Часть 2 Ценности, мотивы и системы действия

(Талкотт Парсонс и Эдвард Шилз, при участии Джемса Олдса) *

I. Категории ориентации- и организации действия

Действие и его ориентации

Теория действия1 — это концептуальная схема для анализа поведения живых организмов. Она рассматрива­ет это поведение как ориентированное на достижение це­лей в ситуации с нормативно регулируемой затратой энергии. Существует четыре момента, которые необхо­димо отметить в концептуализации такого поведения: 1) поведение ориентировано на достижение целей или за­дач или какого-либо предвидимого положения дел; 2) оно имеет место в ситуациях; 3) оно нормативно регулирует­ся; 4) оно включает затрату энергии или усилий, т.е. "мотивацию" (которая может быть более или менее органи­зованной независимо от ее включенности в действие).

* Values, motives and systems of action {Talcott Parsons, Edward A. Shils with the assistance of James Olds)// Toward a General Theory of Action, p. 47-109. 1 Представленное здесь изложение теории действия в каком-то важном ас­пекте является пересмотром и расширением положений, предложенных Парсонсом в «Структуре социального действия », в частности в свете психоанали­тической теории, развития бихевиористской психологии и антропологического анализа культуры. Это дало возможность инкорпорировать разбираемые здесь элементы в концепцию системы действия как в социальном, так и в психологи­ческом плане и интегрировать их с системами культурных эталонов. Благода­ря этому она была значительно расширена и уточнена.

Так, например, человек, управляющий автомобилем, едущий к озеру, чтобы ловить там рыбу, может быть в своем по­ведении проанализирован следующим образом. В этом случае: 1) «чтобы ловить рыбу» — цель, на которую по­ведение нашего человека ориентировано; 2) его ситуа­ция — данная дорога и данный автомобиль, а также то место, в котором они находятся; 3) затраты его энергии нормативно регулируются — например, его направлен­ное движение имеет рациональное2 значение: достигнуть озера; 4) и он затрачивает энергию, чтобы прибыть туда: он держит руль, нажимает акселератор, сосредоточива­ет внимание и адаптирует свои действия к изменяющим­ся условиям дороги и транспорта на ней. Если поведение может быть так проанализировано, и когда такой анализ произведен, его можно называть «действием». Это зна­чит, что любое поведение живого организма может быть названо действием; но для того, чтобы его можно было так назвать, оно должно быть проанализировано в тер­минах предвидимого положения дел, к которому оно на­правлено, ситуации, в которой оно имеет место, норма­тивной регуляции (т.е. рассудка), поведения и затраты энергии или «мотивации», включенных в него. Поведе­ние, которое можно подвести под эти термины, следова­тельно, и является действием.

Каждое действие есть действие актора, и оно имеет место в ситуации, состоящей из объектов. У каждого ак­тора есть система его отношений к объектам; это мы на­зываем «системой его ориентации». Объектами могут быть целевые объекты, запасы, средства, условия, пре­пятствия или символы. Они могут становиться катекти-ческими3, и они могут обладать различной значимостью, которая им придается (т.е. они могут означать различ­ное для разных людей). Благодаря значимости и катексису, которые им придаются, объекты ориганизуют сис­тему ориентации актора.

2 Нормы рассудка (интеллекта) — это один из нескольких возможных ря­дов норм, которые функционируют в процессах регулирования затрат энергии. 3 Т.е. желаемыми или нежелаемыми. — Прим. пер.

Система ориентации актора создается из большого числа отдельных ориентации. Каждая такая «ориентация действия» есть «представление» (эксплицитное или им­плицитное, сознательное или бессознательное), которое есть у актора по отношению к ситуации, с точки зрения того, что он хочет (его цели), что он в ней видит (как си­туация ему представляется) и как он намеревается посту­пать с объектами, которые видятся ему как предметы его желаний (его эксплицитный или имплицитный норматив­но регулируемый «план» действия).

Далее, позволим себе кратко остановиться на источ­никах энергии или мотивации. Они по преимуществу зак­лючаются в энергии изначально потенциальной, присущей физиологическому организму. Но способ, которым эта энергия расходуется, — это вопрос, требующий экспли­цитного анализа ориентации действия, т.е. анализа нор­мативно регулируемых отношений актора к ситуации. По­скольку эта система ориентации именно и устанавливает те способы, которыми энергия направляется и распреде­ляется между отдельными целями и объектами, именно си­стема ориентации регулирует ее поток и интегрирует мно­жество каналов ее проявления в единое целое, в систему.

Мы ввели термины «действие» и «актор». Мы сказа­ли нечто о целях действия, ситуации действия, ориента­ции действия и мотивации действия. Теперь поговорим об организации действия в систему.

Действия эмпирически не разрозненны, но соверша­ются как бы плеядами, которые мы называем системами. Мы имеем дело с тремя системами, тремя видами органи­зации элементов действия; элементы организуются в со­циальные системы, в системы личности и культурные си­стемы. Все три вида концептуально абстрагированы от конкретного социального поведения, эмпирические ре­ференты этих трех абстракций существуют не в одном и том же плане. Социальные системы и личности рассмат­риваются как способы организации мотивированного действия (социальные системы — это системы мотиви-

рованного действия, организованные вокруг отношений акторов друг к другу; личности — это системы мотиви­рованного действия, организованные вокруг живого организма). Культурные же системы — это системы сим­волических эталонов (эти эталоны создаются или демон­стрируются индивидуальными акторами и передаются со­циальными системами в процессе диффузии, а также от личности к личности посредством обучения).

Социальная система -— это система действия, обла­дающая следующими характеристиками. 1) Она включа-ет^процесс взаимодействия между двумя или более акто­рами; этот процесс взаимодействия сам по себе и есть главный центр внимания для наблюдателя. 2) Ситуация, на которую ориентирован актор, включает других акто­ров. Эти другие акторы — «другие» — объекты катекси-са (удовлетворения). Действия «других» принимаются во внимание когнитивно4 как данные. Различные ориентации «других» могут быть либо целями, которые нужно дос­тигнуть, либо средствами для осуществления целей. Ори­ентации других могут, следовательно, быть объектами оценочных суждений. 3) )В социальной системе может осуществляться как независимое, так отчасти и согласо­ванное действие, в котором согласие зависит от коллек­тивной целевой ориентации или общих ценностей5 и от консенсуса нормативных и когнитивных ожиданий.

4 Т.е. познавательно. — Прим. пер.

5 О человеке можно сказать, что он имеет «общие ценности» с другими, если он 1) либо желает, чтобы группа, к которой он и эти «другие» принад­лежат, осуществила какие-то групповые цели, которые желательны также и для других, 2) либо он ценит конформность по отношению к тем требова­ниям, которые предъявляются «другими».

Система личности — это система действия, кото­рая обладает следующими характеристиками. 1) Это си­стема, обеспечивающая взаимосвязанность действий от­дельного актора. 2) Действия актора организованы в структуру с помощью диспозиции потребностей 3) По­скольку действия некоторого множества акторов не мо­гут оцениваться как случайные, но должны быть органи­зованы на основании совместимости и интеграции, постольку и действия отдельного актора определяются совместимостью и интеграцией с действиями других ак­торов. Точно так же, как цели или нормы, которые актор внутри социальной системы должен осуществлять или со­блюдать, получают содействие или ограничение со сто­роны целей и норм, осуществляемых или соблюдаемых другими акторами, цели или нормы, включенные в отдель­ное действие отдельного актора, получают поддержку или сопротивление других акторов, а также других це­лей и норм того же самого актора.

Культурная система — это система, которая обла­дает следующими характеристиками. 1)Юна формирует­ся не с помощью взаимодействия инее помощью органи­зации действий отдельного актора (как такового), а с помощью организации ценностей, норм и символов, ко­торые руководят выбором актора, и которые ограничи­вают виды взаимодействия, возможные для данного ак­тора. 2) Таким образом, культурная система — это не эмпирическая система, в том смысле как социальная сис­тема или личность, поскольку она представляет собою особый тип абстрагирования элементов указанных сис­тем. Эти элементы, однако, могут существовать отдельно как физические символы и передаваться от одной эмпи­рической системы действия к другой. 3) В культурной системе эталоны регулирующих норм (и других культур­ных элементов, которые управляют выбором конкретных акторов) не могут быть случайными или несвязанными друг с другом элементами. Если, следовательно, система культуры участвует в организации системы эмпирическо­го действия, она должна обладать определенной степенью консистентности. 4) Таким образом, культурная систе­ма — это модель культуры, отдельные части которой вза­имосвязаны так, что они формируют системы ценностей, системы убеждений и системы экспрессивных символов.

Социальные системы, системы личности и культур­ные системы являются главным предметом рассмотре­ния в теории действия. В первых двух случаях эти систе­мы сами рассматриваются как актегры, действие которых ориентировано на цели и удовлетворение дис­позиции потребностей, имеющих место в ситуациях,

требующих затрат энергии и нормативно регулируемых. Анализ систем третьего типа существенен для теории действия, потому что системы ценностных эталонов (критериев выбора) и других моделей культуры, если они институционализированы в социальных системах и интернализованы в системах личности, руководят акто­ром как в ориентации на цели и нормативные регулято­ры значений, так и в экспрессивных действиях, везде где диспозиция потребностей актора требует выбора в об­становке действия.

Компоненты системы отсчета теории действия

1. Система отсчета теории действия включает акто­ра, ситуацию действия и ориентацию актора на ситуацию.

а) Включаются один или более акторов. Актор — это эмпирическая система действия. Актор — это индивид или коллектив, которые могут быть взяты за точку отсчета при анализе способов их ориентирования и осуществления действия по отношению к объектам. Само действие — процесс изменения состояния такой эмпирической системы действия.

б) Включается ситуация действия. Это — такая часть внешнего мира, которая нечто значит для данного анализируемого актора. Она — только часть всей совокупности объектов, которые могут быть приняты во внимание. Конкретно это — та часть, по отношению к которой актор ориентирован и в которой он действует. Ситуация, следовательно, складывается из объектов ориентации.

в) Включается ориентация данного актора на даннуюситуацию. Она представляет собой набор из познания, катексиса (удовлетворения), планов и релевантных им эталонов, связывающих данного актора с данной ситуацией.

1. Актор — это система действия и одновременно точка отсчета. Как система действия актор может быть как индивидом, так и коллективом. Как точка отсчета актор может быть либо актором-субъектом (иногда на­зываемым просто «актор »), либо социальным объектом.

а) Различение индивида и коллектива делается на основании того, является ли данный рассматриваемый актор системой личности или социальной системой (обществом или субсистемой).

б) Различение субъекта и объекта делается на основании того, занимает ли данный рассматриваемый актор центральное положение (является ли точкой отсчета) в системе отсчета или периферическое положение (является объектом ориентации для актора, принятого за точку отсчета). Если актор принят за центральную точку отсчета, он — актор-субъект (в ситуации взаимодействия этот актор называется «эго »), если он принят как объект ориентации для данного актора-субъекта, он — социальный объект (в ситуации взаимодействия такой актор называется «другой», «альтер»). Таким образом, актор-субъект (данный актор) — это ориентирующийся субъект; социальный объект — это актор, на которого ориентируются. Это различение пересекается с различением индивида и коллектива. Следовательно, как индивид, так и коллектив могут быть либо актором-субъектом, либосоциальным объектом в данном анализе.

3. Ситуации действий могут быть дифференцированы по классам социальных объектов (индивидов или коллективов) и несоциальных (физических или культурных) объектов.

а) Социальные объекты включают акторов — как лич­ности, так и коллективы (т.е. системы действий, образуе­мые множеством индивидуальных акторов в определенных отношениях их друг к другу). Актор-субъект может быть ориентирован на себя самого как на объект, точно так же как и на другие социальные объекты. Коллектив, если он рассматривается как социальный объект, никогда не рас­сматривается как образованный всеми действиями участву­ющих в нем индивидуальных акторов; в него может быть, однако, включен любой из частичных сегментов их дей­ствий — например, их действия в какой-то специфической системе ролей - вплоть до очень широкой группировки этих действий, например, многие роли, выполняемые ими в обществе. Социальные объекты, как индивиды, так и кол­лективы, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации посредством разделения на два типа, пересекающих­ся с типами других классификаций: их можно разделить на основании того, значимы ли они для актора-субъекта как комплексы «качеств » или как комплексы «деятельнос-тей »; кроме того, их молено разделить по «степени их зна­чимости » для актора-субъекта.

I. Качественно-деятелъностное различение. Во-пер­вых, социальные объекты могут иметь значение для ак­тора-субъекта как комплексы качеств. Если актор-субъект смотрит на другого актора только с точки зрения того, чем данный актор является и независимо от того, что этот актор делает, тогда мы говорим, что актор-объект значим для данного субъекта как комплекс ка­честв. Другими словами, если актор-субъект рассматри­вает другого актора только с точки зрения атрибутов данного актора и если актор-субъект, в данном частном контексте, не имеет дела с тем, что данный актор-объект будет делать, то он является для субъекта комплексом качеств. Эти качества представляют собой те атрибуты другого актора, которые специально для данного слу­чая выделены из всех конкретных связей с теми деятель-ностями, которые данный актор осуществляет. Значимым является вопрос, чем объект является в данное релеван­тное время и в данном релевантном контексте независи­мо от совершаемой или ожидаемой деятельности. Для на­ших целей важно, чтобы качества включали членство в коллективах, а также то, чем индивид владеет; всякий раз, когда такое владение претендует быть собственностью, оно рассматривается как один из атрибутов данного ак­тора.

Во-вторых, социальный объект может быть значим для актора-субъекта как комплекс деятельностей. Если актор-субъект видит другого актора только с точки зре­ния того, что тот делает, и независимо от того, чем тот является, то мы говорим, что данный актор-объект име­ет значение для «эго » как комплекс деятельностей. Дру­гими словами, каждый раз, когда данный актор-субъект Рассматривает другого актора только с точки зрения спо­собности данного актора что-то совершать (что этот актор делал в прошлом, что он делает теперь и какие дей­ствия можно от него ожидать), — этот другой актор яв­ляется комплексом деятельностей.

П. Различение по сфере значимости. Во-первых, со­циальные объекты могут иметь такую широкую и неопре­деленную значимость для актора-субъекта, что он чув­ствует себя обязанным выполнять все то, что они могут от него потребовать, поскольку это выполнение их тре­бований не принуждает его оставить другие свои обязан­ности, более высоко расположенные на приоритетной шкале ценностей. В этом случае можно сказать, что дан­ный объект имеет для данного актора-субъекта широкую значимость. Его значимость диффузна.

Во-вторых, социальные объекты могут иметь для актора-субъекта столь узкую и четко определенную сфе­ру значимости, что данный актор-субъект не чувствует себя обязанным выполнять для них что-либо, если это «что-либо» не было названо ясно при определении от­ношений, которые устанавливаются между ними. В этом случае мы говорим о специфической значимости объекта для данного актора-субъекта.

б) Несоциальные объекты — это любые объекты, ко­торые не являются акторами. Несоциальные объекты классифицируются в зависимости от того, являются ли они объектами физическими или культурными.

I. Физические объекты — это такие объекты, которые размещены в пространстве и времени; которые не «взаимодействуют» с актором-субъектом, как другие акторы, и к которым относятся только объекты, отнюдь не субъекты, познавательной, катексической и оценочной ориентации. Следовательно, из них могут создаваться инструментально значимые средства, условия, целевые объекты, препятствия или значимые символы.

II. Культурные объекты — это элементы культурной традиции или культурного наследства (например, за­коны, идеи, рецепты), когда они берутся как объекты ориентации. Они также могут быть объектами познавательной, катектической и оценочной ориентации в том смысле, что человек может понимать значение закона, желать закона, решать делать нечто по отношению к закону. Таким образом, они могут служить норматив­ными правилами, инструментально значимыми средства­ми и условиями или препятствиями для действия, а такжсе системой значимых символов.

Такие культурные объекты — это законы, идеи и так далее, поскольку актор-субъект видит их существующи­ми вне его самого. Те же самые законы и идеи могут ста­новиться и интернализованными элементами культуры для актора-субъекта; как таковые они уже будут не куль­турными объектами, но компонентами системы действия актора-субъекта. Культурные объекты как нормы могут быть разделены на классы (познавательные, оценочные и моральные), параллельные тем трем типам, на которые в следующем разделе настоящей работы будут разделе­ны ценностные стандарты мотивационной ориентации. Поскольку эти три класса будут определены в своем ме­сте, нам нет необходимости определять их здесь.

4. Ориентация данного актора на данную ситуацию может быть разбита на ряд аналитических элементов. Эти элементы неразделимы в процессе ориентации, их мож­но рассматривать как различные аспекты различных инг­редиентов этого процесса. Они могут быть аналитически разделены на независимые категории: категорию элемен­тов мотивационной ориентации (представления, жела­ния, планы) и категорию элементов ценностной ориен­тации (когнитивные, эстетические и моральные стандарты).

а) Мотивационная ориентация относится к тем ас­пектам ориентации актора на свою ситуацию, которые связаны с актуальным или потенциальным удовлетворе­нием или неудовлетворенностью диспозиции потребно­стей актора. Мы будем говорить о трех видах мотиваци­онной ориентации.

I. Познавательный (когнитивный) способ включает различные процессы, посредством которых актор рассматривает объект в связи со своей диспозицией потреб­ностей. Следовательно, он должен включать «размеще­ние» объекта внутри общего объектного мира данного

актора, определение его свойств, а также актуальных и потенциальных функций, отличий его от других объек­тов и отношение к некоторым обобщающим классам 6.

II. Катексический способ7 включает различные процессы, посредством которых актор наделяет объект аффективной значимостью. Следовательно, он должен включать в себя положительный и отрицательный катексис, в зависимости от значимости объектов для удовлетворения или неудовлетворения диспозиции потребностей актора и его стремлений.

III. Оценочный способ включает в себя различные процессы, посредством которых актор распределяет свою энергию между различными действиями, стремясь оптимизировать удовлетворение от различных катектических объектов. Он, следовательно, включает процессы, посредством которых актор организует свои познавательные и катексические ориентации в интеллектуальном плане. Эти процессы позволяют использовать познавательные нормы (частицы знаний) для того, чтобы распределить внимание и действие между различными объектами и их возможными модальностями, в зависимости от различных обстоятельств удовлетворения и с учетом требований различных диспозиций потребностей. Оценивание функционально необходимо для того, чтобы разрешить конфликты между интересами и когнитивными интерпретациями, которые автоматически не разрешаются и которые, таким образом, требуют выбора или, по крайней мере, каких-то особых селективных механизмов.

б) Ценностная ориентация8 относится к таким аспек­там ориентации актора, которые дают ему возможность соблюдать некоторые нормы, стандарты, критерии отбора всякий раз, когда он оказывается в ситуации, которая по­зволяет ему делать выбор (и требует от него такого выбо­ра).

6 Понятие Толмена «когнитивное планирование» хорошо описывает этот способ. Его объем расширен здесь за счет введения инструментальных ори­ентации, которые будут представлены ниже.

7 Именно через катексические объекты энергия или мотивация, в специаль­ном смысле, входят в систему ориентации актора. То, что было сказано относительно влечений в «Общих положениях» (см. выше), здесь нами ис-пользвано. Следствия этого для действия будут рассмотрены далее, в гл. 2.

8 Стандарты ценностных ориентации, разумеется, не представляют всю си­стему культурных ориентации. Это пояснено в «Общих положениях». Они являются, однако, стратегически наиболее важной частью культуры, орга­низующей системы действия. Связь этой части с другими частями будет более полно проанализирована ниже, в гл. 3.

Всякий раз, когда актор вынужден бывает выбирать из различных объектов-средств, из различных целевых объек­тов, всякий раз, когда ему приходится выбирать, какую именно диспозицию потребностей он будет удовлетворять или насколько он ее будет удовлетворять, — всякий раз, ког­да он вынужден выбирать что-то из чего-то, — его ценнос­тные ориентации могут обеспечить ему определенные нор­мы, которые будут руководить им в этом выборе. Эти ценностные ориентации, которые дают возможность чело­веку соблюдать определенные правила при отборе из на­личных альтернатив, не случайны, но имеют тенденцию об­разовывать систему ценностных ориентации, которые предоставляют индивиду некоторый организованный набор правил (так что эти правила не противоречат друг другу). На культурном уровне мы видим организованный набор пра­вил или стандартов как таковых, абстрагированных, так ска­зать, от актора, который связывается с этим набором по­средством своих собственных ценностных ориентации и внутри которого они существуют как диспозиция потреб­ностей соблюдать эти правила. Таким образом, культура включает ряд эталонов. Ценностная ориентация индиви­да — это его приверженность к этим эталонам. Во всяком случае наш анализ этих эталонов ценностных ориентации будет проводиться таким образом.

Мы будем говорить о трех способах ценностного ориентирования, которые параллельны способам моти-вационного ориентирования.

I. Познавательный (когнитивный) способ ценност­ной ориентации включает приверженность к разного рода эталонам, посредством которых устанавливается валид-ность познавательных суждений. В число этих эталонов входят те, что имеют дело с релевантностью данных, с важностью различных проблем. Они включают также те категории (часто имплицитные в структуре языка), по­средством которых наблюдения и проблемы оценивают­ся (часто бессознательно) как валидные.

П. Оценочный способ ценностного ориентирования включает приверженность к различным эталонам, посред­ством которых оценивается пригодность для катексиса и устойчивость различного рода объектов и классов объек­тов. Эти эталоны иногда составляют основу модели час­тного способа удовлетворения; например, эталоны музы­кального вкуса. Критерий формулировки таких оценочных эталонов не является следствием осуществ­ления такой модели в системе действия (лица или кол­лектива). Эти эталоны предназначены для того, чтобы дать нам правила для суждения о том, имеет ли данный объект (последствие или модель) непосредственную зна­чимость для удовлетворения потребностей.

III. Моральный способ ценностного ориентирования включает приверженность к эталонам, посредством ко­торых могут оцениваться последствия отдельных дей­ствий и типов действий с учетом их воздействия на всю систему действий. Эти эталоны определяют ответствен­ность актора за последствия. В частности, они управля­ют выбором с учетом того, как воздействуют последствия этого выбора (а) на интеграцию собственной личностной системы актора, (б) на интеграцию той социальной сис­темы, в которой он участвует.

На рис. 1 представлена попытка суммировать все выше сказанное. Он показывает, что система отсчета теории действия включает субъектов и объекты. Акто­ры — только субъекты, объекты же включают как ак­торов, так и несоциальные объекты. Блок в центре изображает, как социальные системы и системы лич­ности взаимно проникают друг в друга независимо от того, являются ли они субъектами или объектами; роль — это сегмент действий (или ориентации личнос­ти, который входит в конституцию любой отдельной группы (это понятие будет обсуждено далее). В самом низу диаграммы расположена секция, которая изобра­жает, как культурные системы абстрагируются от сис­темы отсчета действия. (Все рисунки ко второй части сгруппированы в конце.)

Комментарий к системе отсчета

Система отсчета теории действия — это ряд катего­рий для анализа связей одного или более акторов с ситу­ацией и внутри нее. Она непосредственно не имеет дела с внутренней конституцией или физиологическими процес­сами организмов, которые только в одном из своих ас­пектов являются единицами конкретной системы дей­ствия; она сосредоточивает основное внимание на структуре и процессах, включенных в отношения актора с его ситуацией, в которую входят также и другие акто­ры («другие ») как отдельные лица и в качестве членов кол­лективов. В этой системе отсчета есть существенный мо­мент релятивизма. Определение того, кто в данной ситуации — актор, а кто — объект, зависит от исходного пункта, задаваемого проблемами, которые подлежат рас­смотрению. По ходу анализа эта точка отсчета может сдвинуться от одного актора к другому, и всегда очень важно осознавать этот сдвиг. Фундаментальное значение имеет также то, что в качестве точки отсчета может быть избран коллектив, и в этом случае участки действия, ре­левантные для его членов, не будут принадлежать к дан­ной ситуации, а в качестве актора выступает коллектив9.

9 Коллектив как система действия, — независимо от того, принят ли он в данном анализе за субъект или за объект, — не является просто суммой действий входящих в него индивидуальных акторов. Он состоит из отдель­ных сегментов их действий и в частности из тех сегментов их действий, которые ориентированы на данный коллектив и внутри него. Для индиви­дуальных акторов данный коллектив является объектом их ориентации, со­циальным объектом (следовательно, альтером, «другим»), а действия дан­ного коллектива сами по себе могут быть специфическими объектами ориентации для индивидуальных акторов. Но если данный коллектив при­нят за субъекта-актора, действия этих индивидов (членов данного коллек­тива, поскольку они ориентированы на данный коллектив) являются дей­ствиями коллектива. Таким образом, если коллектив — актор, то ориентированные на коллектив действия его членов не являются объекта­ми ориентации для данного коллектива; они являются его действиями. Кол­лектив может рассматриваться в качестве актора в одном из следующих смыслов. 1) Как социальная система в отношении к ситуации, находящейся вне ее. В наиболее важном случае данный коллективный актор является субсистемой более широкой социальной системы, взаимодействующей как отдельная единица с другими субсистемами (или отдельными индивидуаль­ными акторами), которые принимаются за объекты его — коллектива — ситуации. Рассматриваемый изнутри коллективный актор должен интер претироваться как согласованная совокупность действий и реакций инди­видуальных акторов, и концептуальная схема для анализа его должна, сле­довательно, быть схемой, используемой обычно для анализа социальных систем. Концептуальная схема, используемая при анализе систем личнос­ти, следовательно, будет неадекватной при описании коллективного акто­ра, в особенности по линии приписывания ему мотивации. Механизмы, объясняющие действия коллективного актора, это механизмы социальной системы, а не личности. 2) Коллектив может рассматриваться как актор, если он является точкой отсчета. В этом случае член коллектива действует «в пользу» своего коллектива, его роль, будучи репрезентативной, при­знается другими членами, а также теми, кто находится в контексте ситуа­ции данного коллективного актора. (Коллективы как системы действия могут, конечно, рассматриваться и как объекты акторов в ситуации.)

Кроме того, и сам актор — как в качестве организма, так и в качестве личности или же одновременно того и дру­гого — может рассматриваться как объект его собствен­ной ориентации. Очень важно знать, что разграничение актора и ситуации - это различение не конкретных сущ­ностей, между которыми проводится граница в обыден­ном сознании. Это аналитическое различение, конкрет­ные референты которого могут сдвигаться в соответствии с теоретически принятыми определениями.

Система отсчета теории действия в двух отношени­ях отличается от системы отсчета биологов, на которую существенное влияние, эксплицитно или имплицитно, оказали исследования поведения. В первую очередь нуж­но сказать, что теория действия не имеет дела с внутрен­ними физиологическими процессами организма. Вместо этого она занимается организацией процессов взаимо­действия актора с объектами в ситуации; в этом смысле она относительна. В том же смысле, в каком направле­ние течения воды может быть названо относительным: вода не обладает каким-то свойством течь в одном направ­лении, а не в другом, — рельеф почвы определяет направ­ление потока, и не он один. Русло потока определяется соотношением между свойством воды и рельефом почвы. Однако картографы могут изображать течение потока посредством относительных представлений, не прини­мая во внимание не только какого-то одного, но и мно­гих важных свойств воды и почвы. Картографа не инте­ресуют принципы поглощения влаги, конденсации, гравитации, которые в определенном смысле имеют значение для направления течения потока; ему достаточно просто начертить структуру того канала, в котором на данный момент течет вода. Таким образом, структура речной системы — не структура воды, но структура со­отношения воды с неровностями почвы, в каждом дан­ном случае. Точно так же структура действия — это не структура организма. Это структура отношений организ­ма к объектам в той ситуации, в которой находится орга­низм.

Один из парадоксов подхода, использованного в тео­рии действия вытекает из этого отказа заниматься внут­ренней структурой. Этот парадокс заключается в том, что, делая весь упор на структуру, теория действия описывает актора так, что временами кажется, будто он вообще не имеет никакой внутренней структуры. Парадокс этот воз­никает только на одном уровне концептуализации10; это уровень, на котором актор рассматривается как единица, взаимодействующая внутри более широкой системы дей­ствия.

10 Если индивидуальный актор рассматривается как единица, взаимодей­ствующая внутри более широкомасштабной структуры (например, внутри социальной системы или внутри всеобщей системы отсчета действия, ко­торая принимает во внимание как акторов, так и объекты), этот актор не рассматривается как имеющий какую-то структуру. Подобно тому как молекула воды в потоке — это просто неструктурированная единица по­тока для человека, наносящего на карту реку. Но это верно только на од­ном уровне концептуализации: как молекула, так и актор могут анализи­роваться и как системы сами по себе, когда возникает вопрос об объяснении на более глубоком уровне. Если мы рассматриваем актора как единицу в системе взаимодействия с объектным миром, наша абстракция игнорирует внутреннюю структуру и процессы, совершающиеся в данной единице, и принимает во внимание только ее связи с ситуацией. Тем не менее любой отдельный акт данной единицы может в действительности быть более слож­ной результирующей внутренних личностных факторов. Если эта внутрен­няя сложность является объектом исследования, личность не рассматри­вается уже просто как актор, но как система действия. Тогда можно сказать, что речь идет скорее о взаимодействии между элементами внутри личнос­ти как системы, чем между личностями внутри социальной системы.

Но на уровне, на котором речь идет о динамичес­ком анализе социального взаимодействия, в акторе дей­ствительно выявляется весьма много элементов структуры. Когда мы выходим за пределы простого описания ориен­тации и стремимся объяснить, что происходит, актор — не только точка отсчета, но также определенно система действия, которую мы называем личностью. Но даже и на этом уровне внутренние, физиологические процессы орга­низма, хотя в высшей степени релевантные для конкрет­ных феноменов действия, релевантны только постольку, поскольку ими возбуждается (аффектируется) система ориентации. Физиологический процесс входит в нашу кар­тину как источник, порождающий поток или энергию дей­ствия, и в различных видах — как часть системы объектов, как система качеств и способностей к деятельности. Но мы подчеркиваем при этом, что только эмпирические след­ствия этого аспекта организма, описанные с точки зре­ния релевантности их для системы действия, нас здесь бу­дут интересовать.

Во-вторых, система отсчета теории действия отлича­ется от обычных биологически ориентированных подходов категориями, используемыми для анализа взаимодействия организма с его окружением. Наиболее явное отличие в том, что наша теория занимается эксплицитно Выбором его аль­тернативных возможностей, а следовательно, — процессом оценивания и, в конечном счете, — ценностными эталона­ми. Таким образом, в первую очередь, наше внимание при анализе системы действия обращено к следующим задачам: каким последствиям подвергается данный актор в резуль­тате своего выбора или отбора11? Это не совпадает с основ­ными проблемами биологических теорий, которые при ана­лизе мотиваций задаются параллельными, но совершенно другими вопросами: что должен был бы делать человек для того, чтобы выжить? В системе действия этот вопрос ста­вится так: к чему данный актор стремится, а не к чему он должен был бы стремиться, чтобы выжить как организм. Далее, мы задаемся вопросом: на каком основании данный актор делает свои выборы? Имплицитно предполагается, что выживание не является единственной основой этих выбо­ров; напротив, мы считаем, что интернализованные куль­турные ценности — главные основания такого выбора.

11 Термины «отбор» и «выбор» используются как более или менее взаимо­заменяемые в данном контексте. Там, где существуют альтернативы, кото­рые не могут быть реализованы все, должен быть произведен отбор. Меха­низмы, посредством которых он совершается, не рассматриваются на данной стадии анализа. Проблемой же, следовательно, здесь является ана­лиз структуры системы альтернатив, а не определение выбора между ними.

Роль выбора может оставаться имплицитной при более биологизированном анализе поведения, но в сис­теме отсчета теории действия она становится эксплицит­ной и центральной12.

Эмпирическое значение селективных или ценностных стандартов как детерминант конкретного действия может считаться проблематичным, хотя им не следует пренебре­гать. Но теория действия анализирует действие таким спо­собом, чтобы оставалась возможность атрибутировать главное значение данных стандартов (и моделировать их). Более старые системы отсчета биологического типа такой возможности не дают и тем самым данным вопросом пре­небрегают.

Теория действия формулирует отдельные компонен­ты системы отсчета с точки зрения непосредственной релевантности их для ориентации выбора13 в действии. Ситуация рассматривается как констелляция объектов, между которыми должен быть сделан выбор14. Само дей­ствие — это решение бесконечной серии проблем выбо­ра, которые предстоят актору.

С учетом всех этих оговорок должна рассматривать­ся субъективная точка зрения нашей системы отсчета. Мы не постулируем субстантивной сущности сознания, ко­торое каким-то образом отделялось бы от организма и объективного мира. Организация данных наблюдения с точки зрения теории действия в модифицированной би­хевиористской терминологии вполне возможна и плодо­творна, и такая формулировка устраняет много трудных вопросов интроспекции и эмпатии15.

12 Это замечание относительно отбора или выбора в данном рассмотрении тесно связано с замечанием об ожиданиях и нормативных ориентациях в ♦Общих положениях» части I. Все эти понятия предполагают и определяют волюнтаристические или целевые аспекты системы действия, рассматривае­мые в схеме настоящего анализа. Без этого целевого аспекта большая часть элементов ориентации действия, как мы его здесь рассматриваем, — и прежде всего модели ценностных ориентации — превратились бы аналитически в излишние феномены.

13 Термины «ориентация выбора », «селективная ориентация* и т.п. от­носятся к действию актора, заключающемуся в выборе. Т.е. они относятся к субъективным процессам, которые включаются в тот момент, когда ак­тор делает выбор.

14 В действительности выбор делается не относительно объектов самих по себе, но скорее относительно возможностей, связанных с этими объектами. 15 Эту процедуру не обязательно связывать с другими, возникающими в лю­бой частной позиции на более глубоком эпистемологическом уровне, - с проблемами природы нашего знания относительно фактов другого созна­ния.

В психологии Толмена постулировано, что крыса ориентируется на цель удовлетворения голода и что она осознает ситуацию, в которой осуществляет эту цель. Толмен понимает ори­ентацию и познание (когницию) как способы обобщения фактов, наблюдаемых в поведении крыс. Понятие ожи­дания также существенно для такого способа организа­ции данных. Расширяя эти постулаты введением "компли­ментарности ожиданий", включаемой в действие «эго » и в реакции "другого", мы получаем все существенные ком­поненты анализа действия, определенные Толменом в его манере, без увеличения сложности. То, что актор думает или чувствует, может рассматриваться как система опос­редующих переменных. Данный актор и его когнитивные, катексивные и оценочные процессы ничуть не более и не менее реальны, чем «частицы» классической механики и их композиции.

Классификация объектов

Вышеприведенные рассуждения составляют коммен­тарий к первому и второму пунктам нашей схемы. Мы попытались дать читателю общее представление о важ­ных особенностях системы отсчета действия, и в ходе обсуждения мы попытались прояснить отношения акто­ра-субъекта в системе отсчета. Мы намерены продолжить теперь рассмотрение, введя объекты ситуации, пункт тре­тий нашей схемы. В частности, мы должны теперь клас­сифицировать объекты с точки зрения объектных мо­дальностей. Модальность — это свойство объекта, это один из аспектов объекта, с точки зрения которых объект может быть значим для актора. Некоторые (или даже большинство) объекты обладают несколькими модально­стями, с точки зрения которых они могут иметь значи­мость для актора. Данный актор может «выбирать», бу­дет ли он рассматривать данный объект с точки зрения только одной или же целого ряда таких модальностей, релевантность действия данного актора зависит от тех модальностей, которые он выбрал.

Наиболее фундаментальное различие, важное для объектной системы, — это различие между социальными и несоциальными модальностями объектов. Под соци­альными в данном контексте мы понимаем модальности, связанные с взаимодействием. Социальный объект — это актор или система действия, реакции и установки которых значимы для актора, являющегося точкой отсчета. Соци­альный объект — «другой» — рассматривается «эго» как имеющий ожидания, которые дополнительны к ожидани­ям самого «эго». Различение объектов, обладающих и не обладающих ожиданиями, дополнительными к ожидани­ям «эго», является основным в теории действия. Следует, однако, уяснить, что некоторые конкретные объекты мо­гут быть социальными и несоциальными в различных кон­текстах. Так, с одной стороны, человеческое существо может рассматриваться только как физический объект и его возможные реакции по отношению к действиям «эго» могут не приниматься во внимание, а с другой стороны, социальным объектом может быть животное.

Внутри категории социальных объектов следует сде­лать дальнейшее различение между комплексами качеств и комплексами деятельностей. В определенном смысле, разумеется, все действия — это деятельности и все соци­альные объекты — «акторы»; все же объект может быть ориентирован либо: 1) с точки зрения характеристик, ко­торыми он обладает независимо от его деятельностей; либо 2) с точки зрения характеристик, которыми он об­ладает благодаря своей деятельности.

Социальный объект — это комплекс качеств, если актор при ориентации своего действия на данный объект пренебрегает актуальными или возможными деятельно-стями и сосредоточивается на «атрибутах» 16, как таковых.

16 Здесь очень легко запутаться, потому что логически любой предикат объекта может рассматриваться как атрибут. Мы предлагаем специальное определение термина. Атрибут социального объекта - это какое-либо ка­чество или описательный термин, характеризующие объект независимо от любого действия, которое данный объект может совершить.

Эти атрибуты могут в ходе развития взаимодействия связываться с деятельностями множеством различных способов, но в непосредственной ситуации они — атри­буты, что является основанием различения. Так, если взять наиболее очевидный пример, для нормального ге­теросексуального лица пол объекта, а не его «способ­ность дать эротическое удовлетворение », может оказать­ся первичным критерием объектного выбора. Только внутри категории, обладающей качеством принадлежно­сти к полу, противоположному полу «эго», критерий деятельности может стать релевантным17.

Социальный объект — это комплекс деятельностей, если актор в своей ориентации действия на данный объект сосредоточивает внимание на процессах его действия и на его результатах, а не на качествах или атрибутах. Та­кое сосредоточение значения не есть данное состояние. Можно отметить, что ориентация на деятельность может становиться столь важной в западных обществах, что может возникнуть тенденция ассимилировать все соци­альные объекты с этой модальностью. Но сравнительная точка зрения рассеивает эту иллюзию.

Пожалуй, наиболее важной причиной подчеркнуть это различение является очень большое значение его в организации социальных отношений аскриптивных ка­честв для статуса. Но различение это следует рассмот­реть по отношению к изучаемой системе действия более обобщенно. Следует подчеркнуть здесь, что это разли­чение, подобно различению между социальными и несо­циальными объектами, относится к тем или иным аспек­там объектов, а не к их отдельным конкретным сущностям. Один и тот же объект может быть, в различ­ных контекстах одной и той же системы действия, зна­чим своими качествами либо своими деятельностями18.

17 Конечно, эти два аспекта настолько полно интегрированы в актуальную систему наших культурных ориентации, что большинству из нас не прихо­дит в голову делать такое различение и нет никакого основания проводить его в повседневной жизни.

18 Термин «деятельность » был выбран для того, чтобы избежать путаницы с общим значением термина «действие». Ориентация на объект с точки зре­ния его качеств — это действие.

В дополнение к качественно-деятельностному раз­личению, по отношению к социальным объектам может быть применено различение их по значимости. Значи­мость объекта — это не его реальная модальность, а кон­кретное отношение, которое имеет место между актором и данным объектом. Таким образом, социальный объект, какое бы содержание ни связывал с ним актор, может быть значим для него с точки зрения одного, нескольких или множества своих аспектов. Величина значения, ко­торое имеет объект для данного актора, не может быть дедуцирована из модальности данного объекта, аналити­чески независима от нее. Она, по-видимому, теретически независима от мотивационной, а также и ценностной ори­ентации и, следовательно, может рассматриваться как дополнительная категория ориентации.

К категории несоциальных объектов относятся как физические, так и культурные объекты. Для них общим является то, что они, в специальном смысле, не взаимо­действуют с актором. Они не представляют собою и не могут представлять для актора «других», они не имеют по отношению к «эго » установок или ожиданий. Однако те и другие могут быть в качестве объектов непосред­ственно катексичны (т.е. приносить удовлетворение по­требностей); они могут являться условиями или средства­ми инструментального действия, а в качестве символов они могут наполняться значением.

Хотя физические и культурные объекты имеют эти общие особенности, есть много существенных различий между ними, которые сосредоточиваются вокруг того факта, что культурный объект может быть интернализо-ван и таким образом передаваться от одного актора к Другому, в то время как по отношению к физическим объектам может передаваться только обладание права­ми на них. Это различие основывается на том факте, что культурный объект — это эталон, который может реп­родуцироваться в действии другого лица, оставляя пер­воначального актора неаффектированным. Только в пе­реносном смысле актор обладает эталонами ценностной ориентации. В строгом смысле он сам является, между

прочим, системой таких эталонов. Разумеется, другой актор — «другой» — не может быть интернализован. Только его культурные эталоны — например, его ценно­сти, — могут быть восприняты посредством ориентации и идентификации19.

19 Об этом см. далее, в части II.

Такое различение между культурными эталонами как объектами, с одной стороны, и как компонентами систе­мы ориентации актора — с другой, должно рассматри­ваться отдельно от классификации типов культурных эталонов самих по себе, т.е. от классификации их с точки зрения систем убеждений, систем экспрессивных симво­лов и систем ценностных ориентации. Первое различе­ние — это не различие между частями культурной систе­мы: оно разводит виды отношений культурных эталонов к действию независимо от типов самих эталонов. В прин­ципе каждый вид культурного объекта может быть ин­тернализован. Существует возможность «превращения» статуса данного объекта из «просто» объекта в объект интернализованный, и наоборот, что является наиболее ярким отличительным свойством культуры и главной при­чиной того, что нельзя идентифицировать культуру с конкретной системой действия.

Фрейдистские гипотезы относительно формирова­ния «суперэго» сделали широко известным (понятие) ин-тернализации эталонов ценностной ориентации. Это так­же и для нас — стратегически важный момент. Но и интернализация инструментальных эталонов и эталонов экспрессивных, таких как умения и вкусы, также в выс­шей степени важна для анализа действия.

