Александр семенович шишков

Александр Семенович Шишков, филолог, публицист, общественный деятель, является одной из самых ключевых и колоритных фигур русской политической, общественной и культурной жизни первой трети XIX в.

Родился он 9 марта 1754 г. О его детстве нам мало что известно, т. к., к сожалению, не сохранилось начало автобиографических «Записок». Сам Шишков называет своего отца «русским дворянином и достаточным (т.е. есть зажиточным, - М.А.) человеком». Впрочем, можно сказать, что большого богатства в доме не было. Позднее Шишков жил практически одним жалованием. Таким образом, и домашнее образование было, можно думать, достаточно скромным. Наверное, из родительского дома Шишков вынес свою глубокую православную религиозность, любовь к старым церковным книгам, написанным на старославянском языке, и хорошее знание этого языка.

У Шишкова было три брата: Николай, Ардалион и Дмитрий. Он был дважды женат. Первый раз на Дарье Алексеевне Шелтинг, голландке лютеранского вероисповедания. Второй раз Шишков женился после смерти первой жены (1825 г.) уже в пожилом возрасте на Юлии Осиповне Нарбут, польке католического вероисповедания. Детей Шишков не имел. В доме его постоянно воспитывались племянники и племянницы. Любимцем Шишкова и его жены Дарьи Алексеевны был Александр Ардальонович Шишков (Шишков 2-й), впоследствии известный поэт и переводчик, подражатель Пушкина, с которым сам Пушкин поддерживал очень дружеские отношения. А.А.Шишков был убит на улице в Твери в 1832 г. Александр Семенович воспитывал его дочь, свою внучатую племянницу Софью. В 1834 г. в ее пользу он распорядился продавать свое «Собрание сочинений и переводов»¹. Позднее, по просьбе Шишкова Софья была принята в «Институт благородных девиц»².

Образование Шишков получил в Морском кадетском корпусе. Директором Корпуса (1762-1802 гг.) был Иван Логгинович Голенищев-Кутузов, который сделал это учебное заведение одним из лучших в Европе. При нем учебной частью и типографией корпуса заведовал знаменитый ученый, историк Ф.И. Миллер. Бессменным преподавателем навигации и математики в Корпусе был Н.Г. Курганов, автор знаменитого «Письмовника». Сам Иван Логгинович был переводчиком, членом Российской Академии, одним из составителей известного «Словаря Академии Российской». Шишков впоследствии дружил с его сыновьями Логгином Ивановичем и Павлом Ивановичем. Оба активно участвовали в литературной жизни, будучи противниками Карамзина и его литературного направления. Оба были почетными членами «Беседы любителей русского слова». Так уже с ранней юности складывался у Шишкова его живой интерес к русскому языку и русской самобытной культуре, хотя таких предметов, как русский и славянский языки, русская словесность в программе Корпуса не было.

Уже в конце обучения Шишков пережил приключение, едва не стоившее жизни ему и его товарищам. Это событие изложено им в памятной записке «Разбитие русского военного корабля у берегов в Швеции в 1771 году» [ХП, 262-334]. Описанная живо и занимательно, трагическая история, закончившаяся, впрочем, вполне благополучно, заслуживает быть упомянутой в биографии Шишкова, так как рисует некоторые существенные черты характера нашего героя уже в самую раннюю пору его жизни.

Итак, на семнадцатом году жизни, будучи гардемарином, т. е. учеником старшего класса, уже выпускником, Шишков вместе с другими гардемаринами был послан в Архангельск, откуда в качестве учебной практики морем возвращался в Петербург на только что построенном линейном 66 пушечном корабле, на котором находилось еще семь гардемаринов и кадетский капитан, непосредственный начальник молодых людей. Трудное плавание поначалу протекало благополучно. Молодой кадет любовался красотами северного океана, цветными яркими медузами, стаями китов, бесчисленными косяками сельдей, любовался никогда не заходящим за горизонт солнцем и вспоминал известные стихи Ломоносова из первой песни поэмы «Петр Великий». Ему казалось, что он смотрит на мир глазами Ломоносова и плывет на корабле вместе с Петром:

Достигло дневное до полночи светило,

Но в глубине лица горящего не скрыло...

Среди пречудныя, при ясном солнце ночи,

Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

Однако скоро произошла трагедия. Мореплавателям следовало пройти между побережьем Швеции и островом Боронгольм, впоследствии воспетым в знаменитой повести Карамзина. Из-за ошибки в счислении громадный корабль приблизился к земле и налетел на скалы у южной оконечности Швеции, плотно застряв на мели. Посланная с корабля шлюпка, на которой находился друг Шишкова, с детства знавший немецкий язык, погибла перевернувшись на волнах. Шишкову предлагали ехать на этой шлюпке, но он, по какому-то предчувствию, отказался в последнюю минуту и чудом уцелел.

На долю его выпали суровые испытания. Он оставался на корабле единственным человеком, владевшим немецким языком. Капитан послал его на берег на утлой лодчонке местных жителей, подошедших к кораблю. Юный гардемарин сумел проявить чудеса расторопности и дипломатического искусства. Организовал перевозку на берег больных и раненых, сумел позаботиться об их размещении и кормлении и медицинской помощи. В течение нескольких недель он выучился говорить по-шведски и вел переговоры о спасении судна и сопровождении его для ремонта на верфь и прочее.

В Швеции юный моряк впервые влюбился в молодую шведку Христину. Романтический сюжет закончился ничем. Лейтенанта Белозора из Шишкова не получилось (этот герой повести Марлинского с головокружительными приключениями увез в Россию прекрасную голландку). Он со слезами на глазах навсегда простился с прелестной девушкой.

Вернувшись в Россию, Шишков в числе лучших закончил Кадетский корпус. В 1776-1779 гг. он совершил еще одно морское путешествие. Эти три года сыграли значительную роль в формировании характера и мировоззрения Шишкова, значительно расширили его кругозор и обогатили его образование. На этом плавании следует остановиться немного подробнее. Шишков описал его в книге «Записки, веденные во время путешествия из Кронштадта в Константинополь», опубликованной в 1834 г. и перепечатанной в последнем, семнадцатом, томе его «Сочинений и переводов» (1839 г.)³.

Русское правительство решило провести в Черное море под видом купеческих судов (турки не пропускали через Дарданеллы военных кораблей России) три 32-пушечных фрегата, закопав пушки в песок на дне военных кораблей. Шишков был назначен офицером на сопровождавший корабли фрегат «Северный Орел».

Когда эскадра достигла берегов Италии, один из фрегатов должен был надолго задержаться в Ливорно. Шишков перепросился на этот корабль и провел в городе два с половиной месяца, усиленно занимаясь итальянским языком. Ему попался учитель-энтузиаст, влюбленный в стихи Петрарки. Учитель и ученик так увлекались красотами итальянской поэзии, что учитель просиживал с восхищенным учеником по три - четыре часа вместо оговоренных двух, а иногда приходил и дважды в день. Для перемены после Петрарки читали Торквато Тассо. Его поэма «Освобожденный Иерусалим» особенно понравилась Шишкову. Характерно, что он предпочитал более серьезного Тассо, другому знаменитому поэту Ариосто, автору «Неистового Роланда». Сопоставляя эти две поэмы, Шишков говорил: «Из самых первых стихов их (обеих поэм - М.А.) видно уже намерение одного из них составить важную об одном только предмете, а другого веселую о многих предметах поэму. Тасс начинает:

Пою благочестивое оружие и вождя,

Освободившего великий гроб Христов!

А другой напротив:

Женщин и мужчин, оружие и любовь,

Учтивости и отважные предприятия пою [ХVII, 299].

Как увидим, и в литературе и в публицистике Шишков всегда предпочитал «важность». Позднее он перевел прозой на русский язык всю поэму Тассо.

Дальнейшее плавание продолжалось мимо берегов Сицилии и Греции. Античные воспоминания окружали Шишкова. То он видел Сциллу и Харибду, то вспоминал Калипсо и Одиссея. Но тогдашняя Греция сильно отличалась от современной туристской Мекки. Невыразительные развалины, так непохожие на нынешние ухоженные, тщательно оберегаемые остатки античности, окружали Шишкова: «Мы часто съезжали на берег, на сию толико в Греческих бытописаниях прославленную землю, называемую Аттикою, ходили по пустым едва обитаемым местам, ничего не попадалось нам на ней примечания достойного, кроме, что находились инде, почти уже сравнявшиеся с землей, подножия мраморных столпов, которые хотя и сохраняли еще вид свой, но были уже так рухлы, что их можно было, как песок, брать рукою» [ХVII, 293].

В Афинах Шишкову так и не удалось побывать. Однажды, решившись отправиться туда пешком (15 верст), он вынужден был вернуться, увидев сигнал на корабле, собиравшемся сняться с якоря.

Здесь же Шишков увидал православные греческие часовни, испакощенные французскими насмешливыми и ругательными надписями. «Удивительно, - восклицает он,- до какой злобы и неистовства доводит развращение нравов. Пусть бы сами они утопали в безверии, но зачем же вероисповедание других подобных им христиан ненавидеть. <...> не иной какой язык читается в сих гнусных надписях, как только французский» [ХVII, 213]. Так задолго до революции (1777 год!) демонстрирует Шишков свою неприязнь к просветительской философии и возмущение атеизмом французов, которые, с его точки зрения, разносят по миру вандализм и варварство⁴.

Русские суда на девять месяцев застряли в Константинополе. Ничего особенно примечательного Шишков здесь не увидел. Мусульманские нравы и история мусульманства его не интересовали. Побывал он в турецкой бане, где банщик «мужчина сильный и дородный» проделывал с приятелем Шишкова князем Долгоруким странные манипуляции: «... стал его тереть и править у него руки, ноги, шею так, что все составы в них хрустели» (ХVП, 245). То же спустя полвека испытал и Пушкин во время путешествия в Арзрум: «... начал он ломать мне члены, вытягивать составы, бить меня сильно кулаком...»⁵.

Однако в отличие от Пушкина, с удовольствием подвергшегося экзотической процедуре, Шишков, для которого это было ново и страшно, наотрез отказался подвергнуться «экзекуции», впрочем, нужно признаться, ничуть не более странной, с точки зрения чужеземца, чем хлестание веником в парилке.

Турки, продержав русские суда девять месяцев в порту, так и не пропустили их в Севастополь. Флотилии пришлось возвращаться в Средиземное море. Шишков бродил по пустынным равнинам Анатолии, где некогда находилась Троя (до раскопок Шлимана оставалось еще сто лет): «Однако ж воображение работало, и душа поражалась при взгляде на те места, где за несколько перед сим веков Гектор сражался с Ахиллесом, где погиб Приам, где Елена с Парисом воздыхала, где плакала Андромаха и откуда Эней, исхитив из пламени отца своего Анхиза, уехал затем, чтобы воспалить любовию несчастную Дидону и построить на море чудный город Венецию (sic!)» [ХVII, 254-255]. (Трудно понять, чем объясняется странная оговорка Шишкова, может быть ему очень хотелось побывать в Венеции).

И далее мысли Шишкова обращаются к известной идее, что только поэты обеспечивают бессмертие героям и что главная роль словесности в том состоит, чтобы сохранять в памяти поколений деяния славных предков: «О стихотворство (размышлял я, ходя по пустому Азиатскому берегу и взглядывая то на гору Иду, то на небольшой остров Тенедос), какую очаровательную имеешь ты силу, когда кистию твоею управляет превосходный ум и чувствующая красоты душа. Не родись Гомер, Вергилий: сколько имен и дел сквозь множество веков гремящих потонули бы давно в реке забвения» [ХVII, 254-255].

Спустя тридцать лет, в «Беседе любителей русского слова», Шишков говорил о той же роли поэзии, уже обращаясь к русским поэтам и русской истории.

Зиму 1778-1779 гг. русская эскадра должна была провести в море на рейде в Ливорно. Шишков мечтал о путешествии по Италии. Начальство давало ему отпуск на несколько месяцев. Однако денег на поездку не было. Небольшое жалованье давно было взято вперед и истрачено. И тут молодому моряку повезло. Нужно сказать, что Шишков всегда был человеком темпераментным и азартным. И эти свойства характера вполне проявились позднее в его сочинениях. Они же, естественно, влекли его к карточному столу, хотя благоразумие и воля обычно удерживали его в пределах нормы. Позднее, уже в 1800-е гг., рассказывает, С.Т. Аксаков, Шишков имел обыкновение проводить вечера в клубе, где вел крупную игру: «Он был отличный мастер играть во все коммерческие игры <...> и всегда много выигрывал. Я после узнал, что он в молодости был сильный банковский игрок»⁶.

Случилось так, что молодой моряк, имея в кармане случайно доставшиеся ему пять червонцев и считая, что это все равно не деньги, решил ими рискнуть и выиграл 45 червонцев. Он колебался, продолжать ли игру, но «соблазн преодолел», и он решил рискнуть половиной выигрыша, благоразумно рассудив, что имеющихся денег все равно на поездку не хватит, а оставшаяся половина все равно несколько поправит его дела. В результате он выиграл 500 червонцев. Радости его не было предела. Он дал себе слово не играть, но спустя несколько дней нечаянно снова увлекся и едва не проиграл половину денег. Поставив на карту оставшуюся половину он, к своему великому счастью, вернул утраченное. Поездка могла состояться.

Шишков посетил Флоренцию, где осмотрел знаменитую галерею и любовался Венерой Медичи. Здесь он слышал выступление женщины-импровизатора (итальянский глагол improvizare Шишков перевел как незапствовать, то есть говорить стихи внезапно, не приготовясь) и оставил подробное описания ее выступления, предваряя знаменитые страницы Одоевского и Пушкина. В «Египетских ночах» Пушкин рассказывает о выступлении импровизатора: «Глаза итальянца засверкали, он взял несколько аккордов, гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства стройно излетели из уст его...»⁷. Любопытно сравнить с этими строками более спокойный, но похожий рассказ Шишкова: «Глаза у нее засверкали, и она <...> пустилась сама стихотворствовать. Все мы умолкли и слушали ее со вниманием. Она почти целый час продолжала говорить нараспев. Содержание ее стихов было различное. Она переходила из важного в веселое и часто шуточное. <...> стихи ее были так правильны, что если бы их записывать, то верно не нашлось бы ни одной ошибки в мере стиха, в ударениях и грамматических правилах. Иногда были они без рифм, иногда с рифмами, как часто италианцы пишут» [ХVII, 279]. У Пушкина импровизатор похожим образом объясняет свой дар: «... мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четыремя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами»⁸. Возможно, сходство объясняется не только совпадением темы. Работая над «Египетскими ночами» Пушкин, вполне вероятно, уже читал книгу Шишкова (1834 г.), и рассказ об импровизаторше мог послужить дополнительным источником пушкинского текста, тем более, что описание Шишкова отличается ясностью, четкостью и выразительностью.

По дороге в Рим Шишков заехал в Сиену, уникальный город, удивительно хорошо сохранивший до наших дней дух и архитектуру раннего Возрождения. Шишков восхищался знаменитой центральной площадью Сиены, мозаичным полом Собора, многочисленными статуями. В Милане он видел знаменитый Собор и подымался на крышу его, напоминающую мраморный лес, сверкающий на солнце, откуда открывается великолепный вид на окрестности. В Риме Шишков побывал на Капитолии, где видел известную бронзовую статую Марка Аврелия, побывал в храме Св. Петра и в Ватикане. Посетил он Пизу, где подымался на падающую башню, Падую, по словам Виргилия, основанную Антенором, братом Приама после падения Трои, Феррару, где он увидел гробницу Ариосто, Болонью и, наконец, Венецию, «чудный город, о котором сказать можно, что он лежит ни на земле, ни на море. Вместо улиц везде в нем каналы, вместо карет <...> ездят на гребных судах, называемых гондолями, на которых кормовые беседки бывают иногда роскошно украшены зеркалами и занавесями» [ХVII, 292]. В Венецию Шишков попал во время карнавала. Тут с ним случилось забавное происшествие похожее на историю одного из героев романа Дюма «Граф Монте-Кристо». Над Шишковым подшутил его приятель Н.И. Корсаков, который выдал мальчика-дурачка за прелестную девушку. Обманутый Шишков целый вечер расточал любезности и целовал ручки замаскированному уродцу.

Шишков много узнал за время путешествия, многое повидал, но его любовь к России только окрепла за годы странствий. «Я с радостью возвратился в Отечество…», - заканчивает Шишков свои «Записки».

Вернувшись из путешествия, Шишков был назначен преподавателем морской тактики, в тот самый Морской кадетский корпус, который он столь недавно закончил. Назначение свидетельствует, что в свои 25 лет он считался знающим и опытным моряком. Это подтверждают и специальные труды Шишкова, напечатанные несколько позднее.

В 1780-е гг. Шишков пробует свои силы в литературе. В 1780 г. была дважды поставлена на сцене и издана очень слабая маленькая «драма в одном действии» «Невольничество». Она была написана, чтобы прославить Екатерину II, пожертвовавшую большую сумму денег на выкуп из турецкого плена христианских (преимущественно русских) невольников. В пьесе изображаются русские пленники с нарочитыми псевдорусскими именами: Гонима, Честана, Любослав, Храброд и прочие. Они страдают, плачут, рассказывают о своих подвигах в сражениях и освобождаются, когда императрица присылает выкуп рабовладельцам.

Несомненным литературным достижением Шишкова был перевод-переделка немецкой книги Кампе «Детская библиотека». [Первое издание 1783-1785 гг.] Написанная отчасти прозой отчасти стихами, сравнительно легким, доступным языком, эта книга в течение нескольких поколений оставалась любимым детским чтением⁹. «(Шишкова –М.А.) ... детские стихи получили такую народность, что, кажется, нет ни в одном русском грамотном семействе ребенка, которого не учили бы лепетать:

Хоть весною

И тепленько,

А зимою

Холодненько,

Но и в стуже

Нам не хуже, и проч.»¹⁰.

Н. Греч в мемуарах с благодарностью вспоминал «Детскую Библиотеку», которую в детстве знал наизусть¹¹. 0 том же писал С.Т. Аксаков: "«Детская библиотека» <...> особенно детские песни, которые скоро выучил я наизусть, привели меня в восхищение..."¹².

