. И слово ладно он употребляет в его исконном значении — 'подходяще, удобно'. Ладно в значении 'хорошо' (и усеченная форма ладьй) возникло в воровском жаргоне столицы в XIX в. Его восприняли близкие к этим деклассированным элементам слои городского населения и понесли дальше. Слово казалось выразительным, не в пример заменяемым им изрядно и хорошо.

После революции слово упорно стремилось в круг литературных. Если словарь под редакцией Д. Н. Ушакова называл ладно просторечным словом, то словарь С. И. Ожегова считает его разговорным, т. е. почти литературным; в современном четырехтомном «Словаре русского языка» слово ладно тоже охарактеризовано как разговорное.

Одновременно в том же значении входили в оборот и такие старинные слова, как прекрасно, отлично и др. Судя по стилистическим пометам, С. И. Ожегов слово прекрасно еще предпочитал слову ладно; слово же отлично, известное героям А. Н. Островского и Л. Н. Толстого, в сознании долго связывалось с иностранными словами (по всей видимости, это и есть перевод английского слова). Выходит, постепенность включения слова в литературную норму объяснялась конкуренцией вариантов, пришедших из разных социальных слоев общества. Ладно долго «прилаживалось» к книжным прекрасно и отлично, вбирая в себя их значение, но сохраняя собственные эмоции.

Чтобы судить определеннее, отметим последовательность смены обращений в послевоенные годы:

— Возвращайся пораньше! — Хорошо, папа, потом: Ладно, па! и наконец: Отлично, отец... Каждому времени — свой стиль, но ошибется тот, кто подумает, будто между первым ответом и последним большая разница. Вовсе нет, если оценивать их с позиций того времени, когда они зародились. Лишь с течением времени и под воздействием постоянно возникающих «свежих» эмоциональных вариантов, обладающих еще новизной и выразительностью, прежние слова и выражения смиренно уходят в прошлое, и кажется нам тогда, будто слова эти — такие обычные, простые, знакомые.