Прежде чем покончить с проблемой объектов, мы должны сказать кратко о проблеме «феноменологичес­кого» подхода к объектному миру, который мы исполь­зуем. В объектном мире нас интересует не абстрактная научная сущность, но то, что способно стимулировать (аффектировать) действие актора. Таким образом, мы проявляем интерес только к тем аспектам указанного мира, которые стимулируют действие «эго» и являются релевантными для него. Но чтобы стать релевантными для действий «эго», все виды объектов должны быть извест­ны или познаны тем или иным способом. Таким образом, мы стремимся смоделировать нашу абстракцию объект­ного мира по представлениям «эго» об этом мире. Всегда существует различие между актуальным и потенциаль­ным знанием. Всезнающ только гипотетический разум Божий. Но наблюдатель может знать многое о ситуации другого актора и его личности, чего сам другой актор может не знать о себе. Наблюдатель, следовательно, мо­жет знать гораздо более, чем «эго», о тех свойствах объектов, находящихся в ситуации «эго», которые мо­гут аффектировать непосредственно его поведение.

Следует поэтому учитывать, если не всегда экспли­цитное, то хотя бы имплицитное, отличие ситуации, из­вестной или познаваемой для наблюдателя, и той, кото­рая известна данному, рассматриваемому нами актору. Разумеется, знания «эго» могут расширяться в процессе изучения, как путем поисков информации, так и другими путями, возникающими из характера объектной ситуа­ции; новые объекты могут входить в ситуацию действия в качестве непредвиденной части этой ситуации. Самое распространенное условие — данному актору известно относительно небольшое количество познаваемых свойств объектной ситуации. Нам весьма редко известны системные взаимосвязи объектов в ситуации актора, ко­торые научный наблюдатель может знать и должен был бы знать для того, чтобы быть в состоянии предвидеть его поведение.

Теперь перейдем от третьего вопроса в нашей схеме ситуации к четвертому — вопросу ориентации актора на данную ситуацию и опишем категории для анализа сис­темы отношений актора к объектному миру.

Ориентация на ситуацию

Что можно сказать относительно ориентации актора на ситуацию? В самом начале следует отметить две особен­ности общего характера, которые характеризуют и могут описывать все такие ориентации, но которые обладают столь обобщенной природой, что их нельзя рассматривать как отдельные виды ориентации. Это 1) аспект выбора и 2) аспект ожиданий в данной ориентации. Первый предпола­гает, что всякая ориентация, имплицитно или эксплицит­но, — это ориентация на какие-то альтернативы; ситуация включает предвидение нескольких возможных путей раз­вития действия, а также выбор из них. Второй предполага­ет, что каждая ориентация — это «ожидание » в том смыс­ле, что она — ориентация на будущее состояние ситуации не в меньшей мере, чем на настоящее. Мы отмечаем эти два пункта вначале, поскольку они обусловливают последую­щее обсуждение видов ориентации.

Наряду с аспектами, указанными выше, ярко выра­женными особенностями ориентации актора будут следу­ющие. 1) Ориентация на выделение и взаимосвязь объек­тов; рассматриваться и ожидаться могут различные вещи, и они рассматриваются и ожидаются в относительных кон­текстах. 2) Существует ориентация на цели: могут быть желательными те или иные вещи. 3) Существует ориента­ция на значимость удовлетворения или неудовлетворения различных путей развития действия, предполагаемых си­туацией, и может проводиться сравнение баланса удовлет­ворения—неудовлетворения представленных, в каждом из альтернативных путей развития. 4) Существует ориента­ция на эталоны приемлемости, которые а) сужают сферу познания, отбирая то, что «соответствует действительно­сти», от того, что «не соответствует действительности» в объектной ориентации; б) сужают сферу желаемых объек­тов, распределяя целевые объекты на «подходящие» и «неподходящие»; и, наконец, в) сужают количество аль­тернатив, распределяя все пути развития действия на «мо­ральные» и «неморальные».

Первый, второй и третий пункты представляют три вида мотивационной ориентации в нашей схеме класси­фикации. Четвертый пункт — это ценностная ориента­ция. Мы рассмотрим вначале три вида мотивационной ориентации, а потом — три вида ценностной.

Первые два вида мотивационной ориентации, когни­тивная и катексическая, — минимальные компоненты любого акта ориентации. Они же являются минимальными компонентами любого акта отбора или выбора (утверж­дение избыточное в том смысле, что любая ориентация имплицитно или эксплицитно включает в себя выбор, но оно полезно для того, чтобы подчеркнуть некоторые дру­гие аспекты проблемы). Невозможно «ориентироваться », не различая объектов, невозможно различить и выделить объект при отсутствии какого бы то ни было интереса к нему, вызванного либо его значимостью для удовлетво­рения потребностей, либо его связями с другими объек­тами. Точно так же невозможно сделать выбор, не «осоз­навая» альтернатив, и, наконец, невозможно сделать выбор иначе как на основании катексического интереса, возникающего из этих альтернатив. Различение объекта - это познавательный (когнитивный) вид мотивационной ориентации. Аспект «ожидания » в ориентации возника­ет в двух видах, оба вида имеют свои референты в буду­щем: когнитивное различение объектов включает когни­тивное предвидение, относящееся к будущему состоянию ситуации; катексическая заинтересованность в объекте включает в себя готовность добиваться удовлетворения и избегать неудовлетворенности.

Задержимся еще на один момент на положении, ко­торое введено было имплицитно в вышеизложенном па­раграфе, о том, что познание и катексис даны совместно и разделить их можно только аналитически. Во-первых, не бывает ориентации на катексическую значимость объекта (или на его значимость для удовлетворения по­требностей) без его различения, без помещения данного объекта или объектов в связь с другими, без отделения объектов, производящих удовлетворение, от объектов, приносящих вред. Таким образом, когнитивное схемати­зирование ситуации или соответствующей ее части — это существенный аспект любой ориентации на нее актора. И здесь не может быть познания без связи его с катексисом. Каждый объект познания является катексическим в определенной степени либо в силу явной значимости его Аля удовлетворения потребностей, либо в силу связи его с объектами, приносящими удовлетворение. «Крайний» случай — объект «чистого познания», но даже и здесь существует катексис в определенном ограниченном смыс­ле, подразумевающий наличие катексической заинтере­сованности в нем. Более того, эталон познавательного суждения должен быть связан с объектами катексиса, и акт познания также должен быть катексическим.

Из этих двух видов катексическая ориентация наи­более специфично относительна в том смысле, что мы всегда можем сказать, что всякая ориентация сама по себе относительна. Это означает, что катексис связывает ак­тора с объектом. В частности, он связан, с одной сторо­ны, с мотивацией, т.е. стремлениями, потребностями, желаниями, импульсами и диспозицией потребностей, а с другой — с объектом. Организованная система поведе­ния20 существует только тогда, когда мотивация привя­зывается к определенному объекту или объектам посред­ством катексического вида мотивационной ориентации.

20 Степень, в которой такая организованная система поведения активно стре­мится к достижению удовлетворения или просто является состоянием пас­сивного удовлетворения, может в значительной мере варьироваться. В любом случае перед нами действие в том смысле, что и активное стремле­ние к цели и пассивное потребление представляют собой выбор из альтер­натив, осуществляемый актором. Как активности, так и пассивности со­путствует элемент «ожидания». Активность подразумевает ожидание удовлетворения в результате деятельности. Та и другая нацелены на буду­щее развитие в данной ситуации как с когнитивной, так и катексическои точки зрения.

Мы уже сказали, что катексис связывает мотивы с объектом, и в разделе «Общих положений», посвящен­ном психологии поведения, мимоходом сказано о моти­вации, что она представляет одну сторону общей карти­ны. До настоящего времени, однако, мы ничего не говорили о видах объектов, которые становятся катексическими, т.е. о тех видах объектов, которые удовлет­воряют диспозицию потребностей, и нам ничего не оста­ется, как кратко указать на это здесь. За исключением тех объектов, которые удовлетворяют специфически органи­чески возбуждаемую диспозицию потребностей, наибо­лее распространенный катексический объект — положи­тельно аффективный ответ или установка со стороны «другого» и связанная с ним положительно аффективная установка со стороны «эго» по отношению к «друго­му» или по отношению к себе самому как объекту (на­пример, любовь, одобрение, уважение). Сенситивность о которой мы высказывались в «Общих положениях», — это в первую очередь сенситивность к таким положитель­но аффективным установкам. Эта сенситивность входит в качестве ингредиента в большую часть диспозиций по­требностей в комплексе институциональных объектов, таких как диспозиция потребностей в достижении, ми­лосердии и т.д. Этой сенситивности обучаются посред­ством целой серии процессов, в которых доминирующую роль играют обобщение, замещение и идентификация.

Если объект в достаточной степени удовлетворяет диспозицию потребностей или ряд таких диспозиций, направленных на него в течение какого-то времени, мы можем говорить о привязанности к объекту. Актор бу­дет время от времени стремиться к данному объекту, ког­да будет реактивироваться данная диспозиция потребно­стей, или же он будет стремиться сохранять постоянно данную связь с ним (либо владеть им). Такое обладание объектами или сохранение отношений с ними служит ста­билизации наличия объектов, а тем самым стабилизации данной системы ориентации индивидуального актора (т.е. тому, что он знает, где найти эти предметы, его малень­кий мир — не хаотичен). Наконец, следует напомнить, что благодаря механизмам генерализации категории объек­тов могут становиться сами по себе объектами привязан­ности.

Третья из трех основных видов мотивационной ори­ентации — оценочная. Оценочный вид — это по существу организационный или интегративный аспект системы дей­ствия данного актора, и следовательно, он прямо реле­вантен акту выбора. Он начинает действовать, когда име­ется в наличии ситуация выбора для актора, когда он желает или может пожелать двух или более видов удов­летворения, которые одновременно не могут быть дос­тигнуты, — когда, другими словами, актуально или по­тенциально существует ситуация, в которой кому-то хочется «съесть пирог так, чтобы он при этом остался нетронутым» 21. Что такие ситуации существуют на уров­не поведения животных, убедительно доказано работа­ми Толмена. Это получает значимость также и на уровне человека с включением культуры и культурных эталонов в акт выбора.

21 Ударение на выборе, выборе из альтернатив, эталонах выбора и т.д., яв­ляющееся центральным в данной схеме анализа, не следует интерпретиро­вать таким образом, будто актор всегда произвольно и сознательно фор­мирует альтернативы и затем выбирает из них с точки зрения ценностных эталонов. Решение относительно того, какую из реально наличествующих альтернатив он должен избрать, часто приходит к нему через признание определенной ценностной ориентации (метафорически выражаясь, мож­но сказать, что ценностная ориентация, которая является частью системы культурных ценностей, будучи инструментальной, осуществляет выбор, а не актор). С некоторой точки зрения функция инструментализации ценно­стных эталонов сокращает сферу эффективного выбора до обозримых пропорций.

Нужно кое-что сказать здесь об этом оценочном виде. Во-первых, он не может быть правильно понят в отрыве от всего процесса когнитивно-катексической ориентации; оценочный вид имеет тенденцию выступать неразрывно связанным с когнитивным видом, а познание входит во все комплексы. Во-вторых, он является для нас организующим понятием, параллельным системе инстинктов в биологи­ческом анализе поведения. В-третьих, следует четко от­личать ценностные стандарты от ценностной ориентации. В-четвертых, с другой стороны, следует обозначить точку в системе мотивации, у которой эти ценности или куль­турные эталоны ценностной ориентации становятся эф­фективными руководителями поведения.

Вернемся теперь к первому пункту — отношению между оценочным и когнитивным видами. Процесс оце­нивания в некотором смысле трансформирует функцию когнитивного вида мотивационной ориентации. Абстра­гированное от оценочного вида, познание — это просто обслуживание специфической мотивации или диспозиции потребностей, оно инструментально для ее удовлетворе­ния. В связи с процессом оценивания познание служит не только специфическим мотивам в каждый данный мо­мент времени, но также — функциональной гармонии це­лого. Актор обучается принимать во внимание послед­ствия непосредственного удовлетворения; при отсутствии оценки он принимает во внимание только, как достигнуть этого удовлетворения. Таким образом, там, где познание входит в решение любого типа конфликтных проблем, оно оказывается неразрывно связанным с оценочным видом.

Затем укажем, что мы имеем в виду, говоря, что оце­нивание — наш организационный принцип. В любой сложной системе необходимы какие-то опосредующие механизмы для наведения дисциплины между отдельны­ми частями с точки зрения организации целого. Биоло­гически ориентированные теоретики предпочитают по­стулировать «инстинкты» или «системы инстинктов» в качестве механизмов, опосредующих достижение такой дисциплины. Инстинкты прирожденны организму, а зна­чит, прирожденной является и система дисциплины. В нашей теории инстинкты определены таким образом, что они мало принимаются во внимание при описании всеоб­щей организации. То есть мы убеждены, что такая при­рожденная организация, которая может существовать, оставляет тем не менее широкую сферу свободы; суще­ствует определенная пластичность в отношении организ­ма к ситуации. Не признав инстинкт за всеобщий органи­зующий принцип, мы оказались перед необходимостью ввести определенный компенсаторный элемент органи­зации. Для нас таким элементом является оценочный вид мотивационной ориентации. Он регулирует отбор из аль­тернатив, когда перед действием открывается несколько путей развития (учитывая, что актор обладает пластич­ностью в своем отношении к ситуации).

В-третьих, будем четко различать оценочный вид мо­тивационной ориентации и эталоны ценностей ценностной ориентации. Оценочный вид включает познавательный акт, рассчитывающий значимость для удовлетворения-не­удовлетворенности различных альтернатив развития дей­ствия с точки зрения максимизации удовлетворения на Длительное время. Эталоны ценностей — это различные предписания и правила (обычно передаваемые от чело­века к человеку и от одного поколения к другому), кото­рые могут применяться у актора в ходе такой процедуры

расчета. Это правила, которые могут помогать актору делать свой выбор либо посредством ограничения набо­ра приемлемых альтернатив, либо помогая ему предви­деть долговременные последствия различных альтерна­тив.

В-четвертых, мы сказали, что оценочный вид обозна­чает точку в системе мотивации, в которой эти ценности или культурные эталоны ценностной ориентации стано­вятся эффективными. Этот способ проясняется при ори­ентации ценностных эталонов на то, чтобы дать решаю­щий результат в поведении в том случае, когда есть значительная степень пластичности поведения организ­ма, т.е. в том случае, когда мотивационная ориентация по­зволяет две или более альтернативы развития поведения. Но именно в этой же точке релевантным становится оце­ночный вид. Оценочный вид сам по себе связан со взве­шиванием альтернатив и с актом выбора. Когда такое оце­нивание производится с применением эталонов, управляющих выбором, этот оценочный вид в некоторых аспектах ведет к ценностной ориентации. Следует по­мнить, что акт выбора — это по существу аспект ориен­тации, предполагаемый в оценочном виде; эталоны, на которых основывается выбор, это аспект ориентации, предполагаемый в ценностной ориентации.

Дойдя до этого пункта, мы должны провести обсуж­дение ценностной ориентации как таковой и ее различ­ных видов22. Мы уже говорили, что этот способ проявля­ется в том, что ценностные эталоны становятся эффективными, когда пластичность организма позволя­ет определенную степень свободы в отношениях между ситуацией и организмом, и мы сказали, что ценностные эталоны включаются в оценочный вид мотивационной ориентации, как правила и предписания, управляющие

22 Подчеркнем, что мы не переносим внимания с одного вида ориентации на другой. Три элементарных вида мотивационной ориентации не определя­ют никакого конкретного акта, даже когда все они взяты вместе. Мотива ционная ориентация включена по существу в любой акт, но точно так же -виды ценностной ориентации и объекты ситуации. Только когда все три ряда компонентов — объекты, мотивационная ориентация и ценностная ориентация — объединяются, мы получаем возможность рассматривать конкретные действия и типы действий.

отбором. Мы говорили также, что ценностные эталоны сами по себе образуют то, что мы назвали ценностной ориентацией, и мы уже ранее указывали на то, что эти эталоны управляют выбором а) посредством сужения сферы открывающихся альтернатив и б) посредством рас­крытия последствий различных альтернатив. Точно так ясе мы уже сказали, что существуют эталоны приемле­мости и что они (I) сужают сферу познания и (II) сужают сферу желаемых объектов, а также (III) сужают количе­ство альтернатив.

Кроме того, мы указывали, что культурные ценнос­ти становятся эффективными двумя различными путями. С одной стороны, посредством взаимодействия они встраиваются в систему личности в процессе обучения; с другой стороны, они — объекты в ситуации, которые ста­новятся значимыми отчасти благодаря их включенности в системы санкций, которые ассоциируются с ролями в социальной структуре. Только этими каналами эталоны ценностей входят в мотивационные процессы и играют роль при определении действия23. Точно так же и катек-сис должен быть включен в действие, иначе действие не будет стимулировано. Если не сами эталоны в абстракт­ном смысле, то по крайней мере объекты, которые изби­раются в соответствии с ними, должны быть катексичес-ки привлекательными для того, чтобы ценностные эталоны получили возможность влиять на поведение.

Ценностные эталоны классифицируются на основа­нии их отношения к трем видам мотивационной ориента­ции. Действие организуется посредством познавательной, катексической и оценочной ориентации. Существуют ре­гулятивные эталоны, применимые ко всем трем аспектам мотивационной ориентации, — так, существуют позна­вательные, катексические и оценочные эталоны. Класси­фикация эталонов по этим трем линиям открывает боль-

Следует также отметить, что ценностно-ориентационные эталоны — это только часть культуры. Мы не подразумеваем никоим образом, что лично­стные ценности представляют существенную часть «интернализованной культуры» или просто приверженность к правилам и законам. Личность вносит творческую модификацию, интернализуя культуру, и этот новый аспект — не культурный аспект.

шие возможности для анализа действия. В следующих па­раграфах мы приведем три категории или вида ценност­ной ориентации, сформулированные именно таким спо­собом.

Каждое конкретное действие включает познаватель­ный компонент (по определению, это верно для любого действия), предписывающий оперирование — обычно при малой степени произвольности — эталонами когнитивной валидности. Эталоны когнитивной валидности входят в конструкцию ожиданий (прогнозов), что отмечается на­блюдателями. Категория познавательной ценностной ори­ентации присутствует во всех культурных системах цен­ностей, хотя могут быть различия в содержании эталонов в зависимости от различных типов знания. Например, эта­лоны валидности эмпирического знания могут отличать­ся от эталонов, применяемых при демонстрации религи­озных убеждений24. Желательно отличать эталоны познавательной валидности от эталонов организации когнитивного содержания и перцепции25. Познаватель­ное содержание наиболее адекватным образом извле­кается с помощью когнитивного вида мотивационной ориентации.

Различающий (appreciative) вид ценностной ориен­тации корреспондирует с катексическим видом мотива­ционной ориентации. Он, в частности, важен здесь, что­бы закрепить в сознании, что мы обсуждаем эталоны, а не мотивационное содержание. Эти эталоны приме­няются при оценке альтернатив, включенных в катек-сический выбор26, их-то мы и будем здесь разбирать. Как и при любом оценивании, здесь наличествует дисципли­нарный аспект оценочных эталонов. Выбор всегда со­держит, по крайней мере имплицитно, жертву, посколь­ку актор не может получить все, что в каком-либо

25 Но поскольку ранг критерия валидности, который может быть представ­лен как связанный с видом, не является основным вопросом познания, здесь мы имеем дело с валидностью критерия эмпирической истины. " Организация когнитивного содержания может включать выбор точки кон­центрации внимания или организации знания.

26 Катексический выбор может осуществляться между объектами, модаль­ностями объектов, диспозициями потребностей и условиями.

смысле может потенциально служить удовлетворению потребностей, и выбирающий «платит» исключенными альтернативами. Оплата по таким счетам — дисципли­нирующий элемент27.

Использование термина «различительный» не­сколько отклоняется от принятого его употребления. В буквальном смысле «эстетическое », как связанное с же­лательным, было бы предпочтительнее, но это слишком узко для наших целей, нам необходимо более широкое применение термина с учетом более тонких оттенков28. Термин «экспрессивный » здесь был бы даже более удов­летворителен. Если бы выбор, управляемый такими эта­лонами был просто выбор с учетом того, какая диспози­ция потребностей должна в нем проявиться, то этот термин был бы достаточным, но выбор между объекта­ми, модальностями и условиями также совершается под управлением этих эталонов. Необходим, следовательно, более широкий термин. Термин «экспрессивный » мы за­резервируем для того типа действия, в котором катек-сическая заинтересованность и оценочные эталоны име­ют преимущество.

27Фрейдистская концепция об «экономическом» аспекте теории либидо, который является локализацией удовлетворения внутри осуществимой си­стемы, — это психоаналитический эквивалент данного элемента дисцип­лины.

28 Мы перевели здесь «appreciative «как «различительный ». Именно к нему относится замечание. — Прим. пер.

Категория моральных ценностных эталонов расши­ряет и делает более эксплицитным обыденное значение термина мораль. Моральные ценностные эталоны — это наиболее всесторонне интегративные эталоны для оцен­ки и регулирования всей системы действия, которую мы. рассматриваем, будь то личность или общество, или же субсистема того и другого. Они — «суд в последней ин­станции» в любом широком вопросе, касающемся внут­ренней интеграции системы.

Любая отдельная система морали приспособлена Для решения отдельных интегративных проблем, вста­ющих перед системой действия, которое она в опреде­ленной степени контролирует. В этом смысле мораль относительна. Имеет место релятивизм моральных этало­нов по отношению к социальной системе, которая при определении моральных эталонов может быть неизвес­тным элементом. Мы живем в культуре, где эталоны большей частью «универсалистичны», и поэтому мы имеем тенденцию понимать моральные эталоны как вы­ходящие за пределы отдельной системы действия дан­ного общества, в котором это действие осуществляет­ся. Исследователь общества занимается сравнительным анализом различных систем действия. Ему необходима категория ценностной интеграции, которая относитель­на в конкретной системе действия. Категория мораль­ных ценностных эталонов29 у нас служит именно этой цели. Критерий значимости для определения морально­го понятия связан с долговременными последствиями для системы действия30.

Заключительные параграфы данного исследования будут касаться различных разновидностей ориентации и действий. Мы уже подчеркивали в выше приведенном разборе видов ориентации, что эти различные виды не отдельные разновидности ориентации, но просто раз­ные аспекты, которые можно абстрагировать от любой ориентации. Теперь мы начинаем заниматься именно проблемой отдельных разновидностей или типов дей­ствия.

Конечно, принято время от времени говорить об ин­теллектуальной активности, об экспрессивной активно­сти, а также об ответственности или моральной активно­сти. Поскольку это конкретные типы действия, все они включают в себя все виды мотивационных ориентации и некоторые ценностные эталоны. Каким же образом мо­гут быть дифференцированы отдельные разновидности действия? Здесь возникают две проблемы.

29 Моральные ценностные эталоны могут быть универеалистичными, т.е. от­носиться к последствиям для целого класса феноменов, где бы они ни про­являлись; но могут быть и партикуляристскими, т.е. относиться к послед­ствиям действия для того коллектива, в котором данный актор является членом.

30 Можно отметить, что это согласуется с употреблением данного выражения антропологами Самнером, Дюркгеймом и Френчем.

Во-первых, мотивационная привлекательность как самой активности, так и объектов; т.е. определенные ак­тивности являются катексическими сами по себе либо как средства, либо как целевые объекты; определенные виды активности также могут быть катексическими. Когда мы говорим о познавательном интересе, катексическом ин­тересе или оценочном интересе, мы имеем в виду тот факт, что эти виды самого действия, в большей или меньшей степени, катексичны сами по себе.

Во-вторых, если существует ориентация на эталоны, и эти эталоны управляют выбором, то при одновремен­ной ориентации на различные разновидности эталонов всегда возможен конфликт. Если имеется конфликт меж­ду эталонами, имеется проблема преимущества тех или иных из них. Один из эталонов или ряд эталонов должен быть акцентирован, получить преимущество; он будет до­минировать, другие должны уступать ему дорогу. В /лю­бом конкретном действии преимущество должно быть от­дано когнитивным, различительным или моральным эталонам.

Для того чтобы произвести базовую классификацию типов действия, мы объединили проблемы заинтересован­ности (в видах мотивационной ориентации) и преимущества (среди видов ценностной ориентации). Таким образом по­лучаются три базовых типа: а) интеллектуальная деятель­ность (активность), где преобладает познавательный ин­терес и познавательные (когнитивные) ценностные эталоны имеют преимущество (это «исследование» или «поиск знаний»); б) экспрессивное действие, где катек-сическая заинтересованность и различительные стандар­ты имеют преимущество (это поиск прямого удовлетво­рения) и в) ответственность или моральное действие, где преобладают оценочные интересы и моральные эта­лоны (это попытка интегрировать данные действия в ин­тересах более широкой системы действия).

Особое положение занимают другие, производные, Но °чень важные типы инструментального действия. Десь цель действия — в будущем. Катексические инте­ресы и различительные эталоны здесь преобладают по отношению к самой цели, когнитивные же эталоны31 имеют преимущество по отношению к ее достижению32. Преоб­ладание когнитивного подхода, следовательно, дает два типа: чисто познавательный, названный здесь «интеллек­туальной активностью», или исследованием, и инструмен­тальный, направленный на достижение катексической цели.

Прежде чем закончить обсуждение системы отсче­та, нам следует привести еще краткий разбор локализа-ционного и интегративного фокуса в организации эм­пирических систем. Начиная рассматривать эту проблему, мы обнаруживаем, что сначала необходимо дифференцировать различные типы систем действия. А именно, мы должны отдельно рассматривать два типа. Дело заключается в том, что, если имеет место действие (когда что-то уже желательно или избрано и действие может начинаться), то оно может вылиться в два типа: системы действия личности и действия социальной си­стемы.

Как мы уже отметили в «Общих положениях», эти две системы различаются своими особенностями фоку­сировки действия, с помощью которой они организуют­ся. Личность индивида организована вокруг биологичес­кого единства организма. Это ее интегративныи фокус. Локализующий механизм внутри нее — это система дис­позиций потребностей (или другие мотивационные сис­темы), имеющие задачей связывать ориентации друг с другом. Социальная система организована вокруг един­ства взаимодействующей группы. Это ее интегративныи фокус. Локализующие механизмы внутри этой системы — роли, которые обслуживают связь различных ориента­ции друг с другом.

31 Если дана ориентация только на непосредственное удовлетворение, то применимы будут только катексически-различительные (или возможные моральные) интересы и эталоны.

32 Оценивание, разумеется, также входит сюда — как в отдельную цель, так и в процесс ее достижения — внутри более широкой системы действия.

Система взаимодействия между индивидами не мо­жет, однако, быть организована таким же образом, как и система действия индивидуального актора; они имеют дело с функционально различными проблемами. Лич­ность и социальная система, таким образом, формиру­ются одними и теми же действиями и находятся в посто­янной причинной взаимозависимости, но как системы они несводимы друг к другу.

Ни системы ценностной ориентации, ни системы культуры в целом не являются системами действия в том же смысле, как личности и социальные системы. Поэто­му ни мотивация, ни действие непосредственно к ним не применимы. Они могут присоединяться к мотивации, вы­зывая действие личности или социальной системы, но сами по себе они не могут действовать и не могут моти­вироваться. Тем не менее желательно их рассмотреть в силу огромной важности тех способов, которыми они включаются в системы действий.

Продолжая анализ систем действия — личностей и социальных систем — мы превращаем описательный структурный анализ, которым мы здесь занимались, в анализ динамический. Динамические проблемы появля­ются, как только мы начинаем заниматься функциональ­ными проблемами локализации и интеграции. Наше зна­ние оснований мотивации, как оно будет развернуто в следующей главе, разумеется, очень важно для анализа динамических процессов. Всегда возможно сделать мно­жество эмпирических экскурсов в проблемы динамики ad hoc. Но без развертывания анализа структуры дей­ствия мы не можем достигнуть координации, которая позволила бы поднять такие эмпирические экскурсы на более высокий уровень систематического обобщения.

Дилеммы ориентации и эталонные переменные

Тот, кто внимательно следил за нашим рассуждени­ем, имел уже возможность познакомиться с определени­ями основных элементов теории действия. Теперь нам предстоит определить следующие важные концептуаль­ные содержания и классификационные системы, но они,

в некотором смысле, будут производными от тех основ­ных терминов, которые нами уже определены. Важно, что дальнейшие положения могут быть определены большей частью, в терминах тех содержаний и отношений, кото­рые выше мы уже описывали, при введении минимума дополнительного материала.

Наибольшее значение в следующих разделах насто­ящей главы будет иметь производная классификацион­ная система, схема эталонных переменных33. Если чита­тель бросит взгляд назад, на те разделы настоящей главы, которые посвящены были объектам ситуации и ориента-циям актора на ситуацию (пункты третий и четвертый в нашей схеме), он увидит, что актор в ситуации сталкива­ется с целым рядом существенных дилемм, касающихся ориентации, и должен сделать ряд выборов прежде, чем ситуация станет приобретать для него определенное зна­чение. Объекты ситуации взаимодействуют с познающим и ищущим удовлетворения организмом таким образом, что значение данной ситуации не определяется автома­тически. Актор должен сделать ряд выборов — и только тогда ситуация приобретет определенный смысл. В част­ности, мы полагаем, что актор должен сделать пять кон­кретных дихотомических выборов прежде, чем ситуация приобретет определенное значение. Эти пять дихотомий, которые формируют альтернативы выбора, названы эта­лонными переменными, поскольку любая конкретная ориентация (а следовательно, любое действие) характе­ризуются эталонами этих пяти выборов.

33 Выражение «pattern variables» чаще всего переводится как «стандартные переменные»; мы приняли «эталонные переменные», чтобы подчеркнуть, что речь идет не просто о правиле, но об «образце», норме, в социологи­ческом (а не статистическом) смысле слова. — Прим. перев.

Три из эталонных переменных применяются при от­сутствии какой бы то ни было биологически данной иерархии преобладания среди различных видов ориента­ции. Во-первых, актор должен выбирать, начать ли не­посредственное удовлетворение познанным и катек-сически привлекательным объектом или оценить такое удовлетворение с точки зрения его последствий для других аспектов системы действия. (То есть необходимо ре­шить, является ли оценочный вид ориентации примени­мым в данной ситуации вообще34). Во-вторых, если актор уже решился оценивать, он должен выбрать, чему отдать предпочтение: моральным эталонам данной социальной системы или же подсистемы. В-третьих, решил он или нет отдавать предпочтение таким моральным эталонам, он должен решить далее, какие эталоны будут доминиро­вать: познавательные или различительные, каково соот­ношение между ними. Если познавательные эталоны до­минируют над различительными, актор будет стремиться поместить объект в связь с какой-то более обобщенной системой отсчета; если доминируют различительные эта­лоны, актор будет стремиться поместить объект в связь с самим собой или со своими мотивами.

Другие эталонные переменные возникают из неопре­деленности в объектной ситуации: социальные объекты, которые релевантны для данной ситуации выбора, явля­ются либо комплексами качеств, либо комплексами дея-тельностей, в зависимости от того, как актор выбирает точку зрения на них; социальные объекты либо функци­онально диффузны (так что актор выполняет каждое воз­можное для выполнения их требование), либо функцио­нально специфичны (т.е. актор выполняет только конк­ретно определенные их требования), в зависимости от того, какую точку зрения на них выбирает актор или ка­кова культурно ожидаемая точка зрения на них.

Следует отметить теперь, что три эталонные пере­менные, которые выведены из проблемы преобладания видов ориентации — это три первые эталонные перемен­ные, как они перечислены в нашем вступлении; а две эта­лонные переменные, которые выводятся из неопределен­ности объективной ситуации, — это две последние в том же списке.

34 В определенном ограниченном смысле оценочный способ оперативен, даже если не думать о последствиях непосредственного удовлетворения; в смысле эстетическом (различительном) эти эталоны могут быть включены в определение «приемлемости» формы удовлетворения. Только в этом ограниченном смысле, однако, оценивание может войти в картину непос­редственного удовлетворения.

Рискуя повториться, приведем наше определение: эталонные переменные — это дихотомии, одну сторону которых должен выбрать актор, прежде чем значение ситуации станет для него определенным, и, следователь­но, прежде, чем он сможет действовать с учетом этой си­туации. Мы утверждаем, что существует всего пять ос­новных эталонных переменных (т.е. эталонных перемен­ных, выводимых непосредственно из системы отсчета теории действия) и что они все, если выведены именно та­ким способом, образуют систему. Перечислим их, давая им названия и номера так, чтобы можно было проще ссы­латься на них в будущем. Это:

Аффективность — аффективная нейтральность.

Ориентация на себя — ориентация на коллектив.

Универсализм — партикуляризм.

Качество — результативность35.

Специфичность36 — диффузность.

Первая переменная применяется, чтобы определить, имеет ли место оценивание в данной ситуации. Вторая — преобладают ли моральные эталоны в процессе оценива­ния. Третья — преобладают ли познавательные или ка-тексические эталоны. Четвертая — подходить ли к объек­там как комплексам качеств или деятельностей. Пятая — степень значимости объекта.

35 Четвертая дихотомия часто переводится как «качество — деятельность»; у нас здесь — «качество — результативность». Но это одна и та же пере­менная. — Прия. пер.

36 Пятая дихотомия в некоторых случаях переведена как «конкретность —" диффузность». —Прия. пер.

Эти эталонные переменные входят в систему отсче­та на четырех различных уровнях. Во-первых, они вхо­дят на конкретном уровне как пять различных выборов (эксплицитных или имплицитных), каждый из которых актор должен сделать, прежде чем начнет действовать. Во-вторых, они входят на уровне личности как навыки выбора: у личности есть ряд привычек выбирать — обыч­но из относительно определенных типов ситуаций — ту или иную сторону каждой из указанных дилемм. По­скольку этот ряд привычек — обычно часть интернализованной культуры, мы можем считать их компонентом эталонов ценностной ориентации актора. В-третьих, эталонные переменные входят на уровне коллектива как аспекты определения ролей — определения прав и обя­занностей членов коллектива, которые характерны для действий людей, выполняющих те или иные роли, и ко­торые часто предписывают выполняющему роль навык выбирать ту или иную сторону каждой из указанных нами дилемм. В-четвертых, эти переменные входят также на культурном уровне как аспекты ценностных эталонов; это потому, что большая часть ценностных эталонов является правилами и предписаниями для кон­кретных действий, и,следовательно, актор,если имеет отношение к данному эталону, должен обнаруживать привычку выбирать ту или иную сторону каждой из опи­санных дилемм.

Из предыдущих параграфов должно быть очевид­но, что кроме того, что эталоны имеют значение для интеграции дискретных актов выбора в конкретных дей­ствиях, эталонные переменные имеют огромное значе­ние как характеристики ценностных эталонов (как цен­ностных эталонов личности, так и ценностных эталонов, определяющих роли в обществе, и ценностных эталонов абстрактно). Поскольку каждый конкретный акт со­вершается на основании выборов, управляемых опреде­ленной схемой, эталонные переменные — это не обяза­тельные атрибуты ценностных эталонов, потому что любой отдельный конкретный выбор может быть и дис­кретным, случайным. Но по мере того, как достигается определенная устойчивость выборов в серии конкрет­ных актов, можно начинать выдвигать суждения о цен­ностных эталонах, включенных в них, и формулировать эти эталоны с точки зрения тех или иных переменных схемы.

Каков же вклад эталонных переменных в анализ си­стемы действия и культурной ориентации? Эталонные переменные — это, главным образом, категории для опи­сания ценностных ориентации, которые, в различных формах, интегральны для всех трех систем. Данная цен-

ностная ориентация или какой-то ее аспект могут быть интерпретированы как подразумевающие определенное предпочтение или отдающие преимущество какой-то од­ной альтернативе перед другими для отдельного типа ситуаций. Эталонные переменные тем самым определя­ют альтернативные предпочтения, предрасположенно­сти или ожидания; во всех этих формах присутствует об­щий элемент непосредственного выбора в определенной ситуации. В системе личности эталонные переменные описывают главным образом предрасположенности или ожидания с точки зрения того, что ниже будет названо эго-организацией37 и суперэго-организацией. В случае социальной системы это — важнейшие компоненты в определении ролевых ожиданий. Культурно они опреде­ляют эталоны ценностной ориентации.

Эталонные переменные приложимы к нормативным или идеальным аспектам структуры системы действия. Они применимы к одной из частей ее культуры. Точно так же они полезны и при эмпирическом описании степени конформности отдельного действия с эталонами ожида­ния или притязаний и отклонения от них. Если они при­меняются для характеристики эмпирических структур личностей или социальных систем, то они содержат эл­липтический элемент. Этот элемент выражается в таких утверждениях, как: «Американская профессиональная система универсалистична, ориентирована на деятель­ность и специфична ». Более адекватно, хотя все же крат­ко, было бы утверждение: «По сравнению с другими возможными способами организации разделения труда, преобладающими нормами, институционализированны­ми в американском обществе, в которых воплощена до­минирующая ценностная ориентация культуры, порож­даются ожидания, что профессиональные роли будут рассматриваться людьми, их выполняющими, а также теми, кто с ними связан, универсалистично, специфично и с учетом результативности (деятельности)».

37 Термин «эго» использован здесь в смысле, приданном ему теорией лич­ности, не как точка отсчета.

Эти категории также могут быть использованы для описания актуального поведения и для описания норма­тивных ожиданий; кроме того, они достаточно точны и ддя сравнительного анализа в первом его приближении. Для более тщательного анализа, однако, необходимо бо-дее точное исследование степени и сферы отклонения со специальным учетом размеров, распределения видов склонности к партикуляризации, аскриптивности и диф-фузности.

Теперь мы перейдем к определению пяти эталонных переменных и тех проблем альтернативного выбора, к ко­торым они применимы. Это в основном эталоны культур­ной ценностной ориентации, но они интегрируются как в личность, так и в социальные системы. Следовательно, общие дефиниции во всех случаях должны дополняться дефинициями конкретными для каждого из тех типов си­стем. Эти дефиниции будут сопровождаться анализом ме­ста этих переменных в системе отсчета теории действия, обоснованиями того, почему этот список считается логи­чески полным на его собственном уровне генерализации, и некоторыми проблемами их систематической взаимосвя­зи, а также использования в структурном анализе.

Определение эталонных переменных

1. Дилемма: удовлетворение импульса — дисципли­на. Сталкиваясь с ситуацией, в которой отдельные им­пульсы влекут его к удовлетворению, актор оказывается перед проблемой: следует ли этому импульсу предоста­вить свободу или репрессировать его. Он может разре­шить эту проблему, отдавая преимущество при релевант­ном выборе оценочному подходу за счет заинтересован­ности в непосредственном удовлетворении, либо отдать преимущество такой заинтересованности в непосред­ственном удовлетворении, не принимая во внимание оце­ночного подхода.

а. Культурный аспект. /1/ Аффективностъ: норма-ивный эталон предписывает, что при данном типе ситуа­ции актор должен отдать преимущество открывшейся

возможности к непосредственному удовлетворению, не принимая во внимание оценочных определений./2/ Аф­фективная нейтральность: нормативный эталон пред­писывает актору в ситуации данного типа воздержание от некоторых видов непосредственного удовлетворения, поскольку существует показание в пользу оценочного подхода независимо от содержания оценок.

б. Личностный аспект. /1/ Аффективность: руководствуясь своей диспозицией потребностей, актор может позволить себе в некоторых ситуациях отдать предпочтение возможности непосредственного удовлетворения определенного типа, а не отказываться от этого удовлетворения по оценочным основаниям. /2/ Аффективная нейтральность: диспозиция потребностей актора в определенной ситуации ставится под контроль оценочного подхода, который запрещает ему отдавать предпочтение возможности непосредственного удовлетворения; в такой ситуации указанное удовлетворение отвергается независимо от того, какие конкретно основания приводятся в пользу такого отказа.

в. Аспект социальной системы./l/ Аффективность: ожидание38, что исполнитель роли может свободно проявить какие-то аффективные реакции по отношению к объектам в ситуации и не должен пытаться контролировать их в интересах дисциплины. /2/ Аффективная ней­тральность: ожидание, что исполнитель роли, о которой идет речь, должен ограничивать любой импульс к определенным аффективным проявлениям и подчинять их контролю и дисциплине. В обоих случаях аффект может быть как позитивным, так и негативным, а дисциплина (или дозволенность) могут быть приложимы только к определенным содержательным типам аффективного проявления (например, сексуальным).

38 В институционально интегрированной социальной системе (или части ее) ролевое ожидание может быть как со стороны «эго », так и со стороны «АРУ" гого», в котором он заинтересован. Оба они могут испытывать одно и то же чувство. В социальной системе, далекой от совершенства по своей ин-тегрированности, это понятие все же может быть полезно для описания ожиданий каждого актора даже в том случае, когда они (ожидания) дРУг другу противоречат.

2. Дилемма: частные интересы — коллективные интересы, или распределение самодозволения и обязан­ностей по отношению к коллективу. Чаще всего встреча­ются ситуации, в которых существует дисгармония ин­тересов, порождающая проблему выбора между действи­ем в пользу собственных или в пользу коллективных це­лей. Эту проблему актор может разрешить, либо отдавая предпочтение интересам, целям и ценностям, которые общи у него с другими членами данной коллективной еди­ницы, где он является членом, либо отдавая предпочте­ние собственным личным, частным интересам, не рассмат­ривая того, как они сочетаются с интересами коллектив­ными.

а. Культурный аспект. /1/ Ориентация на себя: нормативный эталон, предписывающий степень допустимости для актора в данном типе ситуации отдавать предпочтение возможности осуществить личные интересы независимо от того, каково содержание этих интересов, а также каково направление интересов других акторов. /2/ Ориентация на коллектив: нормативный эталон, предписывающий актору в ситуации данного типа непосредственно учитывать в своем выборе те ценности, которые общи для него и других членов коллектива. Этим определяется его ответственность перед коллективом.