К этому же десятилетию относится появление в печати первых стихов Шишкова. Стихи он писал в течение всей своей долгой жизни. Это были оды, стихи на случай, иногда стихи сатирические и прочее. Поэт он был вообще слабый, и великие поэтические творения предпочитал переводить прозою. Так он перевел ХVI-ю песнь «Илиады» и «Освобожденный Иерусалим». Однако о поэтической деятельности Шишкова все же следует сказать несколько слов.

В 1784 г. в журнале «Собеседник любителей русского слова» было напечатано программное для Шишкова и одно из самых ранних его стихотворений: «Песня. Старое и новое время». Позднее Шишков значительно расширил его (восемь строф вместо двух), перепечатал еще дважды и включил в собрание своих сочинений. Стихи имеют подзаголовок «Перевод с французского». Оригинал нам неизвестен, может быть, его и не было, и подзаголовок служит лишь маскировкой. Стихи пользовались успехом. Они встречаются в рукописных собраниях.

Стихотворение, к слову сказать, легко и хорошо написанное, формулирует бинарную оппозицию: старое - новое, прошлое - настоящее. Шишков конструирует утопию, в которой некое идеальное, гармоническое прошлое России противопоставлено ее испорченному настоящему. К реконструкции этого утопического, никогда не существовавшего прошлого он и будет стремиться всю свою жизнь¹³. Для Шишкова новое всегда хуже старого. Люди, нравы, обычаи всегда изменяются к худшему.

Каждая большая (в 16 строк) строфа начинается словами: Бывало в прежни веки (годы, время и прочее). Мы узнаем, что прежде любили правду, не брали взяток, не изменяли, не соблазняли невинных девушек, а девушки были стыдливы и т.д. и т.п. Совершенно невозможно сказать, о каком времени и о какой стране говорит автор. В 1784 г. идеальной могла изображаться допетровская Русь или времена Петра I, а упреки в разврате и фаворитизме могли быть адресованы Екатерине П, а в начале XIX в. идеальными могла представляться уже эпоха самой Екатерины.

В каком-то неведомом прошлом Шишков умудрился даже увидеть невиданный расцвет литературы:

Бывало в прежни веки

Текли сладчайши реки

И прозы и стихов...

Писатель восхищался,

Читатель им прельщался;

А ныне уж не так… [ХIV, 135]

Имеется у Шишкова и фривольное, хотя и достаточно неуклюжее стихотворение. (Нужно заметить, что во всех архивах русских вельмож XVIII и начала XIX вв. встречаются подборки эротических текстов. Шишков был скромнее многих). Приведем этот никогда не публиковавшийся текст, чтобы несколько смягчить в глазах читателя образ сурового ревнителя православия и патриотизма, ратоборца за чистоту русского языка:

Песенка

Лиза хочет отвертеться

Шутит над любви божком

Хоть уж начало свербеться

У Лизеты под брюшком.

Полно Лизанька гордиться,

Купидон мальчишка злой

Оборотится стрелой

И тотчас в тебя вонзится.

Хоть и кажешь ты играя

Будто дух твой не горит,

Но в глазенках огнь сверкая,

Тайну нам твою явит.

Полно Лизанъка гордиться и проч.

Как вчера тебе сказали,

Что Луку наедине

Со Кларисою застали,

Ты была вся как во огне.

Полно Лизанька гордится и проч.

А как песенку ты пела

И Лука пришел в тот час,

Ты чего тогда хотела,

Видно было то из глаз.

Полно Лизанька гордиться и проч.

Купидона нет резвяе,

От него нельзя бежать,

Но чтоб он пробег скоряе,

Надо ноги лишь разжать.

Полно Лиза, не гордиться,

Он не сделает беды;

Раз уколет до руды,

После скажет: веселися¹⁴.

Литературные и педагогические занятия Шишкова были прерваны Шведской войной 1779-1780 гг. В чине капитана второго ранга он командовал фрегатом «Николай» и получил в награду золотую саблю с надписью «за храбрость» и золотую, осыпанную бриллиантами табакерку.

После войны Шишков вернулся к своим научным и литературным занятиям. Именно в эти годы после многих хлопот выходит из печати его перевод книги Шарля Ромма «Морское искусство» (L'Агt de la marine) (1793 г.), важнейшее руководство по кораблестроению и навигации. В 1795 г. Шишков выпускает серьезную работу, свидетельствующую о его постоянных лингвистических интересах: «Треязычный морской словарь на английском, французском и немецком языках».

В 1796 г. Шишков был избран в члены Российской Академии. Тогда же он стал правителем канцелярии командующего Черноморским флотом фаворита Екатерины II графа Зубова, впрочем, по-прежнему проживая в Петербурге. При этом он сохранял хорошие отношения с наследником престола, будущим императором Павлом I, который не любил свою мать и ненавидел ее фаворитов.

5 ноября 1796 г. внезапно умерла Екатерина П. Шишков очень выразительно описал внезапную перемену происшедшую в общественной жизни столицы: «Я вошел в залу и столько же поражен был удивлением, сколько удручен печалью. Перемена была так велика, что не иначе показалось мне, как бы неприятельским нашествием. Дворец наполнен был множеством разного рода людей, стоявших неподвижно, с изображенною на лицах скорбью и беспокойством. Весь прежний блеск, вся величавость и важность двора исчезли. Везде, в нем и вокруг его, появились солдаты с ружьями. Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли как бы лишенные уже должностей своих и званий, с поникнутою головою, не приметны в толпе народной. Люди малых чинов, о которых, день тому назад, никто не помышлял, никто почти не знал их, - бегали, повелевали, учреждали. В один час все так переменилось, что казалось настал иной век, иная жизнь, иное бытие» [Записки, 1, 9-10]¹⁵.

Однако на служебной карьере Шишкова смена царствования никак не отразилось. Он был произведен в капитаны первого ранга [полковник] и получил имение с 250 душами крестьян в Кашинском уезде. Вскоре он был назначен эскадр-майором при императоре и должен был сопровождать его во время морских путешествий. Десять дней он плавал с Павлом на фрегате «Эммануил» и был награжден званием генерал-адъютанта. Этот «поход» Шишков описал в изданной в 1797 г. книге «Журнал кампании 1797 года во время командования флотом императора Павла I...». Однако служба при мнительном и подозрительном императоре с его тяжелым и переменчивым нравом тяготила Шишкова. К тому же он не любил и боялся верховой езды, в которой, будучи моряком, никогда не преуспевал. Он старался по возможности избегать службы и уклонялся от посещений дворца.

Отправившись в служебную поездку в Австрию, Шишков попросил разрешения остаться для лечения в Карлсбаде, известном немецком курорте. Павел разрешил ему этот отпуск, но приказал наблюдать за поведением русских, бывших приближенных Екатерины. Поручение это, которым Шишков «гнушался», было для него крайне тягостно и неприятно, и он старался им манкировать.

Вернувшись в Россию, Шишков продолжал службу при Павле I. Однажды он навлек на себя гнев императора, заснув на дежурстве. Павел отстранил его от придворной службы и перевел в члены адмиралтейств-коллегий. Впрочем, вскоре он был награжден орденом и произведен в вице-адмиралы.

В 1801 г. Шишкову исполнилось 47 лет. По тем временам это был весьма почтенный возраст. Он имел значительный чин, небольшое состояние. Казалось, карьера вполне успешно заканчивается. Никто, в том числе, вероятно, и сам Шишков, не предполагал, что самые значительные события его общественной и литературной деятельности еще впереди.

В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Павел был убит. Шишков не испытал большого сожаления по этому поводу, даже, как он сам пишет, - «невольную радость» (Записки, 1, 80). Служба при капризном императоре была тяжела, каждый день можно было ожидать опалы, ссылки, ареста. Как и многие его современники, Шишков радостно приветствовал обещание нового императора править «по законам и сердцу своей в Бозе почивающей бабки <...> императрицы Екатерины Великия». Он написал «Стихи <...> при восшествии на престол Императора Александра Первого», в которых говорил о ликовании народа, а в новом царе видел «великую душу Екатерины» [XIV, 177].

Новый царь, мечтал о крупных реформах в области образования, землевладения, думал об отмене крепостного права. Все это должно было сблизить Россию с Западом, сделать ее по-настоящему европейской державой. Шишкову эти идеи были глубоко чужды и враждебны. Он, как, впрочем, и большинство старых Екатерининских вельмож, не поладил с молодым императором и даже разразился по этому поводу сатирическими стихами. Н.И. Греч рассказывает об этом: «...кто подумает, что Александр Семенович Шишков, которого мы привыкли считать аристократом и отнюдь не фрондером или либералом, в 1801 или в 1802 году написал стихи на тогдашних министров в виде послания к Александру Семеновичу Хвостову»¹⁶. До недавнего времени стихи эти не были известны и впервые обнаружены и опубликованы автором этих строк.

Можно предположить, что в одной из строф стихотворения Шишков изобразил даже самого императора:

Реши Хвостов задачу:

Я шел гулять на дачу.

Туда ж и Мироправ,

Мечтаний тьму набрав.

Свой путь изволит править.

Он хочет переставить

И Этну и Кавказ

И человечий глаз

Исправить как трудится...¹⁷

В самом деле, Мироправ - тот, кто правит миром, то есть царь. Александр со своими преобразованиями был для Шишкова мечтателем («мечтаний тьму набрав»), чьи идеи были бессмысленными и невозможными для исполнения: он хочет поменять местами восток и запад, (переставить горы) и даже изменить самоё природу человека (исправить «человечий глаз»).

Александр тоже тяготился консервативным, протестовавшим против любых нововведений адмиралом. Постепенно Шишков, как он сам рассказывает, «... отстал от двора; уклонился от всех его козней; не видался более ни с Чичаговым, ни с кем из окружающих государя, и предался любимым моим упражнениям в словесности и науках» [Записки, 1, 93].

В 1805 г. он стал во главе ученого департамента Адмиралтейств коллегии, что вполне соответствовало его вкусам. С.Т. Аксаков, тогда совсем еще молодой человек, познакомился в эту пору с Шишковым и оставил его выразительный портрет: «Он имел средний рост, сухощавое сложение, волосы седые с желтизной; лицо у него было поразительно бледно; темно-карие небольшие глаза, очень живые, проницательные, воспламеняющиеся мгновенно, выглядывали из-под нависших бровей; общее выражение физиономии казалось сухо, холодно и серьезно, когда не было одушевлено улыбкой, - самой приятной и добродушной»¹⁸.

Шишков не мог принять реформаторской деятельности Александра и его окружения. Александр обещал вернуться к славным временам Екатерины Великой. Такое движение истории вспять или застывание ее на одном месте для Шишкова в принципе было, как увидим, вполне возможно и приемлемо. Однако вместо возрождения старины, все пошло совсем по-другому. Вокруг Александра появились новые молодые деятели: Чарторыжский, Строганов, Новосильцев, Чичагов, а бывшие екатерининские вельможи «должны были умолкнуть и уступить новому образу мыслей, новым понятиям, возникшим из хаоса чудовищной французской революции<...> стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми и невежественными. Имена вольности и равенства, приемлемые в превратном и уродливом смысле, начали твердиться перед младым царем...» [Записки, 1, 84-85].

В это время, в первое десятилетие XIX в. (до 1812 г.), написаны Шишковым основные сочинения, навсегда вписавшие его имя в историю русской литературы, культуры, общественной жизни. Шишкову в высшей степени было свойственно вообще характерное для русско-византийской православной культуры благоговейно-уважительное отношение к слову, восходящее еще к библейской ветхозаветной традиции. Это отношение к Слову как носителю Божественного духа закреплено в начале Евангелия от Иоанна: «В начале бе слово и слово бе к Богу, и Бог бе слово». Словопочитание отразилось в раскольничьх спорах, где речь шла не столько о духе, сколько о букве Божественных книг. Отзвук этого чисто русского отношения уже в XX в. прозвучал в прекрасных стихах Гумилева:

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Шишков относился к слову с мистическим уважением. Для него в слове воплощался дух народный, материализовалась идея способная и созидать и разрушать. Он готов был с усердием запрещать любое вредное слово. В записке о цензуре (1815 г.) Шишков говорил: «Наглость слова - не меньше как и хитрость его: при малейшем нерадении блюстителей нравов, оно обезоруживает их строгость, смягчает суровость, исторгает ласки у гнева, похвалы у ненависти, и безбоязненно тысячами путей распространяет язык страстей и лжи... Такова есть хитрость, смелость и сила слова, употребленного во зло!» [Записки, П, 45].

Слова образуют язык. Язык для Шишкова одна из важнейших составляющих национальной культуры, которая мыслилась прежде всего как любовь к отечественному и национальному: «Вера, воспитание и язык суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству» [«Рассуждение о любви к Отечеству»]. «...тезис Шишкова о языке как коллективной памяти народа, отпечатавшейся в историческом прошлом языка - из чего следует тезис о пагубности разрыва с этим прошлым для национального самосознания,- представляет собой квинтэссенцию романтических представлений о языке как воплощении духа народа», - совершенно справедливо замечает современный исследователь¹⁹.

Этот национальный язык, с точки зрения Шишкова, был церковно-славянский и воспринимался им мистически, сакрально. Шишков видел в церковно-славянском языке главную сокровищницу национального духа, «мистически связанную с Божественной мудростью еще до принятия христианства <...> как незыблемое основание веры нашей»²⁰.

В 1803 г. выходит из печати самая известная книга Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Речь в ней шла о путях развития русской литературы и шире русской культуры: каким должно быть «слово» этой культуры - западным, нейтральным, общечеловеческим, или исконно русским, своеобычным, национальным. Отсюда возникал и другой вопрос: должна ли литература, «словесность», заниматься личными, частными проблемами, заботами обыкновенной, ординарной личности, «маленького человека», его страданиями, чувствами размышлениями, или решать общегосударственные, исторические, национальные проблемы.

В 1790 г. в своей типографии глава Петербургской таможни А.Н. Радищев напечатал 600 экземпляров книги «Путешествия из Петербурга в Москву». Мы не будем сейчас говорить об идеях этой книги, «революционность» которой явно преувеличена. Она трактовала о важнейших государственных проблемах и, соответственно, была написана языком тяжелым, с обилием славянизмов, с усложненным неповоротливым синтаксисом. Эстетическая обусловленность такой «трудности» была декларирована самим Радищевым.

В 1792 г. в шестой части «Московского журнала», выходившего тиражом около 300 экземпляров, была напечатана повесть издателя Н.М. Карамзина «Бедная Лиза». В ней рассказывалось о печальной судьбе влюбленной крестьянский девушки, и она была написана языком ясным и доступным, синтаксис ее был прост и прозрачен. У Карамзина появилась масса подражателей. Сентиментальное направление покорило литературу, распространяясь на все жанры, в том числе на эпос и трагедию. Героем дня стал автор, который «пишет так, как говорит, кого читают дамы» [Батюшков]. Для Шишкова такой «несерьезный» подход к общественной жизни был неприемлем.

В 1811 г. в речи при открытии «Беседы любителей русского слова» Шишков формулировал общекультурные задачи своей деятельности. Он разделил всю русскую «словесность» на три рода [IV, 139-141]. Первый [«священные книги»] «давно процветает и сколько древностию свою, столько же изяществом и высотою всякое новейших языков витийство превосходит. Но оная посвящена была духовным умствованиям и размышлениям. Отсюду нынешнее наше наречие или слог получил, и может еще более получить, недосязаемую другими языками высоту и крепость». Такой и должна быть, с точки зрения Шишкова настоящая литература, посвященная высоким, то есть духовным, философским и, главное, общегосударственным «умствованиям и размышлениям». Однако людям свойственны и другие, частные, интересы: личная жизнь, любовь, семья и прочее. Эта сфера жизни, на изображение которой претендовали карамзинисты, давно уже, по Шишкову, существует в русской культуре. Это фольклор: «Вторая словесность наша состоит в народном языке, не столь высоком, как священный язык, однако же весьма приятном, и который часто в простоте своей сокрывает самое сладкое для сердца и чувств красноречие.» «Третья словесность- подражательная, современная и не заслуживает, с точки зрения Шишкова, серьезного внимания. «Мы взяли ее от чужих народов, но, заимствуя от них хорошее, может быть, слишком рабственно им подражали и, гоняясь за образом мысли [курсив мой, - М.А.] и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий».

Таким образом, у Шишкова речь идет не столько о слоге, о языке, даже не только о литературе, а об истории, идеологии, образе мыслей. Об этом и была написана книга «Рассуждение о старом и новом слоге...». Она была явлением прежде всего общественно-политическим²¹. В ней шла речь о судьбах русского просвещения и русской культуры, о путях развития русской государственности, ибо язык (церковно-славянский!) являлся для Шишкова важнейшей составляющей русской культуры. Попытки умалить, ограничить использование этого языка в литературных текстах он воспринимал как катастрофу, крушение основ, гибель России.

В этом отношении несомненный интерес для шишковского круга должна была представлять книга Радищева. В «Путешествии из Петербурга в Москву» говорилось о судьбе России, о реформах ее государственного строя. Автор предсказывал возможность революционной катастрофы, рассуждал о мздоимстве, коррупции властей, своекорыстии придворных и прочее. Такими общегосударственными проблемами, считал Шишков, и должна заниматься словесность. И об этом следует говорить тем высоким, затрудненным, архаичным слогом, каким выражался Радищев, теоретически обосновывая эту затрудненность. Конечно, радикальные реформаторские идеи Радищева, злая критика екатерининского царствования Шишкову были чужды. Имя государственного преступника, осужденного самой великой императрицей, не могло появиться на страницах книги Шишкова и вообще не встречается в его сочинениях. В то же время мы знаем, что интерес к стилистическим и историко-литературным идеям Радищева был в кругу Шишкова достаточно велик²².

Другое дело Карамзин. К 1803 г. еще не была написана знаменитая «Записка о древней и новой России», не было известно ни одной строки «Истории государства Российского». Карамзин был прежде всего автором «Бедной Лизы» и «Писем русского путешественника». Он изображал мысли, чувства, настроения ординарной, ничем не примечательной личности, чьи переживания и судьбы составляли для него главный смысл литературы. Он демонстративно назвал свою книгу «Мои безделки». «И мои безделки» вслед за Карамзиным назвал свою книгу И.И. Дмитриев.