б. Личностный аспект, /l/ Ориентация на себя: руководствуясь своей диспозицией потребностей, данный актор позволяет себе осуществлять собственную цель или интерес независимо от того, является ли его точка зрения чисто познавательно-катексической или включает также и оценочный подход, — без учета возможности конфронтации, тем или иным путем, с интересами коллектива, членом которого он является./2/ Ориентация на коллектив: Диспозиция потребностей актора находится под контролем его обязанности принимать во внимание в первую очередь в данной ситуации те ценности, которые являются общими для актора и других членов данного коллектива; следовательно, актор должен проявлять ответственность за стремление реализовать эти ценности в своем действии.

Это включает ожидания к «эго», что в данном отдельном выборе он будет контролировать свои частные интересы, как познавательно-катексические, так и оценочные, и что он будет мотивироваться в терминах супер-эго.

в. Социально-системный аспект./l/ Ориентация на себя: ожидание релевантных акторов, что для исполни­теля рассматриваемой роли допустимо в данной ситуа­ции отдать предпочтение своим собственным интересам любого мотивационного содержания и качества незави­симо от того, имеют ли они отношение к интересам и цен­ностям коллектива, членом которого он является, а так­же к интересам других акторов. /2/ Ориентация на коллектив; ожидание релевантных акторов, что данный актор обязан как исполнитель данной роли принимать во внимание в первую очередь ценности и интересы коллек­тива, в котором он имеет эту роль, являясь его членом. Если существует потенциальный конфликт с его соб­ственными интересами, от него ожидается, что в данном выборе он отдаст предпочтение интересам коллектива. Это применимо также и к его действию в репрезентатив­ной роли в пользу данного коллектива.

3. Дилемма: трансцендентность — имманентность. Сталкиваясь с любой ситуацией, актор оказывается пе­ред лицом дилеммы: рассматривать ли объекты данной ситуации в соответствии с общей нормой, относящейся ко всем объектам этого класса, или в соответствии с их связью в каких-то частных отношениях с ним самим или с его коллективом, независимо от соответствия этих объектов общей норме. Эта дилемма может быть разре­шена отданием предпочтения нормам или ценностным эталонам, которые максимально обобщают и основания валидности которых выходят за пределы любых частных отношений, включающих в себя «эго»; либо отданием предпочтения ценностным эталонам, обеспечивающим в первую очередь интеграцию частной системы отноше­ний, в которую включен данный актор и его объекты.

а. Культурный аспект./l/ Универсализм: нормативный эталон обязывает актора в данной ситуации ориентировать­ся на объекты в свете общих стандартов, а не в свете присущих объектам свойств (качеств или деятельностей класси­фикационных или социальных, имеющих частные связи со свойствами самого актора (его чертами или статусами)./2/ партикуляризм: нормативная модель обязывает актора в данной ситуации отдавать предпочтение критериям частных связей объектов с собственными свойствами актора (каче­ственными или деятельностными, классификационными или социальными) перед обобщенными атрибутами, способно­стями или эталонами деятельности.

б. Личностный аспект./1/ Универсализм: диспозиция потребностей актора в данной ситуации должна соотноситься с объектами в полном согласии с обобщенными эталонами, а не с тем, какими свойствами, имеющими частное отношение к самому актору, данные объекты обладают (качественными или деятельностными, классификационными или относительными)./2/ Партикуляризм: диспозиция потребностей актора должна руководствоваться критериями выбора частного характера, имеющими значения для него самого, а также положением объекта в системе объектных отношений, а не критериями, определенными с общей точки зрения.

в. Социально-системный аспект./l/ Универсализм: ролевое ожидание, что член (коллектива) в определении членства и в решениях относительно отдельных подходов будет отдавать предпочтение эталонам, определенным в обобщающих терминах, независимо от частных отношений собственных статусов актора (качественных или деятельностных, классификационных или социальных) к статусам этих объектов. /2/ Партикуляризм: ролевое ожидание, что в определении членства и в решении относительно отдельных подходов предпочтение будет отдаваться эталонам, которые предусматривают преимущество ценностей, связанных с объектом в его частных отношениях со свойствами актора (качественными или деятельностными, классификационными или социальными) в противоположность их свойствам, обобщенным и универсально применимым ко всему классу.

4. Дилемма объектной модальности. Встречаясь с оъектами в ситуации, актор сталкивается с дилеммой о том, как решиться их рассматривать. Рассматривать ли их с точки зрения того, чем являются они сами по себе, или же с точки зрения того, что они могут делать или как могут они повлиять своими действиями. Эта дилемма мо­жет быть разрешена посредством отдания предпочтения, в релевантных моментах выбора, аспекту «качество» со­циальных объектов как фокусу этого выбора или деятель­ности этих объектов и ее результатам.

а. Культурный аспект, /l/ Качество: нормативный эталон предписывает, что актор в ситуации данного типа обязан, делая выбор из различных подходов к социальным объектам, отдавать предпочтение определенным атрибутам, которыми они обладают (включая коллективное членство и то, чем они владеют), по сравнению с конкретными деятельностями (прошлыми, настоящими или будущими) этих объектов. /2/ Результативность: нормативный эталон предписывает актору в ситуации данного типа при выборе из различных подходов к социальным объектам отдавать предпочтение их конкретным деятельностям (прошлым, настоящим или будущим), а не их атрибутам (включая членство и обладание чем-то), в той мере, в какой эти последние не обладают прямой значимостью в качестве условий релевантной деятельности.

б. Личностный аспект. /1/ Качество: диспозиция потребностей актора указывает в данном выборе на конкретные атрибуты социального объекта, а не на его прошлые, настоящие или будущие деятельности./2/ Результативность: диспозиция потребностей актора указывает в данном выборе на конкретные деятельности (прошлые, настоящие или будущие) социального объекта, а не на его атрибуты, если они прямо не включены в релевантные деятельности в качестве «способностей», «умений» и т.д.

в. Социально-системный аспект./1/ Качество: ожидание, что исполнитель данной роли, при ориентации его на социальный объект в ситуации релевантного выбора, будет отдавать предпочтение данным атрибутам объекта (определенным как универсалистично, так и партикуляристично), а не его актуальным или потенциальным деятельностям. /2/ Результативность: ролевое ожидание, это исполнитель данной роли при своей ориентации на социальные объекты в ситуации релевантного выбора будет отдавать предпочтение актуально ожидаемым де-ятельностям объекта и тем его атрибутам, которые не­посредственно релевантны для таких деятельностей, а не атрибутам, которые по существу безразличны для тако­го рода деятельностей.

5. Дилемма степени значимости объекта. Сталкиваясь с объектом, актор должен выбрать одну из различных возможных степеней — в каких пределах он будет реагировать на данный объект. Дилемма состоит в том, будет ли он реагировать на множество аспектов данного объекта или на ограниченное количество их, насколько сильно позволит он себе включиться в данный объект? Эта дилемма может решаться признанием либо постоянной, первичной включенности актора в данный объект (в объект заинтересованности или долга), либо признанием только ограниченного и специфического рода значимости данного объекта в системе ориентации актора.

а. Культурный аспект, /l/ Диффузность: норматив­ный эталон предписывает актору в данной ситуации при ориентации на объект не допускать изначального огра­ничения интереса актора к данному объекту и отноше­ния к нему; некоторое ограничение может возникать в зависимости от необходимости по мере развития самой ситуации./2/ Специфичность: нормативный эталон пред­писывает актору в ситуации данного типа обязанность определять свое отношение к данному типу объекта в отдельных сферах и не допускать включения других эм­пирически возможных отношений.

6. Личностный аспект. /1/ Диффузность: диспозиция потребностей требует реагировать на данный объект любым способом, который обусловлен природой актора, природой объекта, а также его актуальным отношением к «эго»; установившаяся значимость может изменяться только случайным образом./2/ Специфичность: Диспозиция потребностей актора, обусловливающая реакцию на данный объект способом, ограничивающим вид и контекст значимости этого социального объекта, включая лишь обязанности, принятые по отношению к нему, и исключая все другие потенциальные их виды.

в. Социально-системный аспект, /l/ Диффузность; ожидание к исполнителю роли, что в момент релевантно­го выбора он будет признавать любое потенциальное зна­чение социального объекта, включая обязанности по от­ношению к нему в той мере, в которой это совместимо с его другими интересами и обязанностями, и что он будет отдавать предпочтение этому ожиданию перед любой дис­позицией, склоняющей его ограничить свою ролевую ори­ентацию каким-то конкретным рангом значения данного объекта./2/ Специфичность: ожидание, что исполнитель данной роли в момент релевантного выбора будет ориен­тироваться на социальный объект только в рамках его как катексического объекта или как инструментального сред­ства или условия, и что он будет отдавать предпочтение этому ожиданию перед своей готовностью включить дру­гие потенциальные аспекты значимости данного объекта, определенные в эталоне ожидания не специфически.

Из пяти переменных, рассмотренных выше, первые три определяются преобладанием тех интересов, которые дифференцированы в рамках самой системы ценностных ориентации, и определяют границы их применимости; дру­гие две определяют применение ценностных ориентации к альтернативам, которые укоренены в структуре объект­ной системы и в отношении актора к ней. Выведение эта­лонных переменных из основных категорий схемы дей­ствия представлено в форме диаграммы на рис. 2.

Первая из эталонных переменных (эффективность — аффективная нейтральность) представляет проблему, может ли оценочное рассмотрение получить преимуще­ство вообще. Это, следовательно, выбор между полной дозволенностью, без учета ценностных эталонов любо­го вида, и дисциплиной в пользу одного из разнообраз­ных видов ценностных эталонов.

Эта дилемма присуща любой системе действия. Та­кая дилемма в принципе не может включать познаватель­ной и катексической формы ориентации, хотя оба этих вида оперативны в любом действии и во всякое время. Но

поскольку в дело вступают следствия для функциони­рующей системы, возникает проблема оценки и необхо­димость применить какую-то дисциплину, чтобы огра­ничить угрожающие последствия и способствовать благоприятным. Это, следовательно, в некотором смыс­ле, наиболее элементарная дилемма системы действия.

Вторая эталонная переменная по существу репроду­цирует ту же самую основную дилемму с несколько иной точки зрения и с дополнительными осложнениями, воз­никающими от различия уровней. В эталонной перемен­ной эффективность — аффективная нейтральность не затрагивается тот выигрыш, ради которого соблюдается определенная дисциплина. Эта проблема становится цен­тральной в эталонной переменной ориентация на себя — ориентация на коллектив. Здесь воспроизводится то же основное различение между допустимостью и дисципли­ной, но допустимость касается здесь не просто непосред­ственного удовлетворения в психологическом смысле; она теперь включает действие с точки зрения "эго-орга-иизации" и всю дисциплину, с ним связанную. Наличие этой проблемы в личностной системе связано с тем, что описано Фрейдом в его последних работах и названо орга­низацией «эго»и «суперэго»39.

39 Различие между «ид» и «эго» в поздней теории Фрейда — почти то же самое, что и наше различение эффективности и дисциплины. В действи­тельности первые две переменные сформированы по оси фрейдовской кон­цепции организации личности или того, что психоаналитики иногда назы­вают структурной точкой зрения.

Если актор признает дисциплину, то требует своего решения проблема эталонов и объектов, в пользу кото­рых осуществляется дисциплина. Ориентация на коллек­тив — решение одной из этих проблем путем отдания пре­имущества моральным ценностным эталонам либо перед ценностными эталонами другого типа, либо перед не­оценочными способами ориентации. В этой связи важно сослаться на данную выше дефиницию моральной цен­ности. Здесь же описывается не конкретное содержание релевантных моральных эталонов, но, насколько это воз­можно, их преобладание над другими неморальными эта­лонами. Моральные эталоны были конкретно определены как эталоны, которые связаны с последствиями для описываемой системы отношений, будет ли это общество как целое, субколлектив, или даже — девиантная «суб­культура». Иногда моральные эталоны — как это обыч­но в нашей культуре — универсалистично определены, в этом случае они фактически выходят за пределы отдель­ной системы отношений. Но это вопрос конкретного со­держания моральных эталонов, а не определение того, чем являются моральные ценности сами по себе.

Познавательные и различительные ценности могут быть более или менее полно интегрированы с ценностями моральными в общую ценностную систему. Сфера, в ко­торой они разрешают преобладание дозволенности или девиантности, может сильно изменяться по своему объе­му. Эти проблемы следует оставить до рассмотрения эта­лонов ценностной ориентации. Здесь же мы просто имеем дело с определением элементов, входящих в переменные.

Даже если актор уже выбрал эталоны моральных ценностей как свою путеводную звезду, он должен сде­лать еще один выбор относительно того, как он будет судить об объекте. Будет ли он относиться к нему с точ­ки зрения познавательных или различительных этало­нов? Будет ли он оценивать объекты тем видом катего­рий, которые он может применять ко всем объектам, или по тому, что он значит для него в данных частных отно­шениях между ними? Познавательные эталоны по самой природе своей универсалистичны. Они описывают собы­тия, представляющиеся существующими независимо от валидности их для любой частной диспозиции потреб­ностей актора, ценностных эталонов и ролевых ожида­ний. Критерии того, являются ли положения истинны­ми или ложными, не связаны с каким-либо конкретным временем или местом, или объектными отношениями40.

40 Идеи противоположного типа распространены среди сторонников «со­циологии знания», но они остаются эпистемологически запутанными, так как в них не проведено разделение квалификации и адаптации в со­держании знания, которое в действительности релятивно и по необхо­димости связано с «точкой зрения» актора, а также — нет критериев валидности.

Если положение верно, оно верно для тех условий (экс­плицитно или имплицитно), к которым оно применяет­ся. Оно не может быть верно для одного лица и ложно для кого-то другого. Его значимость для действия или релевантность по отношению к нему может, разумеет­ся, варьироваться в различных относительных контек­стах, но не его валидность. Ценностный эталон, следо­вательно, в котором познавательные положения имеют преобладание и который может быть заключен в фор­мулу: «Это валидно для меня как эталон, управляющий моим действием, поскольку такое-то и такое-то позна­вательное положение верно», — является универсалист­ским, и применимость его выходит за пределы любого частного контекста отношений.

С другой стороны, в той мере, в которой отдается преимущество чисто различительным критериям в оп­ределении эталона, соответствующие ценности имеют свою валидность в их отношении к актору, которым вы­носится суждение. Первичная основа валидности раз­личительного эталона возникает из того, что актору или акторам нравится данный объект, который может или не может оказаться в подходящих или соответствующих отношениях с ними; «подходящий» и «соответствую­щий» означают здесь гармонию с эталоном, который должен быть всегда интернализованным. Таким обра­зом, сам эталон — партикуляристический; т.е. он им­манентен частным отношениям комплекса или системы действия, частью которых он является. Здесь существу­ет источник возможной ошибки, подобной той, которая входит в понятие морального эталона. В культуре, где преобладают универсалистские ценности, многие кон­кретные различительные ценности определены также универсалистски. Это не результат преобладания раз­личительного критерия в их определении; это получа­ется потому, что частные различительные эталоны — часть общей системы ценностной ориентации, в кото-Рой познавательные эталоны имеют преимущество, и познавательные стандарты, следовательно, придают форму различительным ценностям, точно так же, как и всем другим41.

Эти первые три эталонные переменные исчерпыва­ют возможности относительного преобладания внутри системы видов ориентации. Четвертая и пятая эталонная переменная выводятся из выбора, который должен быть сделан с учетом модальности и сферы значимости объект­ной системы. Различие между модальностями качеств и деятельностей как центр тяжести для ориентации дей­ствия42 уже обсуждалось нами, и нет никакой необходи­мости здесь заниматься этим, за исключением того, что следует отметить — оно представляет собой аутентич­ный альтернативный выбор, включенный во все системы взаимодействия.

Пятая эталонная переменная представляет альтер­нативу способов, определяющих границы отношения ак­тора к социальному объекту. Это также сугубо относи­тельная категория, конкретизирующая не обобщенные характеристики актора, не существенное свойство объек­та, но один из аспектов того способа, которым данный актор соотносится с конкретным объектом. Социальный «объект» имеет либо права, "определенные" по отноше­нию к «эго >>, либо права «младшего наследника ». Попро­буем это более эксплицировать. Прежде всего, если со­циальный объект вообще как-то связан с «эго», то он имеет какие-то "права", и в этом смысле он обладает ка­кой-то значимостью. "Эго", следовательно, гарантирует

41 Здесь, как и везде, следует делать четкое различение аналитического и конкретного, В конкретном эталоне, содержащем суждение из различающей сферы, возможно преобладание познавательных, различительных и моральных критериев. Это верно также и для конкретных эталонов, управляющих познавательными или моральными суждениями. Но в данном случае речь идет не о конкретном уровне. Речь идет о классификации типов критериев ценностных суждений и о последствиях различия в относительном преобладании таких типов критериев.

42 Это различение, в его явной форме, связано с тем, что часто выступает в психологическом анализе при различении между активностью и пассивностью. Критерий результативности требует активности в качестве определения актора, а не объекта, в то время как критерий качества этого не требует. См. ниже, часть II. Это различение стало известно в англо-американской антропологической и социологической литературе благодаря линтоновскому «Изучению человека» («The Study of Man»), где оно применено к анализу социальной структуры.

«другому» права в той мере, в какой «другой» становит­ся для него социальным объектом. Это происходит пото­му, что действие «другого » имеет определенные послед­ствия внутри ориентации действия «эго » и таким образом функционирует как одна из детерминант действия само­го «эго»43. Права социального объекта по отношению к «эго» либо определены (так что «эго» и «другой» знают границы обязанностей «эго»), либо остаются неопреде­ленными (так что «эго » должен нечто делать для «друго­го» как по его требованиям, так и сверх этого, если это не противоречит всем его прочим обязанностям). Со­циальный объект, тем самым, обладает либо специфи­ческой (сегментарной) значимостью для «эго» (в како­вом случае обязанности его четко определены) или значимостью диффузной (тогда обязанности по отноше­нию к нему ограничиваются только другими обязанно­стями).

Сегментарная значимость объекта может при кон­кретной ориентации совмещаться с преобладанием одно­го из способов мотивационной ориентации, такой как познавательно-катексическая. Но теоретически эти ран­ги изменения независимы друг от друга.

Наиболее доступный эмпирический критерий разли­чения этих альтернатив — это «бремя доказательства». Если возникает вопрос, связанный с определением ранга ответственности, то в случае специфичности бремя до­казательства возлагается на того, кто предъявляет тре­бования к расширению ответственности (так сказать, включения новых сфер в договор). Возможное право «другого », если оно не включено во взаимные ожидания, определяющие отношения между «эго» и «другим», с порога отвергается как иррелевантное, пока в пользу его включения не будут приведены конкретные аргументы. В случае диффузности отношений «бремя доказательства »

43 Гарантировать объекту «права » в анализе последнего типа — не что иное, как позволить ему стимулировать чьи-то действия. Права «другого » по от­ношению к «эго», следовательно, относятся к тем вещам, которые «эго» «Должен делать» в силу связи «другого» с мотивами «эго» и его системой ценностей.

возлагается на противоположную сторону, если она за­являет, что такой обязанности не существует. Любое воз­можное право «другого» с самого начала должно рас­сматриваться как валидное, независимо от того, что ни «эго », ни «другой » до сих пор не давали даже основания для мысли о существовании подобного права, пока «эго» не сможет предъявить других и более важных обязанно­стей, которые делают для него невозможным гарантиро­вать «другому» это право.

Таким образом, даже если значимость объекта опре­делена с точки зрения диффузности, сфера обязанности все же не неограничена, поскольку распределение ориен­тации интересов между объектами лежит в основании всей системы действия как функциональный императив. Сле­довательно, сфера диффузности никогда не бывает не­ограниченной, поскольку это привело бы с необходимо­стью к нарушению интересов других объектов и обязанностей по отношению к ним. В случае диффузнос­ти всегда существует потенциальный конфликт с отноше­ниями, касающимися других объектов, которые и ограни­чивают ориентацию на первый объект; в то же время существует и ряд ожиданий, связанных с частным объек­том, которые накладывают ограничения в случае специ­фических отношений. Если, следовательно, возникает воп­рос об оценке, обосновании отказа выполнять требования, то в случае специфических отношений это выливается про­сто в отказ брать на себя обязанность (например, «это не входит в договор »). В случае же диффузности отношений отказ выполнить требование может быть обоснован толь­ко ссылкой на другие обязанности, которые ранжируют­ся выше по некоторой шкале приоритетности.

Что же касается других эталонных переменных, ди­лемма, представленная эталонной переменной «диффуз-ность—специфичность », присуща любой ориентации од­ного актора на другого. Эксплицитный выбор должен быть сделан почти инвариантно. Если контакт между дву­мя людьми скоротечен и случаен, то значение одного для другого может быть в высшей степени специфичным даже без эксплицитно осуществляемого выбора. Но если отношения устойчивы, то проблема их объема становится явной. Возможность диффузных связей будет становить­ся все более насущной, и решение так или иначе должно быть принято.

Взаимоотношение эталонных переменных

Мы утверждаем, что пять эталонных переменных образуют систему, охватывающую все основные аль­тернативы, которые могут возникать непосредственно из системы отсчета теории действия. Следует помнить, что пять эталонных переменных формулируют пять главных выборов, которые должны быть сделаны акто­ром, когда он оказывается перед ситуацией прежде, чем ситуация станет для него определенной (не многознач­ной). Мы сказали, что объекты не определяют для акто­ров автоматически «ориентации действия»; напротив, приходится сделать определенное количество выборов, прежде чем значение объектов становится определен­ным. Далее мы утверждаем, что если ситуация социальна (если один актор ориентируется на другого), то именно пять выборов являются совершенно необходимыми (т.е. должны быть сделаны всегда), и они непосредственно выводятся из системы отсчета действия: эти выборы должны быть обязательно сделаны для того, чтобы си­туация приобрела конкретное определенное значение. Другие выборы также бывают необходимы, чтобы про­яснить значение ситуации, но их можно рассматривать как случайные, а не как имманентные альтернативы, присущие структуре всех действий. Чтобы стать эталон­ными переменными, ряд альтернатив должен быть не­посредственно выведен из проблемы доминирования тех или иных из видов ориентации или из проблем, возни­кающих из-за неопределенности объектного мира, ко­торые для своего решения требуют от «эго » выбора. Для того чтобы показать, что наши пять эталонных перемен­ных образуют систему, мы должны показать, что они ис­черпывают эти проблемы. Возьмем сначала проблемы

Доминирования тех или иных видов ориентации, а затем — проблемы, возникающие из неопределенности отношений к объектному миру.

Существует всего три всеобщих проблемы домини­рования, возникающих непосредственно из видов ориен­тации. Поскольку познавательные и катексивные виды мотивационной ориентации являются неразделимыми, так что исключают любую проблему преобладания той или иной из них, мы не находим между ними никакого конфликта. Таким образом, эта эталонная переменная действует отдельно, представляя одну из сторон, а дру­гую представляет оценочная ориентация. Проблема за­ключается в следующем: будет ли оценка входить в определение дальнейшего развития действия? Решение должно всегда быть принято (эксплицитно или имплицит­но, сознательно или бессознательно).

Другие две эталонные переменные, возникающие непосредственно из проблем преобладания видов ориен­тации, находятся не на том же самом уровне, что и пер­вые, с точки зрения общности, поскольку если в конкрет­ной ситуации выбрана эффективность вместо аффективной нейтральности, то проблемы, представля­емые второй и третьей переменными не возникают вооб­ще. (Если актор не оценивает, то он и не принимает реше­ния, каким эталонам отдать предпочтение в рамках процесса оценивания.) Однако, рассматривая привычные ориентации, которые возникают из ценности, ролевого ожидания или диспозиции потребностей, мы можем ви­деть, что две вторые переменные обладают столь же силь­ным обобщением, как и первые. Хотя актор может рас­сматривать с аффективной точки зрения некоторые конкретные ситуации и «эго» может даже иметь привыч­ку к аффективности по отношению к «другому», это еще не означает, что «аффективная установка » будет приме­няться к «другому» всегда. (Привычка подразумевает, что, вероятно, в большей части ситуаций будет примене­на установка аффективности, но отношения между че­ловеческими существами не могут всегда оставаться на аффективном уровне, — это именно то, что имеется в виду в выражении: «мы ведь не животные».) Если чаще или реже предполагается возникновение обстоятельств, тре­бующих аффективной нейтральности, если оценка отно­шений приводит к ценностному эталону, проблема, формулируемая с помощью двух или трех эталонных пе­ременных, становится релевантной и выбор становится обязательным.

Таким образом, приходится выбирать, если оценка производится, отдать ли предпочтение интегрирующим коллектив моральным эталонам. Если моральные эталоны вообще вызваны в памяти, они должны получить преиму­щество в силу своего статуса «последней инстанции» для проблем интеграции в целом. Познавательные и различи­тельные эталоны, напротив, всегда приходят на память при любой оценочной проблеме; таким образом, проблема их относительного преобладания с учетом кого-то другого возникает всегда, независимо от того, приходят ли на па­мять человеку моральные эталоны. Следовательно, про­блема относительного преобладания различительных и познавательных эталонов должна быть решена в любом случае. Если познавательные эталоны должны доминиро­вать относительно различительных, то тогда объекты бу­дут обсуждаться преимущественно с точки зрения их от­ношения к некоторой генеральной системе отсчета; если доминируют различительные эталоны относительно по­знавательных, тогда объекты будут обсуждаться преиму­щественно с точки зрения «эго» как центра системы от­счета. Таким образом, эти три проблемы выбора, и только эти три, выводятся непосредственно из проблем домини­рования того или иного вида ориентации в системе.

Подобным же образом существует только два общих сомнения относительно социальных объектов, как опре­делить их в нашей системе отсчета. Это 1) качественно-результативное противопоставление и 2) диффузно-специфическое. В любой социальной ситуации «эго » со­знательно или бессознательно должен разрешить эти две неясности, выбирая ту или иную сторону в каждой от­дельной дихотомии, прежде чем социальный объект по­лучит для него определенное значение. Таким образом, мы исчерпали наш список эталонных переменных.

Из эталонных переменных выводятся и некоторые другие пары понятий, определяющих репрезентативную или автономную роль, например. Такая пара в нашем при­мере выводится из второй эталонной переменной: ори­ентация на себя — ориентация на коллектив, на более кон­кретном уровне. Покажем, как осуществляется это выведение. Прежде всего должно быть принято решение, когда речь идет о коллективе, в пользу внутренних отно­шений между его членами, либо в пользу их отношений, направленных вне коллектива. При анализе их отноше­ний вне коллектива должно быть принято во внимание влияние этих внешних отношений на их членство в кол­лективе. Репрезентативная роль характеризуется следу­ющим образом: в своих внешних отношениях член ори­ентируется преимущественно на те ролевые ожидания, которые руководят его поведением как члена данного коллектива; это преобладание ориентации на коллектив относительно ориентации на себя и определяет репрезен­тативную роль; соответственно, автономная роль — это роль, в которой актор свободен (ориентирован незави­симо) в своих ролях как член коллектива осуществлять внешние отношения; автономные роли определяются пре­обладанием ориентации на себя.

Подобным же образом рациональное действие как противостоящее традиционному образует эталонную пе­ременную. Здесь необходим сложный процесс выведения из эталонных переменных. Возникает конкретная связь с дихотомией: универсализм—партикуляризм, поскольку познавательным эталонам присуща рациональность. Но относится рационально-традиционная дихотомия не к общей системе отсчета (как в случае с универсализмом), а к стабильности модели во времени. Таким образом, раци­онально-традиционная дихотомия — это способ форму­лирования альтернативных методов адаптации в первую очередь (по эталонной переменной) ценностно-ориента-ционных эталонов в течение того периода времени, когда эмпирически существует система действия.

В другом смысле рационально-традиционная дихо­томия может рассматриваться как характеристика любого долговременного следствия, сделанного выбора. При выборе той или иной стороны в дихотомиях эталонных переменных человек может выбирать рациональным или традиционным способом. То есть он может сдвинуть свой выбор в сторону прагматических требований ситуации (в этом случае выбор будет рассматриваться как рациональ­ный), либо делать его в соответствии со своими долго­временными жизненными идеалами, связанными со спо­собами существования его группы или его семьи, — как всегда выбирают в таких вопросах (в этом случае весь ряд выборов в эталонных переменных следует рассматривать как традиционный). Таким образом, рационально-тради­ционная переменная — это в некотором смысле характе­ристика содержания эталонных выборов человека в ка­кой-то период времени. Чем более последовательны выборы человека независимо от изменяющихся ситуаций, тем более традиционными они могут быть названы. Это различение, однако, находится не совсем на том же са­мом уровне эталонных переменных. Это не выбор, кото­рый должен быть сделан в дополнение к другим выборам в рамках эталонных переменных, прежде чем значение ситуации прояснится. Скорее это характеристика самих этих выборов по эталонным переменным; либо, если это вообще выбор альтернативы, он остается на уровне, пред­шествующем уровню эталонных переменных, являясь, вероятно, тем выбором, который «эго» производит, оп­ределяя, что должно быть основанием для его выборов в рамках эталонных переменных44.

Существует три предпосылки для нашего утверж­дения, что пять дилемм эталонных переменных пред­ставляют собою исчерпывающий набор. Эти предпосыл­ки таковы: 1) признание основной системы отсчета, как мы ее определили; 2) признание того уровня обобщения, на котором мы работаем и который является первым уровнем, выводимым из основной системы отсчета;

44 Другие пары понятий, такие как доминирование—подчинение и автоно­мия—гетерономия, следует точно так же рассматривать как существую­щие на другом уровне сложности. Некоторые из них будут рассмотрены более подробно в последующих главах.

3) признание нашего метода выведения посредством ус­тановления преобладающих типов интересов и разреше­ния сомнений (амбивалентности), присущей миру соци­альных объектов.

Наконец, следует подчеркнуть, что переменные, как мы их представили, являются дихотомиями, а не конти­нуумами. В целой серии конкретных действий человек может быть частично «аффективен», частично «нейтра­лен». Но эти серии должны быть сформированы дихо-томичными выборами; никакой конкретный выбор не может быть наполовину аффективный, наполовину ней­тральный. То же верно и для других эталонных перемен­ных. Тот, кто внимательно прочел определения и обсуж­дение их, должен увидеть, что каждое понятие содержит в себе полярность, настоящую дилемму.

Классификация потребностных диспозиций и ролевых ожиданий

Эталонные переменные являются инструментом для классификации диспозиций потребностей и ролевых ожи­даний, которые, как было указано выше, являются центром как личности, так и социальной системы. Прежде чем мы перейдем к классификации этих единиц, наверное, будет резонно кратко рассмотреть способы локационного и ин-тегративного фокусирования, как оно существует в систе­ме отсчета теории действия. Мы должны сказать, что сис­темы действия — как акторы, так и социальные объекты — могут быть и личностями, и коллективами: те и другие яв­ляются абстракцией от одних и тех же конкретных действий. Различные способы абстрагирования использованы в раз­ведении этих двух систем, поскольку непосредственно из наблюдения следует, что личности и коллективы имеют раз­личные способы локационного и интегративного фокуси­рования. Интегративное фокусирование — это, в некото­ром смысле, принципы абстрагирования, используемые при размещении или ограничении системы: так, индивидуаль­ный организм — интегративный фокус социальной систе­мы. Интегративное фокусирование, следовательно, используется для абстрагирования самой социальной системы от всей сферы потенциальных социальных проблем.

Локационное фокусирование, с другой стороны, дает первичные единицы, используемые для анализа системы действия в ее элементах или частях. Локационное фоку­сирование личностных систем — это диспозиции потреб­ностей. Система личности — в определенном смысле — формируется из различных диспозиций потребностей: каждая из них обеспечивает удовлетворение тех или иных потребностей системы личности. Диспозиции потребно­стей соответствует ряд конкретных ориентации. Други­ми словами, диспозиция потребностей — это сущность, получаемая в результате логических рассуждений; она получается в результате осмысления последовательнос­ти, наблюдаемой в выборе и катексисе, проявляющейся в широком круге разнообразных ориентации. Таким обра­зом, когда мы говорим о диспозиции потребностей, иног­да кажется, что мы говорим о какой-то реальной сущно­сти, причинно контролирующей большое разнообразие ориентации и представляющей их содержание; в других случаях оказывается, что мы говорим о последователь­ном ряде ориентации (абстрагируемом на основании этой постулируемой сущности) как таковом. Логики могут указать нам, что это — обычное использование понятий как взаимозаменяемых: с одной стороны, выводимая в результате рассуждений сущность, постулированная на основании ряда данных и, с другой — этот ряд данных сам по себе. Эта постулируемая сущность в определен­ном смысле — сокращенное выражение для ряда данных, на основании которых она выведена.

Локационный центр социальной системы — роли или ролевые ожидания. Социальная система в определенном смысле состоит из разнообразных ролей или ролевых ожи­даний; каждая из них обеспечивает удовлетворение тех или иных потребностей социальной системы. Роли, так же, как и диспозиции потребностей, соответствует ряд ориента­ции; роль или ролевое ожидание — это сущность, выводи­мая точно таким же образом, как и диспозиция потребности. Каждая ориентация, соответствующая постулату, — одна из функций роли (которая частично контролирует ее), диспозиции потребностей (которая также частично ее контролирует), а возможно также и других факторов, не указанных здесь45. Когда ориентации сгруппированы (или абстрагированы) в соответствии с диспозицией по­требностей, которая их обусловливает, и в соответствии с индивидуальным организмом, который обладает этой диспозицией потребностей, мы имеем дело с системой личности. Когда ориентации сгруппированы по ролям или ролевым ожиданиям, обусловливающими их, и в соответ­ствии с группой взаимодействующих лиц, которым они принадлежат, мы имеем дело с социальной системой.

Далее, поскольку ни одна из этих более глубоких переменных (локационный центр и проч.) не оказывает другого эффекта за исключением влияния на ориентацию действия (которое не обязательно бывает сознательным или рациональным) и поскольку все ориентации имеют тенденцию представлять не только локационный центр как социальной так и личностной системы, будучи их со­ставными частями, но также ценностные эталоны (кото­рые, будучи интернализованными, становятся глубинны­ми переменными, подобными диспозициям потребностей и ролевым ожиданиям), ни диспозиции потребностей, ни ролевые ожидания не оказывают воздействия вне связи их с определенными ценностными ориентациями, с ко­торыми они оказываются последовательно связанными (по крайней мере в том смысле, что как те, так и другие обусловливают одни и те же ориентации в определенный момент времени). Следовательно, при рассмотрении лич­ностей или социальных систем как первичных единиц для абстрагирования диспозиций потребностей или ролевых ожиданий, мы можем представлять ценностно-ориента-ционные компоненты этих ориентации, сгруппированные таким образом, что они становятся ценностно-ориента-ционными компонентами самих диспозиций потребностей или ролевых ожиданий. Следовательно, мы получа­ем возможность классифицировать диспозиции потреб­ностей и ролевые ожидания с точки зрения тех ценност­ных ориентации, с которыми они имеют тенденцию связываться.

45 Как будет показано далее, каждая ориентация зависит в определенном смысле от ценностных эталонов, которые частично обусловливают ее. Кро­ме того, каждая ориентация в какой-то части своей зависит от объектной ситуации личности.

В принципе, следовательно, каждая конкретная дис­позиция потребностей46 личности, или каждое ролевое ожидание социальной структуры, включает определен­ную комбинацию ценностей пяти эталонных переменных. Совмещенная классификация каждой из пяти с каждой другой, образующая таблицу из тридцати двух клеток, дает, при условии, что список эталонных переменных яв­ляется исчерпывающим, классификацию основных цен­ностных эталонов. Интернализованные в систему лично­сти, эти ценностные эталоны служат отправной точкой для классификации возможных типов диспозиций по­требностей; институциализированные в систему социаль­ного действия они дают классификацию компонентов определений ролевых ожиданий47.

46 Термин «диспозиция потребностей», используемый здесь, всегда вклю­чает ряд диспозиций по отношению к объектам. Абстрагированное от объектов, это понятие становится эллиптическим. Только для того, чтобы избежать еще большей громоздкости термина, здесь обычно не употреб­ляется более сложное выражение: «диспозиция потребностей по отноше­нию к объекту». Однако такие диспозиции потребностей и отдельные объекты, их удовлетворяющие, необычайно разнообразны. Механизм суб­ституции связывает диспозицию потребностей с различными объектами, которые на самом деле не удовлетворяют ее.

47 Классификация диспозиций потребностей и ролевых ожиданий в соот­ветствии с ценностными эталонами — это только часть более широкой про­блемы классификации диспозиций потребностей и ролевых ожиданий. В общую картину должны быть включены другие компоненты действия, преж­де чем удастся получить классификацию, релевантную и адекватную для проблемы анализа этих систем. Например, один ряд факторов, входящих в диспозиции потребностей, — компоненты, обусловленные конституцией организма, — совершенно эксплицитно и преднамеренно были исключены из настоящего анализа. Поскольку же они являются существенными для адекватной классификации элементов диспозиции потребностей личнос­ти, эта классификация, проведенная в рамках эталонных переменных, с очевидностью требует доработки.

Следует пояснить, что такая классификация ценност­ных компонентов диспозиций потребностей и ролевых ожиданий с точки зрения эталонных переменных — пер­вый шаг к конструированию динамической теории систем действия. Для того, чтобы достигнуть эмпирического зна­чения, эта классификация должна быть связана с функци­ональными проблемами развития систем действия48.

И наконец, прежде чем перейти к проблемам самой классификации, следует указать, что логически возмож­ные комбинации эталонных переменных, по-видимому, не все имеют одинаковое эмпирическое значение. Тщатель­ный анализ их включенности в огромное разнообразие феноменов показывает, что все они являются действи­тельно независимыми переменными для определения кон­текстов и что схема не заключает в себе никаких тавто­логий. Тем не менее, существуют некоторые тенденции к тому, что определенные комбинации образуют друг с другом как бы узлы. Невозможность любого произволь­ного распределения комбинаций и эмпирических трудно­стей и, наконец, даже сама невозможность реализовать некоторые комбинации в системе действия обязательно будут ставить важные динамические проблемы.

48 Это значит прежде всего, что мотивационные процессы действия долж­ны быть проанализированы не как процессы, с точки зрения законов, ими управляющих, а как механизмы - с точки зрения значения их результатов для функционирования тех систем, частью которых они являются. Попыт­ка сделать это и будет предпринята в своем месте. Следует отметить, что необходимые конституциональные факторы, которые в данной схеме были рассмотрены как остаточные, найдут свое место в ряду функциональных требований систем.

Классифицируя диспозиции потребностей и роле­вые ожидания, мы должны приступить к делу составле­ния совмещенной классификации таблиц, указанных выше. При конструировании этих таблиц мы нашли, что определенные дихотомии эталонных переменных име­ют большее значение с точки зрения диспозиций потреб­ностей (и следовательно систем личности). А некоторые другие дихотомии эталонных переменных имеют боль­шее значение для ролевых ожиданий (и следовательно, для социальных систем). Более того, эталонные перемен­ные, более важные для классификации диспозиций по­требностей, — не те же самые, которые важны для клас­сификации ролевых ожиданий; в действительности, эти два набора более или менее взаимодополнительны; те, которые имеют большее значение для диспозиций по­требностей, имеют меньшее значение для ролевых ожи­даний, и наоборот.

Только одна эталонная переменная оказывается оди­наково приложимой как к диспозициям потребностей, так и к ролевым ожиданиям — это переменная ориентации на себя — ориентации на коллектив (номер второй в спис­ке). Из других четырех первая: эффективность — аффек­тивная нейтральность и пятая: специфичность — диффуз-ность оказываются важными преимущественно для диспозиций потребностей. Третья: универсализм — партикуляризм и четвертая: качество — результативность важны главным образом для ролевых ожиданий.

Схемы 3 и 4 представляют формальную классифи­кацию типов ориентации диспозиций потребностей и ориентации ролевых ожиданий, соответственно. В том и другом случае ради простоты эталонная переменная, имеющая дело с распределением частных и коллек­тивных интересов и ценностей, опущена. Эта перемен­ная занимает, как мы увидим, особое место в интегра­ции системы в целом, и она — единственная, полностью симметричная для обеих диаграмм. Поэтому и возмож­но ее здесь опустить и ввести тогда, когда личностная и социальная системы будут рассматриваться более де­тально.

Характеристики каждого из типов в клетках главной диаграммы и иллюстрация в дополнительных показыва­ют, что каждая из клеток имеет эмпирический смысл. Конкретные феномены можно без труда привести в ка­честве иллюстраций. Эти две схемы упорядочены не иден­тичным образом. Схема 3 делает свой вклад в четыре глав­ных «блока» посредством совмещенной классификации четвертой и пятой эталонных переменных, в то время как Дальнейшее подразделение внутри каждого из блоков — результат совмещенной классификации других двух пе­ременных: универсализм — партикуляризм и качество — Результативность. В схеме 4 четыре главных блока — Результат совмещенной классификации переменных: Универсализм-партикуляризм и качество—результативность, в то время как дальнейшее подразделение внутри главных типов совершается посредством наложения классификаций переменных: эффективность — аффек­тивная нейтральность и специфичность — диффузность. Эталонная переменная: ориентация на себя — ориента­ция на коллектив не включается в симметричную ассим-метрию этих основных классификационных таблиц и опускается.

Обсудим теперь те резоны, по которым пара эталон­ных переменных, важных для личности, является допол­нительной по отношению к паре переменных, важных для социальных систем. Личностные системы, как мы уже отмечали, — это по преимуществу констелляции диспо­зиций потребностей. Основные проблемы, связанные с потребностными диспозициями и ориентациями, от них зависящими, это: 1) в плане ориентации — разделение объектных ориентации по главному вопросу: позволяет ли диспозиция потребностей себя оценивать. Метафори­чески можно так задать вопрос: взаимодействует ли дан­ная диспозиция с другими диспозициями в системе мир­ным путем? Если она позволяет оценивать себя, то она взаимодействует мирным путем, если она отвергает оцен­ку, она соперничает со всеми другими или организм не может осуществить над ней эффективный контроль; 2) в плане объекта вопрос состоит в том, является ли данная диспозиция потребностей, опосредующая достижение любого данного объекта, частичной (представляющей, может быть, неполный отрезок системы биологических влечений или какой-то очень частично осознаваемой мо-тивационной системы) или она является сложной инте­грацией многих влечений и мотивов в одну диффузную и комплексную диспозицию потребностей, которая может проявляться во многих различных ситуациях и условиях. Эти две проблемы первичны, потому что они касаются большей части основных аспектов отношений, возника­ющих между диспозициями потребностей; так, выбор из различных диспозиций потребностей по указанным про­блемам в определенном смысле формирует природу дан­ной личностной системы.