Все произведения Карамзина были написаны превосходным, простым ясным и чистым языком, который даже современному, нынешнему читателю почти не кажется устаревшим. Карамзин и настаивал на том, что писать нужно так, как говорят в образованном обществе, прислушиваться к мнению «светских женщин»: «надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли», «слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык»²³.

Все это вызвало самую резкую отповедь Шишкова. Можно предположить, что в упоминавшемся стихотворении «Прогулка. Стихи к А.С. Хвостову» одна строфа изображает Карамзина:

Реши, Хвостов, задачу:

Я шел гулять на дачу.

Туда ж и стихоплет

В молчании грядет.

Меня он для примеру

Приемлет за Венеру.

Составленный ей в честь

Мне хочет гимн прочесть.

И просит не сердиться,

Коль он пойдет со мной.

Не лучше ль воротиться

Отселе мне домой.

В 1801 г. Карамзин написал два стихотворения: «...Александру I <...> на восшествие его на престол» и «На торжественное коронование <...> Александра I...». В этих стихах, написанных в привычных формах торжественной оды, однако содержание выглядит несколько необычным. Главным Карамзин считает не активную государственную деятельность, а взаимную любовь монарха и подданных. Любовь как категория государственных отношений представлялась Шишкову нелепой, и гимн императору [а гимном одно из стихотворений было названо в эпиграфе] превратился у него в гимн Венере [то есть любви].

Шишков резонно возражал Карамзину: величественный язык литературы не может и не должен быть языком, каким говорят все равно где, на улице или в гостиной: «Милые дамы, или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят, как хотят <...> Расинов язык не тот, которым все говорят, иначе всякой был бы Расин» [П, 128-129, 134].

Шишков обильно уснастил «Рассуждение» примерами уродливостей и нелепостей «нового слога», где вычурные перефразы перемешаны с неуместно употребленными архаизмами. Стилистически безукоризненные сочинения Карамзина, однако, не могли служить образчиками языковых нелепостей. Все попытки обнаружить у Карамзина источники издевательских цитат Шишкова ни к чему не привели. Он заимствовал их, как это было недавно показано, из книги третьестепенного, бесталанного писателя А.Ф. Обрезкова «Утехи Меланхолии»²⁴. Эти образчики были действительно уморительно смешны, и насмешки Шишкова имели у читателей очень большой успех. Приведу один почти хрестоматийный пример [цитаты из «Утех меланхолии» выделены курсивом, - М.А.]:

«Вот нынешний наш слог! мы не почитаем себя великими изобразителями природы, когда изъясняемся таким образом, что сами себя не понимаем, как например: в туманном небосклоне рисуется печальная свита галок, кои каркая при водах мутных, сообщают траур периодический. Или: в чреду свою возвышенный промысл предпослал на сцену дольнего существа новое двунадесятомесячие; или: я нежусь в ароматических испарениях всевожделенных близнецов. Дышу свободно благами эдема, лобызаю утехи дольнего рая, благоговея чудесам Содетеля, шагаю удовольственно. Каждое воззрение превесьма авантажно ...»²⁵.

Шишков исходит из постулата о почти полной тождественности русского и церковно-славянского языков: «Древний Славянский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка» [IV, 1-2)]. В этом утверждении содержится значительная доля истины. Другое дело, что в процессе своего развития русский литературный язык обогащался, особенно лексически, за счет других главным образом европейских языков. Именно этот процесс Шишков и хотел остановить.

При этом, говорит он, русский язык не только «сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Християнские проповедники» [Ш, 2]. Заметим, что для Шишкова греческий язык по отношению к славянскому не является первичным, более ранним, а всего лишь «сродным». Позднее сторонники Шишкова договорились до того, что и сами греки переняли свою культуру у гипербореев, то сеть предков нынешних славян²⁶. Показателен приведенный нами набор имен в самом начале книги Шишкова: настоящую «словесность», культуру создают поэты, воспевающие великие деяния и подвиги, красноречивые витии - государственные деятели, религиозные проповедники. И в этом отношении русская культура имеет несомненные преимущества перед французской, ибо последняя возросла не на оригинальной греческой почве, как русская, а на вторичной - латинской. Поэтому язык их «беден» [П, 12], и сама почва французской культуры «бесплодная болотистая», в отличие от русской «плодоносной земли» [П, 3]. На эту-то почву и пытаются создатели «нового слога» перенести русский «благоустроенный дом», уподобляясь павлину, который, «пренебрегая красоту своих перьев <...> в прельщающий око разноцветный хвост свой готов натыкать перья из хвостов галок и ворон» [П, 10].

Итак, Шишков ратовал за самобытное развитие России, отвергая для нее приобщение к западной цивилизации. Он, таким образом, становился в оппозицию молодому царю и его окружению, молодым реформаторам, стремившимся, устроить государственную систему по европейскому образцу. Не следует думать, что в своей общественной позиции Шишков был одинок. Его выступление было гораздо более серьезным, чем обычные для русской сатирической литературы ХVШ в. нападки на «чужебесие», модные лавки, невежд учителей и прочее. Шишков выступал против западной культуры в целом.

В этих своих рассуждениях Шишков далеко не был пионером. Он опирался на размышления, высказывания и суждения своих предшественников и современников. Одним из них был Д.И. Фонвизин, произведения которого Шишков хорошо знал и ценил²⁷. Ему должна была нравиться ранняя комедия «Бригадир» (1769 г.), в которой остроумно высмеивалась галломания, изображался молодой русский невежда, презирающий все русское и сожалеющий, что не родился французом. Впрочем, подобные насмешки русская сатирическая литература во второй половине ХVШ в. хорошо знала (журналы Новикова, комедии Крылова и прочее.) Можно думать, что для Шишкова важнее и интереснее были письма Фонвизина из Франции. Они широко распространялись в списках, а некоторые появились в печати уже в конце ХVШ в.²⁸ В этих письмах Фонвизин живо, со свойственным ему юмором и талантом описал французский быт. Он рассказывал, что французское дворянство невежественно, спесиво и бедно. Русские люди среднего достатка живут лучше, чем богатые французы, а состояние русских крестьян «несравненно счастливее», чем французских, страдающих от страшной бедности²⁹. Фонвизин с полным презрением говорит о французском национальном характере: «Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться» [Фонвизин, 2, 480-481].

За десять лет до революции Фонвизин выступает против просветительской философии, которая разрушает религию и тем самым уничтожает добродетель, ибо нравственность, вопреки мнению французских философов, без религии невозможна, да и сами эти философы, Д'Аламберты и Дидероты, суть «шарлатаны», доказывающие на себе, каков [«человек без религии и как порочно было бы без оной все человеческое общество». [Фонвизин, 2, 482].

Особенно был близок Шишкову основной вывод Фонвизина: перенимать у французов нечего «ни в рассуждении чистоты, ни в рассуждении благонравия, ни со стороны практического нравоучения» [Фонвизин, 2, 475, 482]. Он пишет в «Рассуждении»: «... надлежит с великой осторожностью вдаваться в чтение французских книг, дабы чистоту нравов своих в сем преисполненом опасностью море не преткнуть о камень...» [П, 9-10].

В 1813 г. Шишков советует второстепенному литератору Якову Бардовскому, которому он хотел поручить описание французских зверств в Москве, «войти в историческое рассмотрение нравственности Гальского народа, где откроется широкое поле говорить о ядовитых книгах их, о развратных правилах, о неистовых делах, породивших чудовищную революцию и тысячи старых и новых Маратов и Робеспьеров» [Записки, 2, 325-326].

В то же время, с точки зрения Шишкова, плодоносная почва русской национальной культуры породила идеальное, замкнутое в себе гармоническое сообщество, называемое Россией. Шишков был уверен, что простой народ сохранил в своем быту и в своем сознании культуру своих предков и вместе с этой культурой свои исконные добродетели: «Мы видим в предках наших примеры многих добродетелей: они любили отечество свое, тверды были в вере, почитали царей и законы: свидетельствуют в том Гермогены, Филареты, Пожарские, Трубецкие, Палицыны, Минины, Долгорукие и множество других. Храбрость, твердость духа, терпеливое повиновение законной власти, любовь к ближнему, родственная связь, бескорыстие, верность, гостеприимство и иные многие достоинства их украшали» [П, 458-459].

И русская литература, по утверждению Шишкова, тоже была средоточием всех мыслимых добродетелей. Тому же Бардовскому он пишет: «...без всякого самохвальства, можно отдать справедливость, что в нашем народе не было никогда иных книг, кроме насаждающих благонравие,- иных нравов, кроме благочестивых, уважающих всегда человеколюбие, гостеприимство, родство, целомудрие, кротость и все християнские, нужные для общежития добродетели» [Записки, П, 326].

Однако нынешнее современное русское общество утратило прежнюю идилличность. Распалось целостное единство древней русской культуры, и исчезла полная социальной гармонии прекрасная утопия, где не было антагонизма между знатными и простыми, богатыми и бедными, а главное между образованными на современных манер дворянами и хранящими заветы старины простолюдинами. Именно к дворянам и обращается Шишков с горькими упреками: «Мы не для того обрили бороды, чтобы презирать тех, которые ходили прежде или ходят еще и ныне с бородами; не для того надели короткое Немецкое платье, дабы гнушаться теми, у которых долгие зипуны. Мы выучились танцовать минуэты, но за что же насмехаться нам над сельскою пляскою бодрых и веселых юношей, питающих нас своими трудами» [П, 459]. Шишков особо подчеркивает, что жизнь простого народа не переменилась за столетия: «Они так точно пляшут, как бывало плясали наши (курсив мой, - М.А.) деды и бабки. Должны ли мы, выучась петь Итальянские арии, возненавидеть подблюдные песни? Должны ли о святой неделе изломать все лубки для только, что в Париже не катают яйцами?» [П, 459].

Трагический распад этой утопии для Шишкова начался с отрыва образованного общества от исконного русского быта и русской культуры. В прошлом, с точки зрения Шишкова, («наши деды и бабки») такого разрыва не было. Вопрос об отрыве образованной части общества от народа занимал умы русской интеллигенции на протяжении всего XIX в. Шишков, кажется, был одним из первых, кто поставил этот вопрос. Правда, еще Карамзин в повести «Наталья, боярская дочь» (1792 г.) говорил о той же проблеме, и тоже в исторической перспективе противопоставляя национальное единство прошлого настоящему: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю...»³⁰. Впрочем, у Карамзина вся эта древнерусская идиллия описана вполне иронически. Также иронично, по-видимому, и приведенное выше рассуждение³¹. Заметим, кстати, что Шишков считал «Наталью, боярскую дочь» произведением вполне безнравственным, разумеется, не из-за иронии по отношению к русской старине, а из-за фривольных сцен и самого сюжета, построенного на нарушении родительской воли.

Спустя два десятилетия, уже накануне восстания декабристов, размышления Шишкова вполне сохраняли свою актуальность для фрондирующей дворянской интеллигенции. Так, А.С. Грибоедов писал в «Горе от ума»:

Хоть у китайцев бы нам несколько занять

Премудрого у них незнанья иноземцев...

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

О разрыве между народом и интеллигенцией Грибоедов говорил не только в «Горе от ума», но и в очерке «Загородная поездка», в котором явно звучат идеи близкие шишковскому «Рассуждению»: «...я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико всё, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими <...> народ единокровный, наш народ разрознен снами, и навеки»³². Вполне можно полагать, что размышления Шишкова повлияли на Грибоедова и вообще оказались у истоков всех последующих споров о судьбах русского народа.

Кто же виноват в этой пропасти отдалившей народ от просвещенного сословия? Князь Щербатов в известном памфлете «О повреждении нравов в России» (1786-1787 гг.) говорил, что до Петра Великого жизненный уклад русских царей и вельмож отличались простотой и скромностью. Именно с Петра началось на Руси «повреждение нравов». Правда, у нас нет никаких оснований думать, что памфлет Щербатова был известен Шишкову [он был впервые опубликован только в 1858 г. Герценом в вольной Лондонской типографии].

Несколько позже книги Шишкова, в 1810 г., Н.М. Карамзин в знаменитой «Записке о древней и новой Россини» обвинил Петра в роковом расколе русского общества: «...со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и Русский земледелец, мещанин, купец увидел Немцев в Русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний»³³. Последующие поколения славянофилов именно Петра считали главным виновником искажения естественного пути русского развития.

Шишков так думать не мог. Он изображает Петра защитником русской национальной идеи: «Петр Великий желал науки переселить в Россию, но не желал из Россиян сделать Голландцев, Немцев или Французов; не желал русских сделать не Русскими». [П, 462]. Восторженный панегирик посвящает Шишков Екатерине П, восхваляя ее любовь к России и русским нравам: «Великая Екатерина мудростию правления своего распространила, возвеличила, прославила, украсила, просветила Россию, но мудрость не отторгала ее от отечества: она любила русскую землю, русский народ, русские обычаи. Сама ходила в русском платье. Сама сочиняла великолепные зрелища, представляющие древние русские обыкновения. Сама в известные времена в чертогах своих учреждала русские игры, не столько для собственного увеселения своего, сколько для показания народу своему, что она, любя его, любит и все, даже самые простые, забавы его и обряды» [П, 462].

Следует, конечно, учитывать, что Карамзин, нелицеприятно писавший о Петре и посвятивший Екатерине несколько саркастических страниц, писал приватную записку, предназначенную лично царю, а Шишков печатал книгу, обращенную ко всей русской интеллигенции.

Для Шишкова, нынешнее нарушение гармонии, вызванное культурной пропастью, образовавшейся между образованными дворянами и простым народом, обусловлено только посторонними влияниями: «Если ныне во нравах наших примечается порча, или отступление от коренных правил честности и добродушия, то зараза сия прилипла к нам от сего обманчивого народа, которого нечистая и гнилая внутренность прикрыта блестящею наружностью, уловляющею в сети свои простоту и легкомыслие» [Записки, 2, 326].

Простоту и легкомыслие проявили русские образованные люди, поддавшиеся пагубному влиянию зловредной заграницы. Для обществ закрытого типа, а именно таким обществом мыслит себе Шишков старую Россию, естественно, объяснять свои недостатки чуждыми влияниями. Таковы были основные идеи самого известного труда Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге» (1803 г.).

Книга вызвала бурный общественный резонанс. Некоторые, как Аксаков, уверовали «в каждое слово <...> книги, как в святыню»³⁴, другие смеялись и иронизировали над ней. Полемика вокруг нее стала одним из самых значительных событий общественной жизни начала XIX в. Ей посвящена обширная литература, и она изучена достаточно хорошо. Поскольку темой нашего очерка является деятельность самого Шишкова, а не его противников, мы позволим себе в дальнейшем изложении не останавливаться специально на борьбе шишковистов с карамзинистами, «Беседы» с «Арзамасом» и прочем.

К началу XIX в. вокруг Шишкова сложился круг друзей и единомышленников. По своему темпераменту Шишков нуждался в проповеди своих идей не только на бумаге, но и устно, в живом непосредственном общении. Рассказывая в мемуарах, как в начале 1800-х гг. он «отстал от двора», Шишков продолжает: «...предался любимым моим упражнениям в словесности и науках. Мы четверо, а именно: Державин, Муравьев, Хвостов и я, уставили для чтения вечера, и, в назначенные дни, съезжались по очереди друг к другу. Некоторые другие любители русского языка присоединились к нашему обществу, и мы провождали время с пользою и приятностью» [Записки, 1, 93].

Именно Шишков в 1807 г. стал инициатором превращения этих встреч в регулярные литературные собрания. 9 января на вечере у Г.Р. Державина «он очень долго толковал (и, вероятно, уже не в первый раз, - М.А.) о пользе, какую бы принесли русской словесности собрания, в которые бы допускались и приглашались молодые литераторы для чтения своих произведений, и предлагал Гаврилу Романовичу назначить вместе с ним попеременно, хотя по одному разу в неделю, литературные вечера, обещая склонить к тому же Александра Семеновича Хвостова и сенатора Ивана Семеновича Захарова, которых домы и образ жизни представляли наиболее к тому удобств³⁵.

И действительно, Шишкову удалось воплотить в жизнь эту идею. До нас дошел подробный рассказ о еженедельных заседаниях 1807 г.: 2, 9, 16 февраля, 9, 16, 23, 30 марта и 4 мая. На них читали свои произведения Крылов, Державин, Н.И. Гнедич, С.А. Шихматов, сам Шишков, С.Н. Марин, А.А. Шаховской и другие, велись разговоры о политике и литературе. Участники, очевидно, были политическими и литературными единомышленниками Шишкова.

Эти собрания были довольно многолюдны (больше 20 человек). Они стали заметным явлением в общественной жизни Петербурга. На них присутствовали не только литераторы, но и «сенаторы, обер-прокуроры, камергеры, Санкт-петербургский главнокомандующий, Вязмитинов»³⁶.

Старики оживленно обсуждали политические события, фрондировали, видимо, меньше: шла война с ненавистными французами, что вполне отвечало патриотическим настроениям Шишкова и его окружения. Шишков, Державин и другие вельможи прежнего царствования, поневоле удалившиеся от активной государственной деятельности, с удовольствием внимали слухам, «что государь непременно желает употребить в настоящее военное время старых опытных генералов царствования императрицы Екатерины...»³⁷.

На собраниях часто читали патриотические сочинения. Прежде всего, следует упомянуть поэму любимого ученика Шишкова князя Сергия Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия». В этой поэме напряженным лирическим слогом, энергичными стихами рассказывалось о трагических и величественных событиях русской истории. Перевод 7 и 8 песен «Илиады», рассказ о грозных битвах троян и ахейцев, громогласно прочитанный Н.И. Гнедичем, органически вплетался в общее патриотическое одушевление и пробуждал воинственный пыл слушателей.

К сожалению, дневники Жихарева, подробный источник наших сведений об этих литературных собраниях, обрываются 4 мая 1807 г. Однако литературные встречи продолжались и позднее. Краткие сведения о заседаниях 1808 г. содержатся в «Журнале» Д.И. Хвостова³⁸. О регулярных собраниях в доме Шишкова в 1807-1810 гг. сообщает Аксаков. Многие из посетителей стали позднее членами «Беседы любителей русского слова»³⁹.

Военные события не радовали участников этих собраний. Если битва при Прейсиш Эйлау (27 января 1807 г.) еще могла с некоторой натяжкой рассматриваться как победа, то сокрушительное поражение при Фридлянде (2 июня) делало продолжение войны невозможным. 25 июня был заключен Тильзитский мир. Наполеон и Александр на плоту в середине Немана демонстрировали взаимную дружбу. Однако русское общество в целом отнеслось к Тильзитскому миру весьма отрицательно. Исследователь справедливо отмечает: «Александр, возвратившись в столицу из Тильзита другом и союзником императора Наполеона - вчера еще проклинаемого «антихриста Бонопарта», сразу же почувствовал, что новый внешнеполитический курс наталкивается на едва прикрываемую почтительным смирением оппозицию. Она шла прежде всего со стороны «старого двора» - императрицы-матери Марии Федоровны и ее окружения. Эти круги не считали нужным скрывать осуждение договора, заключенного августейшим сыном. Тильзит был в их глазах чем-то постыдным, унизительным, чуть ли не святотатственным. Такова же была точка зрения и «екатерининских вельмож», и «всех ревнителей старины»⁴⁰, среди которых, можно сказать, едва ли не на первом месте стоял А.С. Шишков.

В ближайшем окружении Шишкова все более росла не только ненависть к французам и Наполеону, но и недовольство царем. Г.Р. Державин писал неуклюжие басни, где высмеивал не только новый курс правительства Александра, но и самого царя. Одна из его басен называет Наполеона великаном, а царя Мальчиком. Пока мальчик шел за бабой [то есть своей бабкой, Екатериной П, - М.А.] по проторенной дороге, все было хорошо. Когда же пошел по целине за великаном - увяз в снегу по колени. Вероятно, эта басня как раз и была написана по поводу Тильзитского мира. Саму же войну с Наполеоном до заключения мира Державин воспринимал с великим энтузиазмом. В высокопарной кантате «Персей и Андромеда, написанной по случаю битвы при Прейсиш-Эйлау (1807 г.), которую русские считали победой, он называл Европу Андромедой, Наполеона - драконом, а Александра - освободителем Персеем. В трагедии «Евпраксия» (1808-1809 гг.) под видом Батыя изображен Наполеон, намеревающийся жениться на сестре царя великой княжне Екатерине Павловне. Женитьба не состоялась в значительной степени из-за решительного противодействия вдовствующей императрицы Марии Федоровны⁴¹. В «Записках о словесности» Д.И. Хвостова отмечено, что трагедию Державина «долго держали в цензуре по причине сходства Батыя с Наполеоном...»⁴².

Постоянным участником литературных собраний был и Крылов, вполне разделявший взгляды Шишкова. В некоторых его баснях 1807-1811 гг., кажется, можно найти намеки на современные исторические события, (Следует иметь в виду, что датировка басен Крылова обычно затруднительна. Мы можем по первой публикации только указать время, позднее которго басня не могла быть написана). Так, в басне «Обезьяны» рассказывается, как эти животные, подражая умному охотнику, стали кататься, по расстеленным на земле сетям. Запутались в них и попали в плен. Басня осмеивает подражание французам, ведущее народ к гибели.

«Роща и огонь», возможно, содержит намек на опасную дружбу с Наполеоном после Тильзита. Маленький Огонек попросил приюта у Рощи и, разгоревшись, погубил ее. Нечто похожее о коварстве мнимого друга Наполеона писал и Державин:

Враг примиренный, снесший рану,

Не может быть надежный друг. [П, 426]⁴³

Это стихотворение Державина называлось «На мир 1807 года» и было посвящено Государыням императрицам Марии Федоровне и Елизавете Алексеевне. Александр не позволил его напечатать⁴⁴.

Может быть, о неопытности, опрометчивости Александра, о его поражениях в войне идет речь в баснях Крылова «Лев и человек» и «Вороненок». В первой Лев (то есть царь зверей»), не подумав, бросился в развешенные сети, запутался в них и попал в плен. Во второй неопытный Вороненок, задумав подражать Орлу, схватил добычу не по силам, запутался в бараньей шерсти, был пойман, ему подрезали крылья.

Общеизвестно, что басня «Воспитание Льва», осмеивает европейское воспитание Александра, оказавшегося неспособным управлять собственной страной. Эту неспособность Александр проявил, заключив Тильзитский мир. И концовка басни, нужно думать, звучала весьма злободневно:

... важнейшая наука для царей:

Знать свойство своего народа

И выгоды земли своей.

Что же касается басни «Листы и корни», то она вовсе не имеет того социального подтекста, который часто придают ей: противопоставление простого трудящегося народа праздной дворянской верхушке. В ней речь идет о противопоставлении исконной национальной культуры легкомысленной европеизации высшего общества.

Показательно, что Крылов читал эту басню в Гатчине, в салоне императрицы Марии Федоровны. Как упоминалось, она стояла во главе «русской» партии и всячески противилась Тильзитскому миру, сближению своего сына с Наполеоном. Особое негодование у нее вызвали проекты Наполеона жениться на одной из ее дочерей.

Во время разговора с писателями императрица высказывалась вполне в духе Шишкова. Она говорила «вообще о русской словесности, о превосходстве языка нашего перед многими европейскими<...>о красоте языка русского...». В ответ на просьбу императрицы прочесть любимую басню, Крылов выбрал «Листы и корни». В последовавшем разговоре императрица сетовала на нравственное воспитание, удаленное «от простоты и благочестивой строгости», что вполне соответствовало и основным идеям басни и инвективам Шишкова⁴⁵.

На фоне этих настроений создает Шишков на рубеже 1810-1811 гг. две свои значительные работы. Первая, большая брошюра, носит громоздкое заглавие «Рассуждение о красноречии Священного писания, и о том, в чем состоит богатство обилие, красота и сила Российского языка, и какими средствами оный еще более распространить, обогатить и усовершенствовать можно ...». Рассуждение было прочитано в годичном собрании Российской Академии 3 декабря 1810 г.

В первой части этой работы Шишков постулирует мысль о выразительность и богатстве русского (т. е., с его точки зрения, церковно-славянского языка) и на основании сопоставлений и этимологии показывает его превосходство над европейскими, французским и немецким, языками. Во втором разделе, на примерах из славянской и французской Библии, Шишков доказывает явное превосходство первой, над бедным и невыразительным французским переводом.

Наиболее значительной является третья часть работы. Здесь Шишков вновь обращается к своей излюбленной теме, доказывая полную идентичность славянского и русского языков. С его точки зрения это не разные языки, а разные наречия, слоги. Один слог посвящен важным предметам [книги Священного Писания, торжественные оды и прочее), другим слогом разговаривают и пишут тексты более простые [фольклор, сатиры и прочее]. Шишков при этом избегает, как всегда, говорить о развитии языка. Идея всякого развития чужда ему, он только готов согласиться, что «во всяком веке или полувеке встречаются некоторые перемены в наречиях» [IV, 55]. Они, однако, не столь существенны. «Главнейшая сила и богатство языка нашего в том состоит, что мы имеем великое изобилие высоких и простых слов, так что всякую важную мысль можем изображать избранными, а всякую простую обыкновенными словами» [IV, 65].

Карамзинисты же отрицают «важную», «избранную» составляющую языка, они хотят пользоваться лишь его разговорной компонентой. Тогда, говорит Шишков, «если уж отказываться от Славянского языка и писать по разговорному, так уже надобно говорить молодая девка дрожит, а не юная дева трепещет; к холодному сердцу шею гнет, а не к хладному сердцу выю клонит...». Отсюда вытекает для Шишкова и полное отрицание новой литературы, ибо «мы без Славянского языка ничего важного и красноречивого написать не можем» [IV, 70-71].

От проблем языка Шишков легко и естественно переходит к идеологии, ибо для него язык есть и культура, и идеология. Он обвиняет своих либеральных противников в стремлении разрушить устои государства, опираясь на просветительские идеи, вдохновившие Французскую революцию: «...желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, то есть сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными?» [IV, 74].

Таким образом, мы видим, что в своих филологических работах Шишков уделяет основное внимание литературе, трактующей высокие предметы, «важной» словесности, которая должна по преимуществу пользоваться славянской, книжной составляющей литературного языка, откуда она черпает «высоту и крепость». Функцию изображения внутреннего мира человека, нежных движений души должна взять на себя не сентиментальная литература, опирающаяся на европейские традиции, а «вторая словесность, которая состоит в народном языке, не столь высоком, как священный язык, однако же весьма приятном, и который часто в простоте своей сокрывает самое сладкое для сердца и чувств красноречие» [ IV, 140]. Речь здесь идет о фольклоре, которому Шишков посвящает одну из лучших своих работ.

В начале 1811 г. вышла из печати книга «Разговоры о словесности между двумя лицами Аз и Буки: а) Разговор I. О правописании; б) Разговор П. О русском стихотворении». Наибольший интерес представляет вторая часть этой книги. «Русским стихотворением» Шишков называет фольклор. Тщательно исследуя фольклорные и даже псевдо-фольклорные тексты (проблема аутентичности при тогдашнем состоянии фольклористики практически не существовала), Шишков тем не менее сумел создать хорошо продуманную классификацию основных поэтических средств устного народного творчества. М.К. Азадовский справедливо считал книгу Шишкова первым по времени сочинением по поэтике фольклора⁴⁶.

Своей классификацией приемов фольклорной поэтики Шишков намного опередил свое время. Мы и сейчас пользуемся многими его дефинициями:

1. Повторы: Ах на горе, горе // На высокой горе, // На высокой на горе...

2. Постоянные эпитеты: красное солнышко, светлый месяц, частые звезды.

3. Инверсия: отворяет ворота широкие, // ведет во гридни светлые.

4. Уменьшительные и увеличительные суффиксы: ты детинушка сиротинушка. Полетел комарище в лесище...

5. Отрицательные сравнения: Не черная туча из-за гор поднималася, // Поднималася храброе Русское воинство и многое другое.

Наибольшее внимание в своих исследованиях Шишков уделяет народным песням. Он не устает восхищаться их красотами. Он находит в них «язык сердца, язык истинных чувствований» [Ш, 125], «воображение, и силу, и огонь, и язык страсти» [Ш, 109].

В то же время Шишков вносит в изучение фольклора свои консервативные представления. Фольклор для него есть адекватное отражение народного сознания, народного духа, народного быта, народного бытия в целом. Это народное бытие устойчиво, не подвержено никаким переменам. На материале народной поэтики Шишков конструирует народное идеальное утопическое царство постоянной гармонии. Здесь нет места порокам, социальным противоречиям, семейному разладу.

Так, процитировав рассказ об убитом добром молодце, который лежит

Разметав свои руки белые...

Из ребер его поросла трава и пр.

Шишков восхищенно восклицает: «Какая смелая кисть! Какой ужасный вид смерти! Какая страшная картина!» Однако ни словом не упоминает о продолжении песни, где причины смерти молодца нарушают представление о гармонии народного бытия:

Не ходи мой сын во царев кабак,

Ты не пей, мой сын, зелена вина,

Потерять тебе, сын буйну голову.

Упоминая другую песню Шишков обрывает пересказ на середине, так как во второй части холоп грозит хозяйке и коня украсть, и дочь похитить и, наконец, убить ее самое. Восхищаясь зачином знаменитой народной песни «Что повыше было города Царицына, Что пониже было города Саратова», . Шишков, естественно, не упоминает, что в ней рассказывается об убийстве князя Меньшикова или (в другом варианте) «царского посланника Карамышева»⁴⁷.

Атмосфера интенсивных литературных занятий и литературных споров подготовила общественное мнение к торжественному открытию литературного общества, которое должно было утвердить несомненное превосходство русской культуры, ее языка и словесности над европейской, прежде всего французской развратной, революционной цивилизацией. Шишков и его друзья «продолжали <...> собираться и провождать вечера в чтении разных сочинений» [Записки, 1, 115]. В этом кругу задумались о том, как превратить частные собрания любителей словесности в солидное постоянно действующее официальное литературное сообщество со своим печатным органом. Инициатором превращения «домашних собраний» в «общественные» был, по словам Шишкова [Записки, 1, 115], князь <Б.В.> Голицын, впоследствии, кажется, не посетивший ни одного ее заседания⁴⁸. Однако душой всего предприятия был, несомненно, сам Шишков. Так открывается одна из самых интересных страниц его биографии.

Первоначально предполагалось назвать общество «Лицей» (спустя год так названо было знаменитое учебное заведение в Царском селе), затем обсуждалось название «Атеней» или «Афиней», то есть Аtenaeum - храм Афины, где поэты и риторы читали свои сочинения. Название было удачным, но остроумный князь Д.П. Горчаков заметил, что вместо Афиней наверняка будут говорить «ахинея». После долгих и горячих обсуждений остановились на предложенном Шишковым русском названии «Беседа любителей русского слова».

Организация общества была тщательно продумана. Действительных членов было двадцать четыре. Кроме того, были еще попечители, почетные члены и члены-сотрудники. Общество намеревалось зимой и летом устраивать ежемесячно публичные заседания, «Чтения». Материалы чтений должны были печататься в особых сборниках, отдельно художественные произведение, отдельно критика, теория литературы и лингвистика (деление на два типа сборников не осуществилось). Все действительные члены были разделены на четыре разряда, каждый из которых, таким образом, состоял из шести действительных членов и членов-сотрудников во главе с председателем.

Деление на разряды, институт председателей, действительных членов и членов-сотрудников, вообще официально-бюрократический характер организуемого общества вызвали насмешки современников. Желчный и остроумный Ф.Ф. Вигель, например, писал: «Наподобие Государственного совета, составленного из четырех департаментов, и беседу разделили на четыре разряда и так же, как у него, в каждый посадили по председателю, да еще каждому дали по попечителю. Это был сущий вздор, ибо в предметах занятий между разрядами не было никакого различия. Потом было в каждом из них по нескольку членов-сотрудников, которые составляли как бы канцелярию Беседы. Вообще она имела более вид казенного места, чем ученого сословия и даже в распределении мест держалась более табели о рангах»⁴⁹.

«Беседа» действительно в распределении мест, выборе председателей, назначении действительных членов и членов-сотрудников придерживалась табели о рангах и производила назначение на места по чинам. Обиженный Гнедич по этой причине отказался от звания члена-сотрудника⁵⁰. В остальном Вигель был не прав. Организаторы «Беседы», опытные бюрократы, знали, что делали. Они сами, кстати, вполне толково объяснили деление общества на разряды: «Распоряжение сие найдено нужным для того, дабы сии разряды могли вести между собой очередь и каждый месяц после чтения перед посетителями сменялись. Тот, чья очередь, называется должностным. Он, хотя и сносится со всеми другими, однако же главное попечение о приготовлении чтения и напечатании оного лежит на нем»⁵¹.

Стоит познакомиться с сохранившимися материалами «Беседы», перепиской Державина, архивными документами, чтобы увидеть, как четко функционировал хорошо отлаженный механизм. Раз в четыре месяца председатель разряда приглашал, по своему выбору, участников чтений. Велась переписка, заранее отбирались, выслушивались и обсуждались материалы, которые затем принимались для публичного чтения или отвергались на предварительном заседании.

Беседа просуществовала пять лет, регулярно, даже во время войны, проводя свои заседания. Было выпущено 19 книжек журнала «Чтения в «Беседе любителей русского слова». Даже беглый взгляд на список членов «Беседы» не позволяет рассматривать общество, как сборище бездарностей и тупых реакционеров. Во главе «Беседы» стояли такие крупные личности и талантливые литераторы, как Шишков и Державин. Важную роль в ней играл регулярно присутствовавший на всех заседаниях И.А. Крылов. Среди членов Беседы мы видим таких талантливых писателей, как Шаховской, любимый ученик Шишкова Сергий Ширинский-Шихматов, Капнист, Горчаков, Греч, Олин, Бунина, Гнедич (формально не принадлежащий «Беседе) и другие. В состав общества входили видные ученые и общественные деятели: Мордвинов, Оленин, Болховитинов, Ермолаев, Востоков и другие.

Утверждения общества ожидали еще в ноябре 1810 г. Однако дело затягивалось. Царь лично недолюбливал Шишкова и Державина. Он явно не торопился утверждать сборище оппозиционеров. Над «Беседой» при дворе подтрунивали, очевидно, с одобрения Александра: «Сказывают, что у государя за столом, говоря о новой Беседе сказано было, что она вместо слова билет намерена употребить звальцо. Сие произвело всеобщий хохот, и Беседа оставлена без утверждения»⁵².

Вообще пуритански-нормативная позиция Шишкова, стремление утвердить в Обществе русскую речь, удалив из нее иностранные слова и заменив их славяно-русскими эквивалентами, вызывали многочисленные насмешки. Гнедич, поначалу поссорившийся с Беседой, писал В.Б. Капнисту: «Чтобы в случае приезда вашего и посещения Беседы не прийти вам в конфузию, предуведомляю вас, что слово проза называется у них: говор, Билет - значок, Номер число, Швейцар – вестник <...> В зале Беседы будут совокупляться знатные особы обоего пола - подлинное выражение одной статьи устава Беседы»⁵³. Следует заметить, что в сохранившихся документах Беседы нет слов и выражений, упоминаемых Гнедичем. Вообще большинство из словечек подобного рода, приписывавшихся «Беседе», выдуманы ее противниками (биллиард - шарокат, кий - шаропех, луза – лрорездырие)⁵⁴ - или принадлежат к историко-литературному фольклору. Такова, например, знаменитая фраза: «Хорошилище грядет по топталищу на позорище в мокроступах» (т. е. Франт идет по тротуару в театр в галошах).