Социальные системы, как мы уже сказали, — это по преимуществу констелляции ролей или ролевых ожиданий. Первичные проблемы, связанные с ролевыми ожидания­ми и ориентациями, которыми они обусловливаются, сле­дующие. 1. В плане ориентации вопрос заключается в том, основываются ли взаимные ролевые отношения одних ролей по отношению к другим (или к ролевым ожидани­ям, определяющим роль) на познавательных или на разли­чительных эталонах. (Если данная роль связана с другой ролью на основании познавательных эталонов, то ее глав­ные характеристики не определяются ее специфическими отношениями с другими социальными объектами; и тогда ее характеристики не изменяются значительно в зависи­мости от характеристик тех «других », с которыми она вза­имодействует.) 2. В плане объекта вопрос заключается в том, связана ли данная роль с другими ролями на основа­нии деятельностных или качественных характеристик ее носителя. Эти две проблемы первичны, потому что они ка­саются большей части основных аспектов взаимоотноше­ний, которые имеют место между ролями; таким образом выбор ролей (или исполнителей ролей) в соответствии с данными проблемами в определенном смысле формирует природу данной социальной системы.

Сейчас необходимо обратиться к схемам 3, За, 4 и 4а. Схема 3 представляет главную классификацию диспози­ций потребностей; т.е. в соответствии с переменными эффективность — аффективная нейтральность и специ­фичность — диффузность. Схема За представляет совме­щенную классификацию, в которой к помещенным на схе­ме 3 добавлены еще две переменные вторичного значения для личности: универсализм — партикуляризм и каче­ство — результативность. Схема 4а представляет совме­щенную классификацию, состоящую из той, которая по­мещена на схеме 4 с добавлением двух переменных, имеющих вторичное значение для системы социальной: эффективность — аффективная нейтральность, и специ­фичность — диффузность.

Схема 5 иллюстрирует «симметричную асиммет­рию», указанную выше. Она выявляет, что аффективность — аффективная нейтральность и специфичность — диффузность имеют самое непосредственное применение к проблеме мотивационной ориентации, и следователь­но — к системе, образуемой мотивационными единица­ми, и что универсализм — партикуляризм и качество — результативность наиболее прямо относятся к проблеме ценностной ориентации, а следовательно — к системе, образуемой единицами, устанавливаемыми с помощью социальных ценностей и норм (т.е. системы ролей и ро­левых ожиданий). Наконец, она демонстрирует, что пе­ременная: ориентация на себя — ориентация на коллек­тив применима к проблемам как мотивационным, так и ценностно-ориентационным, а следовательно, как к лич­ностной, так и к социальной системе.

Для того, кто ознакомился с диаграммами, дальней­шие объяснения не нужны. Дальнейшее изложение начи­нается в следующем разделе. Для того, кто интересуется общим очерком, а не детальным разбором нашей теории, имеет смысл прямо переходить к этому разделу. Для того же, кто желает такого разбора, мы добавляем краткое описание этих диаграмм.

Четыре главных типа (приведенных на схеме 3) дис­позиций потребностей — это варианты установки акто­ра по отношению к любому объекту, привлекающему его, дифференцируемые далее с помощью «объема» этой при­вязанности актора к объекту. Два из этих типов (клетки I и III) представляют потребности актора в прямом удов­летворении с помощью специфической или диффузной привязанности его к объекту. Для первого характерно специфическое отношение к объекту (т.е. объект для удовлетворения голода или сексуальной потребности). Для другого привязанность диффузна и включает в себя большое количество систем действий <<эго» по отноше­нию к объекту. Связь с объектом охватывает как воспри­ятие установок объекта, так и наличие взаимно с ними связанных собственных установок по отношению к объекту. Впрочем, отсутствие взаимности в этой структуре реакции диспозиции потребностей и ответа на нее (который опосредует связь) на практике весьма часто.

Таким образом, здесь представлена главная проблема динамического анализа личностной и социальной систем. Ее следует анализировать с помощью введения других переменных в дополнение к тем, которые только что были рассмотрены.

Другие два главных типа диспозиций потребностей (клетки II и IV) связаны с менее непосредственным, ме­нее интенсивным в положительно-аффективном отно­шении удовлетворением. Для них более значима схема ценностных эталонов. В случае специфичности удовлет­ворения диспозиция потребностей дисциплинирована сильнее: привязанность, становящаяся потребностью, — это привязанность к специфическому качеству или дея­тельности. Здесь также существует взаимозависимость реакции и ответа на нее. Диспозиция потребностей на­правлена на одобрение качеств или деятельностей дру­гого лица и одобряется «другими» за собственные ка­чества или деятельности ее носителя в соответствии с определенными специфическими ценностными эталона­ми (которые интернализованы личностью). В случае диффузности привязанность, становящаяся потребно­стью, — это привязанность к человеку в целом; потреб­ность тогда — это потребность в уважении со стороны другого на основании конформности к ряду эталонов, применяемых к человеку в целом, и в потребности ува­жать других за их конформность к тем же эталонам. Следует подчеркнуть, что катексис, который в этом слу­чае является основным, относится к обеим фазам: к люб­ви и любимому объекту, к уважению и к уважаемому объекту и т.д.

Комментируя эту упрощенную систематическую классификацию диспозиций потребностей, мы долж­ны несколько вернуться назад и посмотреть, каким об­разом она получена, затем привести примеры и указать, что должны существовать различные виды диспозиций потребностей, потом, вероятно, показать, как эти дис­позиции потребностей формируются внутри личности. Однако в таком изложении, как здесь, мы не можем ос­ветить все эти ступени полностью. Достаточно будет

сказать, что эти категории выведены из наших основ­ных категорий действия с помощью эталонных пере­менных. Мы старались сделать отдельные ступени это­го выведения явными. Что касается примеров, то мы не будем входить здесь во все специфические виды потреб-ностных диспозиций, которые можно вывести из на­ших категорий; можем указать только, что существу­ют такие потребности как: ощущать определенные установки других людей и отвечать другим также оп­ределенными установками. На вопрос о том, как «эго>> приходит к тому, что начинает интересоваться установ­ками любви, уважения, одобрения и др., которые «дру­гой» направляет ему (и которые «эго» направляет «другому»), мы должны ответить, что существует ка-тексическая сенситивностъ к установкам других, ко­торая развивается в процессе социализации. Ребенок учится потребности в любви, одобрении и уважении со стороны других, и в том же смысле он обучается по­требности любить, одобрять или уважать других с по­мощью идентификации. В несколько иной форме то же самое можно сказать и о потребности специфической привязанности к объектам как непосредственным ис­точникам удовлетворения. Существуют, вероятно, фи­зические компоненты всех этих потребностных диспо­зиций, в соответствии с которыми они могут быть (либо уже) классифицированы. И, разумеется, они изначаль­но могут быть выведены генетически из органических источников, заключающихся в зависимости ребенка (от взрослых) — его потребностей как биологического организма, но в своем функционировании в качестве частей системы диспозиций потребностей они приоб­ретают далеко идущую функциональную автономию в форме системы личности.

Основная причина того, что схема 4 сконструиро­вана из эталонных переменных, опущенных в схеме 3, уже была указана. Мы можем несколько расширить объяснение. Системы личности — это по преимуществу системы диспозиций потребностей; главные же пробле­мы относительно диспозиций потребностей (которые всегда управляют ориентациями актора по отношению к объектам), когда мы имеем дело с системой таковых, это: 1) интегрированы ли указанные диспозиции потреб­ностей более или менее гармоническим образом с дру­гими диспозициями потребностей данной системы; 2) соотносятся ли данные диспозиции потребностей с другими частями данной системы диффузным образом или же более или менее специфично, отсекая другие ас­пекты данной системы, частью которой они являются. Следовательно, при описании наиболее важных диспо­зиций потребностей первично релевантными эталон­ными переменными будут: 1) те, которые выведены из проблемы — принимается ли в расчет оценка (интегри­рованы ли диспозиции потребностей, о которых идет речь, с другими) и 2) те, которые выводятся из пробле­мы — придается ли объекту диффузное или специфи­ческое значение (насколько включена диспозиция по­требностей, опосредующая связь с объектом, в систему действия «эго»).

Социальная система — это по преимуществу систе­ма ролей. Изначальные проблемы, связанные с ролями (которые управляют взаимными отношениями индивидов внутри социальной системы), если мы имеем дело с сис­темой таких ролей: 1) интегрирована ли данная роль с другими ролями на основании универсалистических или партикуляристических принципов организации; 2) опре­делены ли данные роли — и, следовательно, соотносятся ли они друг с другом — с учетом качеств или результа­тивности, характеризующих их исполнителей. Следует напомнить, что вопрос о том, какая роль связана с тем или иным аспектом, чаще всего зависит от ценностных эталонов, институционализированных в данной социаль­ной системе. Отсюда: эталонные переменные наиболее ре­левантные для описания нормативных моделей, управля­ющих ролями (т.е. ролевыми ожиданиями) это качество — результативность и универсализм — партикуляризм. Че­тыре главных типа ролевых ожиданий представлены в четырех клетках схемы 4. Схема 4а сконструирована посредством дальнейшего наложения классификаций для каждого из основных типов ролевых ожиданий. В схе­ме 4 классифицировались только главные ценностно-ори-ентационные компоненты ролевых ожиданий и наиболее выразительные из них, а не сами конкретные роли как таковые.

Эти две диаграммы в несколько иной формулировке создают, таким образом, классификации конфигураций альтернатив для выборов, которые формируют системы ценностных ориентации как таковых. Это компоненты «моделей культуры». Опять-таки следует подчеркнуть, что это классификации наборов компонентов систем цен­ностной ориентации, а не тип самих этих систем. Типы систем образуются из таких констелляций, когда они свя­зываются с более конкретными «проблемами», представ­ленными в ситуациях действия. Все эти и связанные с ними вопросы будут рассмотрены при анализе систем ценност­ной ориентации в главе III. 49

49 Существует одно следствие, вытекающее из приведенного выше обсужде­ния, которое, вероятно, следует отметить здесь для дальнейшего анализа. Симметричная асимметрия, которая обсуждалась выше, предполагает раз­личие между последовательным фокусированием ценностно-ориентацион-ной системы личности и связанной с нею социальной системы (схема 5). Си­стема личностных ценностей должна организовываться преимущественно вокруг мотивационных проблем актора, таких, как разрешение и ограниче­ние, и степени значимости объектов. Эталоны отношений между лицами, за исключением тех, которые основываются на заинтересованности, концеп­туально вторичны, хотя, разумеется, они могут интегрироваться с первич­ным фокусом. Система социальных ценностей, с другой стороны, должна чаще организовываться вокруг проблем выбора между типами нормативных эталонов, которые управляют отношениями между индивидами, и аспекта­ми этих индивидов, которые являются определяющими для их социального статуса и роли. Асимметрия может быть исключительно важна при опреде­лении отношений между исследованием культуры и личности, с одной сто­роны, и культуры и общества — с другой. Схема 5 представляет схематичес­кое отношение эталонных переменных мотивационной ориентации, с одной стороны, и ролевых ожиданий — с другой. Вторая эталонная переменная: ориентация на себя — ориентация на коллектив относится как к тому, так и к другому и не является центральной ни там, ни там.

Классификация компонентов объектной ситуации

Здесь мы должны кратко повторить то, что было ска­зано выше о структуре объектного мира, а также о даль­нейшей работе над классификацией компонентов этой структуры50. Структура объектного мира с наиболее аб­страктной точки зрения получает свою форму от разли­чения социальных и несоциальных объектов, дальнейшей дифференциации первых из них по категориям качеств и деятельностей и дальнейшей дифференциации вторых по категориям физических и культурных объектов. Несоци­альные объекты, как мы помним, отличаются тем, что «эго» не считает, будто они обладают какими-то ожида­ниями относительно его поведения. «Эго» знает, что со­циальные объекты «ожидают» от него таких-то и таких-то вещей; несоциальные же объекты, по его мнению, таких ожиданий к нему не имеют. Следует также напомнить, что культурные объекты отличаются от физических тем, что первые являются объектами «интернализации », а вто­рые нет.

50 Каждая система действия в определенном смысле имеет три компонента: эталон ценностной ориентации, структурный объектный мир и ряд лока­ционных и интегративных фокусов. Из этих трех наборов компонентов ценностные эталоны и объектный мир являются общими, без каких-либо существенных различий как для личности, так и для социальной системы и Даже для системы культурной. Различие между личностной, социальной и культурной системами заключается 1) в различии интегративных и лока­ционных центров и 2) в эмпирической организации и интеграции этих эле­ментов в конкретные механизмы, контролирующие действие. Таким обра­зом, эти компоненты объектной ситуации, точно так же, как и эталоны ценностной ориентации, могут быть проанализированы сразу и целиком, и категории, выведенные таким образом, должны быть применимы для всех трех видов систем.

Принимая это различение как исходный пункт для себя, мы начинаем далее дифференцировать объекты по тем линиям, которые имеют значение в ориентациях дей­ствия.

Социальные объекты можно разделить на индивиду­альных акторов и коллективы, которые являются систе­мами действия, включающими множество индивидуаль­ных акторов, но при этом рассматриваются как целое. Среди физических объектов один подкласс имеет столь существенное значение для действия, что он должен быть отмечен. Это организм индивидуального актора — как собственное тело «эго», так и тело «другого». Внутри класса индивидуальных социальных объектов желатель­но отличать личность «другого» от личности самого «эго» как объекта. Интернализация культурных объек­тов не вводит дальнейшего различения объектов. Здесь различение касается различных частей личности «эго » и «другого», а также частей в структуре коллектива.

Наконец, мы должны разделить объекты в соответ­ствии с тем, являются ли свойства их, на основании ко­торых актор ориентируется по отношению к ним, атри­бутами класса (качествами или деятельностями) или же приобретаются ими в результате отношений. Это разли­чение не идентично различению качеств и деятельности; в действительности оно с ним пересекается. Не выводит­ся оно и из различения универсализма и партикуляриз­ма, хотя тесно связано с ним. Оно выводится из разли­чения между актором как таковым и системой действия, которая включает статус и роль в отношениях. Абст­рактный актор — это просто набор свойств, по кото­рым он может быть классифицирован, — в действии он включается в систему отношений. Социальные объекты, следовательно, могут различаться в соответствии с ка­кими-то свойствами, которыми они обладают независи­мо от своих отношений, а также в соответствии с теми, которые они приобретают в связи с возможностью уча­ствовать в отношениях, а эти последние в свою очередь могут быть социальными, биологическими или про­странственными.

Схема 6 в краткой форме представляет структуру объектного мира. Каждая из таких «единиц», отсчиты­ваемых слева, может быть интегрирована в действие не­сколькими (или многими) различными способами. Это, разумеется, дает еще различные виды объектов в зависи­мости от того, каким образом они интегрируются в дей­ствие. Колонки, образующие главное содержание схемы, указывают различные способы, которыми каждая едини­ца может быть интегрирована как объект (схема 6).

Различие в модальности применимо, главным обра­зом, к социальным объектам и только к форме интер­активных отношений; первые две колонки поэтому пред­ставляют различение для социальных объектов. Несоци­альные объекты появляются время от времени в правой

колонке, поскольку различение качеств — деятельностей неприменимо к ним51. Последние релевантны для действия только в качестве эмпирических и символических средств, условий и препятствий для удовлетворения диспозиции потребностей.

51 Здесь, по-видимому, должно быть исключение из правила. Организм как физический объект пригоден для различения качеств — деятельностей; таким образом, несоциальная колонка оказалась размещенной в самом низу диаграммы.

Классификация социальных объектов по каждой из модальностей приводит к различению, используемому в нашем анализе актора и ситуации: актора как индивида и как объекта, «другого» как индивида и как объекта и кол­лектива как объекта.

Мы уже отмечали, что "актор"— это особый вид ме­тодологической абстракции, точка отсчета. Отдельный актор, осуществляющий отдельное действие в отдельный момент времени, не может быть объектом ориентации, которая обладает направленностью в будущее. Только эмпирическая система действия, которая обладает дли­тельностью во времени и может соотноситься с данной точкой отсчета (т.е. личностью) может быть таким объек­том. С точки зрения любого данного актора, «эго», его собственная личность (т.е. его система действия или любая часть ее, более продолжительная во времени, чем то действие, которое он совершает в данный момент) мо­жет быть и является объектом, специфическим, конкрет­ным объектом, отличным от личности любого другого актора. Включение личности «эго », именно как объекта, а не только как актора, очень важно для теории действия. Только благодаря использованию такой конструкции ста­новятся возможными многие из наиболее значимых ана­литических приемов теории действия, таких как исполь­зование механизмов идентификации и связанное с ними понятие «интернализации» культурных норм. Можно сказать, что здравый смысл главный центр тяжести пе­реносит на различение «эго» и «другого» как двух от­дельных сущностей. Теория действия признает это раз­личение как фундаментальное и воплощает его в одной из главных своих классификаций. Но она использует так­же классификацию, согласно которой определенные ана­литические различения, например, между модально­стями объектов, применяются совершенно одинаково как к «эго», так и к «другому», потому что, будучи объекта­ми для «эго», в точном смысле, эти категории, имеющие значение при ориентации на объекты, применимы и к дру­гому. Это делает возможным связать собственную лич­ность «эго» как объекта с прочим объектным мироч таким способом, который был невозможен, пока сохра­нялось жесткое различие качеств между «я» как конк­ретной сущностью и всеми объектами, которые опреде­лялись как нечто, принадлежащее «внешнему» миру. По существу, мы имеем аналитическое расщепление конк­ретного «я » на два компонента: «я » в качестве актора и в качестве объекта.

Эти различения необходимы для анализа взаимодей­ствия социальных объектов и делают возможной основ­ную структурную гомологию52 между разными лично­стями (не на конституциональном или биологическом основании), а также между личностями и социальными объектами. Эта гомология фундаментальна для нашего анализа взаимозависимости двух систем.

Второе главное различение внутри категории соци­альных объектов — это различение между индивидуаль­ным актором и коллективом как системами действия. Следует помнить, что индивидуальный актор (как лич­ность или как ее подсистема) определяется здесь как си­стема действия. Коллективная система действия, членом которой может являться или не являться актор, может быть объектом ориентации, точно так же как и актор ин­дивидуальный. Коллективом в этом случае может быть как общество в целом (самодостаточная социальная сис­тема), так и часть социальной системы.

52 Понятие «гомология» относится к некоторым формальным видам иден­тичности. Оно будет рассмотрено в конце данной главы.

В коллективе как системе действия не может являть­ся точкой отсчета ни какой-либо актор, ни его личность и следовательно, строго говоря, индивидуальная лич­ность как таковая не представляет релевантной точки отсчета вообще, если мы говорим о социальной системе с аналитической точки зрения. (Разумеется, эмпирически дичностная система члена коллектива должна быть весь­ма релевантна для нашего понимания функционирования коллектива как социальной системы.) Если «эго» и «дру­гой» ориентированы друг на друга, вопрос о том, явля­ются ли они членами одного и того же коллектива, дол-ясен быть важен для их ориентации: он будет определять качество отношений «эго» и «другого». Они не должны с этой точки зрения ориентироваться сами на коллекти­вы как объекты, но на «других» как объекты, которые имеют характеристику принадлежности к отношениям или к членству в коллективе. По этой причине членство в коллективе классифицируется в схеме 6 как качество ин­дивидов, которые являются объектами, а не как качество коллективов. Структура их членства (т.е. количество и виды участия) — это уже, с другой стороны, качество кол­лектива.

Тем не менее важно иметь в виду, что коллективы как таковые, современные, прошлые и будущие, могут быть объектами ориентации. Действия индивидов, являющих­ся членами их, в репрезентативных или эксклюзивных ролях ориентированы на коллективы (свой собственный или какие-то другие) как системы действий, а не просто на индивидов с качеством членов коллективов. Сохране­ние эксклюзивности данной системы отношений внутри корпоративной структуры или коллектива, а также зап­рещение или пресечение определенных корпоративных видов деятельности — это ориентация на коллектив. Это уже не ориентация на отдельного «другого» как объект, но на систему отношений, возникающую между множе­ством «других», которые образуют систему.

Исключительно важно осознавать, что коллективный объект обычно представляет собой частичную социальную систему. Индивидуальный же актор, как правило член не одного, но многих коллективов. Он — член всех субсистем, в которых имеет какие-то отдельные роли. Понятие коллектива, в котором сам актор являет­ся членом, как объекта ориентации других фундамен­тально для понятия роли, которое, в свою очередь, имеет решающее значение в анализе социальных систем. С этой точки зрения роль актора в отдельном коллективе — это организованная субсистема его системы действия в це­лом. Существует нормативно регулируемая ориентация на коллектив как объект, т.е. на организованное множе­ство «других» в терминах взаимосвязи ролевых ожиданий «эго», связанных с его собственным действием, с одной стороны, а с другой — с его ожиданиями их меж­индивидуально организованных или случайно совпадаю­щих реакций на различные возможные формы его пове­дения.

Внутри категории несоциальных объектов как еди­ниц имеет место дальнейшее разделение, которое не пря­мо релевантно классификации модальностей: это разли­чение между организмами и другими несоциальными объектами53. Концептуализируя их, теория действия не рассматривает актора как организм; общепризнанное (хотя обычно имплицитно) предположение, что он явля­ется таковым, — основная ошибка, биологизирующая анализ поведения. Но конкретный индивид, который осу­ществляет поведение, все же всегда представляет собой определенный аспект организма. Его следует отличать от других объектов, поскольку в своем личностном аспекте он «привязан» к отдельному организму. Это, разумеет­ся, одинаково верно как для «эго», так и для «другого». Качества и способности к деятельности организма дают критерии, которые могут оказаться чрезвычайно важным фокусом для ориентации действия, опять-таки как для собственного организма «эго», так и для организма «другого». Например, значение собственного пола для лич­ностной структуры «эго», а также в его собственном «признании » своей сексуальной роли, может анализиро­ваться с точки зрения роли отдельных «характеристик» его тела как объекта его ориентации, благодаря которым он «причисляет себя» к прочим лицам того же пола как отличным от лиц противоположного пола. То же самое относится, конечно, и к способностям или свойствам, та­ким как физическая сила или ловкость.

53 В схеме следует обратить внимание на то, что это весьма особый класс несоциальных объектов, поскольку к нему применимо различение качеств и деятельностей, в то время как различение это не применимо к дрУгим несоциальным объектам. Именно поэтому личность актора и его организм оказываются неразделимыми.

Должно быть совершенно ясно, что мы здесь гово­рим об организме или теле как объекте. Это определяет организм как источник мотиваций или как «ид» в соб­ственном значении54. Энергия, которой физиологический организм снабжает действие, в соответствии с парадиг­мой теории действия инкорпорирована в виды мотива-ционной ориентации. Она не входит в констелляцию объектов, но направлена на них. Различение «эго» как тела, «эго» как личности и «эго» как актора лежит в ос­новании многих особенностей теории действия. Это важ­но для того, чтобы избежать путаницы, характерной для многих традиционных биологических подходов к чело­веческому действию. Но, как ни фундаментальны эти раз­личения, существуют не менее важные, а именно — раз­личение организма «эго» и «другого», выделяемого в качестве объекта из других в данной ситуации.

54По отношению к системе действия психоаналитическая концепция «ид» приводит к различению двух вещей: 1) органической энергии, которая вхо­дит в действие как мотивация и тем самым предпосылка для личности; 2) некоторых аспектов диспозиций, которые организованы в личности по отношению к объектному миру. Последний компонент с настоящей точки зрения представляет часть, а не предпосылку личности как системы дей­ствия. В современной социологической теории, по-видимому, наблюдают­ся тенденции включать большую часть последних в бессознательную часть «эго». Различение между пунктами 1) и 2) жизненно важно для теории дей­ствия. Вопросом, который еще предстоит решить, является вопрос о том, соотносится ли эта линия и в каких именно точках с той, которая проведе­на Фрейдом между «ид» и «эго», и должна ли она проходить внутри лич­ности как системы действия, а не между нею и органической потребност-но-мотивационной системой.

Остальная система несоциальных объектов класси­фицируется на физические и культурные объекты. Но, как ни важно это различение физических и культурных объектов для различных целей, по отношению к соци­альным объектам они имеют много общего: с одной стороны, они представляют объекты непосредственного ког-нитивно-катексического значения, а с другой — имеют значение инструментальных средств (т.е. «ресурсов»), условий и препятствий. В настоящем контексте это — еди­ницы объектной системы, отличные от других единиц, основные различения между которыми находятся на вто­ром плане. Дом, автомобиль, дерево или книга — различ­ные объекты ориентации в том смысле, что они различи­мы: дом как единица отличается от другого дома, а также от автомобиля, но все они также отличимы от акто­ров как единиц и от тел данных акторов. Однако внутри класса несоциальных объектов это различение между объектами физическими и культурными остается имею­щим весьма заметное концептуальное и эмпирическое значение.

Особый важный класс таких несоциальных единиц составляют, однако, конкретно как физические, так и куль­турные объекты. Из всех, указанных выше, только дерево чисто «естественный » объект. Дом же и автомобиль пре­имущественно осознаются как физические объекты, созданные и адаптированные человеком; в то время как книга — главным образом культурный или символический объект, который обладает «физическим воплощением». Именно «содержание» книги, а не бумага, чернила или переплет, превращает ее в объект ориентации.

Объектом ориентации «эго» является не его моти­вация и не интернализованные им культурные эталоны. Мы уже отмечали, что для аналитических целей интер­нализованные ценностные эталоны рассматриваются как независимая категория системы действия, а не как часть объектного мира.

Следует снова остановиться здесь на том пункте, который выше в целом уже затрагивался. Система объек­тов познается актором (акторами), которые рассматри­ваются в исследовании. И только будучи познанной (когницированной)55, она превращается в ряд объектов ориентации. Мы должны, следовательно, отличать познанную ситуацию от той, черты которой, «как они есть в действительности», могут быть познаны или в принци­пе познаваемы для какого-то наблюдателя, но в данный момент не известны актору (акторам). Взаимозависи­мость между ситуацией актора, как он на нее ориентиро­ван, и ситуацией, как она представляется современному или позднейшему наблюдателю, приводит к некоторым весьма важным проблемам эмпирического анализа. В принципе то же самое можно сказать и о тех новых эле­ментах, которые могут привходить в ситуацию и кото­рые могут быть предвидимы для наблюдателя. Следова­тельно, различение между тем, что известно актору, и тем что ему неизвестно, всегда потенциально важно. В каче­стве эталона, с помощью которого это оценивается, не­обходимо принимать оценку ситуации, как она известна или познаваема для наблюдателя. Когнитивная ориента­ция актора может не только полностью проигнорировать какой-то объект, так что актор останется в полном неве­дении относительно него, но в ней он может быть также искажен. Сюда могут входить ошибки перцепции или ин­терпретации. Это может иметь главнейшее значение для анализа действия, а может служить только подсобным средством с точки зрения концепции ситуации «как она есть в действительности», которая является эквивален­том той, которая известна наблюдателю. Знание, потреб­ное наблюдателю, не является и не может быть абсолют­ным, необходимо только, чтобы оно было адекватно решаемой проблеме.

55 Когнитивная потребность может не быть эксплицитной или сознательной

Другой источник осложнений и возможных недора­зумений — вопрос о том, должна ли ориентация "эго" на какой-либо объект быть сознательной полностью или хотя бы отчасти. Ответ совершенно ясен: это не обяза­тельно. Критерий здесь — является ли действие "эго" по отношению к объекту настолько осознанным, что он спо­собен к интерпретации своего действия как основанного на ориентации на то, чем является данный объект, — на­личный или еще только ожидаемый. Это значит, конеч­но, что данная «ситуация» часто бывает объектом не­скольких познавательных процессов со стороны актора: он предвидит ее развитие в соответствии с актуальными правилами валидной перцепции, и он может также вос­принимать ее как обладающую свойствами, приписывае­мыми ей его бессознательными диспозициями потреб­ностей для того, чтобы снабдить объект некоторыми возможными эмпирически невалидными свойствами, хотя он был уже воспринят им как обладающий какими-то дру­гими свойствами. Например, действие какого-то лица в роли, связанной с властью, может интерпретироваться (т.е. восприниматься) бессознательно как обладающее некоторыми характеристиками агрессивности. Бессозна­тельное, в психоаналитическом смысле, может анализи­роваться с точки зрения теории действия, и формулиров­ка его в современной психоаналитической теории не очень сильно отклоняется от принятой в теории действия. Другими словами, линия между сознательным и бессоз­нательным совершенно не связана с каким-то ограниче­нием анализа с точки зрения системы отсчета теории дей­ствия, включая, конечно, и познавательную ориентацию.

Ни одна из этих двух проблем не создает трудностей для нашей классификации объектов, хотя они вызывают большей частью сложности при эмпирическом анализе. «Реальная» ситуация (ситуация наблюдателя) и «осоз­наваемая» ситуация (ситуация актора) могут быть опи­саны в терминах нашей классификации объектов. Осоз­нанно воспринимаемая ситуация средне-невротического взрослого человека и искаженно воспринимаемая ситуа­ция его бессознательного реинтерпретатора являются одним и тем же объектом, описываемым в одних и тех же категориях. В действительности здесь возможно описа­ние разнообразных вкладов в формулирование многих важных проблем, возникающих при исследовании лично­сти и социальных систем.

В заключение можно снова указать, что схема эта­лонных переменных как компонентов переменных цен­ностных ориентации и классификация структурных ком­понентов объектной системы общи для всех трех типов систем, в которых организуются элементы действия — личности, социальной системы и системы культурной ориентации. Отсюда развивается все то, что обеспечива­ет теории единство. Это концептуальное единство и его следствия, облегчающие систематический эмпирический анализ, будут показаны в трех следующих главах, в ко­торых мы попытаемся представить систематическое рас­смотрение каждого из этих трех типов систем и некото­рые концептуальные и эмпирические взаимосвязи их друг с другом. Мы не делаем попытки продемонстрировать эмпирические гипотезы, которые можно отсюда вывес­ти, поскольку наша цель — показать, что они могут быть выведены из этой концептуальной схемы. Не следует за­бывать, однако, что применимость в исследовании реаль­ного поведения человеческих существ — решающее ис­пытание для любой теоретической схемы.

Базовая структура отношений взаимодействия

Взаимодействие «эго» с «другим» — это наиболее элементарная форма социальной системы. Характерис­тики этого взаимодействия в наиболее полной форме представлены во всех социальных системах.

При взаимодействии «эго» и «другого» каждый яв­ляется объектом ориентации для другого. Основных от­личий от ориентации на несоциальные объекты — два. Во-первых, поскольку результат действия «эго» (т.е. его успех в достижении цели) зависит от реакции «другого» на то, что делает «эго», «эго» начинает ориентироваться не только на возможное внешнее его поведение, но также и на то, чего, по мнению «эго», «другой» ожидает от его поведения, поскольку «эго » ожидает, что ожидания «дру­гого» могут оказывать влияние на поведение «другого». Во-вторых, в интегрированной системе эти ориентации на ожидания других взаимно дополняют друг друга.

Коммуникация посредством общей системы симво­лов — предпосылка такой взаимной комплементарности ожиданий. Альтернативы, которые открываются «друго­му*» должны обладать в какой-то мере стабильностью в Двух отношениях: во-первых, как реальные возможнос­ти для «другого» и, во-вторых, по своему значению для

«эго ». Эта стабильность предполагает генерализацию от частностей данных ситуаций «эго» и «другого», каждая из которых непрерывно изменяется и никогда не бывает полностью идентична для двух следующих друг за дру­гом моментов времени. Когда такая генерализация до­стигается, и действия, жесты и символы приобретают бо­лее или менее то же самое значение как для «эго», так и для «другого», мы можем говорить, что между ними су­ществует общая культура, благодаря которой опосреду­ется их взаимодействие.

Кроме того, эта общая культура или система сим­волов неизбежно обладает в своих определенных аспек­тах нормативным значением для акторов. Поскольку она существует, соблюдение ее конвенций — необходимое условие для того, чтобы «эго» был «понимаем» «дру­гим», что позволяет «эго» в определенной степени вы­числить тип реакции «другого», которая «эго» ожидает­ся. Этот общий ряд культурных символов представляет опосредующее звено, в котором формируется структу­ра последовательных действий обеих сторон таким об­разом, что одновременно возникает определение ряда приемлемых реакций со стороны «другого» на каждое из возможных действий, которые «эго» собирается предпринять, и наоборот. Это, следовательно, должно служить условием стабилизации всей системы компле­ментарных ожиданий; не только «эго», но также и «дру­гой» должны не только коммуницировать друг с дру­гом, но они должны соответствующим образом реагировать на действия друг друга.

Тенденция к последовательному соответствию реак­ций — это, следовательно, тенденция к конформности с нормативным эталоном. Культура — это не только ряд символических коммуникаций, но и ряд норм для дей­ствия.

Мотивации «эго» и «другого» интегрируются нор­мативными эталонами в ходе взаимодействия. Разнона-правленность удовлетворения и депривации здесь особен­но важны. Реакция, соответствующая (эталону) со стороны «другого » — это удовлетворение для «эго ». Если

«эго» конформен к норме, его удовлетворение — это ас­пект вознаграждения за эту его конформность по отно­шению к ней; обратное имеет место для случая наказания за отклонения. Реакции «другого» к конформности или девиантности «эго» относительно нормативного этало­на, следовательно, представляют собою санкцию на дей­ствия «эго». «Ожидания» «эго»,предъявляемые «друго­му», — это ожидания, связанные с ролями «эго» и «другого»; и эти санкции усиливают мотивацию «эго» к конформности с этими ролевыми ожиданиями. Таким образом, комплементарность ожиданий способствует взаимному усилению как у «эго», так и у «другого» мо­тивации к конформности с нормативным эталоном, оп­ределяющим их ожидания.

Система взаимодействия включает в себя также про­цесс генерализации не только в общей культуре, благо­даря которой коммуницируют «эго» и «другой», но так­же и в интерпретации скрытых действий «другого» по отношению к «эго» как выражающих интенции «друго­го »(т.е. как показывающих катексическо-оценочные ас­пекты мотивационной ориентации «другого»относитель­но «эго»). Эта «генерализация» предполагает, что «эго» и «другой » согласны в том, что некоторые действия «дру­гого» обнаруживают установки, которые «другой» при­нимает относительно «эго» (и наоборот: «эго» относи­тельно «другого»). Поскольку эти установки в данной парадигме интегрированы с общей культурой и последняя интернализована в диспозиции потребностей «эго», — «эго» чувствителен не только к открытым актам «друго­го», но и к его установкам. Он ощущает потребность не только в получении конкретных вознаграждений и избе­гании конкретных наказаний; его также радуют благо­желательные установки, и он избегает неблагожелатель­ных со стороны «другого». Действительно, поскольку он интегрирован с теми же самыми нормами, то у него воз­никают те же самые установки по отношению к себе са­мому как объекту. Следовательно, отклонение от нормы вызывает в нем чувство стыда перед «другим» и вины перед самим собой.

Т. П

Очевидно, что как идеальный тип эта парадигма вза­имодействия подразумевает взаимное удовлетворение, в конкретном смысле этого слова, хотя не обязательно рав­номерное распределение этого удовлетворения. Как мы увидим в следующей главе, это также парадигма процес­са обучения генерализованным ориентациям. Даже если в игру входят специфические механизмы, такие как до­минирование и подчинение или же отчуждение от нор­мативных ожиданий, этот процесс все равно может быть описан и проанализирован в связи с категориями данной парадигмы. Она, следовательно, применима как для ана­лиза системы нормативных ожиданий, так и актуальной конформности или отклонения от таковых ожиданий в конкретном действии.

В заключение следует сказать, что это — основная парадигма для структуры отношений солидарного взаи­модействия. Она содержит в себе все основные элементы структуры ролей социальной системы, а также системы поддержки и безопасности личности. Она включает куль­туру в ее как коммуникативной, так и ценностно-ориек-тационной функциях. Это узловая точка организации всей системы действия.

Понятие системы и классификация типов систем

По мере нашего рассмотрения взаимодействия мы подошли х анализу системы. Прежде чем более полно описывать личность или социальную систему, разумно представить сначала эксплицитно принципиальные свой­ства эмпирических систем, которые релевантны для на­шего анализа. Наиболее общее и фундаментальное свой­ство системы — это взаимозависимость ее частей или переменных. Эта взаимозависимость основывается на су­ществовании определенных отношений между частями или переменными, что противоположно случайной вари­абельности. Другими словами, взаимозависимость — это порядок в отношениях между компонентами, входящи­ми в систему. Этот порядок должен обладать тенденцией к самосохранению, что наиболее обобщенным способом выражено в понятии равновесия56. Но это не должно быть, однако, обязательно статическое самосохранение или стабильное равновесие. Это может быть организованный процесс изменения — процесс, протекающий по опреде­ленной модели, а не случайно варьирующийся относи­тельно исходной точки. Это называется подвижным рав­новесием и хорошо иллюстрируется процессом роста. Кроме того, равновесие, даже когда оно стабильное, ни­коим образом не предполагает, что процесс не развива­ется: процесс продолжается даже в стабильных системах, стабильность сохраняется только для отношений, вклю­ченных в процесс.

56 То есть, если система должна быть достаточно постоянной, чтобы пред­ставлять ценность для изучения, то должна существовать тенденция к сохранению порядка, нарушаемая только исключительными обстоятель­ствами.

Особенно важная характеристика любой системы — внутренние ограничения на совместимость определенных частей или событий внутри одной и той же системы. В са­мом деле, это просто другой способ выразить, что отноше­ния внутри системы определены и что что-то там не может происходить. Молено проиллюстрировать это на примере Солнечной системы: орбита одной из планет, такой, как Юпитер, дана, и уже невозможно для орбит других планет распределяться случайным образом относительно этой ор­биты. Определенные ограничения предполагаются самим фактом, что задана величина одной из переменных. Такое ограничение может в свою очередь рассматриваться как с негативной, так и с позитивной точки зрения. С одной сто­роны, используя опять-таки пример Солнечной системы, если одна из ш^анет попросту исчезла бы, то сам факт, что на данной отдельной орбите не существует больше ника­кой массы, привел бы с необходимостью к изменению рав­новесия данной системы, потребовалось бы переоценить орбиты других планет, чтобы система вновь пришла в рав­новесие. Это можно выразить также таким утверждением: в структуре системы существует изменение. С другой сто­роны, та лее проблема может быть рассмотрена с точки зрения того, что произошло бы в случае сосуществования «не­совместимых» элементов или процессов внутри одной и той же системы. Несовместимость всегда условна по отноше­нию к данному состоянию системы. Если, например, орби­ты двух планет подойдут слишком близко друг к другу, го­раздо ближе, чем это совместимо с сохранением данного состояния системы, то произойдет одна из двух вещей. Либо начнется процесс, который будет направлен к восстановле­нию предшествующих отношений путем элиминирования несовместимости; либо (если вновь возникшие отношения сохраняются), необходим процесс приспособления других частей системы, приводящий систему в новое состояние равновесия.

Эти свойства имманентны всем системам. Однако для теории действия особенное значение имеет конкретное дополнительное свойство. Это тенденция к поддержанию равновесия в наиболее обобщенном смысле из всех вы­раженных выше, в определении границ по отношению к окружению — границ, которые не могут быть заданы из­вне, но которые самосохраняются посредством свойств некоторых конституитивных переменных, которые дей­ствуют внутри системы. Наиболее близкий пример — жи­вой организм, который представляет физиохимическую систему, не ассимилируемую физиохимическими услови­ями окружения, но поддерживающую в себе определен­ное отличие свойств по сравнению со средой. Например, поддержание константно для тела температуры у млеко­питающих — необходимый процесс, который опосреду­ет взаимозависимость между внутренней и внешними системами в отношении температуры; этот процесс под­держивает константу при всех видах вариабельности тем­пературы в окружающей среде.

Есть два фундаментальных типа процессов, необхо­димых для поддержания данного состояния системного равновесия, которые в системе действия мы называем размещение57 и интеграция.

57 Термин «размещение» (аллокация) взят из словаря экономистов, где он имеет очень общее значение, сохраненное здесь. В частности, экономисты говорят о размещении ресурсов в экономике.

Под размещением мы понимаем процессы, которые поддерживают распределение компонентов или частей системы, которое совместимо с поддержанием данного состояния равновесия. Под ин­теграцией мы понимаем процессы, посредством которых отношения с окружающей средой опосредуются таким образом, что внутренние отличительные свойства и гра­ницы данной системы как сущности сохраняются перед лицом изменчивости внешней ситуации. Следует осозна­вать, что самосохранение такой системы — это не только поддержание границ, но также сохранение своих особых отношений между частями данной системы внутри этих границ. Система — это, в некотором смысле, единица, свя­занная со своим окружением. Следовательно, самосо­хранение подразумевает не только контроль переменных окружения, но также контроль тенденций к изменению, т.е. к изменению этого отличного от среды состояния, идущего изнутри системы.

Два типа эмпирических систем, которые были про­анализированы в предыдущих главах, — это личности и социальные системы. Как уже неоднократно указыва­лось, это различные системы, которые не могут быть редуцированы друг к другу. Однако между ними есть оп­ределенная концептуальная преемственность или иден­тичность, которая выводится из следующих источников: 1) обе эти системы построены на основании фундамен­тальных компонентов действия, как это было показано в «Основных положениях» и в данной главе. Эти компо­ненты организованы различным образом и образуют сис­темы двух видов. Тем не менее компоненты остаются теми же самыми; 2) обе они не просто системы, но системы, сохраняющие свои границы, т.е. самосохраняющегося типа; поэтому обе они обладают характеристиками, ко­торые свойственны системам вообще, наряду с более спе­циальными характеристиками, которые присущи именно Данному особому типу систем; 3) третьим основанием для их тесной связи друг с другом является тот факт, что они взаимопроникают, в том смысле, что ни личностная сис­тема не может существовать, не участвуя в социальной системе, под которой мы понимаем интеграцию частей систем действий акторов, которые представляют собою части социальной системы, ни, наоборот, не может су­ществовать такая социальная система, которая не была бы, с точки зрения способа интеграции частей ее систе­мы действия, сформирована личностями ее членов. Ког­да мы используем термин «гомология», чтобы обозна­чить определенную формальную идентичность между личностями и социальными системами, которые можно понимать в вышеописанных терминах, должно быть оче­видно, что мы никоим образом не имеем в виду создать впечатление, что личность — это микрокосм социальной системы или что социальная система — это определен­ный вид макрокосма личности.

Несмотря на формальное сходство и последователь­ное эмпирическое взаимопроникновение и взаимозави­симость, обе они, личность и социальная система, оста­ются двумя различными классами систем, что имеет огромную важность.

1951

Схема 1. Компоненты системы отсчета действия

СУБЪЕКТ	ОЕЬЕКТ
1. Актор-субъект: актор, ориентация действия которого анализируется (в ситуации взаимодействия этот актор называется "эго"). Актор-субъект иногда называется просто "актор" и всегда является "системой действия". Так, актор-субъект — это: а. личность б. социальная система	2. Объекты: те объекты, на которые ориентирован актор-субъект. Это — I социальные и II не-социальные объекты. I. Социальные объекты — это акторы (или системы действия), но здесь они скорее объекты, чем субъекты для данного анализа (в ситуации взаимодействия этот актор называется "другой"). II. Социальные объекты — это: а. личности б. социальные системы

Личности и социальные системы (как субъекты, так и объекты) сопоставляются следующим образом:

* Каждая из этих ролей — это субсистема ориентации. Такую субсистему можно анализировать либо с точки зрения /I/ мотивов личности, функцией которых является ориентация; либо с точки зрения /II/ ценностей, которые личность при­нимает в данной конкретной социальной системе. Роли, следовательно, подраз­деляются на мотивационные аспекты и аспекты ценностные.

КУЛЬТУРНЫЕ СИСТЕМЫ

Культурные системы — это общие ценности, убеждения и вкусы акторов (как субъектов, так и объектов), взаимодействующих с системами символов (как объек­тами), следовательно, все подчеркнутые выше компоненты представляют абст­ракцию культурных систем от системы отсчета действия.

Схема 2. Производные от эталонных переменных

Новый аналитический подход к теории социальной стратификации * 1

Можно сказать, пожалуй, что теперь в области социо­логии общепризнано, что социальная стратификация — это общий структурный аспект социальной системы в целом, и система стратификации теснейшим образом связана с уров­нем и типом интеграции социальной системы как таковой.

* A Revised analytical approach to the theory of social stratification// Parsons T. Essays in Sociological Theory. Glencoe, The Free Press, 2 ed., 1964, p. 386-438. 1 Эту статью, написанную специально для сборника «Class, Status and Power. A Reader in Social Stratification» (Bendicsand Lipset eds. The Free Press, 1953), можно считать пересмотром более ранней статьи автора «Аналитический подход к теории социальной стратификации», опубликованной впервые в «American Journal of Sociology» и помещенной затем в «Essays in Sociological Theory» (Glencoe, The Free Press) как в первом (гл. VII), так и в настоящем (гл. IV) издании. Редакторы сборника по стратификации первоначально предложили автору перепечатать в ней старую статью. Но за минувший со времени ее издания период появилось много работ как в области общей теории, так и в специальных областях, в частности и в области социальной стратификации, так что оказалось необходимым попытаться выработать новый подход к этой проблеме. Современное состояние общей теории, из которой во многом исходит данная статья, обсуждалось уже в трех издан­ных ранее книгах, в которых принимал участие и автор. Эта общая теория играет важную роль и в данной работе. Что же касается эмпирических ис­следований, то в рассматриваемый период автор участвовал в изучении со­циальной мобильности мальчиков, обучавшихся в средних школах, прове­денном в сотрудничестве с Самюэлем А. Стоуфером, Флоренс Клакхон и другими. Хотя результаты этого исследования еще не подготовлены к пуб ликации, работа над ними оказала большое влияние на точку зрения авто­ра в области общей теории. Кроме того, в сотрудничестве с доктором Бей-лзом и двумя ассистентами мы предприняли попытку связать изучение стра­тификации в широком социуме и в малых группах, широко используя при этом систему понятий, описанную в настоящей статье. Оба проекта иссле­дования осуществлялись под руководством Гарвардской лаборатории со­циальных отношений. Наряду с общими фондами лаборатории в исследо­вании мобильности была использована финансовая поддержка, в первую очередь Расел-Сейдж-фонда, а затем Фонда Рокфеллера, а также Гарвар­дской школы. Здесь я хотел бы выразить благодарность всем этим учреж­дениям за оказанную поддержку. Данная статья, как видно из сказанного выше, ни в коем случае не является результатом работы одного человека, она в значительной степени по своему характеру коллективна. В своей ра­боте по созданию общей теории я особенно многим обязан моим сотруд­никам Шилзу и Бейлзу, а также соавторам книги «Toward a General Theory of Action » (Т. Parsons and E. Shils eds). Что же касается, в частности, теории стратификации, то здесь я многим обязан Самюэлю А. Стоуферу и Флоренс Клакхон, а также сотрудникам, с которыми вместе работал на конкретных стадиях осуществления двух вы­шеуказанных проектов эмпирических исследований, в частности, на наи­более поздних стадиях — Френку Э. Джонсу, Брэндту Г. Рэнтблату и Джо­зефу Бергеру. Но за конкретные формулировки, выдвинутые в данной статье, ответственность несу я один. Я глубоко благодарен проф. Стоуфе~ ру и д-ру Бейлзу, а также Джонсу, Рендбладу и Бергеру за обсуждение первой редакции настоящей статьи.

Отправная точка как для оценки общего значения стратификации, так и для анализа ее как феномена, мо­жет быть найдена, по нашему мнению, в той понятийной схеме, в терминах которой мы анализируем социальное действие. В ней предполагается, что действие обязатель­но ориентировано на достижение каких-то целей, а сле­довательно, оно должно быть не индифферентно отно­сительно тех элементов, которые способствуют или, напротив, препятствуют достижению этих целей. Точно так же все составные части системы действия, а также все ситуации, в которых действия происходят, оцениваются как желательные или нежелательные, пригодные или не­пригодные, полезные или вредные с точки зрения этих целей. Оценка же, если она относится к социальным сис­темам действия, подразумевает в свою очередь два основ­ных положения. Во-первых, единицу системы: элементар­ная единица действия или роли, коллектива или личности, по существу и представляет собою предмет такой оцен­ки. Сказать, что все действия имеют какую-то ценность, не определяя при этом, что человек делает и как он это делает, это значит утверждать, что категория оценки ир-релевантна анализу действия. Но если процесс оценки имеет место, то он, вероятно, будет направлен на то, чтобы дифференцировать различные действия в каком-то ранговом порядке. Совершенно одинаковая оценка двух или более единиц действий, конечно, может иметь место и в этом случае, но это — особый случай оценочного суж­дения, а вовсе не доказательство его иррелевантности вообще. Как велики могут быть различия, временны они или постоянны и посредством каких критериев осуществ­ляются — все это, разумеется, может породить целый ряд теоретических и эмпирических проблем. Но то, что та­кие различия должны быть для актора, находящегося в системе, — это исходно предполагается в той понятий­ной схеме, которой мы пользуемся при анализе социаль­ного действия2.

Второе основание хорошо известно, оно заключает­ся в том, что для того, чтобы социальная система была стабильна, эталоны оценок ее составных единиц должны быть интегрированы так, чтобы образовалась «общеприз­нанная система оценивания». Содержание такой всеми признаваемой системы оценивания, а также степень и способы ее связи с реальными действиями индивидов в социальной системе изменяются. Но само существование такой системы образцов, которую можно принять за ис­ходный пункт при анализе социальных явлений, — важ­ная предпосылка, прямо вытекающая из понятийной схе­мы действия, применяемой к анализу социальных систем.

2 Очевидно, что процесс такой дифференциации посредством ранжирова­ния (а также и другими способами) является внутренним процессом соци­альной системы. За исходные точки в нем могут быть приняты явления внеш­ние по отношению к данной системе, такие, как пол, возраст, отдельные индивидуальные характеристики. Именно они могут оказывать влияние на ранг в дифференциации, но они никогда не могут определять основной мо­дели, которая формируется в системе ее внутренними процессами. Кроме того, дифференциация и интеграция в социальных, как и в биологи­ческих, системах являются процессами взаимосвязанньши. Дифференци­ация единиц в системе друг относительно друга по рангу включает в себя ipso facto интеграцию составных частей этих единиц. Б отношении страти­фикации это означает, что посредством того же самого процесса, в кото­ром группы ранжируются, различаясь между собой, все члены данных групп оцениваются как равные, и тем самым равенство членов, например едини­цы — семьи, — это результат дифференциации классовых статусов семей друг относительно друга.

Стратификация в ее оценочном аспекте — это, сле­довательно, ранжирование единиц социальной системы с помощью эталонов общепризнанной системы оценива­ния. Ранги, придаваемые отдельным единицам, могут ока­заться и равными, но с логической точки зрения очевид­но, что это — редкий случай, и есть все основания считать, что на практике различие в рангах будет значительным и тем больше, чем сложнее социальная система. Этот оце­ночный аспект следует отличать от всех других, состав­ляющих общее «сильное поле» данного общества.

В предыдущем изложении мы старались пользовать­ся очень абстрактным термином «единицы», подразуме­вая под ним «нечто», по отношению к чему применяется ранжирующая оценка. Одна из наиболее важных проблем в области стратификации — это выделение отдельных ви­дов единиц, к которым применимы категории стратифи­кации, а также способы связи различных единиц друг с другом.

Наш анализ упростится, если мы сосредоточим вни­мание на социальных системах в строгом смысле этого слова; это позволит нам ограничиться техническим рас­смотрением оснований социальной стратификации, т.е. ранжирования единиц данной системы, взятых конкрет­но, в терминах нашей понятийной схемы. Мы можем в дальнейшем придерживаться того мнения, что для дан­ной социальной системы в теоретическом смысле может существовать лишь одна единица, а именно — роль члена системы или комплекс статус-ролей. «Актор», которому принадлежит эта роль, может быть, однако, как отдель­ным человеком, так и коллективом, и важно в каждом от­дельном случае не забывать, что эти виды акторов могут накладываться друг на друга: коллектив, по существу, об­разуется множеством ролей, принадлежащих акторам, каждый из которых имеет роли в нескольких различных коллективах. Строго говоря, мы не намереваемся рас­сматривать личность как единицу, занимающую место на шкале или в системе социальной стратификации, потому что, даже если мы возьмем членство индивида в масшта­бах всего общества, его личность этим не исчерпывается.

Такое ограничение внимания конкретной соци­альной системой имеет, как нам кажется, огромное значение. Но тот социологический факт, что каждый актор исполняет множество ролей, заставляет нас иметь в виду, что конкретные системы, выделяемые нами для анализа в действительности, никогда не бы­вают совершенно отделены, но всегда сочленены со множеством других систем. В особенности это каса­ется тех систем, в которых некоторые акторы среди своих ролей имеют также роли, относящиеся к дру­гим системам, как, например, в нашем обществе — в единицах родства и в профессиональных организаци­ях. Мы знаем также из практики, что огромное боль­шинство проблем эмпирического социологического анализа гораздо успешнее решаются, если принимать во внимание не одну, а несколько систем одновремен­но. Ниже у нас будет случай заняться некоторыми проблемами этого рода, но сейчас гораздо более важ­но определить наши понятия и основные связи их, с которыми мы будем иметь дело в рамках общей поня­тийной схемы, а затем уже ввести дальнейшее услож­нение, приняв на рассмотрение не одну, а несколько систем, связанных друг с другом.

Конкретное оценочное суждение, за исключением немногих случаев, относится не к единице системы как таковой, но к отдельным качествам таких единиц, всегда «по сравнению с другими единицами» этой системы. Ка­чества эти поддаются классификации, как те, которые характеризуют единицу, независимо от ее связей с дру­гими объектами данной системы, например, пол, возраст, различные способности, так и те, которые характеризу­ют связи этой единицы с другими, например, принадлеж­ность к группе родства3.

3 Такое деление может быть введено применением одной из переменных нашей модели, а именно: универсализм—партикуляризм. (Автор начинает применять введенные им в другой работе понятия для объяснения своей точки зрения на стратификацию в обществе, не объяс­няя специально этих понятий здесь. Между тем они и до сих пор не явля­ются общепризнанными и употребляемыми в социологии. Чтобы для себя прояснить данный текст, следует прочесть предварительно отрывок из кни­ги «К общей теории действия», озаглавленный «Категории ориентации и организации действия », помещенный в данном томе. Иначе весь текст ста­тьи будет не вполне ясным. — Примеч. перев.)

С другой стороны, свойства, к которым применима оценка, можно разделить на качества данной единицы, ее деятельность, а также то, чем она владеет4.

4Точнее говоря, с единицей как таковой связаны свойства и деятельность, а то, чем данная единица владеет, есть предметы, с ней связанные ситуаци­онно, а следовательно, в определенной степени автономные от данной еди­ницы. Свойства (в которые входят деятельность и способности) могут мо­дифицироваться в процессе обучения, но их невозможно отчуждать и передавать другим. Свойства (или деятельность) могут иметь инструмен­тальное или экспрессивно-символическое значение. Такое разделение ана­логично разделению на льготы и вознаграждения, относящиеся уже к вла­дению.

Качества — это такие характеристики единицы, ко­торые можно оценивать независимо от любых измене­ний ее отношений с объектами данной ситуации, они приписываются единице как таковой. Таким образом, когда мы говорим: у данного человека «интеллектуаль­ный коэффициент — 120», то мы описываем качество, которое обычно называют «интеллект». Если же мы го­ворим: на этот вопрос он ответил правильно, то мы опи­сываем действие, которое есть не что иное, как процесс изменения отношения единицы к объекту ситуации (тому, кто спрашивает). Таким образом, оценка интел­лекта может быть перенесена на его деятельность. Ка­чества, разумеется, можно интерпретировать. Их можно оценивать как вообще, так и конкретно, рас­сматривая как следствия деятельности данной едини­цы и (или) других единиц в данной системе, а деятель­ность невозможно понять, не обращаясь к какой-то (аскриптивной или качественной) характеристике, опи­сывающей, каков исходный пункт деятельности и к чему она устремлена. Для того, чтоб дать правильные ответы, человек должен обладать определенным интел­лектом. Сказав же о человеке, что он член Американ­ского социологического общества, мы описали каче­ство, достигнутое различными видами деятельности, включающими (если он действительный член) защиту докторской диссертации по философии, подачу заяв­ления о вступлении, а также выполнение определенных обязанностей. Наследственный статус — это крайний случай, когда только свойства, а не предыдущие дей ствия, являются предпосылками его; это — социальный статус аскриптивного типа5.

То, чем владеет единица, состоит из ситуативных объектов, которые могут отчуждаться и передаваться и с которыми актор (индивид или группа) связан опреде­ленным отношением контроля, т.е. в институционали­зированном случае он имеет право ими пользоваться; этот контроль или право распоряжаться отличает дан­ные предметы от тех, которые принадлежат другим еди­ницам системы. Объекты, которыми могут владеть еди­ницы, — по природе своей ценные объекты. Они ценимы своими обладателями (в действительности или потенци­ально), а также и другими единицами данной системы. Таким образом, владение — это категория, свойствен­ная не внутренней природе объекта, а его отношению к единице системы и отграничению его, благодаря этому отношению, от других единиц системы. Объекты, кото­рыми владеют единицы системы, в свою очередь могут иметь в социальной системе два уровня значения, один из которых может быть первичным. С одной стороны, это могут быть благоприятные условия (льготы), т.е. объекты-средства, связанные с целенаправленными про­цессами инструментально; с другой стороны, это — воз­награждения, т.е. объекты, которые служат либо пря­мым вознаграждением либо символически связаны с таковым6.

5 Читатель, интересующийся более детальной разработкой теории действия, может, в определенном смысле, представить себе качества как нечто, опи­сывающее данное положение единицы системы в пространстве действия, тогда как сами действия описывают изменения этого положения от одной точки его к другой. См.: Parsons T. Bales and Shils. Working Papers, ch. 3, 5. 6См.: Parsons T. The Social Sistem. ch. Ill, IV — более широкое обсуждение этих категорий.

Совершенно ясно, что конкретное иерархическое положение системы-единицы в социальной системе не может зависеть только от ее положения на шкале, соот­ветствующей более или менее интегрированной обще­признанной системе оценивания, потому что нет социаль­ной системы, достаточно сильно интегрированной в таком смысле. Удобно здесь концептуализировать этот элемент расхождения между нормативно определенным эталоном рангового порядка и действительным положением вещей в терминах соотношения между ранжированием соглас­но эталонам оценивания и могуществом7 (единицы). Могущество можно определить как реальную способ­ность системы осуществлять свои интересы (достигать своих целей, препятствовать нежелательному вмешатель­ству, добиваться уважения, контроля над объектами, ко­торыми она может владеть и т.д.) в контексте системы взаимодействий, оказывая в определенном смысле влия­ние на процессы внутри данной системы8.

7 Power— с переводом этого термина всегда возникают трудности, так как в наиболее близком смысле он соответствует понятию «власть» в русском языке. Но по традиции так всегда переводится другой английский термин — «authority », хотя, по нашему мнению, здесь более подошло бы русское слово «полномочия», ибо это «власть» более ограниченного типа — в системе специально определенных (правовых) функций. Для различения этих двух понятий приходится применять не очень адекватное выражение «могуще­ство» (иногда пользуются словом «сила»). — Прим. Пер 8 Следует оговориться, что в данном изложении мы ограничили «интере­сы» теми, которые находятся внутри системы отсчета. Если один член дан­ной системы для того, чтобы реализовать свои интересы, использует ка­кие-то события, происходящие внутри другой системы, в которую данная единица, т.е. личность, также включена, то рассмотрение такой ситуации привело бы к большим усложнениям, которые нам пришлось бы разбирать специально, а не в рамках элементарных определений.

Могущество в указанном смысле мы понимаем как результирующую трех рядов факторов, которые сходны с вышеописанными основаниями институционализиро­ванного ранжирования, но рассматриваются здесь отдельно для того, чтобы можно было анализировать рас­хождения между институционализированными эталона­ми оценивания и практическим оцениванием. Во-первых, это оценка единицы в системе по эталонам оценивания — общепризнанным или необщепризнанным для всей сис­темы — и ориентация на эти эталоны как количественно­го, так и качественного аспектов суждения. Во-вторых, это степень, до которой дозволяется акторам отклонять­ся от этих эталонов в их деятельности, а также способ такого отклонения. Наиболее очевидное проявление это­го ряда факторов заключается в том, что какому-то од­ному актору другие акторы позволяют делать то, что более или менее выходит за рамки общепризнанных этало­нов оценивания. В-третьих, это контроль за тем, что на­ходится во владении данного индивида и что обуслов­ливает различие в преимуществах при достижении желаемых результатов (а также недопущении тех резуль­татов, которые нежелательны). Наше предположение заключается в том, что эти три ряда факторов взаимо­связаны, следовательно, то положение, в котором нахо­дится данный индивид по отношению к какому-либо од­ному из них, будет взаимосвязано с положением по отношению к двум другим; но в определенной степени все эти положения независимы.

С этой точки зрения, одним из показателей инте­грации социальной системы (в смысле согласованности ее моделей) может быть степень взаимосвязанности дей­ствительного ранжирования по важнейшим общеприз­нанным эталонам оценивания со всеми тремя вышеука­занными рядами факторов. Любая подобная взаимосвязь является сложной результирующей множе­ства мнений. У нас нет причины считать, что все едини­цы системы будут совершенно согласны друг с другом, а также ожидать, что все они будут единодушны по от­ношению к общепризнанным эталонам оценивания. Если какой-то индивид — единица рассмотрения — относи­тельно более конформен, чем другие, то это повлияет на уменьшение его могущества по сравнению с могуще­ством других единиц, потому что у него будет меньше желания использовать те возможности, которые запре­щены нормами. С другой стороны, его собственное неот­клонение в момент, когда все другие отклоняются, мо­жет это могущество увеличивать, потому что ситуация как бы позволяет ему не считаться с ними (отклоняю­щимися). Влияние отклонения (от общепризнанных эта­лонов) может как увеличивать, так и уменьшать могу­щество единицы, что зависит уже от характера отклонения. Точно так же доступ к объектам владения всегда до некоторой степени зависит от факторов, ко­торые являются «побочными» с точки зрения эталонов оценивания в данной системе; расхождения эти могут корректироваться или не корректироваться механизма­ми, уравновешивающими систему 9.

Вопрос о том, какую роль играет могущество в соци­альных системах, непосредственно переходит в вопрос о власти (authority). To и другое уходят своими корнями весьма глубоко в основание социального взаимодействия с одной стороны, и нормативного контроля за ним — с другой. Взаимодействие, как мы будем рассматривать его ниже, — это постоянное взаимное воздействие друг на друга того, что мы называем «поступками» и «санкция­ми». То, что люди делают, влияет на состояние системы как таковой и на любого другого человека как члена дан­ной системы. Здесь вступает уже аспект санкций. Когда влияние на действие других в данной системе превраща­ется в институционализированное ожидание, связанное с ролью (определенных единиц системы), — мы имеем перед собой источник власти. В полную же силу власть обнаруживается тогда, когда в эти институционализиро­ванные ожидания включаются также законные принуди­тельные санкции, т.е. право налагать на других «ограни­чения», если эти другие действуют не так, как другие имеют институционализированное право ожидать от них, а также используют те или иные «удовольствия » для того, чтобы мотивировать этих других к «конформности».

9 Следует отметить, что в более ранней статье, которую пересматривает данная статья, было выделено шесть критериев дифференцирующей оцен­ки, а именно: принадлежность к единице родства, индивидуальные харак­теристики, достижения, объекты владения, могущество и власть. Три из них: принадлежность к единице родства, могущество и индивидуальные характеристики — теперь сведены в одну общую категорию «качества»," они определены теперь более широко, чем до сих пор, так как в них вклю­чены признаки любой единицы социальной системы, а не только индивида. И в то же время нельзя рассматривать то, что мы можем назвать здесь ха­рактеристиками «по связям» (например, принадлежность к единице род­ства), как характеристику статуса единицы; наконец, могуществ определено по-другому, как результирующая, а не как остаточный (нераз ложимый) фактор.

Власть в этом смысле — это один из аспектов могу­щества в системе социального взаимодействия; это — институционализированное могущество, осуществляе­мое по отношению к другим. Оно должно подвергаться оценке и, тем самым, подобно другим оцениваемым параметрам, оно МОЖет быть стратифицировано. В более точном смысле можно, по-видимому, сказать, что каж­дый член социальной системы имеет какую-то власть, в самом крайнем случае такая власть может обнаруживать­ся в пассивном сопротивлении неприемлемой для инди­вида зависимости от других, в том, что часть выражается в таком высказывании, как: «если ты сделаешь то-то и то-то чего я не хочу, тогда я...», — люди поддаются на это давление и поступают так, как от них ожидается. Это — очевидная принудительная санкция. В общепринятом (языковом) употреблении, однако же, существует тенден­ция применять термин «власть» к более высоким рангам стратификации институционализированного могущества, так мы говорим о родительской власти над детьми, и го­раздо реже — о власти детей над своими родителями.

Следует также отметить, что власть как узаконен­ное применение могущества, включающего принудитель­ные санкции, — явление не изолированное. Это часть бо­лее широкой системы механизмов социального контроля, каждый из которых может включать в себя наряду с дру­гими элементами также и элемент власти. Так, структу­ры религиозного ритуала, терапии и облегчения эколо­гической адаптации посредством вмешательства в распределение благ и коммуникации могут осуществлять такого рода функции. Мы кратко остановимся на этих проблемах ниже.

На практике недостаток интеграции в социальных системах, создаваемый двумя не оцениваемыми компо­нентами могущества единицы, может иметь очень боль­шое значение. Но та точка зрения, с которой мы подхо­дим к анализу стратификации, предписывает нам сосредоточить внимание на общепризнанных эталонах оценивания. Только таким путем мы можем получить ста­бильную понятийную схему для теоретического анализа того влияния, которое в действительности оказывают (на каждую данную единицу) другие составные части систе­мы-процесса. Это существенно, потому что, исходя из общих теоретических оснований мы можем утверждать, что «фокус» структуры системы действия — в том аспекте культуры, который связан с общепризнанными эталона­ми оценивания.

Мы всегда рассматривали стратификацию социаль­ной системы как аспект ее основной структуры. Одним из наиболее важных выводов социологической теории можно считать вывод, что различие между нормативным и действительным планами социальной системы следует рассматривать как относительное. Основные категории, в терминах которых мы описываем систему как структу­ру, то есть как ряд объектов с точки зрения наблюдате­ля, — это те же самые категории, в терминах которых мы описываем нормы, регулирующие поведение или дея­тельность. Но это ни в коем случае не предполагает, что отклонениям от нормативных ожиданий не следует при­давать значения; речь идет здесь только о характере ка­тегорий, в терминах которых следует описывать и анали­зировать социальные явления.

Любая единица социальной системы действия, напри­мер, актор в социальной роли, рассматривается и как объект, обладающий характеристиками, которые можно установить, и как выполняющий функции роли. В аспек­те характеристик мы можем говорить о статусе актора, имея в виду его положение в системе; в аспекте же дея­тельности мы можем говорить о его роли в более узком конкретном смысле. Ценностные эталоны общепризнан­ной системы оценивания будут тогда, с одной стороны, категоризировать единицы системы как объекты в тер­минах статуса, и в этом отношении единицы будут стра­тифицированы, поскольку применение этих статусных категорий приводит к различию в их оценке по общеприз­нанным стандартам. В то же время к объекту, имеющему данные качества, будут предъявляться также и ожидания относительно его деятельности. Эта деятельность, в свою очередь, будет оцениваться в терминах норм, и оценивать­ся действительная деятельность может по-разному.

Различие между деятельностью и качествами отно­сительно — об этом важно не забывать. Любая деятель­ность предполагает нечто, что может быть названо аскриптивным (т.е. основанным на качествах) описанием того, кто действует. Оценка деятельности всегда отно­сится к этому «основанию >>, и мы никогда не думаем даже, что деятельность можно оценить, не принимая во внима­ние того, кто за него ответственен. Например, мы гово­рим: «Кто-нибудь другой, призвав на помощь свой опыт, мог бы сделать это лучше ». Конечно, очень часто мы ду­маем и говорим более кратко и прямо: «Хорошо сделано» — Или наоборот; но основные качества всегда при­нимаются нами во внимание, если не явно, то имплицитно.

В то же время деятельность приводит к следствиям. Если они относятся только к ситуации действия, их мож­но игнорировать, ибо это не сама деятельность, а ее кон­текст. Если же эти следствия заключаются в изменении качеств актора (благодаря обучению), тогда мы можем говорить об изменениях в модели его собственных ка­честв. Ребенок, будучи актором социальной системы, не остается неизменным, его качества изменяются в резуль­тате процесса его социализации.

По существующим теоретическим представлениям в данной области можно, по-видимому, построить модель, на основе которой как качества объекта, так и его дея­тельность оцениваются посредством сведения их к четы­рем основным типам эталонов, связанным с четырьмя измерениями систем действия10. Любая конкретная сис­тема, включающая простую единицу, — статус-роль, рас­сматриваемую в качестве подсистемы, — может прохо­дить через все четыре типа эталонов, но они будут иметь различный вес в системах разного типа.

10 Теоретическое обоснование этих положений и выведение четырех типов эталонов см.: Working Papers, op. cit, в особенности гл. V, рис. 2, с. 179 и Разделу данной главы.

Вначале мы займемся четырьмя типами эталонов, свя­занными с нормативным контролем деятельности, а затем скажем и об их применении к оценке качеств статуса.

Первый тип эталонов, который мы хотели бы рас­смотреть, относится к оценке объектов и деятельности с когнитивной (познавательной) точки зрения и включает в себя то, что мы называем «универсализмом ». Преобла­дание его определяет то, что определяется как «технические » нормы, которые руководствуются универсалист­скими ценностями при адаптации действия к внутренним качествам объектов, ситуативных в системе достижения конкретной цели. Это то, что мы понимаем обычно под термином «эффективность» в его общепринятом значе­нии. Но эта эффективность касается только использова­ния объекта в конкретной ситуации (включая адаптацию к его специфическим неконтролируемым чертам) в инте­ресах достижения цели. Мы не рассматриваем здесь ни обоснованности, ни полезности самой по себе этой кон­кретно поставленной цели, ни тех последствий, которые имеет эта деятельность для других единиц системы, то есть для ее интегративного контекста, ни изменения ха­рактеристик системы. Знание данной ситуации — это до­полнение к установленным техническим нормам, но не­обходим также и определенный уровень усилий или деятельность, направленная к достижению данной цели.

Второй основной тип эталонов — это те, которые относятся к определению целей самого процесса дей­ствия, к тому, что в терминах переменных своей модели мы назвали деятельностью или результативностью. В ка­честве системы норм этот тип эталонов должен устанав­ливать либо цель (цели) системы, достижению которой, как ожидается, должна способствовать данная единица (этот случай можно назвать предписанием), либо рамки дозволенных данной единице частных целей (этот случай можно назвать дозволением). Норма, регулирующая ре­зультативность, как таковая, не определяет инструмен­тальных или технических действий-средств, которые ожидаются от единицы, а определяет только саму цель и, разумеется, ей нет дела до всякого рода последствий — ни до тех, что связаны с интеграцией системы, ни до тех, что связаны с изменением ее качеств или качеств отдель­ных ее единиц.

Третий тип эталонов связан с интеграцией и его мож­но назвать «интегрирующим систему». Он определяет ожидания к единице в плане поддержания солидарности с другими единицами данной системы. В центре внима­ния здесь — характеристика установки на позитивное

ействие, которое, согласно ожиданиям, должно пред­приниматься в пользу солидарности между единицами. Данные эталоны не универсалистичны, а партикулярис-тичны и касаются статусов двух единиц, связанных при­надлежностью к одной и той же системе, что и образует основу ожидания указанной солидарности. Эти стандар­ты имеют в центре внимания переменную универсализм— партикуляризм.

И, наконец, четвертый тип эталонов связан с поддер­жанием и (или) регулированием изменений в самой осно­ве аскриптивных качеств, которые являются исходным пунктом всех других видов деятельности. Есть два основ­ных типа экспрессивной деятельности. Первый включает в себя ту, которая выражает или же осуществляет цен­ностные модели, предписанные единице ее статусом в данной системе независимо от конкретных проблем адап­тации, от конкретных целей и от интеграции единиц в данной системе в смысле партикуляристской солидарно­сти. Ко второму типу относится та деятельность, кото­рая ориентирована на изменения в качествах самой дан­ной единицы посредством процесса обучения. В системе понятий, которые мы используем, социализация — это усвоение норм управляющих характеристиками предпи­санных качеств.

С динамической точки зрения, или с точки зрения деятельности, социальное взаимодействие есть постоян­ное челночное движение между деятельностью и «санк­циями». Санкции можно представить себе в виде дей­ствий, которые выражают отношение к действию или к деятельности других посредством вознаграждений и на­казаний. Различие между ними — что следует особо под­черкнуть — это различие теоретическое. Любой конкрет­ный акт содержит в себе потенциальные последствия, имеющие значение для поддержания состояния системы или для ее изменения, и в определенной степени ориен­тирован на такие последствия; это именно тот аспект, который мы уже обсуждали, описывая деятельность. В то же время каждое действие — в какой-то степени реак­ция на действия других и содержит, по крайней мере имплицитно, оценку действий других акторов данной сис­темы. Таким образом, оно оказывает влияние на их пос­ледующие действия. Это аспект санкций.

В каждый тип норм, существующих для оценки дей­ствия, включена такая норма, которая определяет соот­ветствующий («подходящий » к данному случаю) вид санк­ций. Формулы, выработанные для норм деятельности прослеживая деятельность от ее исходного пункта, пре­дусматривают следующую фазу процесса; другими сло­вами: специальная норма этого типа определена относи­тельно цели. Норма же санкций «обращена назад», она контролирует ту фазу, в которой процесс действия воз­ник, и затем «вознаграждает» — в позитивном случае — успешно осуществленный переход в новую фазу процес­са. Таким образом, относительно первого типа санкций, которые соответствуют специальным нормам, мы можем говорить об «одобрении», основанном как на универса­листских критериях, так и на оценке основных качеств, из которых это действие возникло; установка «нейтраль­ности » защищает эти основные качества и эту универса­листскую ориентацию от «отклонений », возникающих на почве желания побыстрее достичь данной цели или дру­гих доступных целей11.

11 Более основательный анализ связи между нормами деятельности и нор­мами санкций см.: Working Papers, op. cit, в особенности гл. V.

Нормы санкций, соответствующие четырем основ­ным типам норм деятельности, располагаются здесь в том же порядке. Во-первых, «одобрение», которое характе­ризуется установкой «специфичности», то есть относит­ся к конкретной цели, направленной процесс данного дей­ствия, а также установкой «нейтральности», которая относится к первоначальным основным характеристикам и препятствует наступлению полного удовлетворения или же отвлечению внимания до того момента, как цель бу­дет достигнута. Во-вторых, это «ответ», характери­зующийся установками «специфичности» и «эффек­тивности», которые относятся к самому достижению поставленной актором цели и непосредственно вознаграждают его доступом к целям-объектам. Этот «ответ» обусловлен, следовательно, достижением одобряемой иели. Третья норма относится к «интегрирующей систе­му» деятельности, это — «одобрение» («признание») в виде ответного действия, направленного на достижение солидарности, она характеризуется установками эффек­тивности и диффузности. И, наконец, четвертую мы на­зовем «уважением», это — оценка единицы как единицы в терминах всего комплекса ее качеств, т.е. ее общего ста­туса в системе, она характеризуется установкой «диф­фузности» и «нейтральности».

Эталоны, которыми руководствуются при оценке качеств единиц системы — те же самые, которыми руко­водствуются и при оценке деятельности. В контексте, относящемся к специальным нормам, мы будем говорить об эталонах оценки адаптивных и специальных способ­ностей к деятельности или «компетенции» данного ак­тора, как объекта (оценки) в контексте норм, определя­ющих цели, — непосредственно о его целевых ориентациях, в контексте системно-интегративном, о его качествах, касающихся лояльности по отношению к сис­теме, и наконец, в контексте аскриптивных качеств акто­ра мы будем говорить о его остаточных характеристиках. Нормы деятельности и эталоны качеств связывает вое­дино то, что мы представляем себе те и другие как нечто, определяющее стабильное состояние процессов системы. Когда система и ее единицы рассматриваются в «стати­ке», то есть как объекты, абстрагированные от процес­сов, протекающих внутри системы, то эти нормы опреде­ляют качества данного объекта и субобъектов, или частей, из которых он состоит.

В свете такого рассмотрения формальные компонен­ты стратификации социальной системы кратко могут быть представлены следующим образом: категории, с помощью которых анализируются социальные объекты (акторы) и системы объектов (в ролях), — это категории, которые в одном из своих аспектов представляют эталоны оценки. Эталоны оценки, далее, классифицированы с помощью тех измерений, или переменных, которые дифференцируют единицы социальной системы в структур­ном аспекте, а также определяют типы деятельности осуществляемой этими единицами, и тем самым — соот­ветствующие санкции, связанные с этими видами деятель­ности; оценке характеристик и деятельности свойственен иерархический аспект, потому что с точки зрения любо­го эталона оценки одни из них окажутся выше, а другие ниже расположенными.

Следующий важный вопрос, к которому мы перехо­дим: организованы ли различные эталоны, и как они орга­низованы относительно друг друга в данной социальной системе; как они складываются в системе эталонов.

С этой точки зрения любая данная социальная систе­ма будет иметь «самую важную» модель оценивания, ко­торую в идеале мы можем определить как принадлежащую к одному из четырех больших типов, которые мы описали выше. Таким образом, высшие (в данной социальной сис­теме) ценности могут делать акцент на эффективности тех­ники достижения как такового, не принимая во внимание конкретные цели; они могут подчеркивать важнейшую для системы цель как фокус всех оценок; могут особенно де­лать ударение на интеграции системы, на сохранении со­лидарности единиц системы друг относительно друга; на­конец, они могут особенно выделять осуществление и сохранение качеств, предписанных системе12.

12 Совершенно очевидно, что классификация типов на основе ценностных моделей в высшей степени «формальна» и, следовательно, ни в коей мере не адекватна, если речь идет об эмпирических целях. Она должна быть на­полнена конкретным содержанием категорий рассматриваемой культуры, которые представлены в системах убеждений и в системе символики, вы­ражающей эти убеждения. Причина того, что данная классификация соот­ветствует нашим задачам и что ее формальность для нас не минус, а напро­тив, большое преимущество, заключается в том, что эта классификация представляет главные структурные категории социальной системы. Если стратификацию рассматривать как обобщенный аспект социальной струк­туры, то ее следует анализировать в терминах, которые будут общими для всех уровней и подклассов рассматриваемых систем. В терминах логичес­кой структуры нашей концептуальной схемы то, с чем мы здесь имеем дело, аналогично «первичным характеристикам» картины физического мира, ко торую рисует Локк, тогда как конкретное культурное содержание анало гично «вторичным характеристикам » ее.

Это класси­фикация идеального типа, а следовательно ее можно при­нимать за исходный пункт, приступая к рассмотрению смешанных типов. Но проблема, которой мы здесь занимаем-и так достаточно сложна, чтобы усложнять ее еще бо­лее, принимая во внимание еще и это.

Если дана важнейшая система ценностей, то такие идеальные типы позволяют уточнить основные аспекты данной системы как единого объекта в соответствии со всеми четырьмя типами эталонов. Как таковая, данная система будет иметь в своей основе аскриптивные харак­теристики, она будет находиться в ситуации, в которой перед нею будет стоять конкретная проблема адаптации, а следовательно, и норм, связанных с ее разрешением, а также необходимого для этого уровня компетенции; бу­дут определены важнейшие цели данной системы и пере­делы их осуществления; будут определены также и соот­ветствующие модели и уровни солидарности единиц.

После того, как будут детализированы эти аспекты системы, что означает «расшифровку» важнейшей сис­темы ценностей в каждом из основных функциональных контекстов процессов системы, мы сможем подойти к проблеме анализа структурной дифференциации ролей в данной системе. Нужно не забывать при этом, что мы имеем дело с ними только на уровне описания структу­ры. Мы прекрасно понимаем, что некоторые единицы, входящие в систему, сами являются функцией процессов системы, длящихся во времени, и с динамической точки зрения их невозможно представлять как заданные, но для наших целей это несущественно.

Первый уровень структурного анализа состоит в выделении «самых главных» подсистем, т.е. таких под­систем, которые можно интерпретировать как возника­ющие в результате дифференциации непосредственно системы, взятой в целом. Затем из этих главных подсис­тем выявляется одна, а именно та, на которой делает наи­больший акцент общепризнанная система ценностей, — та подсистема, в которой наиболее непосредственно во­площены важнейшие ценности. Поскольку мы считаем, то наша американская система ценностей наиболее точ-10 описывается в терминах переменных «универсализм— Результативность», то мы можем сказать, что ее стратегической подсистемой является подсистема «професси­ональная», т.е. подсистема, организованная вокруг проблем адаптации всей системы в целом. Должна суще­ствовать также подсистема, ориентированная на осуще­ствление целей системы; подсистема, интегрирующая си­стему, и подсистема,предназначенная для проявления и поддержания (включая сюда и социализацию) институ-ционализованного комплекса эталонов, предписывающих качества (т.е. определенные характеристики), иными сло­вами, подсистема, основные функции которой — куль­турные.

Здесь возникают два вида значительных теоретиче­ских трудностей (не говоря уже о трудностях эмпириче­ских). Первый вид их связан с тем, что конкретные струк­туры не совпадают последовательно с теми или иными функциями системы. Функциональная и пространствен­ная классификация — это система понятий, с помощью которых данную дифференциацию удобно анализиро­вать; но так как в действительности существует взаимное переплетение единиц, несовпадение их качеств, то точно придерживаться такой классификации оказывается не­возможно. Ситуация здесь совершенно аналогична той, с которой имеют дело биологические науки. Вне катего­рий метаболизма, респирации, локомоции, координации и т.п. невозможно анализировать структуру и функцио­нирование сложных организмов, но говорить о том, что какой-то конкретный орган системы используется для осуществления только одной органической функции, вряд ли законно. То, что «затемняет», как только речь заходит о конкретной социальной системе, теоретичес­кие линии, которые мы наметили, будет, разумеется, ме­няться в зависимости как от типа системы ценностей, так и от степени дифференциации этой социальной системы как системы. Лучше будет, если мы не будем вдаваться глубоко в эти проблемы, затронув их здесь кратко, для того, чтобы проиллюстрировать примерами свой анализ.

Второй вид трудностей связан со сложностью взаи­моотношений подсистем данной системы внутри этой системы как целого. Здесь на одном полюсе мы сталкияемся с типом дифференциации, характерным для ма­лых групп, который хорошо проанализирован Бейлзом13. В группе из пяти членов, например, возможности такой дифференциации сильно ограничены, но даже и здесь встает вопрос о том, следует ли рассматривать роль каж­дого члена саму по себе (как самостоятельную единицу), или же лучше представить себе, что и здесь существуют подгруппы. Правильнее было бы их назвать «коалиция­ми» или «кликами». Такой же подход оправдывается и при анализе семейных единиц как систем.