7 февраля 1811 г. Александр I одобрил проект общества, хотя по-прежнему избегал «беседчиков». Несмотря на самые настойчивые приглашения, он ни разу так и не появился на заседаниях общества, ни до войны 1812 г., ни после. Официальное открытие «Беседы любителей русского слова» состоялось 14 марта 1811 г. После этого заседания происходили регулярно раз в месяц и, как уже говорилось, очень тщательно готовились. Державин предоставил в распоряжение общества свою библиотеку и громадную залу в своем великолепном доме на Фонтанке 118. На «чтения» собиралось, по словам современников до 500 человек (один из протоколов указывает 300). Можно сказать, что вся столичная интеллигенция присутствовала на заседаниях. Бот дополняющие друг друга описания этих торжественных собраний. Первое принадлежит апологету Шишкова: «Зала средней величины, обставленная желтыми под мрамор колоннами казалась еще изящнее при блеске роскошного освещения. Для слушателей вокруг залы возвышались уступами ряды хорошо придуманных седалищ. Посреди храмины муз поставлен был огромный продолговатый стол, покрытый зеленым тонким сукном. Около стола сидели члены Беседы под председательством Державина, по мановению которого начиналось и перемежалось занимательное чтение вслух, часто образцовое»⁵⁵.

Второй рассказ находится в «Записках» Вигеля. Автор этих записок, человек умный и злой, был членом «Арзамаса» и подтрунивал над «Беседой». Тем интереснее, что, хотя к содержанию самих чтений авторы относятся по-разному, оба описания в основном совпадают: «Маститый Державин, который воспел все минувшие славы России, для заседаний Беседы отдал великолепную залу прекрасного дома своего на Фонтанке. В этой зале, ярко освещенной, как во храме бога света, не помню сколько раз зимой бывали вечерние торжественные собрания Беседы. Члены вокруг столов занимали середину, там же расставлены были кресла для почетнейших гостей, а вдоль стен в три уступа хорошо устроены были седалища для прочих посетителей, по билетам впускаемых. Чтобы придать сим собраниям более блеску, прекрасный пол являлся в бальных нарядах, штатс-дамы в портретах, вельможи и генералы были в лентах и звездах, и все вообще в мундирах. Часть театральная, декорационная была совершенство; заправлял ею, кажется, сам Шаховской. Чтение обыкновенно продолжалось более трех часов и как содержанием, так и слогом статей отнюдь не отвечало наружному убранству великой храмины. Дамы и светские люди, которые ровно ничего не понимали, не показывали, а может быть, и не чувствовали скуки: они исполнены были мысли, что совершают великий патриотический подвиг, и делали сие с примерным самоотвержением»⁵⁶.

Шишков выступил на первом заседании с программной «Речью при открытии "Беседы любителей русского слова"». Он начал со своего излюбленного тезиса о Слове, которое есть «самое главнейшее достоинство человека <...> дар небесный, вдохновенный в него, вместе с душою, устами Самого Создателя» [IV, 108]. Слово объединяет, воплощает в себе понятие языка и словесности. Оно является для Шишкова, воплощением в человеке и его деятельности самого Бога. Отсюда вытекает величайшая роль словесности, то есть литературы в развитии цивилизации. Шишков развивает мысли, приходившие ему в молодости на пустынных берегах Греции: только поэты сохраняют для потомков славные деяния предков. Он цитирует Горация в переводе Ломоносова:

Герои были до Атрида,

Но древность скрыла их от нас:

Что дел их не оставил вида

Бессмертный стихотворцев глас⁵⁷.

Приведя многочисленные примеры красот русской поэзии из Державина, Ломоносова, Богдановича, Шишков заканчивает свою речь излюбленными рассуждениями о древности и величии русского языка, который «один из древнейших, из ученнейших <...>, праотец многим другим. Он не уступает ни греческому, ни латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат» [IV, 136]. Отсюда следует, что современная литература процветает коль скоро она основывается на слоге высоком или народном (фольклоре). Таковы суть первые две «словесности», третья же (Шишков имеет в виду Карамзина и его школу) слишком много заимствует у иностранцев, отклоняя русских людей «от собственных их понятий».

Выступление Шишкова имело тем больший успех, что отношения с Наполеоном к концу 1811 г. все более обострялись, а русское общество все более проникалось патриотическими идеями.

Недовольство французами росло. И Шишков решил написать патриотическую речь, чтобы выступить с нею в «Беседе». Однако он боялся, что в напряженной обстановке 1812 г. такая речь может быть оценена как провокация: «Я написал Рассуждение о любви к отечеству, но не смел оного читать. Времена казались мне такие, что я, наслышась о преобладании над нами французского двора и чванстве посланника его Колинкура, а при том зная и неблаговоление ко мне государя императора, опасался, чтобы не поставили мне это в какое-нибудь смелое покушение, без воли правительства возбуждать гордость народную, или бы иными толками не умножили на меня гнев царский» [Записки, 1, 117-118]. Шишков решил заручиться одобрением коллег. Он прочитал свою речь на предварительном заседании 4 декабря 1811 г. Речь была одобрена присутствующими (П.В. Завадовский, К.В. Разумовский, И.И. Дмитриев, Крылов, Оленин и другие) и прочитана в публичном чтении 15 декабря. Собрание было многочисленное, более четырехсот посетителей едва вместились в обширную залу Державинского дома. Выступление имело полный успех⁵⁸.

«Рассуждение о любви к Отечеству» построено на исторических параллелях. Шишков говорит, что русские герои, общественные деятели ничуть не уступают античным: русские женщины похожи на спартанок, посылавших своих детей на смерть, Филарет - русский Фемистокл, Голицын, не выполнивший приказ Петра об отступлении, чтобы выиграть сражение, - русский Эпаминонд, патриарх Гермоген - русский Регул и прочее. Все эти примеры украшены стихами Ломоносова, Хераскова, Шихматова и других.

Любовь к отечеству, считает Шишков, должна быть даже пристрастной, слепой. Свое - всегда лучше чужого, особенно французского («писания зловредных умов», «глаголы злочестивых», у которых «нет в сердцах веры»). Своим, пусть оно будет не столь привлекательно, как чужое, несмотря ни на что, следует гордиться. Эта вполне примитивная, не лишенная ксенофобии мысль подкрепляется известными стихами Ширинского-Шихматова:

Мы презрим роскошь иностранну,

И даже более себя

Свое отечество любя,

Зря в нем страну обетованну.

Млеко точащую и мед,

На все природы южной неги

Не променяем наши снеги

И наш отечественный лед⁵⁹. [IV, 165-167]

Далее Шишков формулирует основные источники, на которых должен строиться и укрепляться истинно русский патриотизм. Они суть: вера православная, воспитание, язык русский [IV, 174-187]. Триединый постулат Шишкова предвещает знаменитую Уваровскую формулу: самодержавие, православие, народность. Один компонент ее полностью совпадает. Язык для Шишкова, как мы помним, есть воплощение духа народного, он эквивалент народной культуры, и русский язык в формуле Шишкова, таким образом, полностью совпадает с «народностью» Уварова. Однако тезис Шишкова менее политизирован. Вместо «самодержавия», категории государственной, он говорит о формировании духа народного: воспитании в патриотическом духе.

Александр I, чьей реакции более всего опасался Шишков, принял его речь достаточно благосклонно. Конечно, просвещенному либеральному царю не мог понравиться узкий патриотизм Шишкова. С юных лет тяготившийся Россией, мечтавший о частной жизни на берегах Рейна, Александр не мог не смеяться над доморощенными фобиями Шишкова. Однако адмирал-патриот напрасно боялся отрицательной реакции царя на свое выступление. Политическая обстановка вполне благоприятствовала русскому патриотизму. Война 1812 г., ненужная ни Наполеону, ни Александру, неуклонно приближалась. Под давлением общественного мнения царь неожиданно уволил и отправил в ссылку Сперанского. Шишков опасался той же участи, но неожиданно царь вызвал его во дворец. Изумленный Шишков услышал: «Я читал рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется, у нас не обойдется без войны с Французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтоб вы написали о том манифест» [Записки, 1, 121].

Опыт оказался удачным, и Александр подписал указ о назначении Шишкова государственным секретарем с жалованием в двенадцать тысяч рублей в год (сумма по тем временам весьма значительная. Вспомним, что гоголевский Башмачкин тридцатью годами позже получал «четыреста рублей в год жалования или около того»).

Александр умел подниматься выше своих симпатий и антипатий. Как хорошо известно, он позднее, вопреки собственному желанию и своим личным симпатиям назначил Кутузова главнокомандующим. Сам Александр, конечно, предпочел бы видеть на месте Сперанского Карамзина, таланты которого он высоко ценил и с которым у него были личные дружеские отношения. Не может быть никакого сравнения в талантах, и не только литературных, между Карамзиным и Шишковым. Однако царь понял, что именно Шишков сумеет выполнить предназначенную ему роль наилучшим образом, и, как увидим, не ошибся в выборе. Манифесты, написанные Шишковым, сыграли важную роль в пропагандистской, идеологической войне с наполеоновской Францией, которая, при всех оговорках, все-таки являлась наследницей идей Французской революции. Эти манифесты являются важнейшей частью литературного наследия Шишкова и заслуживают самого внимательного анализа.

Как мы видели, для Шишкова литературный язык принципиально не может быть равен или близок к разговорному. Напротив, некоторая неясность, затрудненность восприятия, требующая размышления над текстом, может считаться достоинством: «глубокомысленный писатель требует и от читателя глубокомыслия». Так формулируется тезис о принципиальной трудности произведений высокой серьезной литературы: они требуют прилежания, внимания, вчитывания в текст. Напомним, что эти идеи формулировал Радищев в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» (глава «Тверь»). Он следовал им на практике. Книга его изобилует архаизмами, славянизмами, громоздкими синтаксическими оборотами и прочим.

Для «беседчиков», интересовавшихся творчеством Тредиаковского и Радищева, затрудненность ритма, сложность синтаксиса, архаичность словаря не только не являлись недостатком, но, напротив, свидетельствовали о достоинствах литературного текста. Предпочтение дворянством литературы, писанной языком, близким к разговорному, ведет, как это ни покажется парадоксальным, с точки зрения Шишкова, к дальнейшему углублению пропасти между интеллигентной верхушкой и народом, ибо народ, когда речь заходит о проблемах духовных, предпочитает и лучше понимает старинный, неповрежденный язык, на котором писаны священные книги и которого избегают его просвященные соплеменники. Шишкова восхищало, что речи крестьян похожи на «язык старинных грамот»⁶⁰.

Работая над манифестами, Шишков исходил из своего заветного постулата о единстве русского и славянского языков. Он был уверен, что простой народ владеет обоими «наречиями» этого языка. Народ создал фольклорные тексты на основе языка простого и разговорного, но ему внятен и язык церковной службы, он понимает и любит священные книги. «... у нас всякий безграмотный мужик заставляет грамотного сына своего читать перед ним пролог, Четию-Нинею и другие духовные книги, разумея и слушая его с удовольствием» [IV, 95].

Манифесты Шишкова представляют собой замечательный памятник стилизованного под старину высокого стиля, того вдохновенного красноречия, к которому всегда призывал руководитель «Беседы».

Все они написаны в ораторском приподнятом духе с постоянным употреблением побудительно частицы да: «Да распространится в сердцах <...> дух <...> праведной брани» [Записки, 1, 426]. В дальнейшем в цитатах из манифестов указывается только страница этого издания. «Да обратится погибель <...> на главу его» [426] и прочее. Характерны для манифестов и утяжеляющие инверсии: «... исполненный мерзостей, пожарами Москвы осиянный, кровью и ранами нашими запечатленный...» [442]. Смело употребляется типичная для старославянского языка синтаксическая конструкция (дательный самостоятельный): «в прошедшем году, когда Богу попускающу, злонамеренный неприятель, собрав разнородные и великие силы, вторгся в наши пределы, и Богу же милосердствующу о нас, едва с малыми остатками бедственно и срамно мог выйти из оных...» [464].

На лексическом уровне Шишков последовательно заменяет слова среднего разговорного стиля на устарелые, вышедшие из употребления, старославянские. Это придает манифестам не только торжественный, но церковно-библейский колорит: телеги, повозки становятся «колесницам», ценные вещи - «корыстью», ножны - «влагалищем» («Не помогает им оставление всех орудий, всех колесниц с пороком, с золотом с корыстями...» [474]; «Горестная необходимость извлекала меч наш. <...> Достоинство народа воспретило опустить его во влагалище...» [466].

В качестве примера ораторских приемов Шишкова рассмотрим одну фразу из рутинного документа, опубликованного во время военных действий: «По высочайшему повелению объявляется от Министерства Полиции» октября 9, 1812: «Какому надлежит быть или безумию, или крайнему развращению, дабы поверить, что тот, который пришел сюда с мечом, на убиение нас изощренным, с пламенником для воспалению наших домов, с цепями для возложения их на выю нашу, с кошницами для наполнения их домашним имуществом нашим, что тот желает устроить нашу безопасность и спокойствие?» [438].

Всё предложение представляет собой перевод реальных событий в метафорической план:

военное вторжение,

интервенция - приход с мечом

захват в плен - возложение цепей

пожары - воспаление домов

Однако только метафор для достижения максимальной выразительности Шишкову недостаточно. Метафорические картины еще более приподымаются над ежедневными событиями, страшными сами по себе, превращаются в яркие символы с помощью последовательной замены почти всех значимых русских слов либо славянизмами, либо архаизмами, либо словами употребленными в переносном значении:

оружие - меч

убийство - убиение

факел - пламенник

поджог - воспаление

неволя - цепи

шея - выя кошелек, сумка - кошница

Написанные от имени царя и правительства манифесты дали Шишкову уникальную возможность изложить свою политическую программу не только перед образованными искушенными в политике интеллигентными дворянами, но и перед всем народом. Он остался в этих пламенных воззваниях верным своим излюбленным идеям.

Манифесты исполнены презрения и ненависти к французам, нация которых определена как «слияние обезьяны с тигром» [441]⁶¹. У них «лукавство в сердце и лесть на устах» [426]. В силу этих своих особенностей французы легко поддались влиянию революционных идей: душа этого народа воспитана в «соблазне от общего и долговременно разливающегося яда безверия и развращения» [441]. Их столица - «гнездо мятежа и пагубы народной» [475].

В Манифестах Шишков наконец свел счеты с галломанией своих образованных соотечественников. Громогласно, во всеуслышание упрекает он их в слепой привязанности к французам, врагам России, православия, русского народа: «Долго мы заблуждались, почитая народ сей достойным нашей приязни, содружества и даже подражания. Мы любовались и прижимали к груди нашей змею, которая, терзая собственную утробу свою, проливала к нам яд свой и наконец за нашу к ней признательность и любовь всезлобным жалом своим уязвляет» [442].

Развращенным, порочным французам противостоят доблестные россияне с их славной историей (Пожарский, Палицын, Минин) [427]. Вопреки исторической истине Шишков создает идеальный, образ «миролюбивого и кроткого», хотя в то же время «сильного и храброго» русского народа, который «издавна любил со всеми окрестными народами пребывать в мире и тишине» [423-424]. Всё, что нарушает эту идиллическую картину относится Шишковым за счет пагубного иноземного влияния. Таковы, например, естественные для всякой воюющей армии случаи мародерства: «... есть между нами недостойные вас сотоварищи ваши, которые <...> шатаются по деревням и лесам под именем мародеров. Имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника» [434].

Это идеальное сообщество никогда не поддастся никаким соблазнам и сохранит нерушимо вековые устои: «... по изгнании неприятеля из земли нашей, всяк возвратится с честию и славою в первобытное свое состояние и к прежним своим обязанностям»[428]. Русские должны, порвав с французским народом «все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов и быть именем и душою храбрыми и православными» [442]. Шишков предлагает даже «между злом и добром поставить стену <курсив мой, - М.А>, дабы зло не прикоснулось к нам» [442].

Стилистическая, эстетическая и политическая позиция Шишкова вполне отвечала вкусам народа и оказалась весьма ко времени. Шишков был прав, считая, что простой народ поймет и воспримет высокий торжественный язык гораздо лучше чем образованные интеллигенты, у которых излишний пафос всегда вызывает скептическую усмешку. Однако даже противники вынуждены были признать действенность пламенных речей Шишкова.

Вяземский, человек очень умный, тонкий и проницательный, хорошо знал цену безвкусному «шинельному» патриотизму. Отнюдь не разделяя народного энтузиазма по поводу писаний Шишкова, он понимал что эти документы вполне отвечали народным вкусам: «Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов и ужасались их государственной неблагопристойности, но между тем большинство, народ, Россия, читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием. Следовательно, они были кстати, по Сеньке шапка». Спокойная сдержанность Карамзина, обладавшего безукоризненным чувством меры, народу понравиться не могла, и Вяземский продолжает: «Карамзина манифесты были бы с большим благоразумием, с большим искусством писаны, но имели ли бы они то действие на толпу, на большинство, неизвестно»⁶².

Сочувственно, хотя и не без юмора писал о манифестах Шишкова Н.И. Греч: «Шишков, человек неглупый и почтенный, <...> движимый теплым чувством любви к отечеству, <...> написал несколько манифестов, лучшим из них было известие о потере Москвы. Шутники говорили, что для возбуждения в нем красноречия должно было сгореть Москве»⁶³.

О том же, но уже безо всякой иронии вспоминал, С.Т. Аксаков, славянофил и поклонник Шишкова: «... писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отзывалось в сердцах русских людей»⁶⁴.

Московский главнокомандующий (градоначальник) Ф.В. Растопчин рассказал, как слушали манифест Шишкова купцы, люди необразованные, но грамотные: «... во 2-й галерее, где собрались купцы, я был поражен тем впечатлением, которое произвело чтение манифеста. Сначала обнаружился гнев; но когда Шишков дошел до того места, где говорится, что враг идет с лестью на устах, но с цепями в руке - тогда негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея: присутствующие ударяли себя по голове, рвали на себе волосы, ломали руки, видно было, как слезы ярости текли по этим лицам, напоминающим лица древних. Я видел человека, скрежетавшего зубами»⁶⁵.