На другом же полюсе этих трудностей мы встреча­емся с проблемой рассмотрения такой сложной едини­цы, как все американское общество. Для целей эмпири­ческого анализа, по-видимому, важно сосредоточиться здесь на проблемах, связанных с взаимоотношением трех принципиально отличных друг от друга уровней едини­цы. Один из них, если говорить популярно, — это роль отдельного актора не в масштабе его принадлежности ко всему обществу в целом, а в отдельных подсистемах вза­имодействий, например, в семье или в конкретной про­фессиональной организации и т.д. Второй уровень - это такой уровень, где единицей является система взаимодей­ствий, в которую роль входит в качестве единицы; это, например, такая система ролевых взаимодействий, как семья, профессиональная организация, в которой рабо­тает носитель роли. Третий уровень имеет дело с подсис­темами общества в целом, которые являются совокупно­стями таких единиц, сгруппированными по общей для них основной функции, например, по функции профессио­нального типа или по функции управления и т.п. И вновь следует, пожалуй, только обратить в этом месте внима­ние читателя на эту область исключительно сложных про­блем, а рассмотрение ее ограничить только примерами, иллюстрирующими наш анализ системы стратификации американского общества.

13 См.: International Process Analysis and Working Papers, op. cit, ch. IV.

Но вернемся к проблеме, касающейся отношений оценочных эталонов различных типов друг к другу. Выше мы установили, что тип важнейшей системы ценностей обусловливает преобладание того типа норм, который непосредственно «воплощает » эти ценности в нашем аме­риканском обществе — это универсалистские ценности и ценности достижения (деятельности). «Привержен­ность» системы к такому виду ценностей мы можем ин­терпретировать как тенденцию максимизировать их осу­ществление в деятельности и тем самым в структуре системы. Эта тенденция, однако, ограничена определен­ными условиями: необходимостью адаптации к услови­ям ситуации в суперсистеме, которая включает в себя еще и другие социальные системы; необходимостью интегра­ции, которая заключается в сохранении связей системы, состоящей из некоторого числа единиц данного вида; а также необходимостью укрепления институционализи­рованных моделей и регулирования возникающих моти-вационных напряжений. Следовательно, мы описывали бы «истинное положение вещей» в обществе как нечто, определяемое его населением, необходимость же инте­грации как нечто, определяемое его композицией, — в терминах этнического происхождения этого населения.

Каков бы ни был тип системы ценностей, именно он определяет аскриптивно-квалитативные характеристики единиц, в терминах которых и следует анализировать другие аспекты структуры. Следовательно, схема основ­ных переменных, которую мы здесь предлагали, должна применяться на двух различных уровнях: во-первых, для определения типа системы, с которой мы имеем дело, по ее главной системе ценностей, и, во-вторых, для анализа внутренних подсистем, с точки зрения их важнейших цен­ностных моделей как основы, от которой и следует от­талкиваться, приступая к анализу.

Теперь попытаемся ответить на вопрос: какое значе­ние имеет система ценностей для определения целей? От­вет должен быть дан, во-первых, на уровне цели или целей системы в целом, а затем уже — цели или целей единиц на любом из уровней рассмотрения. Система ценностей может, в свою очередь, иметь для целей единицы значение либо предписания, либо же дозволения — как в относительно непрерывных (например, для управляющей инстанции или университета), так и в исключительных обстоятельствах (например, при государственном кризисе). Кроме того, сле­дует отметить: поскольку система дифференцирована, цели единицы должны быть также дифференцированными. Эти цели единицы, далее, должны быть определены либо как «содействующие» функционированию системы, либо как дозволенные (единице) в определенных границах.

Очевидно, что цели отдельных единиц — как пред­писанные, так и дозволенные — будут, в свою очередь, зависеть от трех видов необходимых условий, которые мы указывали, когда говорили о главной системе ценно­стей. Даже в очень простых системах имеет смысл пред­полагать наличие некоторой дифференциации по адап­тивной и интегративной функциям, т.е. существуют единицы, важнейшая функция которых, — а следователь­но, и цель подсистем — это прежде всего адаптация, а также единицы, главная функция которых прежде всего интеграция. Те и другие могут, однако, комбинировать ориентацию на цели системы и сохранение моделей с ори­ентацией на предписанную им функцию (а следователь­но, на цели подсистем).

В целом можно сказать, что критерии сравнительно­го преобладания таких функций и, следовательно, подси-стемных целей могут быть определены в терминах (ожи­даемых) последствий их функционирования для сохранения системы и институционализированных в ней моделей ценностей; вопросом, можно сказать, стратеги­ческого значения здесь будут функции единицы в процес­сах данной системы. Очевидно, что значение ее будет из­меняться, завися при этом как от типа системы ценностей и ее культурного наполнения, так и от конкретной необ­ходимости адаптации, интеграции или регулирования, с которыми она связана. Поэтому мы не можем говорить о каком бы то ни было превосходстве той или иной шкалы вообще без учета этих факторов. В целом, однако, мы мо-м сказать, что функция, прямое назначение которой существлять главную ценность, будет стоять на первом сте; проблема, которой посвящен наш анализ, будет зак-

лючаться в том, чтобы ранжировать остальные важные функции. Другими словами, то, что мы здесь излагали, — не эмпирические обобщения, касающиеся порядка ранжи­рования, а всего лишь набор категорий, с помощью кото­рых можно приступать к изучению эмпирических проблем.

Остается еще два общих теоретических вопроса, пос­ле разбора которых мы сможем перейти к иллюстрации нашей концепции, анализу некоторых сторон американс­кой системы стратификации. Первый вопрос заключается в том, чтобы ввести в очерченную выше схему анализ того значения, которое имеют объекты владения. Второй каса­ется степени и способов интеграции различных критериев, по которым совершается ранжирование, что необходимо для создания «единого общего континуума престижа ».

Ключ к анализу объектов владения — в разграниче­нии «благоприятствующихусловий» (льгот) и вознаграж­дающих объектов. Льготы можно категоризировать в соответствии с нормами деятельности, объекты же воз­награждения — в соответствии с нормами-санкциями. Следует, разумеется, при этом иметь в виду, как было уже указано выше, что реальный объект может быть — а в действительности всегда является — как льготой, так и вознаграждением, просто тот или другой аспект его бу­дет иметь в данном контексте большее или меньшее зна­чение. Строго говоря, льготы и вознаграждения — это категории, описывающие смысл или значение объектов, а не классы конкретных объектов.

Главной классификацией для объектов владения типа льгот или вознаграждений будет такая, которая связыва­ет эти объекты с функциями той системы, для которой они являются льготами, т.е. — с ролью владеющей единицы и различных ее подсистем. Таким образом, для единицы все льготы имеют инструментальное значение, для системы же в целом значение льгот зависит от функций, выполняемых единицей. Воздуходувка несет в себе инструментальные функции по отношению к сталелитейному концерну, а цер­ковная скамья и ризы священника выполняют инструмен­тальную функцию льготы (благоприятствующего условия) для церкви. Эту двойственность значения все время нуж-

но иметь в виду, рассматривая саму единицу как систему. Существуют, следовательно, льготы для ее (единицы) адап­тивных функций, для ее функций достижения целей, для функций, связанных с ее собственной интеграцией, и для функций сохранения моделей и ослабления напряжений. Размещение ролей и размещение льгот в системе, как условие интеграции системы, должно осуществляться так, чтобы между ними было какое-то упорядоченное со­ответствие. Можно сказать, что это служит условием ста­бильного состояния системы, т.е. условием согласован­ности в системе оценивания или же условием интеграции системы. Основным принципом оптимального размеще­ния будет, по-видимому, принцип: «льготы тем, кому они более всего необходимы для осуществления целей и цен­ностей, которые релевантны данной системе, поскольку определены ее специфической культурой ». Эталон эф­фективности, без сомнения, способствует функциони­рованию системы. Он относится как к «специальной» (технической) эффективности, так и к осуществлению ин­ституционализированной роли со всеми ее разнообраз­ными функциями в данной системе. Поэтому здесь умест­но задаться вопросами: во-первых, какой именно цели служат льготы и, во-вторых, насколько эффективно они служат этой цели? Ответ на первый вопрос должен объяс­нить значение строгого соблюдения «регулирующих» правил, которые защищают интересы других единиц си­стемы и других ее функций. Наиболее важный общий вывод, по-видимому, будет состоять в том, что посколь­ку социальная система стратифицирована на основании тех разных по своему значению вкладов, которые дела­ют отдельные ее единицы в функционирование системы как целого, то возникает стремление к тому, чтобы диф­ференциация льгот соответствовала дифференциации единиц. Это особенно выявляется в тех случаях, когда налицо механизмы генерализации контроля относитель­но льгот, исключительно ярким примером чего являются Деньги. Можно сказать поэтому, что ранговый порядок задания льготами должен стремиться к соответствию ранговым порядком, который дает оценка функций единиц в данной системе; любое нарушение этого соответ­ствия может стать катастрофическим фактором. Более того, такая генерализация должна, по мере накопления опыта, постепенно приобретать детализацию.

Проблема вознаграждений аналогична проблеме льгот. Однако, здесь следует принимать во внимание це­лый ряд специальных проблем. Эти две категории объек­тов владения не вполне симметричны в силу того, что адап­тивные функции требуют контроля над теми объектами, которые по природе своей являются независимыми от са­мого процесса взаимодействия, ярчайшей же особеннос­тью системы человеческого действия является то, что эти объекты не относятся к главному вознаграждению. Самы­ми главными вознаграждениями являются установки ак­торов, и обладание объектами вознаграждения, которые сами по себе социальными объектами не являются, приоб­ретает значение именно благодаря тому, что оно (это об­ладание) может расцениваться как символическое обна­ружение установок одного или нескольких акторов. Это наиболее ярко проявляется в случае социального взаимо­действия, но фактически, даже и независимо от него, мож­но считать, что индивиды оценивают полученные ими объекты вознаграждения в зависимости от их собствен­ной установки относительно данных объектов; по суще­ству обладание этими объектами символизирует их «ус­пехи» в достижениях общепризнанной цели, именно потому вознаграждают их другие. Вознаграждения мож­но классифицировать по их связи в качестве санкций с со­ответствующими категориями деятельности. Двойствен­ность значения их для системы и в этой сфере столь же существенна, как и двойственность, вскрытая при анализе льгот. Самое общее определение типов вознаграждения должно осуществляться с ориентацией на функциониро­вание системы. Мы будем говорить, следовательно, об одобрении и его символах, относящихся к адаптивной де­ятельности, об ответе и его символах применительно к достижению целей системы, об одобрении применитель­но к интеграции и пр. Но единица ведь сама является под­системой, и такая же логическая модель дифференциации может быть применена, в свою очередь, и к ней, только с другим конкретным наполнением. Следовательно, для единицы, выполняющей по преимуществу адаптивные функции, одобрение или его символы — это вознагражде­ние за отдельные успешно выполненные действия, но не за «успех» в достижении целей. В последнем же контек­сте очень существенно право на «доход», как на нечто та­кое, что можно «потребить », и его можно определить как вознаграждение-ответ. Одобрение же здесь подразумева­ло бы признание «содействия» данной системе, что уже выходит за рамки описанных выше генеральных типов воз­награждения единицы только по ее успеху.

Есть много общего между порядком обладания объектами вознаграждения и ранговым расположением единиц по их преимущественной связи с теми или иными льготами. Здесь применяется очень простой принцип — принцип вознаграждения по «заслугам» в широком смыс­ле этого слова; сюда относится вознаграждение как дея­тельности, так и желательных качеств; интерпретировать эту связь исключительно только в рамках нашей системы оценивания нельзя. Можно только в общем сказать, что стремление системы вознаграждения к такому же поряд­ку рангов, как и непосредственная оценка единиц по их качествам и деятельности, является условием стабильно­го состояния системы14.

14 Очевидно, что мы говорим здесь непосредственно только об объектах, которыми владеют независимо от того, имеют ли они значение вознаграж­дений или льгот. В собственном смысле объекты, которыми владеют, могут быть отчуждены от владельца, но теоретически они могут переходить по­степенно в качества и деятельность актора. Принадлежность к группе с одной точки зрения может расцениваться как объект владения, который может быть получен в результате длительного труда, но с другой — его можно рассматривать и как льготу для достижения той или иной цели. Его можно рассматривать также и как характеристику актора. Эти точки зре­ния следует различать как включенные в различные системы отсчета, на­ходящиеся на разных ступенях процесса во времени. Так, принадлежность к группе не может быть использована в качестве льготы для достижения целей, предписанных уже самим статусом члена данной группы, но она мо­жет быть использована как льгота для достижения целей в других систе­мах. Точно так же актора можно вознаградить принадлежностью к группе, к которой он стремится принадлежать, но эту принадлежность можно счи­тать и его характеристикой. Такая точка зрения, конечно, имеет большое начение для анализа социальной мобильности, и в этой связи мы коснем­ся ее ниже.

Прежде чем закончить разбор категории владения следует сказать еще несколько слов о символизме и его отношении к стратификации, хотя это слишком обшир­ный вопрос, чтобы мы могли заняться им здесь подроб­нее. Выше мы указывали, что категория владения имеет дело со значением объектов (также как и аспектов их, называемых здесь «льготы» и «вознаграждения»), а не с их «внутренними » качествами. Очень важно отметить, что ситуативный объект всегда рассматривается символичес­ки. Таким образом, чтобы инструментально использовать льготы, следует принимать во внимание значение объек­тов, и его значение анализировать в тех же рамках сим­волического процесса, как и другие значения. Не имея намерения углублять этот анализ, мы все же проведем упрощенное разграничение познавательно-инструмен­тальных и экспрессивно-интегративных значений объек­тов, которыми владеют. Это — самые широкие катего­рии, которые применяются при рассмотрении сугубо теоретических проблем. Они играют важную роль в сис­темах стратификации, описываемой символами, отража­ющими «образ жизни», который ассоциируется с различ­ными статусами. И здесь одну из наиболее важных функций играют объекты владения. В теории действия, если рассматривать ее в общем виде, предполагается, что объекты, приносящие наибольшее удовлетворение, пре­вращаются в символы статуса. Следовательно, то явное удовольствие, которое ощущает человек от еды, суще­ственно для поддержания его существования, а сама еда должна обладать необходимым минимумом питательных свойств. Но то, в чем человек ест, как и в какой обстанов­ке он съедает свой обед, — в отличие от самого факта, что он его съедает, — играет большую роль в символи­ческом, часто приписываемом (этим предметам) значении. Иметь на обед кусок мяса — это уже определенный ур°" вень, предполагающий, что «я могу позволить себе кое-что в еде», или же особый случай, который воспри­нимается как символ. Нужно отметить также, что экспрессивно-символические объекты владения образу­ют континуум вместе со свойствами статуса как таковы-

ми, они — своего рода «продолжение» статусных ха­рактеристик их обладателя, что усиливает их значение, как положительное, так и отрицательное. Они могут, между прочим, служить и инструментом власти.

Последняя наша сугубо теоретическая проблема — это проблема интеграции ценностей социальной систе­мы в связи с проблемой стратификации. Мы классифи­цировали эталоны оценки по функциям социальной сис­темы. Поскольку любая действующая социальная система должна соблюдать все основные функциональные пред­посылки, следует положительно оценить согласован­ность всех четырех типов эталонов между собой по всем параметрам. Это выполняется в функционально интегри­рованной (ее следует отличать от интегрированной в тер­минах эталонов) системы. Можно отметить при этом, что существовать могут еще «романтические» и «утопичес­кие » ценности, которые дают системе возможность дей­ствовать и при нарушении необходимых условий функ­ционирования. Разумеется, это редко бывает вполне осознано. Как правило, такие ценности прикрываются маской рациональности, используя для этого подходя­щие ситуации.

Как мы уже указывали, основной порядок следова­ния рангов согласно главной системе оценивания соот­ветствует стратегическому значению потребностей, свя­занных с тремя другими основными функциональными контекстами проблем данной системы. Так, в нашей сис­теме фокус ценностей, имеющих первостепенное значе­ние, это: универсализм — достижение (деятельность). Можно предположить, что второе место занимает куль­турно-латентная сфера (универсализм — качество). Она важна для поддержания стратегически важных культур­ных моделей (наука, образование), с одной стороны, и для регулирования индивидуальной мотивации по отношению к главной системе ценностей (семья, здоровье и проч.) — с Другой. Возможно, что системно-интегративная сфера следует (за исключением ситуаций, когда государство находится в состоянии крайнего напряжения) вслед за достижения целей системы, эта последняя и есть сфера по преимуществу то, что мы называем нашим «индивиду­ализмом». Но (противоположный случай) в обществе, в котором трансцендентальная религиозная ориентация стоит на первом плане, главный порядок приоритета цен­ностей будет основан на аскриптивно-качественных нор­мах (латентно-культурная сфера). Далее, в соответствии с тем, имеем ли мы дело с религией, активно «обращаю­щей» людей в свою веру, или с типом, основанном на бо­лее статичных традициях, на следующее место будут иметь тенденцию выдвигаться либо достижение целей системы, либо же системно-интегративный тип, и на пос­леднем месте окажется преимущественно адаптивный тип. Но когда мы имеем дело с кальвинизмом, достиже­ние целей системы выходит на второе место («царство Бога и на земле ») и потому, в силу цели перестройки мир­ского общества по образцу царства Божия, адаптивная точка зрения будет иметь тенденцию преобладать по сравнению с системно-интегративной.

В общем, рангово упорядочив типы эталонов оцени­вания, мы однако не решили еще два жизненно важных вопроса. Первый из них касается того, что мы назвали бы «амплитудой» системы оценок, т.е. относительной независимости различных подсистемных иерархий, вто­рой же касается моделирования совмещения высоких рангов по одной шкале с низкими рангами по другой (так, например, в нашей системе это вопрос о том, как совме­щается политический ранг, оцениваемый как высокий, с рангом управляющего делами, оцениваемым как средний).

Системы стратификации, без сомнения, отличаются друг от друга в том, что касается первого вопроса, воп­роса об относительном значении хорошо интегрирован­ного «континуума общего престижа». Так, в средние века в Европе, по-видимому, большое значение придавалось сохранению непререкаемого превосходства класса ари­стократов-землевладельцев над классом буржуа, а этого класса, в свою очередь, над классом крестьян. В нашей же системе уже не так просто определить, является ли элитой, которая ранжируется выше всех других, элита бизнеса или же «лучшие фамилии », а может быть, самые высокие положения — положения специалистов или же высшие должности в правительстве? Главное значение для ответа на этот вопрос имеет тот факт, что не существует в нашем обществе таких четких стандартов, согласно ко­торым тем или другим из них можно было бы отвести первое место, как это делалось в средние века, а еще бо­лее явно — при выделении касты брахманов в Индии.

Вообще можно сказать, что степень невыраженнос­ти или растяжимости амплитуды оценок зависит от пре­обладания ценностей универсализма деятельности (дос­тижения), т.е. от преобладания адаптивных функций в системе. Отклонение от этой модели в направлении ка­кой-нибудь из трех других ведет, по-видимому, к увели­чению давления, направленного на ужесточение шкалы. Если это системно-целевое направление, то стандарты содействия достижению целей системы выдвигаются на первое место. Доминирующей становится такая иерархия, прототипом которой является инструментальная органи­зация. Советская система, в которой доминирует цен­ность цели •— достижение коммунизма, близка к этому типу. Если имеет место «культурный» качественно-аск-риптивный фокус, то мы имеем тенденцию подгонять все группы под этот качественный стандарт, т.е. интегриро­вать систему с помощью диффузной иерархии обобщен­ного уважения. Донацистская Германия была довольно близка к этому типу общества. И, наконец, если в центре внимания находится системно-интегративныи аспект, то мы имеем тенденцию помещать каждую единицу на ста­бильно ею занимаемое место в системе, так что возмож­ности отклонения системы от равновесия миними­зируются. Под этот тип подходит «традиционализм» классической китайской системы15.

15 Эта проблема слабости связей рассматривается здесь только под углом зрения общей стратификации (стратификации в целом) и, следовательно, включает в себя виды и степень интеграции оценок в соответствии с этало­нами всех четырех типов. На микроуровне возникает проблема вида диф­ференциации при учете какого-то одного из этих типов. Здесь мы не будем разбирать этот вопрос более подробно.

Этот ход рассуждения приводит нас к более глубо­ким проблемам, которых следует здесь кратко коснуться, а именно — к проблемам, связанным с уровнем при­тязаний и властью. Мы старались показать, что любая единица системы должна обладать основой, состоящей из набора предписанных (аскриптивных) качеств, исходя из которых оценивается ее деятельность. Некоторые из этих качеств могут, однако, быть следствиями ее прошлой деятельности, например, направленной на то, чтобы при­надлежать к какой-либо группе. Другие же связаны с раз­личными другими аспектами, и, следовательно, пробле­мой является только то, как они оцениваются, а не то, признаются ли они за тем или иным лицом или нет. Край­ний тип — это, конечно, биологические характеристики индивида, такие, как возраст, пол и биологические связи, передаваемые по наследству. Принцип наследования — это крайнее использование таких неальтернативных, ас­криптивных точек отсчета в качестве основы для разме­щения по статусам внутри социальной системы. Но, я думаю, можно сказать, что если в центре внимания нахо­дится адаптивный или целевой аспекты системы, то вни­мание к этим качествам будет иметь самое малое значе­ние, при системно-интегративном же подходе на них будет обращаться главное внимание. В том случае, когда акцент, приписываемый тому или иному качеству, изме­няется, это связано с конкретным содержанием оцени­ваемых качеств. Если институционализируются системы трансцендентальных религиозных ценностей, то вполне вероятно, по-видимому, что здесь будут выдвигаться на первый план аскриптивные характеристики; такой тип, в его крайнем выражении мы находим в Индии, но наши средние века едва ли не опередили ее в этом отношении. Существуют отношения зависимости между этими радикально-аскриптивными и другими, зависящими более от обстоятельств, принципами престижирования предпи­санных качеств. Прекрасный пример представляет тер­риториальное размещение. Поскольку любое действие включает в себя человеческий организм, потенциально релевантная основа для анализа действия существует только там, где актор размещен во времени, включая, ко­нечно, и те изменения в этом размещении (определении), которые возникают уже в ходе самого действия. Край­нее проявление этого — определение места жительства и его связь с семьей как солидарной единицей; во всех известных системах родства эти два аспекта генетически взаимозависимы, так как основные функции семьи пред­полагают в большинстве случаев общее место жительства ее членов. Другой пример — связь между территориаль­ным размещением и политической юрисдикцией: полити­ческие единицы всегда связаны с территориально опре­деленными сферами их юрисдикции. Индивид, конечно, может менять свое место жительства или другое опреде­ленное место своего действия при определенных услови­ях и переходить из юрисдикции одной политической еди­ницы в юрисдикцию другой; но последствия такого изменения и неудобства, связанные с ним, могут быть настолько значительными, что такое перемещение может осуществиться, только когда оно неизбежно для одного из полов или линий родства.

Вопрос о власти имеет совершенно другой характер. Власть — это определенный очень важный вид превос­ходства («вышерасположенности»), которое включает в себя узаконенное право (и/или обязанность) контроли­ровать действия других в системе социальных отношений. Ее место, как мы уже говорили, — в ряду механизмов со­циального контроля. Фактор законности означает, что власть всегда является одним из аспектов статуса внутри определенного коллектива. Если этого нет, а есть только реальная возможность контролировать действия других, то мы говорим о могуществе (power).

Исходным пунктом здесь является то, что власть над кем-то должна в некотором смысле означать превосход­ство над этим индивидом (вышерасположенность по от­ношению к нему). Она — качество статуса, включенного в иерархию по оценкам. Законность власти сама по себе — это законность превосходства (вышерасположенности). Но характер и основания этого превосходства, разумеет­ся, могут быть очень разными. Если оно конкретно, а не Диффузно, то оно не предполагает никакого обобщения превосходства и может быть совместимо со своей проти-

воположностью. Так, полисмен-регулировщик имеет власть остановить автомобиль важного лица, превосход­ство (вышерасположенность) которого в общей системе престижа гораздо выше его собственного.

Как указывал Вебер, типы власти можно установить по критерию ее узаконенности, т.е. в терминах ценност­ных моделей, которые определяют отдельные виды пре­восходства, включенные во власть. Это, конечно, может оказаться как-то связанным с динамикой системы.

Из этого исходного положения могут вытекать след­ствия двух видов. Во-первых, власть будет иметь тенден­цию приобретать относительно большее значение в слу­чае приоритета функций, направленных либо к достижению целей, либо же к реализации системно-интегративных ценностей. В первом случае необходи­мость власти обосновывается необходимостью коорди­нировать усилия различных единиц системы в процессе достижения цели. Власть будет стремиться к тому, что­бы исходить из необходимости «что-то сделать». Систем-но-интегративный подход уделяет, как правило, меньше внимания власти, он обосновывает ее главным образом негативной необходимостью не давать единицам нару­шать интеграцию системы, необходимостью «держать их в узде». Власть первого типа — по преимуществу «пред­писывающая » (активная), власть второго типа — по пре­имуществу «регулятивная» (стабильная). Преобладание адаптивных функций сводит вопрос о власти на более низкий уровень. Единица тогда оценивается по ее дости­жениям, но власть может приобретать исключительную важность как одно из условий достижения. Так, в нашем обществе власть руководителя предприятия — это власть не прямая, а «производная »: она получает свое законное обоснование в зависимости от тех усилий, которые дан­ный руководитель должен вкладывать в деятельность этой фирмы. Если преобладают аскриптивно-качествен-ные ценности, то возникает ситуация, сходная с ситуа­цией при системно-интегративном подходе, может быть только с несколько более сильным акцентированием вла­сти. По-видимому, можно с уверенностью предположить, то адаптивный аспект будет способствовать несколько более слабому подчеркиванию власти, при преобладании аскриптивно-качественных ценностей возможно даже антиавторитарное построение системы ролей.

Во-вторых, власть вплетена во всю сложную сеть свя­зей систем и подсистем. Мы подчеркнули уже, что власть — это аспект статуса, занимаемого человеком внутри коллектива. Степень власти, поэтому, зависит не только от статуса единицы внутри определенной сово­купности, но и, в значительной мере, от положения этой совокупности в более широкой совокупности, частью которой первая является. Вопрос о связи лояльности к одной группе с лояльностью к другим возникает потому, что принадлежность одного и того же лица к различным группам с необходимостью ограничивает власть над ним каждой из них.

Это опять приводит нас к проблеме, на которую мы указывали выше: проблема «совмещения » иерархических порядков различных шкал излагается в соответствии с учетом каждого из основных типов оценочных моделей. В сложной системе должны существовать механизмы, которые устанавливают уровни относительной эквива­лентности (положений на разных шкалах), также как и механизмы, которые предохраняют от слишком прямо­линейного и изолированного рассмотрения статуса. Эта функция частично выполняется так называемой прямой оценкой качества и видов деятельности. Так, безуслов­но, любая профессиональная роль, которую может адек­ватно выполнять любой здоровый взрослый человек, не может быть эквивалентна роли, которая либо оценива­ется более высоко, либо требует некоторого количества умений и которую могут выполнять только некоторые люди, в силу того, что для такого выполнения нужна оп­ределенная комбинация навыков и прирожденных спо­собностей. Но такие механизмы прямой оценки пригодны Далеко не во всех случаях. Одним из факторов, ограничивающих их деятельность, является уровень компетенции, необходимый для того, чтобы высказать адекватное суждение. И следовательно, возникает новая

проблема: как суждение компетентного меньшинства приобретает влияние и становится общепризнанным для всей социальной системы. Второй вопрос касается того элемента неопределенности, который свойственен боль­шей части эталонов косвенной оценки даже внутри од­ного и того же типа. А третий вопрос касается сравнимо­сти различных видов качеств и деятельностей даже в том случае, когда эталоны относительно четки и определен­ны для каждого вида.

Неопределенность может возникать отчасти благо­даря процессам «экологического» распределения объек­тов владения и оценочных суждений о льготах и о воз­награждениях, в особенности о последних, отчасти же — благодаря распределению благ «за установки». В усло­виях общества нашего типа эти механизмы функциони­руют при помощи каналов двух основных типов: через систему денежного рынка и через изменчивую систему общественной коммуникации. В первом случае обобщен­ный подход к объектам владения, поступающим в распре­деление, представляет их денежная стоимость; во втором же случае — в оценочном аспекте — в распределение по­ступает «репутация». И в том, и в другом случае можно говорить об идеальном типе процесса «свободной» кон­куренции на рынке как о главном способе распределения. Но в обоих случаях эти механизмы действуют совершен­но автоматически, даже когда в наличии имеются прак­тически оптимальные условия. И потому различного рода «модифицирующее » вторжение имеет тенденцию возни­кать даже в условиях, когда система находится в равно­весии. Так, правительственные или частные филантропи­ческие средства приведены в готовность даже в тех обстоятельствах, когда в них нет нужды, например, ско­рая помощь, высшее образование, а это увеличивает об­щее количество как льгот, так и объектов вознагражде­ния, предназначенных для тех, кто работает в этой сфере, а также количество лиц, занятых этим трудом. Точно так же человек, который давно работает в какой-то сфере деятельности, оплачивается совсем не так, как более мо­лодой и менее опытный сотрудник. Зарабатывая себе репутацию, человек изменяет равновесие льгот и наград в свою пользу. Важно, что, по-видимому, существует сво­его рода непрерывная тенденция сравнительного оцени­вания, которая в результате дает суждение типа: «роли класса А награждаются недостаточно, а роли класса В — с избытком». И в результате такого суждения может иметь место изменение в пользу А.

Совершенно ясно, что, в частности, в таких процес­сах, как эти, связь между тремя составными частями мо­гущества (power), которые мы обсуждали выше, особенно ярко проявляется по отношению к интегративной функ­ции системы стратификации. Большое значение имеет воп­рос об эффективности действия механизмов социального контроля. Контроль, который человек получает над объек­тами владения, неизбежно связан с высотой статуса, сле­довательно, существует источник могущества, независи­мый от прямой оценки узаконенного статуса. Расширяются возможности использования могущества также и в резуль­тате потенциально возможных отклонений либо в пользу «эго », либо в пользу "других". Цель механизмов социаль­ного контроля — сводить к минимуму независимость, то есть неузаконенное применение могущества16.

Для того чтобы включиться в теоретический анализ, которому посвящена данная статья, по-видимому умест­но дать некоторую схему основных концептуальных эле­ментов, используемых в ней, а также наиболее существен­ных связей их друг с другом.

Исходным пунктом здесь для нас явится предлагае­мая схема.

16 Экологическое размещение объектов владения и коммуникацию можно рассматривать как механизмы социальных систем, как аналоги «внутрен­ней среды», в изучении которой так много еще предстоит сделать психо­логам. Стабильность ожиданий по отношению к данному виду оценочных суждений о различных характеристиках и деятельностях, а также относи­тельно связи их с распределением льгот и объектов вознаграждения — это условие интеграции системы как системы. Так, функциональное значение имеет устойчивость этой внутренней среды социальной системы, среды, которая — не ситуация для системы в целом, но является внешней ситуа­цией для действия единицы, рассматриваемой как подсистема. Мы займемся рассмотрением этого положения несколько ниже, в связи с изложением системы стратификации нашего общества в том виде, как она существует, по нашему мнению, в настоящее время.

Фазы в отношении к ситуации, в которой находится система

А — адаптивная фаза

G — фаза достижения цели 3.1 — интегративная фаза

4. L — фаза поддержания латентной модели

В силу необходимости схема крайне упрощена, а по­тому в определенном отношении это произвольное пост­роение, но тем не менее она дает представление о неко­торых основных компонентах и связях. Четыре измере­ния пространства или направления процесса нашего дей­ствия представлены в ней четырьмя квадратами (1—4): адаптивное — А, достижение целей или удовлетворение — G, интегративное — I, латентно-экспрессивное — L (выраженность качеств).

Порядок, в котором они размещены, не произволен, большое значение имеет, например, что G находится меж­ду А и I.

Четыре типа эталонов, определяющих свойства объекта и его деятельность, а также нормы санкций, опи­сываются комбинациями переменных представленной модели, помещенными рядом с каждым из квадратов этой схемы. Таковыми, соответственно, являются:

для А:

качество: «специальная (техническая) компетент­ность» (переменные модели: «универсализм»— «резуль­тативность»),

нормы санкций: «одобрение» — «неодобрение» (пе­ременные модели: «специфичность»— «нейтральность»);

для G:

качество: «участие в осуществлении целей системы», «законность осуществления целей данной единицы в дан­ной системе»,

нормы деятельности:

а) «системные», или «относительные»,обязанности,

б) «регулирующие правила игры» (переменные мо­ дели: «результативность»— «партикуляризм»),

нормы санкций: условное ответное вознаграждение (переменные модели: «эффективность» — «специфич­ность»);

для I:

качество: «лояльность»,

нормы деятельности: проявление солидарности (пе­ременные модели: «партикуляризм»-— «аскриптивность качеств»),

нормы санкций: диффузное признание (переменные модели: «диффузность»— «эффективность»);

для L:

кэчество: «учэстие в осуществлении культурных цен­ностей »,

нормы деятельности: культурный долг (переменные модели: «эскриптивность кэчеств»— «универсализм»),

нормы санкций: проявление уважения (переменные мо­дели: «аффективная нейтральность»— «диффузность»),

I. Организация эталонов оценивания друг относи­ тельно друга рассматривается здесь таким образом:

1) определение главной модели ценностей (в идеале выражается одним из вышеуказанных типов). Она опре­деляет латентное содержание схемы, поскольку относит­ся к системе в целом.

II. Далее выделяются «первичные» по отношению к ней подсистемы:

одна из них наиболее непосредственно институционализирует главную систему ценностей (т.е. тип норм которой определяет это скрытое общее содержание; например, профессиональная система в США);

другие по необходимости отличаются от нее в силу того, что требуется постоянно наряду с достижением целей также:

а) ситуационная адаптация,

б) достижение целей подсистемы и целей единицы системы,

в) интеграция системы в целом,

г) сохранение культурных моделей и регулирование напряжений.

Структурные контуры не обязательно прямо долж­ны быть связаны с такой классификацией, другими сло­вами, структуры могут быть и «многофункциональными».

Эту парадигму можно использовать по крайней мере дважды (на двух уровнях) для анализа дифференциро­ванной системы.

Главный критерий, определяющий оценку тех или иных функций, а следовательно, подсистем — это их зна­чение для функционирования системы в целом.

Единицы ранжируются:

1. посредством прямой оценки, даваемой:

а) каждому из четырех типов эталонов в отдельности,

б) всем четырем по шкале, в зависимости от их значения, для функционирования системы в целом;

2. посредством «экологического» распределения: а) льгот;

б) объектов вознаграждения и репутаций. Для того чтобы проанализировать конкретную сис­тему, нужно различать:

1. иерархию рангов в зависимости от:

а) континуума престижа в общем смысле — более или менее «плотного» или, наоборот, «разреженного»,

б) четырех главных субиерархий, получаемых посредством прямой оценки с помощью приблизительно интегрированной системы ранжирования;

2. иерархию обладания могуществом в зависимости от:

а) указанных выше прямых оценок,

б) равновесия конформности—девиантности,

в) распределения объектов владения.

Теперь можно попытаться проиллюстрировать аб­страктную схему понятий, описав в основных чертах не­которые главные особенности американской системы стратификации, а также проблемы мобильности внутри данной системы. Отличия данной системы от всех дру­гих по отдельным параметрам указывались ранее, но не было последовательного сравнения. Мы считаем, как уже отмечали неоднократно, что американское обще­ство имеет систему ценностей, очень близко подходя­щую к идеальному типу «универсализм» — «деятель­ность »(«результативность »). Первое место она отводит качествам и эффективности единицы, имеющим адаптив­ную функцию по отношению к системе в целом. Кроме того (и это имеет большое значение), отсутствие акцен­та на той или иной конкретной цели системы в целом означает, что ценность адаптивных функций не связана с какой-то конкретной целью, цели же определены, глав­ным образом, как «дозволенные» (а не предписанные). В общем можно, следовательно, говорить о содействии постановке целей (единицы), направленных на приобре­тение единицей льгот и объектов вознаграждения, ко­торые в определенной степени могут быть выражением положительной оценки качеств данной единицы и ее Деятельности.

Основной упор делается на производственную актив­ность в экономической сфере, а это, в свою очередь, создает предпосылку для некоторого «индивидуалистичес­кого» уклона всей системы ценностей. Однако этот «уклон» интерпретировать следует очень осторожно. Нет оснований полагать, что только достижения индивидов добиваясь которых они кооперируются между собою признаются ценностью, нельзя предполагать также и то что именно им отдается предпочтение. В действительно­сти очень высоко оцениваются достижения коллективов например, компаний предпринимателей. Основным здесь по-видимому, является то, что можно назвать «плюра­лизмом целей», т.е. не существует доминирующей цели, на которую должна была бы ориентироваться вся дея­тельность системы.

Можно изобразить это несколько иначе, сказав, что главная цель данной системы — максимизировать произ­водство объектов владения, признанных ценными, а так­же способствовать культурным достижениям, которые могут помогать единице достигать узаконенных целей, независимо от того, являются ли единицами отдельные лица или же коллективы. Такая ориентация способству­ет тому, что особенно большое значение приобретает генерализация контроля за объектами владения посред­ством денег и рыночных механизмов, а также генерали­зация оценочной коммуникации путем распределения прямых «установочных» вознаграждений, т.е. «репута­ций ». Главное — то, что «продукт» оценивается деньгами, т.е. что для обмениваемого объекта владения, который подвергается оценке, они являются мерой стоимостного отношения его к другим объектам, получаемым в общем процессе производства, и что денежное вознаграждение может попросту служить рабочим показателем той «ре­путации», которую имеет данная единица (индивид или коллектив) в системе. Это, конечно, только первая ори­ентировочная точка отсчета и некоторая ее неадекват­ность будет нами принята во внимание в дальнейшем изложении.

Если верно, что эта общая ориентация есть главная ориентация, то наиболее непосредственно оцениваемы­ми достижениями будут те достижения, которые в спе-

пифически-американском смысле можно назвать "прак­тическими", те, что являются прямым результатом «про­изводства» в указанном смысле. Следующими за ними в порядке оценивания окажутся, по-видимому, те функции, которые имеют наибольшее значение для обеспечения условий, от которых зависит успех производственной деятельности, в том смысле, в каком мы употребили это выражение выше. В понятиях нашей функциональной парадигмы они (эти функции), как мы уже указывали выше, разделяются на три главных типа или направления. Тот тип, который идет по порядку вслед за адаптивным, — это, по-видимому, аскриптивно-квалитативный (значение предписанных качеств, конкретных по содержанию), затем — интегративный и, наконец, системно-целе­вой. Можно рассмотреть теперь каждый из них по по­рядку.

Значение ценностей, предписанных единице качеств, может быть лучше всего описано через их связь с уни­версалистским компонентом основного типа ценностных ориентации. Существует, по-видимому, два основных контекста, в которых они проявляются. Один из них от­носится к тем эталонам, при помощи которых оценива­ется производственная деятельность сама по себе, и, — разумеется, в обобщенном виде, •— соотношение ее со всеми другими функциями, насколько данные эталоны позволяют это делать. Место науки в нашей системе — это наиболее значительный пример такого обобщения. Действительно, в некотором смысле, оценка ее производ-на, а не первична: порядок движения оценок — от техно­логии к науке, а не наоборот. Но когда технология дос­тигает определенного уровня развития, связь между нею и наукой становится чрезвычайно тесной. Наиболее важ­ный признак, указывающий, что так происходит, — это место в структуре ролей нашего общества тех профес-сии, для которых требуется обучение научным дисцип­линам, особенно профессий инженерного и медицинского характера. Институты как учреждения, занимающиеся преимущественно «чисто» научными исследованиями, ЭТо также и те места, где обучаются кадры специалистов, которые потом входят в профессиональную систе­му. Таким образом, если говорить в целом, содействие сохранению и развитию культурной традиции, которая может обеспечивать производственные процессы, — это один из основных видов функций, которым должна слу­жить аскриптивно-квалитативная система ценностей. Эти функции ранжируются высоко, но в действительности по-видимому, все-таки будет иметь место «сдвиг» в сто­рону преобладания и здесь «прикладных» моментов.

Второй контекст приложения принципа универса­лизма связан с распределением способностей и возмож­ностей действовать таким образом, чтобы добиться про­изводственных достижений. Центр тяжести здесь лежит в универсалистском определении «равенства возможно­стей», применяемом как к индивидам, так и к коллекти­вам. Различие прирожденных индивиду способностей должно считаться естественным явлением. Но в данной системе существует сильная тенденция к возведению воз­можности в ранг чего-то всеобщего. Это основной источ­ник нашей высокой оценки здоровья и образования. Без хорошего здоровья и без обучения в такой мере, в какой человек впоследствии способен воспользоваться его ре­зультатами, он не может реализовать свои потенции в области производственных достижений. Совершенно очевидно, что это две сферы, в которых существует пол­ный консенсус относительно того, что «конкурирующим силам» нельзя позволять действовать непосредственно, и в особенности, что получение здоровья и образования не должны прямо зависеть от возможности платить за них.

Две другие важные сферы активности также входят в этот контекст. Одна из них — это область регулирова­ния равновесия личности, как через социализацию, так и через восстановление эмоционального равновесия. Прежде всего в этой сфере наш современный вид семьи, по сравнению с другими системами родства, характери­зуется глубокими отличиями; отсюда можно предполо­жить, что этим определяется и оценка роли женщины. Формально-профессиональный подход к этим проблемам связывается (что важно отметить) с тем же основным

контекстом: для взрослых людей, это главным образом, вопрос здоровья их психики, для детей же — проблема получения формального образования. Еще одна сфера касается регулирования экономических процессов рас­пределения объектов владения и коммуникации, в част­ности, репутации. Оказывается, что на первые места здесь17 выходят большей частью законодательные функции, а так­же некоторые из регулятивных функций управления и, разумеется, неформальное «общественное мнение».

17 См.: «Точка зрения социолога на юридические профессии », гл. XVIII (А Sociologist looks at the legal profession, 1952).

Интеграцию системы как целого можно рассматри­вать в качестве функции, занимающей следующее место по шкале приоритета. Можно ожидать, что она будет осуществляться в значительной степени за счет стихий­но устанавливающегося консенсуса и в результате про­цесса свободной адаптации групп интересов друг к другу (юридические соглашения, закулисные сделки и прочее), функции этого типа, в общем, входят в регулятивный механизм, балансирующий аскриптивно-квалитативные функции; основным эталоном здесь будет эталон «бла­гоприятных» для всех «законных» возможностей соблю­дать свои интересы. Принцип распределения могущества подтверждает предположение, что преимуществом у нас пользуются национальные (государственные) цели, и что нормы интеграции системы детально определены. По мере того, как будут изменяться условия, по-видимому, именно в этих точках будут возникать особенно сильные напряжения при функционировании системы.

И, наконец, как мы уже отмечали, функции содей­ствия осуществлению целей системы расположены ниже всех по шкале приоритета, в силу того, что в системе от­сутствует особая положительная цель. А следовательно, позитивное значение функции управления сравнительно слабо, оно зависит от сочетания ее с другими функция­ми. Положение ее может также зависеть и от величины расхождения между нашими установками по отношению к управлению в обычных условиях и в чрезвычайной обстановке, когда цель сохранения системы от разрушения становится насущной необходимостью. Может оказать­ся, что настоящее положение вещей, связанное с боль­шой ответственностью США за обстановку в мире, пред­полагает необходимость сдвига в повышении оценки функции управления. С этой точки зрения, наш современ­ный фон включает сложные проблемы адаптации. Посте­пенный переход аскриптивно-квалитативного акцента в системно-целевой нужно четко себе представлять. Так, первым, относительно недавним случаем воздействия на функции управления была сильная экономическая деп­рессия, которую с аскриптивно-квалитативной точки зре­ния можно считать чрезвычайным обстоятельством; другим чрезвычайно важным обстоятельством может яв­ляться проблема национальной обороны, а также другие проблемы, тесно связанные с нашим положением, нала­гающим на нас международную ответственность, то есть адаптивные и системно-целевые проблемы.

Нужно ясно отдавать себе отчет в том, что такой же порядок приоритета при оценке проблем возникает, ког­да мы переходим от рассмотрения подсистемы в целом к рассмотрению отдельных подсистем. Но сфера, в кото­рой эти оценки действительны, должна изменяться в за­висимости от места данной подсистемы (особенно в том случае, когда данная подсистема — коллектив) в струк­туре системы более высокого порядка. Парадигма долж­на, следовательно, применяться по крайней мере дважды для того, чтобы разместить конкретные роли отдельной единицы (индивида) в каком-то иерархическом порядке.

Так, центр роли, связанной с функциями управле­ния, — как мы ее обычно понимаем, — в ответственности за достижение целей системы, т.е. за организацию, в ко­торой эти функции управления имеют место. Поскольку это наиболее важная роль, содействующая существова­нию данной организации, и в то же время у нас нет не­обходимости отдавать приоритет функции ответственно­сти за достижение целей всего общества в целом, за исключением случаев крайней необходимости, то мы и наделяем высшим статусом роль, связанную с управле-

ем производственными организациями; равный или лаже более высокий статус имеют технические роли. Бо­лее того, несмотря на то, что в общей системе ценностей инструментальные функции ранжируются выше, чем эк­спрессивные, тем не менее, с точки зрения функциони­рования единицы системы по отношению к «высшему окружению» суперординарной («более высокого поряд­ка») системы, способность влиять на действия других посредством экспрессивной коммуникации может ока­заться фактором огромного значения. Поэтому хороший коммерсант или хороший «торговец» внутри отдельной единицы может иметь более высокое стратегическое по­ложение в силу значения, которое имеют его функции для данной единицы, хотя его функция в более широкой сис­теме будет иметь совершенно иное значение. Но в силу такого противоречия двух иерархий, которые существу­ют на двух уровнях в двух системах отсчета, можно ожи­дать довольно большой амбивалентности в оценке как качеств, так и их применения. По крайней мере тот факт, что такая амбивалентность действительно существует в арсенале оценок профессиональных групп, можно рас­сматривать едва ли не как наличие дублирующей модели. Так, символически центр тяжести компетенции в профес­сии юриста — это знание права. Но в действительности в функции практически работающих юристов входят час­то коммерческие способности, способность убеждать людей, которые очень опосредованно связаны с умствен­ным трудом в сфере юриспруденции.

Вернемся теперь к другой линии нашего рассужде­ния, и окинем общим взглядом главные особенности на­шей социальной структуры, связанные с проблемами стратификации. Очень упрощенно и только с точки зре­ния задач, стоящих перед нами, мы можем представить себе общество состоящим из трех основных типов кол­лективов. Во-первых,коллективы «конкретной функции» или организации, прототипом которых молено считать фирму, школу, больницу. Здесь роли (исключая клиен­тов, пользующихся услугами, и потребителей продукции) организованы по профессиональному принципу. Коллектив состоит из управляющих, специалистов, рабочих, учи­телей, врачей, сестер и проч. Второй тип, прототипом которого являются политические организации и цер­ковь, — это «ассоциации» с диффузной функцией, кото­рые представляют своих избирателей, но которые в за­висимости от своих размеров и широты интересов также в той или иной степени стремятся к организации ролей по профессиональному типу для выполнения более от­ветственных и специализированных функций, но здесь су­ществует много ограничений, а также вопрос о том, как широко может быть применен этот способ организации, называемый иногда «бюрократизацией», к ассоциации. (Существует бесчисленное количество других ассоциа­ций, реализующих конкретные функции: профсоюз, про­фессиональная ассоциация, рабочий союз и проч., но мы здесь их рассматривать не будем.) Наконец, существует еще нечто, что можно назвать "диффузной солидарнос­тью", объединяющее людей, входящих во множество раз­личных ассоциаций. Из них наибольшее значение для на­шего рассмотрения имеют: территориальная община, родство и этническая группа.

Связь этих трех типов друг с другом имеет огромное значение для системы стратификации, так как нормаль­ный индивид состоит членом коллективов по крайней мере двух типов, а если он взрослый мужчина, то обяза­тельно также и в коллективе третьего типа, т.е. в профес­сиональной системе. Он, разумеется, может быть членом и более чем одного коллектива какого-то из этих типов, что порождает для него массу проблем, связанных с на­лаживанием отношений между ними. Выше мы уже убедились, что наиболее непосред­ственно наша главная система ценностей воплощена именно в сфере профессиональных ролей. Правда, неко­торые из тех ролей, которые мы называем собственно «профессиями» (область «свободных профессий») пре­обладают как раз не в адаптивной подсистеме, а в подси­стеме культурной, аскриптивно-квалитативной, как, например, роли учителя, ученого или министра по рели­гиозным делам, или же в подсистеме, интегрирующей цели системы, как, например, роль правительственного новника. Но даже если коллективы в этих различных одсистемах и имеют весьма различный характер в связи тем, что выполняют разные функции, тем не менее все они включают в себя то, что в самом точном смысле мож­но назвать профессиональными подсистемами, роли в которых относятся к тому же самому основному типу, что и роли в первично-адаптивной подсистеме. Кроме того, конечно, значительный, хотя и все уменьшающийся класс профессиональных ролей, например, независимые, связанные с «частной практикой» профессии, а также независимые художники, вовсе не включены ни в какой контекст организации. Существует тип ролей, яркий при­мер которых — фермер, где, напротив, нельзя провести никакой естественной границы между единицей родства и производственной единицей; подобное положение су­ществует и в некоторых других сферах.

Тем не менее, нормой является все-таки то, что сред­ний взрослый мужчина выполняет «постоянную» («в те­чение полного рабочего дня») профессиональную роль, что в подавляющем большинстве случаев она является частью организации, строго отграниченной своими фи­зическими условиями, объектами владения и «управле­нием» от его единицы родства. Более того, и подавляю­щая часть незамужних женщин, вышедших из школьного возраста, тоже обладает такими ролями, а также осуще­ствляет их и все возрастающая часть замужних женщин. Можно сказать, что в профессиональной системе, опре­деленной таким образом, статус зависит от «производ­ственного» вклада индивида в выполнение функций той организации, с которой он связан, а следовательно, — от его способности действовать и от успехов в пользу орга­низации, которых ему удалось достичь.

Мы сказали, что это верно «в общем». Разумеется, есть множество причин, которые мешают достичь совер­шенства в этой области, таких, как трудность приложеия стандартов оценок, неопределенность этих стандартов и несравнимость качественно различных видов Деятельности (выполняемых единицами), а также их качеств. Различия в могуществе, которые являются резуль­татом обладания предметами владения, блоками комму­никации и проч., могут поддерживать и увеличивать от­клонения. Эти факторы имеют большое значение ддя уточнения эмпирического анализа, но они второстепен­ны с точки зрения общей характеристики нашей системы стратификации.

Те же самые индивиды, которые исполняют профес­сиональные роли (в организациях), являются одновре­менно, разумеется, и членами единиц родства. Для аме­риканской системы родства наибольшее значение с указанной точки зрения имеет далеко зашедший процесс «изоляции» супружеской (ядерной) семьи. Это означа­ет, конечно, что норма или «ожидаемая» единица — это семья, ведущая общее хозяйство, которая главным обра­зом состоит из супружеской пары и их еще несовершен­нолетних детей. Хотя иногда в семье существуют и дру­гие отношения, все же о них точнее будет сказать, что это — структурная аномалия, в частности для городско­го среднего класса. Кроме того, существует симметрия в ориентации на такую семью, как семьи родителей обоих супругов, хотя можно, пожалуй, говорить о слабо выра­женной «матримониальной» линии в силу особой связи между матерью и замужней дочерью. Сверх того, супру­жеская семья, как хорошо известно, лишилась большей части своих функций в обществе, и именно тех, которые не относятся к формированию аскриптивно-квалитатив-ных характеристик, прежде всего функций производства, которые имеют такое важное значение для общества на­шего типа. По-видимому, ее первичные функции — под­держивать определенные «модели образа жизни», интег­рировать общую культурную традицию, регулировать общее равновесие личности членов данной семьи и слу­жить механизмом социализации детей в духе данной культурной традиции.

Это «сведение на нет» американской единицы род­ства по сравнению с положением единиц родства в дру­гих обществах, как в отношении значения принадлеж­ности индивида к той или иной семье, так и в отношении ее функций, очевидно, тесно связано с функциональны­ми требованиями профессиональной системы нашего типа. Но существует определенный предел, за которым этот процесс должен быть ограничен, иначе другие фун­кции семьи не смогут успешно ею осуществляться. Нельзя, по-видимому, сомневаться в том, что, во-пер­вых, эти функции жизненно важны, и во-вторых, в том, что нет возможности осуществлять их другим способом (вне семьи).

Семья — это единица преимущественно диффузной солидарности. Ее члены, следовательно, должны иметь в более широкой системе статус, который был бы для них всех в значительной степени общим, а это значит, что они должны, несмотря на различия по полу и возрасту, оце­ниваться как в определенных отношениях равные друг другу. Семья как единица пользуется определенной «ре­путацией» в общине. Ее члены ведут общее хозяйство, а потому и оценивают их одинаково в том, что касается жилья, одежды, характера и т.д., т.е. в системе престиж­ного символизма. У них одинаковый образ жизни. Если положение родителей в общине сравнительно высоко, преимуществами этого положения пользуются также и их дети, независимо от того, «стремятся » они к этому или нет; точно так же, разумеется, они испытывают все отри­цательные последствия низкого статуса своих родителей. Из этого следует, что сохранение семейной системы в качестве функциональной единицы даже в обществе на­шего типа несовместимо с полным «равенством возмож­ностей ». Это главное препятствие на пути к полному осу­ществлению нашей основной системы ценностей, для которой характерен конфликт между функциональными потребностями личности, с одной стороны, и потребнос­тями общества в культурной стабилизации, а также со­циализации — с другой.

Другой ряд следствий, имеющих значение для суще­ствования нашей семьи, связан с ее влиянием на диффе­ренциацию ролей по полу. Несмотря на то, что количе­ство членов семьи, как правило, невелико, супружеская емья это система внутренне дифференцированная.

Адаптивное требование сохранения ее как системы в на­шем обществе заключается главным образом в том, что репутация и доход получаются семьей благодаря профес­сиональной роли супруга-отца. Это важно, потому что только благодаря этому он занимает в семье роль «инст­рументального лидера». Но мы знаем, что группы даже таких малых размеров имеют сильную тенденцию к диф­ференциации инструментального и экспрессивного ли­дерства. Процесс социализации требует определенного типа связи с детьми, для отца же оказывается исключи­тельно трудно комбинировать эту связь со своими обя­занностями. Поэтому основную роль в конкретных лич­ностных отношениях с ребенком и роль «экспрессивного лидерства >> в семье комбинируются обычно с внутренни­ми инструментальными обязанностями в семье (женщи­на как «хранительница очага») и имеют тенденцию свя­зываться, как правило, с женской ролью.

В такой ситуации возникает целый ряд факторов, содействующих определенному разграничению половых ролей вообще, что препятствует получению женщиной высокого статуса в профессиональной системе, а также возможности для нее конкурировать за профессиональ­ный успех или профессиональный статус. Вероятно, глав­ная функциональная основа этого процесса заключает­ся в том, что для общества значение имеет роль матери, когда она выполняется внутри семьи. Отсюда так важ­но, чтобы статус мужа и жены был равным. Профес­сиональная же конкуренция имеет тенденцию диффе­ренцировать их (супругов) по статусу, а не уравнивать. Замужняя женщина в нашем обществе, как правило, не конкурирует прямо за профессиональный статус и его первичные символы с мужчиной своего класса. Можно сказать, что такое разграничение половых ролей способ­ствует интеграции членов семьи, так что исключительно важные функции социализации, включенные в роль отца, сохраняются. Очевидно, однако, что такая ситуация пре­пятствует равенству возможностей, ибо женщину, неза­висимо от ее дееспособности, склонны включать в более узкую сферу функций, чем мужчину, и отстранять, по

крайней мере относительно, от некоторых статусов, об­ладающих наиболее высоким престижем18.

Яркий пример такой сегрегации половых ролей мож­но наблюдать в символизме стиля одежды у мужчин — это почти униформа, исключая отдельные виды спортив­ной одежды. Женское платье, напротив, отличается изощренностью и индивидуальностью вкуса, и в соответ­ствии с ним намеренно украшаются волосы, лицо и т.д., что совершенно недопустимо для мужчин. Что такого рода дифференциация вовсе не свойственна «человечес­кой природе» вообще, можно доказать двумя примера­ми из разных областей. Тот, кто хорошо знаком с общи­нами консервативного сельского типа, знает, что в них существует обычно очень тесный параллелизм в одежде обоих полов, как рабочей, будничной, так и «лучших вос­кресных» нарядов, которые отличаются приблизитель­но одинаковой изощренностью у того и у другого пола. В качестве другого примера мы можем указать аристокра­тическое общество Европы XVIII века, в котором мужс­кая одежда ничем не отличалась от женской по своей изощренности: пудреные парики, кружевные воротнич­ки и манжеты, разноцветные пиджаки и жилеты, атлас­ные штаны и серебряные пряжки не считались призна­ком феминизации, как они, несомненно, были бы расценены в нашем обществе.

18 Соответствующие аспекты американской системы родства, связанные с профессией и стратификацией, обсуждаются более подробно выше, в дру­гих статьях данного сборника (имеется в виду сборник «Essays in Sociological teory ». — Прим. пер.) См. также об американской системе в целом: Robin М. Williams Jr. American Society, ch. 5.

В целом же основные черты нашей системы страти­фикации, по-видимому, следует рассматривать как ре­зультирующую тенденций к институционализации про­фессиональной системы, включающей в себя роли в единицах, формирующих аскриптивно-квалитативную сферу, и в управляющих системах, с одной стороны, и роли в системах родства — с другой. Территориальные общины, основанные независимо друг от друга, — оди­наково участвуют в сельско-городской и региональной дифференциации. Но по сравнению с другими общества­ми отличительной чертой нашего населенного пункта яв­ляется высокая мобильность его населения, так что об­щина такого населенного пункта зависит прежде всего от системы профессиональных ролей, а не наоборот. И расселение внутри общины имеет тенденцию (в рамках доступности места работы) зависеть от дохода семьи, а не быть независимой детерминантой.

Другой возможный путь возникновения в диффуз­ной солидарности дифференциации по статусу — это эт­ническая принадлежность. Возможно, что в определен­ных аспектах наиболее важным после сельско-городских и региональных моментов принципом, независимым от профессии и родства и прямо с ним не связанным, явля­ется религиозная принадлежность. Положение негров даже в северных штатах США — наиболее яркий тому пример. Но несмотря на рассеянность членов разных эт­нических групп по классовым структурам различных уровней, нация стремится в определенной мере сохранить свои относительно независимые «пирамиды». Значение нации при естественном ходе развития общества нашего типа будет, по-видимому, уменьшаться. До каких пре­делов может идти этот процесс, довольно трудно пред­сказать. С одной стороны, наша система, как мы уже ска­зали, принадлежит к типу, для которого характерна большая свобода («несвязанность »), чем для большинства других, и это обеспечивает сохранение этнических пере­городок. Тенденция эта усиливается также этническим традиционализмом — этим защитным свойством против неуверенности. С другой стороны, действуют очень мощ­ные силы аккультурации, которые стремятся опрокинуть традиции этнического разделения. Мы должны учитывать этнический фактор как вторичный принцип модифика­ции стратификационной модели, но не считать его вовсе не имеющим никакого значения.

Этническая проблема, по-видимому, влияет на сис­тему стратификации двумя основными путями. Во-пер­вых, система ценностей этнической группы может отли­чаться от системы ценностей, господствующей в обществе в целом. А следовательно, при определенной степени терпимости (в данном более широком обществе) она ожет иметь тенденцию к образованию внутри этого более широкого общества несколько отличного от него под-общества, в котором осуществлялись бы ценности дан­ной культуры. При этом действия членов таких этничес­ких групп должны интерпретироваться исходя из их соб­ственной культуры, отличной от культуры более широ­кого общества, включая сюда их собственную внутрен­нюю стратификацию и те способы, которыми они могут, согласно своим ценностям и своими собственными путя­ми, вырабатывать систему основных классов19.

19 Цример: негры в американском обществе — независимая национальная ультура, которая была культурой минимального значения; в Италии же и ападной Европе евреи были примером того, что такая национальная куль­тура может иметь большое значение.

Второй путь модификации (стратификации общества в целом этническими группами) заключается в том, что этническая группа, как по своим ценностным моделям, так и по большинству других аспектов своего статуса, образует некую особую единицу в более широком обще­стве, на которую лица, не являющиеся ее членами, реаги­руют стандартным образом, что, в свою очередь, способ­ствует тому, что реакции членов данной группы также детерминируются.

Типичный пример — дискриминация, т.е. непризна­ние за членами какой-либо этнической группы права за­нимать определенные статусы, обязанности которых они тем не менее, могли бы квалифицированно выполнять. Реакция дискриминации необъяснима только с точки зрения ценностных моделей данной этнической группы, здесь следует принимать во внимание также источник и характер дискриминации.

В целом можно сказать, что до самого последнего времени, по-видимому, сильное модифицирующее дей­ствие этнических групп в американском обществе прояв­лялось на более низких делениях стратификационной шкалы. Но мобильность вверх привела к изменениям об­щей шкалы, и теперь вопрос о месте евреев, а также ирландцев-католиков, например, в верхних слоях среднего класса приобретает громадное практическое значение.

Из двух типов ассоциаций с диффузными функция­ми, о которых мы говорили выше, политические ассоциа­ции можно считать более слабо действующим фактором за исключением тех групп, которые активно участвуют в выполнении политических функций. Высокая степень горизонтальной мобильности означает, что принадлеж­ность к местной политической единице имеет второсте­пенное значение, и ее меняют довольно легко.

Партийная принадлежность также для большей ча­сти «публики» не является жесткой и ее легко меняют (за исключением небольших по размеру крайних группи­ровок, включенных в политическую деятельность профа­шистского или же коммунистического толка). Связана ли такая деятельность с политической карьерой — это уже совсем другой вопрос. Важно отметить, что, в отличие от очень многих других обществ, «политическая элита», или «правящий класс», в американском обществе не занима­ет главенствующего положения. Те же, кто успешнее других делает политическую карьеру, входят в состав элиты, не представляя собой ярко выраженных господ­ствующих элементов. Кроме того, такая принадлежность редко передается из поколения в поколение.

Вопрос, связанный с религиозной организацией и с принадлежностью к ней, представляет огромный социо­логический интерес. Основной структурой здесь можно, по-видимому, считать структуру протестантского сектан­тского плюрализма с большой долей конгрегациональ-ной автономии местных единиц даже в католической и методистской церквах. Все это имеет тенденцию выраба­тывать, совмещаясь тесно с территориальным соседством, в процессе ассимиляции и в связи с церковной принад­лежностью широкий и нежесткий контекст социальной стратификации. Так, принадлежность к господствующим церквам имеет значение в верхних классах, и отсюда вниз идет общая упрощенная градация вероисповеданий, свя­занная с классовой структурой. Если рассматривать дифференциацию прихожан внутри вероисповеданий, то связь со стратификацией окажется здесь еще более тесной. Основным исключением из модели является Римская католическая церковь с ее особым интересом к этническому происхождению прихожан. Напротив, в других общинах обнаруживается, что духовенство не занимает никакого особого положения внутри классовой структу­ры. Тем не менее во многих отношениях это очень специ­фический вид профессиональной роли, который, за ис­ключением католического духовенства, с обязательным для него целибатом, имеет тенденцию ассимилироваться в общую систему профессиональных ролей. Статус свя­щенника в первую очередь зависит от престижа его у при-

хожан.

Если рассматривать и занятие «политикой » в конеч­ном счете как профессиональную роль (какой в действи­тельности может быть гражданская должность или же карьера на военной службе), то нам придется абстраги­роваться только от этнической проблемы, от типа терри­ториальной общины и от особого положения католичес­кой церкви для того, чтобы обосновать широкое обобщение, что наша система стратификации нацелена главным образом на интеграцию системы родства с про­фессиональной системой. Очевидно, наиболее важным, связующим звеном является здесь то, что как главный в семье статус, так и первичная профессиональная роль — роль супруга-отца — заняты одним и тем же лицом, ко­торое является «инструментальным лидером семьи », по­скольку его профессиональный заработок составляет основной — а часто также единственный — источник до­хода семьи, т.е. льгот и объектов вознаграждения, имею­щих символическое значение.

Следовательно, должна существовать зависимость между прямой оценкой профессиональных ролей, дохо­да, вытекающего из исполнения этих ролей, и статусом людей, эти роли исполняющих, образующих группы на шкале стратификации. По существу, это четкая связь, к второй мы будем применять термин «классовый статус», поскольку нам нужно бывает описать условия, существующие в США. Несколько более широко мы можем дать здесь определение классового статуса, сформулирован­ное нами в более ранних работах: это такая составная часть статуса, которая является наиболее общей для всех членов эффективной единицы родства. Здесь отличитель­ными чертами американской системы являются: устрой­ство типичной единицы родства — изолированная (ядер­ная) семья, — и то, что один из ее членов занимает детерминирующую данный статус профессиональную роль. В классическом Китае, например, отличие между крестьянскими и помещичьими семьями — которые в ка­честве единиц родства имели совершенно различное уст­ройство — покоилось на том, что они имели совершенно разные основания: существенное значение придавалось тому, имеет ли данная семья достаточное количество зем­ли для того, чтобы обеспечить себе модель жизни, свой­ственную «ученым», т.е. такую, чтобы члены семьи мог­ли не заниматься физическим трудом.

Как мы уже определили, классовый статус — это не простая единица, а довольно слабо связанный внутри себя комплекс элементов. Статус семьи по значению конкрет­ной профессии и по доходу может повышаться и пони­жаться в зависимости от изменения в сфере экспрессив­ного символизма, отношений данной семьи с другими семьями, занимающими определенные положения на шка­ле престижа, родства или же по принадлежности к добро­вольным обществам, а также благодаря сугубо неформаль­ным светским связям. Он может также повышаться или понижаться от выбора места жительства, благодаря пре­стижу того учебного заведения, которое посещали члены семьи или же которое посещают их дети, а также другими способами. В значительной степени неразличимым явля­ется тот рубеж, где заканчивается действие этих «состав­ляющих элементов» классового статуса и начинает про­являться их чисто «символическая» окраска. Все это означает, что комплекс профессионального дохода семьи является, вообще говоря, центром какого-то более широ­кого комплекса. Мы умышленно абстрагировались от эт­нического статуса, который тоже можно было сюда ввес­ти, т.е. его тоже можно было бы принимать во внимание, рассматривая семью. Из всех других элементов, возмож­но, наиболее значительным будет образование. Наиболее важной причиной того, что этот фактор не включается в «ядро», а держится на «периферии», — то, что в нашем обществе основной смысл образования, по-видимому, ус­матривается в его способности служить путем к будуще­му профессиональному (а отчасти и к материальному) ста­тусу. Это отличает американское общество от обществ большей части европейских стран, где «качество» образо­вания в статусе человека имеет относительно большее зна­чение по сравнению с тем, что он «делает». Различие, од­нако же, только в степени. Так, посещение привилегированного колледжа, по существу уже выделя­ет человека, в некоторой степени даже независимо от его будущего профессионального статуса.

Но вопрос можно рассматривать еще и таким обра­зом, что большее значение так определенный классовый комплекс в американском обществе имеет только пото­му, что шкала классов четко и недвусмысленно опреде­лена. Только такая классификация как «верхний»(опре­деляемый весьма осторожно), «средний» и «нижний» классы имеет смысл. Для конкретных целей часто полез­но бывает ввести субделения (подклассы), как это дела­ется во многих местах данной статьи. Но ради осторож­ности не следует делать выводов о том, что эти более тонкие дифференциации чуть ли не одинаковы в различ­ных классах или же что границы между смежными клас­сами очень определенны.

Для сделанного нами предостережения есть три ос­нования. Во-первых, как мы уже видели, в процессе пря­мой оценки профессиональных ролей самих по себе воз­никает сложное переплетение различных по своему качественному типу ролей и не только в рамках одного приложения нашей качественной классификации, но по крайней мере двух таких приложений. Так, исключитель­но трудно ранжировать друг относительно друга сколько нибудь четким образом крупных руководителей бизнеса, людей, занимающих высокие должности в правительстве, и людей, занимающих высокие места в сфере выполнения

аскриптивно-квалитативных функций, таких, как ученые, писатели и проч. Должностных лиц определенных катего­рий, как это показал Хатт20, легче расположить в общем довольно четко ранжированном порядке — внутри одних и тех же качественных типов. Во-вторых, связь между про­фессиональным и семейным статусом довольно опосредо­вана. Верно, что существует тенденция: благодаря накоп­лению преимуществ, семьи, пользующиеся этими преимуществами, успешно укрепляют свое положение и сохраняют его за собой как наследственный «верхний класс», но это не тот успех, который был бы значим в об­щенациональном масштабе. Он (успех) наиболее заметен в мелких общинах, однако не в самых маленьких из них, потому что все, кто имеет хоть чуть-чуть профессиональ­ного самолюбия, стремятся расстаться с такой общиной. Но даже в таких общинах заметны крупные изменения, происходящие со временем. Вообще любая экспрессивно-символическая шкала ранжирования семьи, — как, напри­мер, шкала жилищ, предложенная Чепиным, — будет толь­ко слабо коррелировать со шкалой профессионального статуса отцов семейств, и чем более тесно ранги связаны со шкалами, тем слабее будет корреляция.

20 См.: Halt Paul К. Occupation and social stratification («AJS », № 55, May 1950).

Третья причина слабой связи внутри комплекса — это относительная независимость его элементов и факторов, влияющих на процесс распределения объектов владения. Наследуемое имущество играет определенную роль, но в сравнении с другими системами — относительно неболь­шую. (Ее место — в верхних слоях системы, включая те, которые обычно называются «верхним слоем среднего клас­са» — несомненно заслуживает, однако, более вниматель­ного, чем до сих пор, изучения.) Заработки других членов семьи (не супруга-отца) также ни в коем случае нельзя иг­норировать, но, по-видимому, гораздо более важный фак­тор — это фактор различия механизмов, посредством ко­торых доход распределяется в качестве профессионального вознаграждения в различных сферах. Молено выделить три главных вида таких механизмов. Первый из них — это «классическое >> распределение посредством свободной кон­куренции, при котором доход индивида прямо зависит от его собственной «предпринимательской » деятельности — от продажи услуг или продукта на свободном рынке. В эту же категорию входят и независимые художники, специа­листы и проч., точно так же, как и владельцы какого-либо «дела» в общепринятом смысле этого слова. Это порожда­ет колоссальное неравенство и, разумеется, может являть­ся источником большого богатства, которое, правда, теперь у нас встречается гораздо реже, чем в прошлом. Второй вид - это оплата предприятием своих работников из того, что

заработано на рынке конкуренции, хотя такой рынок не обязательно должен быть нерегулируемым, — это оклады, зарплаты, премии, комиссионные вознаграждения и т.д. (ди­виденды на обеспечение принадлежат к другой категории). Третий вид механизмов охватывает класс профессий, которые приходится «субсидировать» в том смысле, что фонды здесь формируются или увеличиваются при по­мощи некоторых механизмов, иных, чем механизмы сво­бодного рынка, например, посредством налогового обло­жения, благотворительности21. Государство использует механизмы и «неприбыльных» организаций: больницы, университеты и проч. являются наиболее важными из них. Завершая этот перечень широким обобщением, можно сказать, что первые два механизма способствуют доволь­но сильной дифференциации, а следовательно, ведут к го­раздо большему росту «верхушки», чем это обеспечива­ет действие третьего механизма. Совершенно открытым остается вопрос, насколько такие различия в професси­ональном доходе, а следовательно, в уровне жизни се­мьи непосредственно связаны с дифференциациями, пря­мо зависящими от оценки22. Легко показать те случаи,

21 «Скользящая» шкала, которая представляет собой наиболее характер­ную особенность рынка профессиональных услуг, является здесь проме­жуточной.

22 Результаты исследования в Норд-Хатт, согласно которым ученые и дру­гие группы специалистов размещены даже выше групп крупных бизнесме­нов, показывают, что денежный доход не отражается в относительной оцен­ке достаточно прямо.

North Cecil С, and Halt Paul K. Jobs and Occupation a Popular Evaluation («Opinion News» Sept. 1,1947, pp. 5-13), перепечатано в: Sociological Analysis, Jogan Wilson and William L. Kolbeds, N.Y., Harcourt, 1949, p. 464-473.

когда различия профессионального дохода и общей оцен­ки бросаются в глаза, как например, различие между жалованьем верховного федерального судьи и доходом который обычно получает частнопрактикующий юрист. Момент этой относительной независимости мы не будем здесь рассматривать. Но именно такие расхожде­ния и вызывают к жизни механизмы приспособления, необходимые для того, чтобы воспрепятствовать им на­рушать интеграцию социальной системы слишком силь­но. На двух видах таких механизмов следует остановить­ся. Один из них, который бросается в глаза при сравнении нашего общества с европейскими, особенно в том виде, как они существовали поколение или более тому назад, — это довольно широкий круг льгот, доступных для всех независимо от статуса: это средства передвижения, гос­тиницы, рестораны и проч. Такие мелочи, например, как то, что «все до одного» курят одни и те же сорта сигарет приблизительно одной и той же стоимости и даже то, что многие обладатели очень высокого статуса имеют «фор­ды» и «шевроле», а некоторые обладатели невысоких статусов ездят на «кадиллаках», очень знаменательны. Этим широким кругом объектов, сравнительно неболь­шого, «незаметного » значения до определенной степени снимается обособление, которое существует между от­дельными группами, так что они не противостоят в не­посредственных контактах в тех сферах, где сравнение их друг с другом привело бы к возникновению очень рез­кого напряжения. Семьи чиновников, офицеров, профес­соров, доходы которых ниже доходов сравнимых с ними профессиональных статусов в сфере предприниматель­ства, почти не имеют дела с семьями этих последних, — и напряжение тем самым минимизируется. Разумеется, су­ществуют общие стандарты, недостижение которых при­водит к очень сильному напряжению. Здесь очень важ­ная область — образование, которое получают дети. Но существование таких механизмов имеет все-таки огром­ное значение в обществе, где мотив «не отстать от Джон­сонов» так сильно преобладает даже в фольклоре. Это иллюстрирует важность исследования отдельных фактов в контексте всей социальной системы, а не только в изо­лированных ее частях.

В частности, если прибегать к сравнениям, одна из наиболее заметных особенностей американской системы стратификации — это ее сравнительная «нестройность », отсутствие четкой иерархии престижа (она существует только в самом общем виде), отсутствие четко выражен­ной элиты или правящего класса, изменчивость оттенков, мобильность между группами, и при определенности пре­стижного значения общепризнанных целей, сравнитель­ная толерантность по отношению к тем путям, которые ведут к успеху в этой области. Это ни в коем случае не «бесклассовое» общество, но среди классовых обществ — это весьма своеобразный тип.

Другая бросающаяся в глаза особенность, имевшая большое значение в течение очень длительного периода раз­вития общества, — это «степень уплотненности» шкалы в том, что касается доходов. Это «уплотнение» имело место на протяжении жизни последнего поколения. Оно осуще­ствлялось под давлением с обоих «концов ». С одной сторо­ны, оно, конечно, связано, и очень сильно, с развитием ра­бочего движения, с значительной политической оппозицией, но свою роль здесь сыграли также и замедле­ние иммиграции, значительное повышение доходов большей части низко расположенных групп, — хотя это повышение было неравномерным и в группах «белых воротничков » до­ходы повысились сравнительно мало. С другой стороны, высокий прогрессивный налог как на доходы, так и на иму­щество, а также изменения в структуре экономики «уреза­ли» старую верхнюю страту, в которой было развито сим­волическое потребление с целью отделить себя от остального общества, и которая еще 2 — 3 поколения тому назад всячески «выставляла себя напоказ ». Судьба лонгай-лендского имения семьи Морганов, проданного с аукциона Для того, чтобы уплатить налоги, — яркий показатель это­го процесса. (Одно из «чудес», о которых говорит Веблен, иллюстрируя свой вывод о близости «золотого века ».) Теперь мы можем вкратце описать основную модель сверху донизу таким образом: «вершина» широка и рассеяна, состоит из нескольких компонентов, связанных между собою не очень тесно. Несомненно, что теперь ее (т.е. «вершины») центр тяжести находится в профессио­нальном статусе и профессиональном доходе. Если смот­реть с исторической или же сравнительной точки зрения то обращает на себя внимание тот факт, что по сравне­нию с предпринимательскими «фортунами >> периода эко­номического развития в XIX веке (особенно сразу после Гражданской войны), заметно замедлился в общенацио­нальном масштабе процесс пополнения числа правящих семей, которые, подобно семьям японской и даже фран­цузской модели, пытались осуществлять контроль на ос­нове корпоративных объединений в экономике. Члены этих семей удерживают свое элитное положение, но по­средством своих профессиональных или же псевдопро­фессиональных достижений, а отнюдь не исключитель­но только на основании семейной принадлежности. Это происходит несмотря даже на то, что механизмы надеж­ного капиталовложения обеспечили возможность сохра­нить в целостности все, что унаследовано, и гораздо бо­лее успешно, чем во многих других обществах (не допуская произвольного раздробления посредством рас­пределения между наследниками, а также расточения посредством благотворительных пожертвований и заве­щаний). Основное явление, которое, по-видимому, име­ет место в настоящее время, — это смещение контроля за предприятиями из рук семей-основательниц, имеющих частнособственнические интересы на этих предприяти­ях, в руки управляющего и технического персонала, ко­торый как таковой не имеет здесь сравнительно сильных собственнических интересов. Этот имеющий решающее значение факт и лежит в основе нашей интерпретации: элементы «семейной элиты» в классовой структуре (уор-неровские «верхние верхнего », т.е. верхние слои верхне­го класса) занимают вторичное, а не первичное место во всей стратификационной системе. В целом их положение имеет значение скорее в локально-общинном, чем в госу­дарственном масштабе, и более велико как раз в мелких, а не в крупных общинах (и менее всего в крупных городских центрах) и в общинах экономически отсталых, а не звитых. Существенной проверки требует поэтому утверждение тех, кто говорит, что нужно ожидать развития верхушечного наследственного класса по образцу воопейских докапиталистических обществ. Развитие нашей налоговой системы в течение последних десятиле­тий совершенно очевидно не подтверждает гипотезу об усилении влияния этой группы в дальнейшем.

Можно говорить, и то с оговорками и "в общих чертах" — об элите управляющих делами (менеджеров), как о нечетко очерченном верхушечном классе по професси­ональному признаку. В этой группе существует сильная конкуренция в лице элиты специалистов, быстро усили­вающихся благодаря росту значения научно обоснован­ной технологии как в производстве вообще, так и в воен­ной промышленности в частности. Некоторые группы специалистов, в особенности юристы и инженеры, несом­ненно тесно связаны с бизнесом, но они постоянно пере­ходят в другие группы, в особенности академические. Существование средних групп различной квалификации говорит об этой элите как об образовании открытом, по­стоянно обновляющемся.

Нужно учитывать при этом, что не существует резко выраженного разрыва между группами элиты в указанном смысле слова, с одной стороны, и совокупностью групп предпринимателей и специалистов и численно умножаю­щимися в силу разрастания функций правительства груп­пами чиновников и кадровых офицеров — с другой.

Обратная сторона этого разграничения, а также того, которое мы приведем ниже, принимается нами во внима­ние как второе обстоятельство, заслуживающее разбора. Такая структура — следствие независимости супружеской (ядерной) семьи, которая приводит к тому, что молодая супружеская пара, отделившись в хозяйственном отноше­нии, а иногда и территориально, от семьи, имеющей ста-ус элиты, часто начинает свой жизненный путь от такого Уровня, который характерен для «низших слоев среднего асса ». То, что в общем у нас гораздо меньше, чем в европеиской традиции, уверенности, что сын обязательно последует по стопам отца в отношении статуса и даже в профессии, и что он женится только тогда, когда сможет обеспечить своей жене «образ жизни, к которому она при­выкла», — все это означает, что на четкие родословные линии у нас гораздо сильнее накладываются обстоятель­ства, зависящие от карьеры, чем в стратификационных системах другого типа.

Может быть, единственный отчетливый показатель границы между «верхними» и остальными слоями средне­го класса — это ожидание, что дети этих первых получат образование в колледже, и уверенность, что это право обеспечено им статусом, а не выдающимися способностя­ми самих детей. Это отчасти маскируется, правда, боль­шим качественным разнообразием институтов высшего образования, но это тем не менее — все же отчетливая раз­граничительная линия23. Важно объяснить смысл этих ожиданий; прежде всего ожидается, что сын будет в со­стоянии выполнять профессиональную роль высокого уровня, а вовсе не то, что он может стать достаточно об­разованным человеком и приобретет гуманитарные инте­ресы, соответствующие культурному статусу его семьи.

Традиционная граница между «средним» и «ниж­ним» статусным классом в западном мире проводится, конечно, в терминах разделения профессий на «белово-ротничковые » и «рабочие ». Развитие нашей страны идет в направлении все большего стирания различий именно по этой линии. Главный вклад в дело стирания этих раз­личий вносят высокие доходы элиты рабочих групп, рас­тущие, несмотря на все усиливающийся нажим союзов, так что существует очень заметное сближение этих групп. Наряду с этим происходит также и ассимиляция образа жизни, так что все труднее провести между ними четкую дифференциацию. Наиболее значительный момент здесь, как установил Синтерс24, — это то, что все эти группы пронизывает ожидание, что дети будут продвигаться в воем статусе. Традиционный «рабочий класс», в том смысле, как его понимают в Европе, у нас сравнительно невелик.

24 Как показывают исследования мобильности, на которые мы ссылалис выше, это ожидание сравнительно ярко проявляется в верхушках двух из шести профессиональных статусных групп, которые были нами выделены-"Centers Richard. The Psychology of Social Clasees. Princeton, Princeton Univ. Press, 1949, pp. 147, 216.

Другой важный аспект той же проблемы — это не­способность (вопреки предсказанию марксистов) индус­триального пролетариата возрастать в численности вме­сте с ростом производства в сфере экономики и, напротив, относительное увеличение численности «беловоротнич-ковых» и «обслуживающих» профессий, многие из ко­торых имеют признаки полузависимого мелкого предпри­нимательства (например, владелец бензоколонки).

Во всяком случае, изменение структуры низших сло­ев профессиональной системы имеет огромное значение для будущего развития. Профессии, включающие очень тяжелый физический труд — «киркой и лопатой », — не­сомненно исчезают очень быстро. Новое автоматическое оборудование полностью ликвидировало многие виды так называемого «полуквалифицированного труда». Это очень недвусмысленно указывает на то, что традицион­ное «дно» профессиональной пирамиды в действитель­ности совершенно исчезает. Пожалуй, возникает тенден­ция к превращению нашей классовой структуры в структуру, где будет доминировать средний класс даже еще сильнее, чем это имеет место в настоящее время.

Нижние этажи структуры обнаруживают тенденцию отклоняться от модели этого «среднего класса», и эта тенденция в некоторых отношениях дополняется тенден­цией тех слоев, которые находятся у самой вершины пи­рамиды, создавать модель семьи, отличную от профес­сиональных элит. Можно с уверенностью сказать, что это выражается в сдвиге от преобладания целей, объединяе­мых общим понятием «успех», к преобладанию целей, объединяемых понятием «обеспеченность». Более опре­деленно: это есть не что иное, как потеря интереса к до­стижению независимо от того, заключается это дости­жение в относительно большем доходе, в возможности Делать нечто более значительное или в повышении статуса семьи благодаря либо доходам, либо улучшению репутации. Профессиональная роль, следовательно, стано­вится теперь не достижением, но средством обеспечить себе необходимую предпосылку приемлемого образа жизни или неизбежным злом. Центр тяжести интересов сдвинулся из профессиональной области в сферу семьи развлечений, дружеских связей и проч. Несомненно, что сдвиг такого рода, проходя в какой-то мере сквозь все классовые уровни, увеличивается по направлению к ос­нованию шкалы — той ее области, которую мы называем на обыденном языке «классом простых людей»25. Это наиболее ярко проявляется в том, что Уорнер и его по­следователи называют «нижними слоями нижних групп». Интенсивность и распространенность этих тенденций невозможно точно определить, но, по-видимому, наи­большее значение, которое бросается в глаза с первого взгляда, — отсутствие четко определенных разграничи­тельных линий. Данные исследований мобильности ярко демонстрируют, что высокий уровень притязаний имеет место на всех классовых уровнях; четко выраженных ин­тервалов между ними не существует.