Посмотрим, какие именно слова Шишкова произвели столь бурный эффект: «Неприятель вступил в пределы наши <...> С лукавством в сердце и лестию в устах несет он вечные для ней (России,- М.А.) цепи и оковы. Мы, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войски наши, кипящие мужеством попрать, опрокинуть его <...> Да встретит он в каждом Дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина» [426-427]. Здесь мы найдем полный набор приемов и идеологем, употреблявшихся Шишковым в его манифестах: метафоры, риторику, славянизмы и архаизмы, исторический патриотизм, упование на русского, православного Бога, и прочее.

Выразительная картина, нарисованная Растопчиным, показывает что Шишков действительно в годину жестоких испытаний нашел вполне адекватную для народа форму выражения национальных чувств и национальных идей. Его имя навсегда осталось связанным с войной 1812 г. Роль Шишкова в этой войне прекрасными стихами в 1824 г. описал Пушкин, в общем весьма далекий (по крайней мере в эти годы) от симпатий и к самому адмиралу, и к его идеям:

Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,

Он славен славою двенадцатого года...

Поэт высоко оценил и безукоризненную личную порядочность Шишкова, и его искреннюю любовь к народу и стране и роль, которую тот сыграл в памятных событиях войны.

Александр желал, чтобы Шишков сопровождал его во время всех передвижений ставки и всегда находился в распоряжении царя для составления нужных бумаг. Несмотря на свои уже весьма почтенные годы и многочисленные болезни, адмирал готов был выполнить свой патриотический долг. Он только пожаловался царю на свое неумение и нежелание ездить верхом. Царь усмехнулся: «Мое дело употреблять вас там, где в верховой езде не будет надобности» [Записки, 1, 123]. В распоряжение Шишкова была предоставлена коляска с лошадьми, и новый государственный секретарь отбыл из Петербурга вслед за царем 12 апреля 1812 г.

Б самых трудных условиях, иногда по ночам, составлял Шишков бумаги, записки, донесения. Однажды он работал в грязной корчме с земляным полом. Какие-то солдаты непрерывно стучали в окошко, требуя открыть кабак. Шишков кричал им, что они беспокоят генерала. Сверху на разложенные бумаги падали тараканы, которых государственный секретарь, «пиша, с торопливостью каждый раз должен был отщелкивать» [Записки, 1, 129].

Между тем, зоркий взгляд Шишкова подмечал разного рода неурядицы, беспорядки, царившие в ставке. Шишков считал, что они в значительной степени вызваны непосредственным присутствием императора на театре военных действий. Это присутствие сковывало действие командиров, вносило неразбериху и придворные интриги в военные действия. И Шишков предпринял важную инициативу, положительные результаты которой отмечают все историки франко-русской войны. Так, Е.Б. Тарле замечает, что Шишков оказал русской армии «важную услугу»⁶⁶.

Государственный секретарь написал адресованное императору обстоятельное письмо, в котором указывал, что его присутствие разрушает единоначалие, что поражение войск в его присутствии может быть воспринято, как поражение страны, а не просто проигранная битва, что гибель или плен царя обернутся для России катастрофой, что в суровую годину место самодержца со страной, а не только в армии и прочее. Письмо было подписано, кроме Шишкова, Балашовым и Аркчеевым, которые втроем составляли при государе «Комитет для отправления государственных дел». После долгих колебаний, Аракчеев, наконец, предал письмо Александру. Оно возымело действие, и царь решился оставить армию и уехал сначала в Москву, а потом в Петербург.

Шишков, может быть, и преувеличивая значение этого события, считал отъезд императора поворотным, важнейшим моментом в истории не только войны, но и всей России. Он как будто подслушал рассуждения современного философа: «История - не однолинейный процесс, а многофакторный поток. Когда достигается точка бифуркации, движение как бы останавливается в раздумье над выбором пути. <...>В этот момент в историческом процессе в действие вступают интеллектуальные способности человека, дающие ему возможность осуществлять выбор. Как бы ни были бессильны при «нормальном» течении истории эти факторы, они оказываются решающими в момент, когда система задумалась перед выбором. Но, вмешавшись в общий ход, они сразу придают его изменениям необратимый характер»⁶⁷.

Намного опережая свое время и все размышления современных ему и более поздних историков, считающих, что история не знает и не может знать сослагательного наклонения, Шишков набрасывает в своих «Записках» картину, которую мы сейчас могли бы назвать альтернативным изображением исторических событий: «Какие были бы последствия, когда бы царь оставался при войсках, того, яко навсегда от очей наших сокрытого, по неимению в себе дара провидения, знать не можем», однако же при этом он не удерживается от соблазна развернуть перед читателем картину другой исторической возможности, гораздо худшей, не вмешайся он, Шишков, столь активно в исторический процесс: «...через сравнение и соображение некоторых обстоятельств, можем с вероятностью о том рассуждать». Далее выясняется, что произошло бы невыгодное для русских сражение при Дриссе, закончившееся их поражением. Кутузов не был бы своевременно назначен главнокомандующим. Последовало бы победное шествие Наполеона по России с возможным захватом Москвы и Петербурга. Эти события не дали бы возможности сохранить войско, собрать ополчение и изгнать французов из России [Записки, 1, 1-48-150]. Далее Шишков в своих прогнозах не идет. Трудно сказать, насколько справедливы эти исторические экстраполяции, но сам Шишков придавал этому эпизоду своей биографии весьма большое значение. Позднее он с гордостью рассказывал о своей роли в удалении Александра из армии.

Вслед за государем отправился в Москву, затем в Петербург и Шишков. Трагические и величественные события войны 1812 года шли своим чередом. 26 августа произошло Бородинское сражение. Спустя 10 дней Наполеон торжественно въехал в опустевшую Москву и вступил в Кремль, чтобы через месяц и восемь дней оставить наполовину сгоревшую и опустошенную древнюю столицу.

Шишков продолжал писать рескрипты и манифесты. В пространном «Известии из Москвы от 17 октября» содержались горькие упреки дворянству за подражание французам, любовь к их обычаям, терпимость к их идеям. Царь не без основания отнес эти упреки и к самому себе, а Шишков не отрицая этого, впервые и, кажется, единственный раз обвинил, предваряя славянофилов, Петра I в неразумном подражании иностранцам, «поколебавшем коренные обычаи и нравы» [Записки, 1, 160, 438-442].

Война между тем шла к победному концу. Наполеон оставил Россию. В декабре 1812 г. Шишков был награжден одним из высших орденов России, орденом Александра Невского «за примерную любовь к отечеству», в награду, как сказано в уставе ордена, «трудов за отечество подъемлемых». С этим орденом он изображен на известном портрете Д. Доу.

Позднее Шишков писал в тяжеловесных стихах:

Когда мне Александр дал Александра знак,

В указе написал он так:

«За верную к Отечеству любовь»-

Довольно для меня сих слов

Я ими сыт,

В преклонный век я был забыт⁶⁸.

Тогда же, в декабре, Александр выехал в Вильно. Следом за ним отправился Шишков. С содроганием смотрел он по дороге на тысячи непогребенных трупов, по которым часто ехали его сани. В Вильно увидал целую стену, сложенную из семнадцати тысяч замерзших тел.

Здесь у Шишкова состоялась долгая беседа с Кутузовым. Оба соглашались, что России не следует втягиваться в продолжительную войну. Поскольку русский народ в массе своей не был затронут развратительными идеями, Шишков боялся французской заразы. Дело европейских государств, считал он, самим покончить с Наполеоном. Россия же, сохранив неповрежденной свою государственную систему, станет гарантом европейской безопасности. Александр, однако, думал иначе. Русская армия вступила в пределы западной Европы.

Шишков следовал за главной квартирой, писал бумаги, В мае пришло известие о смерти А.А. Нартова, президента Российской Академии. Шишков попросил назначить его на это место. Император охотно согласился и 31 мая 1813 г. подписал соответствующий указ [1,207].

В то же время Шишков продолжал исполнять свои обязанности. Передвигаясь вслед за армией, он почувствовал себя плохо, и в сентябре император разрешил ему поехать в Прагу для лечения. Здесь Шишков часто встречался с известным славистом, основателем славянской филологии Иосифом Добровским. Эти встречи оказали сильное влияние на последующую деятельность Шишкова на посту президента Российской академии.

Однако уже в октябре после поражения Наполеона под Лейпцигом в «Битве народов» император вызвал Шишкова к себе. Здесь, в главной квартире, передвигаясь вместе с победоносной армией, написал Шишков свои последние документы об одном из самых значительных событий в истории России.

Война была кончена. Это было для Шишкова полное торжество его историософских и политических идей. Для Шишкова революция есть грандиозная историческая катастрофа, порожденная французскими просветительскими идеями, «адскими, изрыгнутыми в книгах лжемудорстваниями» [Записки, 1, 441]. Когда был казнен царствующий монарх, оказался нарушен издревле установленный мировой порядок. Вся дальнейшая история Французской революции представляет собою только углубление и расширение этого катаклизма. Шишкову глубоко безразличны споры между жирондистами и монтаньярами, якобинцами и эбертистами, умеренными и радикалами. Все они в равной мере преступники, ибо нарушают свыше установленный мировой порядок. Наполеон для него только атаман, простолюдин, чужеземец, выбранный развращенным народом достойный продолжатель разрушительной деятельности Маратов и Робеспьеров.

Поступательного движения истории для Шишкова не существует. Просветительская идея прогресса была ему глубоко чужда. Поэтому для него Французская революция есть только результат повреждения нравов, вызванный вредоносными идеями и книгами, некий зловредный зигзаг истории. Таким образом, в принципе существует возможность это нарушение устранить и как можно скорее вернуться к первоначальному идиллическому покою. Для этого нужно повернуть историю немного вспять и, возвратив европейским народам «прежнее их достоинство спокойствие и свободу, <...> привесть все царства в прежнее их состояние» (курсив мой, - М.А.) [Записки, 1, 238, 266]. Единственное средство для этого: изгнать незаконного «атамана» - Наполеона. После чего «законный Король издревле владетельного дома Бурбонов, Людовик XVIII, в залог мира и тишины по желанию народа возводится на прародительский престол» [Записки, 1, 4753]. Возвращение в страну законного монарха из династии издревле царствующей производит чудо мгновенного преображения хаоса революции в гармонию мирового порядка: «Тако водворяется на земле мир, кровавые реки перестают течь, вражда всего царства превращается в любовь и благодарность, злоба обезоруживается великодушием и пожар Москвы потухает в стенах Парижа» [Записки, 1, 476]. Так осуществляется великая Утопия, о которой всегда грезил Шишков.

Что касается России, то тут дело обстояло гораздо проще. Шишков был уверен, что в русском народе «не было никогда иных книг, кроме насаждающих благонравие, иных нравов, кроме благочестивых, уважающих всегда человеколюбие (Биограф Шишкова резонно иронизирует по поводу этих дифирамбов национальному характеру: Скоро же забыл почтенный автор пугачевщину⁶⁹. - М.А.), гостеприимство, родство, целомудрие (заметим, что Шишков при его систематических и глубоких занятиях фольклором, наверное, знал похабные песни, сказки, загадки и прибаутки устного народного творчества. - М.А.), кротость и все христианские, нужные для общежития добродетели» [Записки», П, 326]. Поскольку русский народ, таким образом, в массе своей не был затронут развратительными идеями, величайшее благо для России заключалось в том, чтобы сохранить ее в прежнем состоянии, не затрагивая ни одного из существующих институтов и не вводя ничего нового.

Не случайно в последнем манифесте 1814 г. Шишков часто употребляет слова издревле и издавна. В этом манифесте дворянство, основное государственное сословие, «ум и душа народа» (в официальном документе Шишков предает забвению свои инвективы против дворян, зараженных вредными идеями. Впрочем, это всегда касалось только образованной столичной верхушки) названо «издревле благочестивым, издревле храбрым, издревле доказавшим <...> ничем ненарушимую преданность и любовь к царю и отечеству» [Записки, 1, 305]. Здесь же постулируется незыблемость крепостного права, которое является важнейшим звеном государственной системы, обеспечивая патриархальную, идиллическую связь между сословиями, между помещиками и крестьянами: «Существующая издавна между ими на обоюдной пользе основанная русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная...» (курсив везде мой, - М.А.) [Записки, 1, 306-307]. Нужно сказать, что сам Шишков строил свои отношения с крепостными крестьянами именно на таких идиллических началах: он не брал с них даже легкого оброка⁷⁰.

Царю, все еще мечтавшему о либеральных реформах, не понравилось восхваление дворянства, всячески тормозившего эти реформы. Он приказал поменять местами дворянство и воинство, поставив дворян после военных. Еще меньше он был доволен восхвалением крепостного права и вычеркнул из манифеста слова: на обоюдной пользе основанная.

После возвращения в Петербург в июле 1814 г. привычное для Шишкова течение жизни с ее кабинетными занятиями, литературными заботами существенно изменилось. Даже любимое прежде детище «Беседа любителей русского слова» мало теперь интересовало его. «Он жил уже не в прежнем своем скромном домике на Форштатской улице, а в великолепной казенной квартире против дворца. Образ жизни его изменился; ученые филологические труды прекратились; другие люди стали посещать его; другие мысли и заботы наполняли его ум и душу, и живое воспоминание только что разыгранной драмы, в которой сам он был важным действующим лицом и двигателем народного духа Святой Руси, подавило его прежние интересы...»⁷¹. Действительно уже вскоре после закрытия «Беседы» Шишков отзывался об этом некогда любимом своем детище вполне равнодушно: «Вся цель ее была только та, чтоб читать перед публикою <...> избранные произведения писателей, доставляя им через то одобрение и приятность публики, в которой старалась она распространять вкус и охоту к отечественной словесности. Беседа <...> основывала надежду приходов своих <...> на общей складке и продаже сочинений своих <...> но и тут обманулась, так что по недостатку денег и по свойственному всем таковым обществам сначала рвению, а потом охлаждению разрушилась и упала» [Записки, П, 158-159]. В 1825 г. умерла добрая и простодушная Дарья Алексеевна. Шишков, нуждавшийся в постоянном уходе, снова женился, чтобы иметь в доме няньку. Кажется, выбор его был не очень удачен. Вторая жена его полька и католичка Юлия Осиповна Лаборжевская была умна, светски образованна, но не годилась в няньки дряхлому уже старику. В известной сатире «Дом сумасшедших» злой и недоброжелательный А.Ф. Воейков поместил ее в «женское отделение», показывая ее светскую суетность и неуместность позднего брака Шишкова:

Вот Шишкова! Кто не слышал?

В женской юбке гренадер!

За нее-то замуж вышел

Наш столетний Старовер;

На старушке ток атласный,

В лентах, перьях и цветах;

В желтом платье, пояс красный

И в пунцовых башмаках.

Причт попов и полк гусаров ...

Все валитесь хлюстом - сердце

Преширокое у ней,

Да и в старике-младенце

Клад - не муж достался ей!⁷²

Сразу после войны Шишков перестал быть государственным секретарем, однако царь назначил его членом Государственного совета. Здесь Шишков продолжал утверждать и отстаивать свои идеи. Прежде всего, монархический принцип государственности: «Первый, высочайший из всех законов есть самодержавная власть, в которой все законы соединяются» [Записки, П, 135]. Незыблемым должно сохраняться крепостное право. Шишков возражает против любых его ограничений: запрет продажи поодиночке, запрет продажи людей без земли и пр. Помещик сам знает, как ему поступать, ибо «данное в России над людьми право не есть ни беспредельное, ни насильственное, но огражденное законами, требующими, чтобы помещик сочетавал пользу свою с пользою своих подвластных <...> наблюдая между ими, как отец между детьми, благосостояние, порядок и устройство» [Записки, П, 122-123].

И, конечно, Шишков - сторонник любых цензурных ограничений, препятствующих распространению в России вольнодумия и свободомыслия, поскольку «благоденствие народа состоит в обузданности и повиновении» [Записки, П, 128]. Поэтому особое внимание он обращает на контроль за образованием, требуя, чтобы профессора сообщали студентам только общепринятые сведения. Собственные размышления следует запретить: «...надлежит строго смотреть, чтоб профессоры и учители преподавали науки по известным книгам, а не по рукописным тетрадям, в коих они часто обучают учеников не общим, а собственным своим правилам и мыслям» [Записки, П, 204].

Когда Шишков не соглашался с большинством членов совета, он формулировал свои мнения в отдельно подаваемых записках, которые он охотно давал читать и переписывать. Эти мнения Шишкова, как и его друга Мордвинова, расходились в списках, вызывали оживленные мнения и споры.

Основное время и силы уделяет Шишков в эту пору реформе возглавляемой им с 1813 г. «Российской Академии». Это учреждение было основано в 1783 г. как всероссийский центр для изучения русского языка и развития русской литературы. В XVIII в. членами Академии были все видные русские писатели. После смерти Екатерины П Академия пришла в упадок. Павел прекратил выдачу денег учреждению, основанному его матерью и возглавляемому личным врагом - княгиней Е.Р. Дашковой.

Шишков оставался президентом Академии в течение последних 28 лет ее существования, до своей смерти. В последние годы, когда он ослабел, много болел, ослеп, заседания часто происходили у него в доме.

Шишков добился утверждения нового устава (1819 г.). Бюджет Академии был увеличен в десять раз⁷³. Если в 1819 г. она располагала 15 тыс. рублей, то в 1835 г. в ее распоряжении было чуть более полумиллиона⁷⁴. Академия поощряла лингвистические исследования. Появилось второе издание знаменитого словаря Академии Российской, где слова были расположены по азбучному порядку (1806-1822 гг., 6 частей). Это издание до сих пор является незаменимым источником для изучения русской лексикографии, истории русского литературного языка и для литературоведческих штудий. Оно было недавно репринтировано в Дании (1971г.). Выпускались «Известия Российской Академии». Академия издавала книги, печатала в академической типографии за свой счет одобренные ей сочинения. Вся эта активная деятельность проходила под непосредственным руководством Шишкова, который всегда был прекрасным организатором.

Сумел Шишков подняться и над своими личными пристрастиями и антипатиями. Членами Академии стали давние литературные противники адмирала: Пушкин, Жуковский, Вяземский, а академик Н.М. Карамзин, по инициативе Шишкова, был во время публичного чтения своей «Истории» награжден Большой золотой медалью.

Особо следует отметить заслуги Шишкова в области изучения славянских языков. Еще в Праге в 1813 г. он познакомился с выдающимся филологом славяноведом Иосифом Добровским. С ним и другими учеными он «провождал время в разговорах о словенском языке и его наречиях» [Записки, 1, 320-321, 360]. Позднее И. Добровский, С. Линде, Я. Неедлы были избраны почетными членами Российской Академии. В течение почти тридцати лет Академия занималась грандиозным, но так и не осуществленным планом создания общеславянского сравнительного словаря. Она щедро финансировала все славянские штудии. Завязались тесные связи с учеными славянских стран: среди которых были В.Ганка, П.Шафарик, Й. Юнгман, Вук Караджич и другие. Шишков планировал создать в России кафедры славянских литератур и истории и привлечь к преподаванию славянских ученых. Планы эти не осуществились.

Шишков перевел и напечатал параллельно с подлинником талантливую подделку Ганки «Краледворская рукопись», снабдив свой перевод небольшим вступлением и краткими примечаниями [VI, 180-339]. Сам он, естественно, считал эти стихи подлинными древнеславянскими текстами.

Шишков продолжал руководить Академией до самой своей смерти. Николай I, который не любил гуманитарных занятий, предпочитая им практическую деятельность, относился к Академии скорее отрицательно. Сначала он урезал бюджет: приказал передать 400 тыс. рублей на строительство Пулковской обсерватории. А потом и вовсе закрыл ее. Он, видимо, дожидался, не желая обижать старика, смерти Шишкова. В октябре 1841 г. (Шишков умер в апреле) царь писал Уварову: «Пора кончить с делом академии...». И деятельность Российской академии была прекращена. Ее функции были переданы вновь образованному второму отделению Академии наук, которое стало называться «Отделение русского языка и литературы». В него вошли наиболее видные члены прекратившей свое существование Российской академии⁷⁵

Важным эпизодом последнего периода деятельности Шишкова была борьба его с «Библейским обществом». Это общество было основано в 1794 г. в Англии и называлось British and Foreign Bible Society. Главной целью его было распространение и издание Библии (Ветхого и Нового Завета) на всех языках мира, чтобы дать возможность всем, включая неимущих и малограмотных, ознакомиться с Божественным Писанием. Общество отличалось абсолютной веротерпимостью. Деятельность его была проникнута идеями протестантизма и пиетизма. Эти идеи были близки Александру I, в последние годы своей жизни все более впадавшему в мистицизм и повышенную религиозность.

Русское Библейское общество было открыто 6 декабря 1812 г. Президентом его был избран главноуправляющий духовными делами иностранных вероисповеданий князь А.Н. Голицын, человек лично очень близкий Александру I. Общество скоро добилась больших успехов. За годы своего существования оно напечатало и распространило почти девятьсот тысяч книг священного писания (Библии и разных ее частей)⁷⁶.

Книги распределялись безденежно или за символическую цену. За счет пожертвований общество располагало крупными денежными суммами и, кроме непосредственно книг Священного Писания, издавало еще и религиозную литературу в основном мистического содержания.

Шишков знал, что император покровительствует Библейскому обществу, однако не поколебался заявить себя яростным его противником. Он видел в деятельности Общества подрыв православия, которое было для него основой русской духовной жизни, важнейшем устоем национального самосознания. И здесь Шишков не шел ни на какие компромиссы.

Кроме того, важнейший аспект деятельности «Библейского общества» был прямо направлен против излюбленного постулата Шишкова. Общество занималось переводом книг Нового и Ветхого завета на языки народов мира. В России встал вопрос о переводе богослужебных книг со старославянского языка на русский. Эту идею всячески поддерживал сам император: «Его Императорское Величество <...> с прискорбием усматривает, что многие из Россиян, по свойству полученного ими воспитания, быв удалены от знания древнего Славянского наречия, не без крайнего затруднения могут употреблять издаваемые на сем единственно наречии священные книги, так что некоторые в сем случае прибегают к пособию иностранных переводов...» [Пыпин, 583].

Этого Шишков стерпеть не мог: «... язык у нас славенский и русский один и тот же. Он различается только (больше нежели всякой другой язык) на высокий и простой» [Записки, П, 215]. Шишков всегда ругал образованное дворянство за пренебрежение отечественным языком и культурой, а теперь именно для них предлагалось облегченное и упрощенное переложение русских сакральных текстов, «перекладка священных писаний с высокого и важного языка на простонародное наречие» [Записки, II, 205]. По инициативе Александра было предложено синоду «доставить и Россиянам (имелось в виду, что на языки других народов Росии Св. Писание уже переведено или переводится. - М.А.) способ читать слово Божие на природном своем российском языке, яко вразумительнейшим для них Славянского наречия, на коем книги священного писания у нас издаются» [Пыпин, 57]. Возмущению Шишкова не было пределов. Он всегда считал и, может быть, не без основания, что народ не только почитает, но и понимает священные тексты лучше образованных дворян. В разговоре с митрополитом Серафимом, председателем библейского общества с мая 1824 г., Шишков с «жаром» защищал древний язык от космополитов-западников: «Кто из нас не разумеет церковной службы? разве тот один, кто, отрекшись от отечества своего, забыл и язык свой? ... нужно ли разделение языка церкви с языком народным?» [Записки, II, 207-208].

26 июля 1824 г. Шишков подал царю проект указа, написанный, как когда-то манифесты, от царского имени. За 12 лет, прошедших со дня войны 1812 г. идеи, взгляды, стиль Шишкова ни на йоту не изменились. По-прежнему он считает, что «истинное просвещение состоит в страхе Божием, который есть начало премудрости...», по-прежнему борется против «мнимых мудрецов» с их «лжемудрованиями, ложными и буйными умствованиями». Теперь он видит их в книгах издаваемых и переводимых Библейским обществом и требует введения жестокой духовной цензуры православного синода. Император оставил бумагу у себя, и она, как сообщает сам Шишков, «осталась без всякого употребления» [Записки, II, 175-177].

Тем не менее, Александр уступил, как и в 1812 г., напору консерваторов. Он сместил близкого ему Голицына и 15 мая 1824 г. назначил министром народного просвещения Шишкова, которому было уже 70 лет. По тем временам это был возраст более чем почтенный. В письмах и бумагах, обращенных к царю, Шишков постоянно жалуется на потерю памяти, преклонные лета и недуги. Тем не менее, работоспособность его не ослабевала, действовал он, в соответствии со своими никогда не меняющимися убеждениями,- напористо и энергично. Под его давлением деятельность Библейского общества стала понемногу сворачиваться. Оно было окончательно закрыто уже в следующее царствование, в июле 1826 г.

19 ноября 1824 г. в Таганроге скончался император Александр I. Шишков почтил его память искренними, хотя и тяжеловесными, стихами:

Тебя, монарх, еще в године давной,

Воююща в войне преславной,

Повсюду я сопровождал,

Я глас твоих велений сильных,

И гром побед твоих предивных

Народам возвещал.

А днесь.... о что сказать дерзаю!

Остатки тленные твои

(Теките слез ручьи!)

В могилу темную сопровождаю!

[Записки, II, 262-263]

Неожиданная кончина императора вызвала замешательство в правительстве. Александр оставил секретный манифест о престолонаследии, согласно которому, по собственному желанию законного наследника Константина, власть переходила к младшему брату Николаю. Хотя намерения Александра были Николаю известны, о существовании этого документа, кажется, он не знал: в тайну были посещены лишь три человека: Аракчеев, А.Н. Голицын, архиепископ Филарет. Николай поспешил присягнуть Константину и потребовал, чтобы Государственный совет последовал его примеру. Возник спор. Шишков настаивал, чтобы бумагу вскрыли лишь после совершения присяги и лишь тогда «решить, нужно ли содержащееся в ней обнародовать или не нужно» [Записки, П, 272]. Шишков, как всегда, боялся любого нарушения стабильности, малейших потрясений в системе российского самодержавия: «Империя, - утверждал он, - ни на одно мгновение не может остаться без государя...». Против этих слов Шишкова Николай позднее сделал выразительную помету: «И прав был»⁷⁷.

14 декабря произошел бунт на Сенатской площади. Министр просвещения, член Государственного Света, видный общественный деятель, А.С. Шишков был назначен членом суда над декабристами. Сильно болея, он часто пропускал заседания. Не был и на том, где путем голосования решалась участь заключенных.

Только Н.С. Мордвинов решительно высказался против смертного приговора: "По древним российским узаконениям заслуживают смертную казнь. Но, сообразуясь с указами императрицы Елисаветы 1753 апреля 29 - 1754 годов сентября 30, также с наказом императрицы Екатерины Беликия, и с указом императора Павла 1799 года, апреля 20, я полагаю: лиша чинов и дворянского достоинства и положив голову на плаху, сослать в каторжную работу. Н. Мордвинов»⁷⁸.

Другим затупившимся за осужденных был Шишков. Конечно, с его точки зрения, ничто не могло быть ужаснее, чем бунт против монарха и законной власти. Однако стремление к справедливости, человеколюбие и природная доброта взяли верх. Он счел, что «исчисление большинства голосов» производилось неправильно. Путем арифметических выкладок, отсекая меньшинство требовавшее более суровых мер, разделив количество присутствовавших судей на общее число лет тюремного заключения и каторги, Шишков показал, что наказание должно бы было быть гораздо более умеренным» [Записки, П, 281-284]. Он составил соответствующее письмо и отправил его в следственную комиссию. Прочитав письмо, некоторые члены сочли размышления Шишкова справедливыми. Однако председательствующий объявил дело законченным и не пожелал рассматривать его заново. Шишков отправил письмо императору, но ответа не получил.

Декабристы, не зная подробностей, были осведомлены о заступничестве Шишкова. Д.И. Завалишин писал: «Говорят, что адмирал Шишков, министр народного просвещение, протестовал и вышел из суда, за что подвергся замечанию свыше, что старик выжил из ума»⁷⁹. Об особой позиции Шишкова пишет и Б.И. Штейнгель: «Первый вопрос по выслушивании высочайшего указа и доклада комитета был в том: «призывать ли посудимых к подтвердительному допросу, как то велит законный судебный порядок». Большинство голосов решило этот вопрос отрицательно, постав я побудительною причиною «затруднение». Признано достаточным назначить из членов комиссию, которая бы опросила подсудимых в самой крепости. При этой явной несправедливости достопочтенный старец Адмирал Ал. Сем. Шишков подал голос (носился слух, что на голос этот отзыв монарха состоял в словах: «Вздор старого враля»), которым отказался от присутствия и от участия в осуждении обреченных предварительно на жертву»⁸⁰. Характерно, что оба мемуариста вспоминают слухи о грубости царя. Не была ли эта резкость монарха на самом деле реакцией на посланное ему письмо?

В то самое время, когда шли судебные заседания, Шишков был занят еще одним очень важным делом. Во время первой же аудиенции с министром просвещения Николай поручил ему подготовить новый цензурный устав. Без малого четверть века в России действовал либеральный устав 1804 г. Это, правда, не мешало цензуре свирепствовать в пору, когда отошло в прошлое «дней александровых прекрасное начало», однако устав 1804 в 1820-е гг. становился анахронизмом. С июня 1820 г. по май 1823 г. особый комитет под негласным управлением М.Л. Магницкого, известного гонителя просвещения, стяжавшего себе печальную славу разгромом Казанского университета, подготавливал новый цензурный устав. Кровавые события 14 декабря, естественно, заставили Николая обратить особое внимание на регламентацию печати.

Шишков вместе со своим помощником П.А. Ширинским-Шихматовым ревностно принялся за работу. Они использовали ранее разработанный проект Магницкого и в результате появился новый цензурный устав, в котором, по словам исследователя, «всякие запреты были расписаны до мельчайших подробностей; тщательно были предусмотрены меры, препятствующие свободному и независимому изъявлению мнении и суждении автора»⁸¹.

В обществе распространились слух о готовящемся новом цензурном уставе. В мае 1826 г. Ф.В. Булгарин подал царю обширную записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще». Записка Николаю понравилась, и он распорядился препроводить ее министру просвещения. Булгарин перепугался, и попросил ее не передавать. Однако записка всё-таки была передана Шишкову, который решительно на нее возразил, правда, уже после принятия нового цензурного устава.

Вполне верноподданный Булгарин всё же говорил о том, что «силою невозможно остановить распространение идей»⁸². Он предлагал, отменив некоторые глупые и вредные распоряжения, разумно управлять общественным мнением. Шишков решительно выступил в поддержку запретительных функций цензуры, идеями, по его мнению, можно и должно управлять: «Распространение идей полезных для блага государства отнюдь не должно быть стесняемо; что же касается до вредных для общества мнений, как-то противных вере, правительству и нравам, то таковые и можно и должно останавливать решительно ...»⁸³.

Такая попытка и была проделана в новом цензурном уставе. Шишков, всегда считавший слово величайшей идеологической силой, уверенный, что именно книги и статьи, содержавшие противные идеальному монархическому порядку мнения, подготовили чудовищную революцию, наконец, получил возможность спасти любимую Россию от зловредных влияний. Со свойственным ему многословием и педантичностью он сочинял и редактировал громадную неуклюжую махину нового устава, содержавшего 230 (!) параграфов. Шишков практически запретил в России сочинения философов и публицистов (Вольтера, Руссо, Дидро, Гольбаха, Гельвеция и прочих): «... всякая вредная теория, таковая, как например о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога, и тому подобное, отнюдь не должно быть одобряемо к напечатанию» [Гиллельсон, 199].

Запрещались исторические сочинения, где изображалось «неблагоприятное расположение к монархическому правлению», т. е. исключалась из рассмотрения вся греческая и римская история и запрещались все античные историки [Гиллельсон, 197]. Более того, запрещались и всякие исторические рассуждения, в которых могли сопоставляться различные формы правления, где авторы могли рассуждать, «умствовать», об историческом процессе и прочем. Под это запрещение, как указывали критики, автоматически попадала и «История» Карамзина.

С.Н. Глинка, познакомившись с «дивным творением», назвал устав «чугунным», и удачное прозвище навсегда прикрепилось к этому детищу Шишкова⁸⁴. В знаменитой сатире А.Ф. Воейкова в одной из камер сумасшедшего дома автор видит:

....Устав алжирский

О печатании книг!

Вкруг него кнуты, батоги

И Красовский <...> ноздри рвать⁸⁵.

Несмотря на все возражения, царь, которому, наверное, понравилась резкая запретительная тенденция нового устава, все-таки утвердил его 10 июня 1826 г. Однако сопротивление общественного мнения было так велико, насмешки над нелепостью нового устава так повсеместно распространились, что Николай, будучи человеком умным, вскоре понял свою ошибку. Уже 21 ноября он разрешил специальному комитету по иностранной цензуре обсуждать и проблемы внутренней цензуры, не считаясь с только что утвержденным уставом.

В результате уже 22 апреля 1828 г. Николай утвердил новый цензурный устав. На следующий день, 23 апреля, Шишков был уволен от должности министра народного просвещения [Гиллельсон, 215]. Современник рассказывает: «…Александр Семенович действительно был уже дряхлый, расслабленный старик. В последний доклад он долго не мог отворить ключом портфель и государь помог ему в этом, вынул бумаги и сам прочитал вслух. После доклада царь ласково сказал: «Александр Семенович, вы много и доблестно трудились, не пора ли вам успокоиться?» <...> На другой день Шишков подал прошение об отставке; государь оставил его членом Государственного совета и президентом Российской академии с полным министерским содержанием»⁸⁶. Эти слова в общем подтверждаются и рассказом Аксакова, встречавшегося с Шишковым сразу после его отставки, в 1829 г.: «Здоровье его начинало слабеть. Он жаловался мне на свои глаза, говоря что уже не может так много читать и писать, как прежде. Он оставался членом Государственного совета, президентом Российской академии и получал все свои оклады, следовательно мог жить в довольстве»⁸⁷.

Отставка Шишкова, по словам Булгарина, была встречена всеобщим ликованием. «Трудно изъяснить радость публики о смене Шишкова...». Сочинили даже песенку, пародируя его знаменитые стихи для детей «Хоть весною и тепленько»:

Хоть в России и умненько,

В Академии глупенько,

Но и в луже

Нам не хуже,

Здесь Хвостовы,

Соколовы и т.д.

За сим следует пародическое исчисление занятий Академии и министерства - равное нулю»⁸⁸. Впрочем, особенно доверять Булгарину не следует: Шишкова он ненавидел и боялся⁸⁹.

К концу жизни Шишков совсем ослеп, мало ходил. Как и всю жизнь, он любил кормить птиц, на ощупь отворял форточку и выставлял голубям корм на тарелке. В 1840 г. «это был уже труп человеческий, недвижимый и безгласный, только близко наклонясь к нему можно было заметить, что слабое дыхание еще не прекратилось»⁹⁰. Скончался Шишков 9 апреля 1841 г. Он похоронен в Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге.

Подводя итоги, можно выделить два основных аспекта деятельности Шишкова: литературный и общественно- политический. Обычно считается, что результатом литературной борьбы шишковистов с карамзинистами было поражение первых. Литература развивалась по пути намеченному Карамзиным. Это, однако же, не совсем так. И современные исследователи говорят о достаточно сложном и далеко неоднозначном пути развития русской литературы в XIX и XX вв. Еще Ю.Н. Тынянов как-то мельком обмолвился, что в литературной борьбе победил не Карамзин, а Шишков: «Не очень распространен тот факт, что не Карамзин победил Шишкова, а напротив, Шишков Карамзина. По крайней мере, в 20-х 30-х годах было ясно многим, что в «Истории государства российского» Карамзин сдал свои стилистические позиции своим врагам»⁹¹. В этом беглом замечании есть большая доля правды. Современные ученые склонны видеть в Шишкове серьезного культурного деятеля, который «высказал ряд интересных общих мыслей, предвещающих романтический взгляд на язык как на культурно-исторический организм, в истории которого неповторимым образом отпечатались особенности народного духа»⁹².

Шишков ратовал за написанную таким языком важную, значительную по тематике литературу, противопоставляя «легкости» карамзинистов серьезность, высокие жанры, торжественный язык. Когда Карамзин начал публиковать тома «Истории государства Российского», Шишков восторженно приветствовал своего давнего противника, с почетом принял его в Российскую академию, инициировал награждение золотой медалью. Чтения из «Истории», происходившие в академии имели шумный успех. Величественный спокойно-торжественный язык творения Карамзина, ничем не напоминал нежно сентиментальные обороты «Бедной Лизы» и особенно ее многочисленных подражателей.

Да и сам, Пушкин уже со второй половины 1820-х гг. отказался от пресловутой «легкости» «Руслана и Людмилы» и гениальной непринужденности своих романтических поэм. Совсем по-шишковски звучат его размышления 1825 г., кстати, связанные с именем близкого Шишкову И.А. Крылова: «Как материал словесности, язык славяно-русской имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствовании времени»⁹³.

Великолепная, торжественная поступь «Полтавы», чеканные строки «Медного всадника», замедленный белый стих «Бориса Годунова» свидетельствуют, что размышления Шишкова не прошли даром для гениального поэта. От Шишкова и шишковистов идет начатая Тредиаковским и Радищевым традиция нарочито архаического тяжелого, трудного стиха, сама тяжеловесность которого служит средством особой и весьма эффективной выразительности. Так писали многие «архаисты», прежде всего Кюхельбекер и Катенин. Отсюда тянутся нити к Тютчеву, Случевскому, Вячеславу Иванову, Хлебникову. Когда Маяковский называл свой стих «расскрежещенным», он вряд ли думал, что грубость, намеренная угловатость и неуклюжесть его стиха восходят к теоретическим размышлениям Шишкова.

Современный исследователь пишет: «в языковой полемике начала XIX в. окончательно оформилась идеологическая и эстетическая парадигма, сыгравшая огромную роль (курсив мой, - М.А.) в последующем (вплоть до настоящего времени) развитии русской культуры: представление о том, что истинно высокое, серьезное и нравственное содержание не только может, но и должно быть облечено в нарочито затрудненную, тяжеловесную неуклюжую форму, демонстративно чуждающуюся таких качеств, как легкость, простота и изящество слога и изложения. В этой парадигме «высокое косноязычье» становится неотъемлемым свойством писателя, публициста, ученого, выступающего в культурной роли "пророка"»⁹⁴. Это совершенно справедливое рассуждение заставляет нас вспомнить о стиле А.И. Солженицына, все творчество которого имеет явные точки соприкосновения со взглядами Шишкова и его литературных и политических единомышленников.

Что касается второго аспекта деятельности Шишкова, его общественно-политической активности, его государственной службы, то эта деятельность тоже, к сожалению, имела полный успех. Очень велика роль Шишкова в борьбе со всеми либеральными начинаниями Александра I. Все блестящие замыслы императора кончились ничем или почти ничем. Никакой конституции, даже намека на нее, Россия так и не дождалась. Робкие попытки создания представительного правления спустя более полувека после смерти Александра I были разнесены в клочья бомбами революционеров вместе с его племянником в 1881 г.

Самое же главное: незыблемо осталось стоять крепостное право, душившее всякую возможность развития в России свободной, независимой, исполненной чувства собственного достоинства личности. Кто знает, чтобы было бы с Россией, будь это зло отменено на 50 лет раньше. Может быть, удалось бы избежать катастрофы Октября 1917 и того страшного трагического пути, который был уготован России в XX в.

Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова. СПБ.1818-1839. Т.I-ХVII. Все цитаты из этого собрания сочинений в тексте с указанием на том и страницу.

²Дневник Пушкина 1833-1835 с комментариями Б.Л. Модзалевского, В.Ф. Саводника, М.Н. Сперанского. М.1997. С. 242.

³Ранний вариант этой книги имел эпистолярную форму. Напечатан в «Русской старине». 1897. С. 5-7. См.: Киселева Л. Русский «архаист» в Европе // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. IV; «Свое » и «чужое» в литературе и культуре. Тарту. 1995. С. 66-82.

⁴В первоначальном, более раннем варианте, отношение Шишкова к французскому атеизму, выросшему на почве просветительской философии выражено столь же определенно, хотя тогда он еще не пережил опыта французской революции: «... в пустой греческой церкви <...> написанные на стенах образа исчерчены все насечкою хулительных слов руками учтивых французов. Русская старина. 1897. Т. 91. июль. С. 215. Как мы увидим в дальнейшем, взгляды Шишкова, сложившиеся в ранней молодости, почти не менялись с годами.

⁵Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. T. VI. М. 1957. С. 660.

⁶Воспоминание об Александре Семеновиче Шишкове // Аксаков С.Т. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 2. М. 1956. С. 281 (В дальнейшем: Аксаков).

⁷Пушкин А.С. Указ. соч. T.VI. С. 379.

⁸Там же. С. 381.

⁹О «Детской библиотеке» см. обстоятельную стартью: Боленко К.Г. "Kleine Kinderbibliotek" И.Г. Кампе в переводе

А.С. Шишкова // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 1996. № 3. С. 57-68.

¹⁰Жихарев С.П. Записки современника. Ред., статьи и комментарии Б.М. Эйхенбаума. М. - Л. 1955. С. 317.

¹¹Греч Н.И. Записки о моей жизни. М. 1990. С. 70.

¹²Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука // Собрание сочинений в пяти томах. Т.1. М. 1966. С. 336. О стихотворении «Николашина похвала зимним утехам» ("Хоть весною и тепленько...") см. изящный этюд: Боленко К.Г., Лямина Е.Э. «Классическое стихотвореньице» // Новое литературное обозрение. № 6. 1994. С. 222-227.

¹³Проницательные размышления об утопизме воззрений Шишкова см. в известной работе: Лотман Ю.,Успенский Б. Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры... // Ученые записки Тартуского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. XXIV. 1975. С. 168-254. Перепечатано: Успенский Б.А. Избранные труды. Язык и культура. М. 1994.

¹⁴ЦГИАЛ. Ф. 1673. Шишков. Оп. 1. Ед.хр. 65. Л. 13. Сб. Разные стихотворения Александра Семеновича Шишкова (автограф).

¹⁵ Записки, мнения и переписка адмирала А.С. Шишкова. Берлин. 1870. Т. I-II. В дальнейшем в тексте: Записки и указание на том и стр.

¹⁶ Греч Н.И. Записки о моей жизни. М. 1990.С. 127.

¹⁷Mark Altshuller. The Unknown Poem by A.S. Shishkov // Oxford Slavinic Papers. New Series. V. XV. 1982. P. 98.

¹⁸Аксаков С.Т. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 2. С. 273.

¹⁹Гаспаров Б. История без телеологии (Заметки о Пушкине и его эпохе) // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 275.

²⁰Проскурин О. Новый Арзамас - Новый Иерусалим // Новое

литературное обозрение. 1996. № 19. С. 102.

²¹Альтшуллер М. «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» как политический документ (А.С. Шишков и Н.М. Карамзин) // Russia and the West in the Eighteen Century. Newtonville. Mass. 1983. P. 214-222.

²²См.: Альтшуллер М.Г. Поэтическая традиция Радищева в литературной жизни начала XIX века (Радищев в «Беседе любителей русского слова») // XVIII век. Сб. 12. А.Н. Радищев и литература его времени. Л. 1977. С. 131-136; Он же. Предтечи славянофильства в русской литературе («Беседа любителей русского слова»). Ardis. Ann Arbor. 1984. Р. 332-339; Он же. Сближение Тредиаковского и Радищева в полемике о старом и новом слоге // Russian Literature and History. Русская литература и история (In Honour of Professor Ilya Serman). Jerusalem. 1989. Р. 27-33.

²³Карамзин Н.М. Избранные сочинения. M.- Л. Т. П. С. 185.

²⁴См.: Винницкий И. «Утехи Меланхолии». "Невинное творенье" в литературном водовороте рубежа ХVIII-ХIХ веков // Лекманов О.А. Опыты о Мандельштаме. И.Ю. Винницкий. Утехи меланхолии. М. 1997. С. 169-185; Проскурин О. У истоков мифа о «новом слоге». Кого и зачем цитировал адмирал Шишков в «рассуждении о старом и новом слоге Российского языка» // Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М. 2000. С. 19-46.

²⁵Цит. По: Проскурин О. У истоков мифа. С. 29. О. Проскурин убедительно показал, что именно нелепое смешение перифраз и лексических заимствований со славянизмами вызвало особо неприязненное отношение Шишкова. Правда, оно же, как показано Проскуриным, было неприемлемо для карамзинистов.

²⁶Капнист Б.В. Краткое изыскание о гипербореанах. О коренном российском стихосложении // Капнист Б.В. Собрание сочинений. М. –Л. I960. Т. 2. С. 165-185.

²⁷В «Рассуждениии» он цитирует «Недоросля», упоминает Простакову и Скотинина. По другому поводу цитирует слова Пафнутьича, обращенные к Цифиркину. См.: Проскурин О. Новый Арзамас. С. 112.

²⁸См.: Макогоненко Г.П. Денис Фонвизин. Творческий путь. М. - Л. 1961. С. 210.

²⁹Фонвизин Д.И. Собрание сочинений. Состав, подготовка текстов и комментарии Г.П. Макгоненко. М. - Л. Т. 2. С. 431, 466. В дальнейшем в тексте: Фонвизин и указание на том и стр.

³⁰Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 1. С. 622.

³¹См.: Манн Ю.Б. Поэтика русского романтизма. М. 1976. С. 310.

³²Грибоедов А.С. Полное собрание сочинений в 3-х тт. Т. II. СПб. 1999. С. 277.

³³N.M.Karamzin. A Memoir on Ancient and Modern Russia. The Russian Text. Harward, Cambridge, Massachuseiis. 1959. Р. 23.

³⁴Аксаков С.Т. Собрание сочинений в 4-х тт. Т. 2. С. 268.

³⁵Жихарев С.П. Записки современника. Ред. статьи и комментарии Б.М. Эйхенбаума. М. - Л. 1955. С. 317 (В дальнейшем: Жихарев).

³⁶Там же. С. 370.

³⁷Там же. С. 407-408.

³⁸Из Архива Хвостова. Из истории «Беседы любителей русского слова». Публ. А.В. Западова // Литературный архив. Вып. 1. М. - Л. 1938. С. 403-405.

³⁹Аксаков С.Т. Указ. соч. Т. 2 С. 302.

⁴⁰Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. М. 1987. С. 490.

⁴¹См. об этом подробнее: Альтшуллер М. Предтечи славянофильства в русской литературе («Беседа любителей русского слова»). С. 61-65, 160-164.

⁴²Из архива Хвостова. С. 387.

⁴³Сочинения Державина под ред. Я. Грота. 2-е академич. издание СПб. 1869. Т. П. С. 426. В вариантах Наполеон был назван: «льстивый друг», «скрытый тать». Там же. С. 427.

⁴⁴Там же. С. 428.

⁴⁵См.: Георгиевский Г.П. А.Н. Оленин и Н.И. Гнедич. Новые материалы из оленинского архива // Сб. Отделения русского языка словесности Императорской Академии наук. Т. 9 1. № 1. СПб. 1914. С. 110; Альтшуллер М.Г. Крылов в литературных объединениях 1800-1810-х годов // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчства. Ред. И.З. Серман. Л. 1975. С. 180-182; Он же. Крылов и вольтерьянство // Russia and the World of the Eighteenth Century. Proceedings of the Third International Conference. Columbus. 1988. Р. 347-359.

⁴⁶Азадовский М.К. История русской фольклористики. М. 1958. С. 146.

⁴⁷Об этом подробнее см.: Альтшуллер М.Г. Предтечи славянофильства в русской литературе. С. 273-281.

⁴⁸См.: Десницкий В. Избранные статьи по русской литературе XVIII-XIX вв. М. - Л. 1958. С. 105.

⁴⁹Вигель Ф.Ф. Записки. М. 1928. Т. 1. С. 360-361. (Репринт: Oriental Research Partners. 1974).

⁵⁰См.: Альтшуллер М.Г. Предтечи славянофильства в русской литературе. С. 96-103.

⁵¹Чтение в Беседе любителей русского слова. СПб. 1811. Кн. 1. С. VI-VII.

⁵²Из архива Хвостова. С. 368.

⁵³Сочинения Державина. Т. VI. С. 231.

⁵⁴См.: Нарежный В.Т. Российский Жиль Блаз // Нарежный В.Т. Избранные сочинения в 2-х тт. Т. 1. М. 1956. С. 5 12.

⁵⁵Стурдза А. «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас» в царствование Александра I и мои воспоминания // Арзамас. Кн. 1. М. 1994. С. 43.

⁵⁶Там же. С. 62-63.

⁵⁷Перевод четырех строк оды Горация «К Лолию» [Оды, Кн. 4, № 9, С. 25-28]. В современном более точном переводе: «Не мало храбрых до Агамемнона // На свете жило, но, не оплаканы, // Они томятся в вечном мраке // - Вещего не дал им рок поэта» (пер. Н. Гинцбурга) Квинт Гораций Флакк. Оды, эподы, сатиры, послания. М. 1970. С. 196. См. также: Свиясов Е.В. Античная поэзия в русских переводах XVIII-XX вв. СПб. 1998. С. 8190.

⁵⁸См..: Десницкий В. Избранные статьи. С. 123-124; Записки,П, 321-322.

⁵⁹См. это программное стихотворение Шихматова «Возвращение в отечество любезного моего брата князя Павла Александровича из пятилетнего морского похода...» в кн.: «Поэты 1790-1810-х годов. Изд. подготовили М.Г. Альтшуллер и Ю.М. Лотман. Л.1971. С. 412-418. См. об этом стихотворении: Альтшуллер М.Г. Предтечи славянофильства в русской литературе. С. 112-1 16; Otto Boele. The North in Russian Romantic Literature. Rodopi, Amserdam-Atlanta. GA. 1996. Р. 57-58.

⁶⁰Аксаков С.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 295.

⁶¹Выражение «смесь обезьяны и тигра» ("tigre-singe") для характеристики французов принадлежит Вольтеру. См.: Лотман Ю.М. Смесь обезьяны с тигром» // Лотман Ю.М.Пушкин. СПб. 1995. С. 329-332.

⁶²Вяземский П.А. Записные книжки (1813-1848). М. 1963. С. 270.

⁶³Греч Н.И. Записки о моей жизни. М. 1990. С. 210.

⁶⁴Аксаков С.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 35-306.

⁶⁵Ростопчин Ф.В. Ох, французы! М. 1992. С. 270.

⁶⁶Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию 1812 года. М. 1992. С. 59-61.

⁶⁷Лотман Ю.М. Клио на распутье // Лотман Ю.М.Карамзин. СПб. 1997. С. 632.

⁶⁸Коломинов В.В., Файнштейн М.Ф. Храм муз словесных. (Из истории Российской Академии). Л. 1986. С. 59.

⁶⁹Стоюнин В. Исторические сочинения. Ч. 1. Александр Семенович Шишков. СПб. 1880. С. 182.

⁷⁰См.: Аксаков С.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 294-296.

⁷¹Там же. С. 306.

⁷²Поэты 1790-1810-х годов. С. 805.

⁷³Коломинов В.В., Файнштейн М.Ф. Храм муз словесных. С. 58.

⁷⁴Там же. С. 63.

⁷⁵тСм.: Некрасов С. Российская Академия. М. 1984. С. 103.

⁷⁶Пыпин А.Н. Российское Библейское общество (1812-1826) // Пыпин А.Н. Религиозные движения при Александре I. СПб. 2000. С. 272. В дальнейшем, излагая события, связанные с историей Библейского общества, мы будем опираться на эту капитальную работу. См. в тексте: Пыпин и указание на стр.

⁷⁷См.: Шильдер Н. Император Николай Первый. М. 1997. С. 181, 503.

⁷⁸Факсимиле в кн.: Литературное наследство. Т. 59(1). С. 211.

Процитировано Ю.В. Стенником в статье: Стихотворение А.С. Пушкина «Мордвинову» (к истории создания») // Русская литература. 1965. № 3. С. 178.

⁷⁹ Завалишин Д.И. Записки декабриста. 1906. С. 464.

⁸⁰Штейнгель Б.И. Записки.- Общественное движение в России в первую половину XIX века. Т.1. СПб. 1905. С. 455-456.

⁸¹См: Гиллельсон М.И. Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 года // Пушкин. Исследования и материалы. T. VIII. С. 198, 195-218. В дальнейшемсм. Гиллельсон и указание на стр. в тексте.

⁸²Фиглярин В. Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в Ш отделение. М. 1998. С. 45.

⁸³Мнение А.С. Шишкова о цензуре и книгопечатании в России // Русская старина. 1904. Т. 119. № 7. С. 203. Детальному разбору этого диалога министра и журналиста посвящена обширная специальная работа: Алтунян А. Власть и общество. Спор литератора и министра (Опыт анализа политического текста) // Вопросы литературы. 1993. Вып. 1. С. 173-214.

⁸⁴Вацуро В.Э. М.И. Гиллельсон. М. 1972. С. 151,152.

⁸⁵Лотман Ю.М. Сатира Воейкова «Дом сумасшедших» // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб. 1996. С. 447. А.И. Красовский - цензор, прославившийся нелепыми придирками. Принимал участие в подготовке «чугунного» устава.

⁸⁶Пржецлавский О.А. А.С. Шишков // Русская старина. 1875. Т. 13. № 7. С. 402.

⁸⁷Аксаков С.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 309.

⁸⁸Фиглярин В. Указ. соч. С. 273.

⁸⁹Там же. С. 53. Боязнь и страх имели основания: Шишков терпеть не мог Булгарина и Греча и называл «Северную пчелу» - «Северным жуком». См: Пржецлавский О.А. А.С. Шишков // Русская старина. 1875. Т. 13. № 7. С. 391.

⁹⁰Аксаков С.Т. Указ. соч. Т.2. С. 311.

⁹¹См. предисловие Тынянова в кн.: В.К. Кюхельбекер. Дневник. 1929. С. 4.

⁹²Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб. 1999. С. 30.

⁹³О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова // Пушкин А.С. Указ. соч. Т. VII. С. 27.

⁹⁴Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина. С. 43.