Следует сказать также несколько слов и о месте сель­ского населения в системе стратификации. Первый замет­ный факт здесь — это быстрое уменьшение удельного веса сельского населения в общем количестве работающих на хорошо оплачиваемых работах; сейчас он составляет не более 15% — контраст с другими обществами разитель­ный. Во-вторых, большое значение имеет колебание раз­меров ферм, доходов и проч. в очень больших пределах, так что в действительности мы можем сказать, что перед фермерами открыты все пути для того, чтобы двигаться из положения, эквивалентного «нижнему классу» (за исключением «фермеров-хозяев », у которых по существу нет конкурентов), на самое дно шкалы в положение пре­словутых «бедствующих испольщиков», которых так много в некоторых областях страны. Наконец, можно утверждать, что механизация сельского хозяйства способствует ассимиляции фермеров с категориями мелких предпринимателей, а во многих случаях — не очень мел­ких. Кроме того, явление «реурбанизации» порождает тенденцию к ассимиляции их образа жизни с образом жизни городского населения, причем эта тенденция про­является достаточно сильно.

25 Этот термин используется не только Уорнером, но и Калем в его неопуб­ликованных работах.

Типы подходов, которые мы излагали на протяже­нии нескольких последних страниц данной статьи, пред­полагают, что большие «группы интересов» в нашей по­литике — это указанные выше предприниматели, рабочие и сельское хозяйство — выступают не в качестве блоков, не тесно интегрированными, как это большей частью от­ражается в идеологически стереотипных представлени­ях; каждая из них включает в себя большое количество типов и статусных уровней (особенно если мы примем во внимание рабочую аристократию, которая часто имеет доходы такого же уровня, как и предприниматели). Эти группы и такие свободные коалиции, как республикан­ская и демократическая партии, совсем не похожи на группы, члены которых имеют интересы, идентичные по всем вопросам. Прежде всего они «пересекаются » в сис­теме стратификации друг с другом и с другими группами; они не образуют четко очерченных «страт», в букваль­ном смысле слова расположенных друг над другом.

И наконец, этот очерк был бы неполным без кратко­го рассмотрения проблемы мобильности внутри нашей системы стратификации. Хотя интересы социологов, ра­ботающих над этой проблемой, имеют тенденцию фоку­сироваться на так называемой «вертикальной» мобиль­ности, по-видимому, первый важный момент, который следует подчеркнуть, — это огромное значение «гори­зонтальной» мобильности. В этом последнем виде, в свою очередь, можно выделить два взаимосвязанных типа, ко­торые являются решающими, а именно: мобильность тер­риториальная (перемена места жительства) и передвиже­ние при одном и том же профессиональном статусе, либо внутри одного и того же вида профессии, но из одной рганизации в другую, либо же из профессии одного вида В пР°фессию другого. Объем территориальной мобильности, разумеется, очень велик, и она является наиболее важной предпосылкой вертикальной мобильности, по­скольку она создает возможность выхода из «замкну­тых» ситуаций и испытания своих возможностей на но­вом поприще. Изучение малых, экономически отсталых общин без систематического учета того, что происходит постоянный отлив людей из общины такого рода, приве­ло к тому, что исследование уорнеровских классов созда­ло впечатление низкого уровня вертикальной мобильно­сти в нашем обществе.

Другой исключительно важный момент нашей аме­риканской профессиональной системы — это большой объем «горизонтального» движения внутри профессио­нальной системы. Например, в континентальной Европе для людей, расположенных немного ниже самых высо­ких политических уровней, гораздо менее обычно, чем у нас, раз поступив на службу в аппарат управления, по­том уходить оттуда: государственная служба у них — ка­рьера всей жизни. Кроме того, мы с гораздо большей ин­тенсивностью передвигаемся из одной организации в другую, из одной сферы в другую, с ней тесно связанную. Очевидно, реже у нас встречается также непрерывность статуса, передаваемого из поколения в поколение, гораз­до реже, чем это характерно, например, для Европы. Оба этих типа горизонтальной мобильности имеют очень большое значение для создания возможностей двигать­ся вверх путем «достижения целей», а не путем «проры­ва через барьер », т.е. преодоления тех неизменных усло­вий, в которые человек поставлен своим происхождением или же данной ступенью своей карьеры.

Хотя, вероятно, в настоящее время эта мысль менее общепризнана, чем несколько лет тому назад, и в после­днее время раздаются категорические утверждения о том, что возможности мобильности вверх за период жизни последнего поколения значительно уменьшились. Эти утверждения следует принимать с большой долей скеп­тицизма. По-видимому, в прошлом у нас сущестовало два фактора, которые уже не могут повториться в будущем. Новые поселения на континенте открывали такие возможности приобретения статуса в новых территориаль-ых общинах, которые уже невозможно больше воспро-звести в стране, заселенной полностью. Во-вторых, воз­можности для всех страт современных иммигрантов, которые, как правило, начинают свой путь в новой стра­не с самого дна шкалы, повышать свой статус по сравне­нию с первоначальным, естественно уже не те, какими они были в прошлом, поскольку уже не могут повториться в больших масштабах необходимые для этого условия, су­ществовавшие в прошлом, и в частности, большой объем иммиграции, по-видимому, в настоящее время уже невоз­можен. С другой стороны, конечно, сильно увеличивает­ся производительность экономики США, что является большим и положительным с точки зрения создания воз­можностей фактором. Эти факторы очень трудно соот­нести друг с другом. В целом этот вопрос совершенно не разработан, и данные здесь очень фрагментарны.

Несомненно, в определенный период мобильность посредством образования начинает приобретать все боль­шее значение. Теперь уже менее вероятно, чем раньше, что человек, имеющий образование только в объеме школьного, "выбьется в люди" и что человек повысит свой статус, не основав какую-то новую организацию, а вос­пользовавшись той, которая уже существовала в наличии. Данные, полученные при обследовании крупных городс­ких центров района Бостона в виде прогнозов, данных колледжами относительно вероятной «высоты» статуса их выпускников в будущем, свидетельствуют, что ожи­дается заметная мобильность как относительно профес­сионального статуса отца, так и относительно образова­ния обоих родителей. Если это верно для района Бостона, который относится, по-видимому, к наиболее консерва­тивным в экономическом отношении крупным городским районам страны, то можно предположить, что более или менее вероятно таковою является вся городская Амери­ка в целом, несмотря на то, что в малых городах дело об­стоит несколько по-другому.

Вопрос о том, какую роль чисто экономические про­емы доступа к льготам играют в отношении мобильности, исследовался нами26; полученные данные не дают чет­кой картины, но представление создают довольно яркое Получается, что в районе крупных городов, где возмож­но посещать колледж, живя дома в семье, экономичес­кие трудности, связанные с обучением в колледже, не являются главным препятствием даже для выходцев из семей со сравнительно низким доходом. Какое значение имеет этот фактор, мы не установили точно, предполо­жительно, это значение гораздо больше в тех общинах которые не имеют местного колледжа, но мы считаем, что имеющиеся в нашем распоряжении данные подтвержда­ют, что этот факт менее важен, чем обычно считают. Если это ощущение верно, то тогда неожиданно сильный вес приобретает фактор мотивации мобильности как у са­мих юношей, так и у их родителей, а именно — фактор установки на мобильность как чего-то отличного от объективной возможности мобильности. Этот вывод идет вразрез с более «либеральными» мнениями, но он, в ко­нечном счете, достаточно обоснован для того, чтобы до­казать необходимость дальнейших социологических ис­следований в этой области27.

Это затрагивает некоторые проблемы, требующие социологического анализа процесса мобильности в тех или иных условиях. Можно только предположить, что центр тяжести здесь — детерминированность мобильно­сти «свободным выбором» индивида. Поэтому его моти­вированность к движению вверх и то направление, в ко­тором он желал бы двигаться, следует рассматривать в первую очередь как вытекающие из свойств его лично­сти, а не концентрировать внимание преимущественно на рассмотрении требований ситуации, в которой он вынуж­ден бывает действовать.

26 Исследование мобильности проводилось в соавторстве с С.А. Стоуфером и Флоренс Клакхон (см. сноску на первой странице данной работы)- 27 Разумеется, отсутствие мотивации к мобильности может зависеть и о устойчивости низкого статуса семьи, а следовательно — от возможн стей, сохраняющихся и передающихся от поколения к поколению.

Если проблему сфокусировать на свойствах лично­сти, то весь вопрос будет заключаться в том, как эти своиформируются. Безусловно, что один из факторов — то врожденные способности, но изучение их не входит компетенцию социолога. Несмотря на свое огромное азнообразие и изменчивость, врожденные способности яе перекрывают, однако, тех свойств, которые человек олучает в процессе социализации. Этот процесс, по на­шему убеждению, в первую очередь осуществляется в семье, как в подсистеме общества, во вторую очередь — в школе и в группе ровесников. По существу, следователь­но, мы должны иметь дело с характеристиками семьи как социальной системы, с ролями, исполняемыми родителя­ми и родственниками, и их влиянием на личность ребен­ка, которые имеют решающее значение для социализа­ции вообще и, в частности, детерминируют различие между «честолюбивыми» и «нечестолюбивыми»мальчи­ками, а внутри категории «честолюбивых» — обуславли­вают различие между качественными типами честолюбия. (То же самое можно сказать и о школе, и о группе ровес­ников.)

Если рассматривать американское общество как со­циальную систему, то этот вопрос заведет нас в область «микроизменчивости» социальной структуры, так как мы здесь быстро убедимся, что те различия, которые нас ин­тересуют, только частично зависят от различных клас­совых статусов семей. Но мы удалились бы более всего от социологической области проблем, если бы попыта­лись объяснить только самые общие различия между мо­бильностью (или отсутствием ее) в американской систе­ме стратификации и в кастовой системе Индии.

В изложенном выше очерке не было смысла техни­чески «операционально» изучать американскую систему социальной стратификации. В контексте данной статьи, Цели, поставленные нами, были в основном иллюстратив­ными; это означает, что нашей задачей было дать читателю представление об эмпирической релевантности абстрактных теоретических категорий, которые развивались в первой части статьи. Для достижения этой цели хорошую службу могли нам сослужить три обстоятельства: во-первых, следовало дать читателю конкретное эмпирическое содержание наиболее абстрактных категорий о которых шла речь в статье; во-вторых, следовало пока­зать, что, вступая даже в такую сложную и запутанную область, как анализ стратификации очень сложного об­щества, в терминах предложенной концепции можно отыскать твердую «почву» для осуществления такого анализа; в-третьих — показать, что используя такую схе­му, можно получить конкретное представление о дина­мике системы, что либо совершенно невозможно сделать если к тем же самым эмпирическим проблемам подходить рассматривая их общепринятым образом, либо можно получить представление только неустойчивое и неопре­деленное.

И последнее замечание мы хотели бы сделать отно­сительно данной статьи вообще. Как правило, имплицит­но, если даже не эксплицитно, предполагается, что воз­можно и полезно создавать «теории» об определенных типах социальных явлений, которые в значительной сте­пени независимы друг от друга и от общей социологичес­кой теории. Так, например, можно говорить о «теории преступности несовершеннолетних», о «теории семьи», «теории политического поведения», и разумеется, о «те­ории социальной стратификации». Весьма сомнительно, однако, что любая из этих теорий имеет свою область специализации. Без такой оговорки теоретический под­ход, данный в этой статье, был бы величайшей ошибкой. Теория стратификации — это не независимая конструк­ция понятий и абстракций, которая только отдаленно связана с другими составными частями общей социоло­гической теории; общая социологическая теория, кото­рая объединяет вместе все эти части, учитывая при этом и некоторые фундаментальные аспекты социальных сис­тем, существует. Тот факт, что такой анализ, который мы здесь осуществили, вообще мог иметь место, — это неиз­бежный результат движения вперед в области общей те­ории, которая дает возможность ставить и рассматривать проблемы стратификации таким образом, чтобы способ­ствовать созданию как можно большего количества средств для ее общего анализа. И прежде всего тот факт, что мы имеем уже гораздо лучшую общую теорию, чем несколько десятков лет тому назад, дает нам возмож­ность лучше понимать стратификацию на теоретическом уровне, хотя, безусловно, в свою очередь и исследования проблемы стратификации вносят свой большой вклад в дело развития общей теории.

1953

Еще раз о стандартных переменных: ответ Роберту Дубину*

Я благодарен профессору Дубину за то внимание, которое он уделил забытым стандартным переменным и за те немалые уси­лия, которые он приложил, пытаясь вскрыть их потенциальную полезность. Его статья побуждает серьезно пересмотреть про­блемы, которые в ней затронуты, в частности отношение между тем, что он называет моделью № 1 (сформулированные в (1) стандартные переменные) и моделью № 2 (парадигма для четы­рех функциональных проблем систем действия, описанных в (2) и более поздних публикациях). Дубин считает, что полезность модели № 2 ослаблена слишком упрощенным рассмотрением и что эта модель не может быть согласована с моделью № 1. Пред­ложение редактора прокомментировать его статью дало воз­можность мне привести запоздалое разъяснение, каким спосо­бом модель № 2 продолжает модель № 1 и выходит за ее пределы, а не замещает ее1.

* Parsons Т. Pattern Variables Revisited: a Response to Robert Dubin // ASR, Aug. 1960, vol. 25, № 4, pp. 467-483.

1 Цифрами (1) и (2) Парсонс обозначает источники, указанные в списке литературы, помещенном в конце данного сборника, полномерами l951и1953а. — Примеч. ред.

Дубин по существу правильно охарактеризовал стандартные переменные, как модель, в которой еди­ничный акт используется в качестве конструктивного блока. Единица действия включает в себя отношение актора к ситуации, состоящей из объектов, а это от­ношение понимается как выбор (приписываемый теоретиком актору) одного из альтернативных способов определения ситуации. Однако единичный акт не яв­ляется независимым, а представляется некоторой еди­ницей в контексте более широкой системы; эта систе­ма включающая в себя множество актов, называется системой действия. Единица действия логически яв­ляется минимальной единицей анализа, но как таковая эмпирически она может рассматриваться лишь как еди­ница системы действия. Даже для анализа одного кон­кретного единичного акта должен быть постулирован целый ряд подобных актов как часть некоторой систе­мы действия, например, ряд актов, образующих ту или иную роль. Ниже, на рис. 1, представлена парадигма для любой такой системы действия, а не только для еди­ничного действия.

Система координат

Стандартные переменные впервые появились как концептуальная схема для классификации типов ролей в социальных системах в связи с различением профес­сиональных и предпринимательских ролей. В этом смысле понятие «актор» относится к индивидуально­му человеческому существу как личности, выполняю­щей определенную роль, и анализ — как утверждает Дубин — «рассматривает социальную систему с пози­ций актора». В (1) данная схема анализа была в значи­тельной мере пересмотрена в направлении расширения сферы ее применимости — от ролевого анализа для социальной системы до анализа всех типов систем дей­ствия.

Таким образом, действие рассматривается как про­цесс, протекающий между двумя структурными частями системы — актором и ситуацией. При проведении анали-а на любом уровне всей системы действия, понятие «актор» расширяется так, что оно охватывает не только от­дельные личности в ролях, но и другие единицы действия: коллективы, поведенческие организмы и культурные системы. Поскольку термин «актор» используется здесь применительно к любой из названных единиц действия постольку я попытаюсь избежать, за исключением ана­логий и иллюстраций, психологических референтов, на­пример, «мотивации», обычно приписываемой акторам как индивидам. Итак, «актором» может быть предпри­нимательская фирма во взаимодействии с домашним хо­зяйством или им может быть, на культурном уровне предмет, воплощающий эмпирические убеждения, взаи­модействующий с предметом, воплощающим оценочные убеждения.

Как стандартные переменные, так и четыре пробле­мы — это концептуальные схемы, или набор категорий, для классификации компонентов действия. Они обеспе­чивают систему координат, внутри которой может быть проведена такая классификация. На рисунках, приведен­ных ниже, указаны те методы, наборы правил и проце­дур, которые устанавливают способы аналитического ис­пользования этих категорий; они предполагают теоремы, т.е. предположения, использующие логические, а не эм­пирические доказательства, которые устанавливают ряд причинных отношений между этими категориями и, тем самым, схему теории действия. Итак, теория — это ряд логических отношений между категориями, используе­мыми для того, чтобы расклассифицировать эмпиричес­кие явления, и, в эмпирическом смысле, это попытка учесть в какой-то возможной степени единообразие и стабильность таких явлений.

Стандартные переменные являются концептуаль­ной схемой для классификации компонентов системы действия, системы отношения актор—ситуация, кото­рая охватывает множество единичных актов. Каждая пе­ременная определяет одно из свойств отдельного клас­са компонентов. На первом этапе различаются два ряда компонентов — ориентации и модальности. Ориента­ция имеет дело с отношением актора к объектам в ситу­ации, концептуализирующейся двумя «установочными» переменными диффузности—специфичности и аффективности—нейтральности. В языке психологии ориентация рассматривается через потребности актора, связывающие его с миром объектов на основе заинте­ресованности в нем. На других уровнях анализа это пси­хологическое понимание, конечно, должно быть обобщено. Модальность имеет дело со значением объек­тов для актора, концептуализирующемся двумя «объек­тно-категориальными» переменными качество—резуль­тативность и универсализм—партикуляризм. Они относятся к тем аспектам объекта, которые имеют зна­чение для актора в данной ситуации. Набор стандарт­ных переменных ориентации рассматривает отношение актора к ситуации со стороны актора или акторов; мо­дальный набор рассматривает его со стороны ситуации, состоящей из объектов. Как и предполагает Дубин, стан­дартная переменная ориентации на себя — ориентации на коллектив не принадлежит к этому уровню анализа, она дана в соответствующем контексте.

При классификации компонентов отношения акто­ра к ситуации стандартные переменные характеризуют любую частную систему действия по компонентам и ти­пам действия, которые определяются их комбинациями; так, отдельная роль может быть охарактеризована свой­ствами универсализма, результативности и проч. Одна­ко система действия характеризуется не только ориен-тациями актора и модальностями значений объектов для него; она обладает также структурой с аналитически независимыми аспектами, которые невозможно охватить элементарными комбинациями стандартных переменных. В этой структурированной системе и актор и объект подчиняются одним и тем же институционализированным нормам, выполнение которых является условием стабиль­ности системы. Отношение между ориентациями актора и модальностями объекта в такой ситуации не может быть случайным. В (2) устанавливается определенное соотно­шение между этими двумя рядами через набор функцио­нальных категорий различного плана: универсализм— специфичность, партикуляризм—диффузность, резуль-тивность—эффективность, качество—нейтральность, тот подбор зафиксирован в модели Р. Дубина. В свою очередь, такая упорядоченность накладывается на клас­сификацию функциональных проблем системы, что было ранее сформулировано Бейлсом2. Это совмещение — главный предмет работы (2) — открыло столь богатые возможности, что в течение нескольких лет мое внима­ние было приковано в гораздо большей степени к их объяснению и использованию, чем к той схеме, которая их породила. Однако сейчас мне ясно, что модель № 2 отнюдь не замещает более ранний вариант, а именно: она не представляет эту схему в целом, а скорее развивает один весьма важный компонент более общей схемы. В последующем рассмотрении мы поместим эту часть в кон­текст более общей схемы как формулировку "интегративных стандартов", тех аспектов системы действия, об­щих для актора и объекта, которые делают эту систему стабильной.

При анализе компонентов любой отдельной системы действия необходимо также рассматривать более широкую систему, в которую данная система включена. Система дей­ствия связана с «внешней системой », которую называют её средой, в отличие от ситуации единицы действия. В после­дующем анализе это отношение системы действия к среде рассматривается в основном через адаптивную подсистему. Комбинации компонентов стандартных переменных в этой подсистеме были намечены в (2) при помощи «вспомогатель­ных» комбинаций нейтральности—результативности, партикуляризма—специфичности и т.д.3 Я считаю, что в этой работе мы устанавили аналитическую независимость этих комбинаций от комбинаций интегративных стандар­тов модели № 2 и пошли дальше в установлении их значи­мости для систем действия.

2 Bales R.F. Interaction Process Analysis. Cambridge, Addison-Wesley, 1950, ch. 2. 3 Parsons, Bales, Shils, op. cit, ch. 2.

Наконец, стандартные переменные как таковые (хотя они и определяют свойства ориентации актора и модаль­ностей объектов в системе действия) сами по себе не ха­рактеризуют типы акторов и объектов. Такая типология не может быть получена из какой-то отдельной системы ействия, только из анализа ряда таких систем. Такая ти-ология акторов и объектов рассматривается у Дубина в девой и правой колонках его табл. 1. На рис. 2, пред­ставленном ниже, включен этот важный аспект пробле­мы, рассмотренный Дубиным.

Сами стандартные переменные, как они рассматри­ваются ниже, — это то, что Дубин в табл. 1 называет «оценкой объектов актором». Колонка «Модальности объектов» кажется нам избыточной, так как в дополне­ние к тому излишеству терминов, которое было отмече­но у Дубина, термины «классификационный» и «отношенческий» являются синонимами соответственно «универсализму» и «партикуляризму», как я уже отме­чал в «Социальной системе». На моем рис. 2 то, что Ду­бин назвал «мотивационная ориентация» на объекты, включается в поддержание модели или субсистему ори­ентации, а его «ценностная ориентация» в адаптивную субсистему, наконец, его «ориентация на действие» ха­рактеризуется типами продукта системы как целого.

Таким образом, эта концептуальная схема четырех возникающих в системе проблем дополняется рядом правил и процедур — основанием теорем — так, что при анализе компонентов действия в терминах стандартных переменных ими можно «пренебрегать», как удачно сформулировал Дубин, с точки зрения системы дей­ствия. Последняя представлена на рис. 1 ниже, где ус­танавливается аналитическая независимость четырех подсистем: ориентации (сохранения образца); модаль­ности (достижения цели); их комбинации, характеризу­ющейся условиями внутренней стабильности системы отношений, разделяемых как актором так и объектом (интеграция); их комбинации, характеризующей спосо­бы, в которых эта система стабильно взаимодействует со средой (адаптация).

Следующее представление этих четырех подсистем Дает ту же самую информацию, расположенную в таблич­ной форме, отличной от более известного функционально-«плана». Это второе представление (рис. 2) позволяет ренебрегать» любой частной системой действия с точки зрения более широкой системы. На этом уровне анализ ти­пов акторов и объектов может быть доведен до конца. Кро­ме того, на рис. 2 выдвигается на первый план различение контроля действия — т.е. шкалы предпочтений, характери­зующей различные способы управления действием, — и выполнения (осуществления) действия, — что аналитичес­ки релевантно различию между структурой и процессом.

Рис. 1. Компоненты систем действия

Это, следовательно, и есть основная система отсче­та, использованная в данной статье, для классификации и анализа компонентов действия. Теперь мы обратимся к самой парадигме, которая переформулирована с точки зрения внутренних отношений между компонентами и представлена на рис. 1. Ее форма по существу совпадает с таблицей 4 Дубина4. "Модель 2" в этой парадигме пред­ставляет интеграцию подсистем в одну общую систему. Схема стандартных переменных, сформулированная в ра­боте (1), т.е. два ряда: «установочный» и «объектно-ка­тегориальный », включена в подсистемы «сохранения мо­дели» и «достижения цели», соответственно. Чтобы избежать терминологической путаницы мы, вслед за Дубиным, назовем эти два ряда стандартных переменных ориентационным рядом и рядом модальности. Чет­вертый блок ячеек, соответствующий адаптационной подсистеме, является совершенно новым и объясняется ниже.

4 Она была заимствована из: Parsons, Bales, Sbils, op. Cit, ch. 2.

Выше было замечено, что исходное значение понятия «актор » было связано с индивидуальной личностью, ной его вторичные референты: коллективы, поведенческие организ­мы и культурные системы, могут также рассматриваться в качестве акторов. Важно помнить, что наша схема относится к обобщенным компонентам действия, так что такие психо­логические термины как «катексис», «идентификация» и «потребности» здесь становятся более обобщенными поня-иями, чем в применении к акторам и объектам на иных уров-ях; они не ограничиваются связью только с личностью.

Ориентационный ряд (сохранение образца)5

5 Одна подсистема сохранения образца расположена ниже адаптивной под­системы в иерархии контроля любой системы действия, а другая — выше интегративной подсистемы в этих сериях. На рис. 1 мы определили случаи более низкого уровня на основе того употребления, которое было принято в связи с отношением домашнего хозяйства к фирме (см.: Parsons Т., Stnelser Neil}. Economy and Sosiety. Glencoe, 111., Free Press, 1956, ch. 2).

Ориентационная основа системы действия может быть категоризована двумя стандартными переменными: эффективность—нейтральность и специфичность—диф-фузность. Релевантной характеристикой для актора, при определении его (или «их») ориентации на объект или категорию объектов, может быть «интерес » к объекту как источнику «консумации» (удовлетворения потребнос­тей — Прим. пер.). Он может быть определен как заин­тересованность в установлении таких отношений с объектом, которые актор не намерен изменять. В психо­логических терминах это можно выразить так: у актора имеется «потребность» в таком отношении, которая мо­жет быть «удовлетворена» его стабильностью. Альтер­нативой потребности в консуматорном отношении явля­ется «потребность» в средстве (heep) достижения такого отношения с объектом. Поэтому кроме консуматорной существует инструментальная основа ориентации на мир объектов. Здесь возникает «дилемма» стандартных пе­ременных, ибо фундаментальное утверждение нашей те­ории гласит, что консуматорные и инструментальные ин­тересы к объекту не могут быть максимизированы одновременно. Инструментальная и консуматорная ос­новы ориентации аналитически независимы.

Уже само расчленение основ ориентации актора по объектам предполагает, что акторы рассматриваются как системы; они никогда не ориентируются в своих ситуа­циях, просто «в целом», а всегда посредством специфи­ческих видов организации независимых компонентов. С этой точки зрения всегда важно, является ли первичным отношением связь действующей системы со своей средой или со своим «собственным внутренним» свойством и равновесием. Ситуация или объектный мир по своей приро­де организована иначе, чем актор как система. Поэтому при ориентации непосредственно на ситуацию особенно­сти различных объектов и их свойств выходят на первый план. С другой стороны, когда значение приобретают внутренние «потребности» действующей системы, вни­мание к этим конкретным особенностям исчезает и ори­ентация на объекты становится более диффузной. Это тот случай, когда применимы переменные: специфичность— диффузность; это подтверждается тем, что когда достиг­нут «план взаимодействия » между актором и ситуацией, заинтересованность в объекте гораздо более конкрети­зирована, чем там, где на первом плане — внутреннее со­стояние действующей системы как таковой.

Здесь так же, как и в инструментально-консуматор-ном случае, существует дилемма стандартных перемен­ных — императивы специфичности и диффузности не могут быть достаточно сильно максимизированы одно­временно.

Совмещенная классификация этих двух ориентаци-онных стандартных переменных порождает четырехчас-тную таблицу, представленную как подсистема сохране­ния образца (L) на рис. 1. В отличие от самих стандартных переменных, представляющих собой рубрики классифи­кации, здесь формируется классификация типов ориен­тации на объекты. Мне кажется, что это различение не всегда достаточно ясно проведено как у меня, так и в ра­ботах других авторов.

По-видимому, чистый тип «консуматорных потреб­ностей» соединяет в себе аффективность и специфич­ность интереса; он является «чистым» потому, что он может быть сфокусирован на отношении актора к специ­фически дискретно дифференцированному объекту. Но там, где основа интереса диффузна, следует провести обобщение в более широкую категорию объектов, ибо в основе интереса лежит установление отношения между Действующей системой и более широким сектором ситу­ативной системы объектов. Мы назвали это «потребностью в установлении связей», например, для отношения взаимной «солидарности » между диффузными сектора­ми действующей системы и системы объектов.

С инструментальной точки зрения очевидно, что тот же уровень различения применим и к специфически диф­ференцированным основаниям интереса к объектам и к более диффузным основаниям. Манипуляция объектами в интересах консуматорного удовлетворения или даже пассивная адаптация к ним требует учета специфично­сти их свойств. Следовательно, «интерес к инструмен­тальному использованию», являясь аффективно нейт­ральным, также конкретен: заинтересованность в кате­гории объектов не является достаточной. Однако там, где не стоит проблемы использования, а речь идет об ориен­тации на внутреннюю структуру действующей системы, уровень конкретизации интереса не только не является необходимым, но в силу автономной изменчивости объек­тной ситуации, становится прямо препятствующим. При­вязанность к особенностям объектных ситуаций вносит жесткость в ориентацию, которая может ее очень огра­ничивать.

Такая привязанность может быть и, функционально говоря, является лучше организованной на диффузном уровне. Таким образом, мы говорим, что «потребность в привязанности» скорее ориентируется на диффузные категории объектов и их свойства, чем на конкретные объекты и свойства, и включает больше диффузных сек­торов системы действия, чем «интерес к инструменталь­ной утилизации ».

Ряд модальности (достижение цели)

В связи с дополнительным рядом отношений действия, ряд модальностей объектов, модальный ряд стандартных переменных формирует классификационную сетку: парти­куляризм—универсализм и деятельность—качества. Парти­куляризм в этом контексте означает, что с точки зрения системы действия наиболее значимым аспектом объекта является его партикулярное отношение к актору; по срав­ню с другими объектами;которые «посуществу»могут быть определены как подобные ему, значение этого объек­та обусловлено его включением в ту же самую систему вза­имодействия. В противоположном случае с универсалисти-ческими модальностями значение объекта основывается на его универсалистически определенных свойствах, следова­тельно, на его включении в классы, которые выходят за пре­делы этой частной системы отношений. Например, влюбив­шийся человек любит определенную женщину, с которой его связывают отношения любви. Подобно другим мужчи­нам, он может оказывать предпочтение блондинкам, но он любит не всю эту категорию, а какую-то одну, определен­ную блондинку. Таким образом, и здесь возникает такая же дилемма, как и для двух других модальных переменных опи­санных выше, — невозможно максимизировать партикуля-ристическое и универсалистическое значения объекта од­новременно. Человек, влюбленный достаточно сильно в белокурость как таковую и поэтому преследующий любую блондинку, не может установить достаточно стабильных отношений с какой-то определенной женщиной. Ясно, что существует важное соответствие друг другу консуматор-ного основания интереса и партикуляристского значения объектов, что будет обсуждено ниже.

Основной постулат теории действия состоит в том, что состояния систем действия и того ситуативного мира объектов, в котором они находятся, являются независи­мыми переменными. При их «столкновении», следова­тельно, особенно важным свойством объектов является социальное взаимодействие, в котором объектом может быть другой актор, тоже нечто делающий. Таким обра­зом, физические объекты, которые не «действуют», яв­ляются крайним случаем объектов, к которым термин «деятельность» неприменим.

Напротив, значение объектов, которые чем-то «явля­ются», определяется по их качествам — деятельности, не­зависимо от их связи с ситуациями. Отношения внутри са­мой действующей системы в большей степени связаны с интересованностью в качествах объектов, чем в их деятельности, поскольку качества, по определению, более не­зависимы от непосредственных ситуативных требований.

Эти две классификационные рубрики: деятель­ность—качества и универсализм—партикуляризм по­рождают четырехчастную типологию объектов (или их компонентов), рассматриваемую с точки зрения их зна­чения для акторов. На рис. 1 это подсистема достижения цели (G). Данная терминология, следовательно, приспо­соблена для прототипа взаимодействия личностей. Так объект, первичное значение которого является партику-ляристическим и основано на его действительной и пред­полагаемой деятельности, в психоаналитической терми­нологии может быть назван «объектом катексиса». Он рассматривается с точки зрения возможностей удовлет­ворения конкретных консуматорных потребностей. Од­нако, если объект определяется с точки зрения универ­сализма и одновременно как источник деятельностей, значимых для актора, он может быть назван «объектом полезности», поскольку рассматривается в аспекте его возможностей способствовать осуществлению консума­торных состояний действующей системы.

В противоположность обоим вышеназванным типам объекты могут трактоваться и как «объекты идентифи­кации», если их значение партикуляристично и в то же время связано в большей степени с тем, чем они «явля­ются », а не с тем, что они «делают ». При этом объектное значение для акторов не колеблется так чувствительно, как в случае катексического значения объекта.

Наконец, случай универсализма — четвертый тип — назван «объектом обобщенного уважения». Здесь объект категоризируется актором в универсалистических терми­нах, но также с учетом его качеств. Это тип объектов, о которых в социальном контексте Дюркгейм говорил как об генерализированных установках на «моральный авто­ритет»6.

6 В частности, см.: L'Education Morale, Paris, Alcan, 1925; Parsons Т. The Structure of Social Action, N.Y., Me Graw-Hill, 1937, ch. 10. Эта классифика­ция значений объектов в более полной форме устанавливается в: Parsons I •• Edward A. Shils, Kaspar D. Naegele, Jesse R. Pitts eds. Theory of Society. Glencoe, 111., Free Press, fortcoming, Introduction to Part IV, Me Graw-Hill, 1937, ch. 10.

Проблемы интеграции и адаптации

Этот аргумент может быть суммирован следующим образом: в терминах данной концептуальной схемы мы очерчиваем элементарные компоненты действия и неко­торые аспекты их взаимосвязей. Существенными здесь являются компоненты элементарных актов, а не системы действия в целом.

Во-первых, мы сделали допущение о том, что всякое действие включает в себя связь действующих единиц с объектами в ситуации. Это является основанием для весь­ма важного различения между компонентами, входящи­ми в характеристику ориентирующихся акторов и ком­понентов, характеризующих модальности объектов, на которые они ориентируются, т.е. между этими двумя «ря­дами» элементарных стандартных переменных. Во-вто­рых, мы использовали эти элементарные переменные для классификации типов элементарной комбинации. В ос­нове этого лежало допущение, что на этом уровне они всегда независимы; следовательно, ориентационный ряд (ячейка L на рис. 1) и ряд модальности (ячейка G) рас­сматриваются как взаимоисключающие, каждый тип со­ставлен из компонентов, взятых только из одного ряда. В-третьих, каждая клетка внутри каждой ячейки состав­лена только из двух десигнатов стандартных перемен­ных. В-четвертых, то, что иногда определяется как «противоположные стандартные переменные », никогда не может иметь место в одной и той же клетке. Созданные по этим правилам классификации, распределенные по четы­рем клеткам в каждой ячейке логически исчерпывают все возможности. Мы считаем, что четвертое допущение яв­ляется применением фундаментальной теоремы, относя­щейся к условиям стабильности ориентации. Теорема гла­сит: ни одна ориентация и ни один объект не могут быть определены удовлетворительным образом — для конкрет­ного контекста или ориентации — в терминах обеих альтернатив без разделения, например, универсализма и партикуляризма или специфичности и диффузности.

Соблюдая эти ограничения, мы не видим, однако, при­чины к тому, чтобы композиция возможных типов элемен­тарных актов не исчерпывала всего ряда логически воз­можных независимых вариантов так сформулированных компонентов. Но такое определение ничего не говорит нам об условиях существования системы таких элементарных актов, иных, чем условия лимитирующих обстоятельств, как, например, физические и биологические условия вы­живания. Другими словами, этот уровень анализа описы­вает популяцию единиц действия и некоторые способы, которыми они эмпирически упорядочены друг относитель­но друга. На данном уровне невозможно обеспечить ана­лиз связей в их взаимодействии, которое создает систе­му, подчиненную действию механизмов равновесия и изменения, как систему с процессами «обратной связи » — в некотором смысле организацию этой системы.

Для перехода к этому организационному уровню необходимо попытаться концептуализировать два основ­ных ряда «функций», которые не могут рассматриваться ни как ориентации акторов, ни как значения или модаль­ности объектов, на которые они ориентируются. Ими являются, во-первых, виды внутренней интеграции сис­темы, т.е. взаимоотношения элементарных единиц ак­тор—объект. В рамках нашей системы отсчета это озна­чает нормативные стандарты, на основе которых о таких отношениях можно сказать, что они будут стабильными. Во-вторых, существуют механизмы, посредством кото­рых система как целое адаптируется к той среде, в ко­торой она действует. Поскольку с точки зрения ориен­тации эта среда должна состоять в определенном смысле из объектов, проблема сводится к концептуализации свя­зи между внутренними для системы и внешними ей (хотя в некотором смысле и значимыми) объектами.

Повторяем, все, о чем речь шла выше, составляет пол­ностью законченные элементарные компоненты систем дей­ствия. Поэтому, когда мы имеем дело с этими двумя допол­нительными системными функциями или ячейками подсистем, мы не предполагаем вводить дополнительные эле­ментарные компоненты, а предлагаем новые комбинации этих компонентов. На этой основе ячейки клеток, обозначенных как I и А на рис. 1, сконструированы исходя из гипотезы, что каждая ячейка в двух клетках должна быть определена одним компонентом стандартных переменных, выведенных из каждого из двух элементарных подрядов. Если следо­вать тактике и общим правилам, изложенным выше, то ком­бинации, представленные в этих двух клетках, окажутся ло­гически исчерпывающими для всех возможностей.

В рамках этих правил проблемой является основание для распределения компонентов как между этими двумя клетками и внутри каждой из них, так и между ячейками. Основные принципы рассмотрения этой проблемы более полно будут изложены ниже, после обзора локализаций некоторых проблем системы как целого. Здесь же доста­точно сказать, во-первых, что внутренняя интеграция зависит от совмещения (matching) функции объекта с точ­ки зрения «потребностей» ориентирующегося актора с функциональным значением, по которому категоризиро-ван объект. Так, в некотором смысле, удовлетворение консуматорных потребностей зависит от возможности категоризации соответствующих объектов как объектов катексиса и т.д. Почему включены только два из четырех компонентов, могущих определять это сопоставление (matching), и какие именно, будет объяснено ниже.

Во-вторых, значимость объектов, внешних для сис­темы, — это не их действительное значение в данной системе, а их потенциальное значение для системы — способы, в которых осознается значение или не осозна­ется, могут влиять на функционирование данной систе­мы. В свете этих предварительных замечаний мы можем теперь схематически рассмотреть актуальное содержа­ние, предполагаемое для этих ячеек.

ИНТЕГРАТИВНЫЙ СУБРЯД

Каким образом могут быть проинтерпретированы формальные характеристики ячеек I и А на рис. 1? Ингративный субряд устанавливает первичные условия внутренней стабильности или порядка в системе действия Эти условия могут быть сформулированы следующим образом. 1. Если первичной функциональной проблемой системы, рассматриваемой либо с точки зрения ее струк­турной дифференциации, либо во времени, является адап­тация, то стабильность зависит от универсалистическо-го рассмотрения соответствующих объектов, независимо от того, обладают или не обладают они партикуляристи-ческими значениями, а также от достаточной специфич­ности, лежащей в основе интереса к этим объектам, что исключает более диффузный вид ориентации. 2. Если пер­вичной функциональной проблемой для системы являет­ся достижение цели, то стабильность зависит от внима­ния к возможностям деятельности объекта по отношению к актору, а также от аффективного участия включенности актора в установление оптимальной(кон-суматорной) связи с объектом и, следовательно, от сня­тия «запретов» на такую включенность. 3. Если первич­ной функциональной проблемой является интеграция системы, стабильность зависит от партикуляристическо-го определения соответствующих объектов (т.е. в той сте­пени, в которой они являются также акторами, от их включения в данную систему), а также от сохранения диф­фузного интереса к этим объектам (т.е. эти объекты не должны быть подвержены случайным колебаниям в своих специфичных деятельностях или свойствах). 4. В связи с первичной функциональной проблемой сохранения образ­ца единиц для системы, стабильность зависит от устойчи­вого определения объектов с точки зрения их качеств, независимо от их специфичных деятельностей, а также от аффективно нейтральной ориентации, которая не зависит от специфических ситуативных вознаграждений.

С точки зрения регуляции действия, эти комбинации компонентов стандартных переменных определяют кате­гории норм, управляющих (governing) взаимодействием единиц в системе. Следует дифференцировать сами нор­мы. Система действия по своей природе должна выпол­нять множество функциональных требований; никакая единая недифференцированная нормативная модель или «ценность » не достаточна для достижения стабильности соответствии со всей совокупностью этих различных требований. Следовательно, нормы складываются в диф­ференцированную и структурированную подсистему большей системы. Они устанавливают структурный ас­пект сети отношений (relational nexus) между акторами и объектами в ситуации.

Именно в силу того, что вышеизложенные положе­ния устанавливают условия стабильного равновесия, включая отношения между совокупностью элементарных компонентов, я считаю, что они дают некоторые предпо­ложения не только о состоянии, но, по крайней мере им­плицитно, и о последствиях различных вариантов этих отношений. Эти предположения рассматриваются ниже после обсуждения вопроса о самой системе.

Адаптивный субряд

В адаптивном субряде формальные основания отбо­ра комбинаций компонентов, как мы отметили, противо­положны тем, которые используются для интегративно-го субряда. Можно сказать, что они комбинируют как внешние, так и внутренние подходы, как инструменталь­ные, так и консуматорные.

Мы представили эти комбинации как «механизмы», определяющие упорядочивание адаптивных отношений системы действия с той средой, в которой она функцио­нирует. Для уяснения этой проблемы следует подчерк­нуть одно важное различение. Когда выше мы говорили об ориентации акторов на объекты и о соответствующих модальностях или значениях объектов, мы указывали компоненты, внутренние для системы действия. Одна­ко объекты конституирующие данную систему следу­ет отличать от объектов, составляющих часть среды этой системы. Понятие, задающее линию разграничения в Данном различении, — «партикуляризм»: объект, определяемый партикуляристично, считается принадлежащим системе. Адаптация имеет дело с отношением всей системы к объектам, которые как таковые не включены в нее.

Адаптивные механизмы, следовательно, должны рас­сматриваться как способы категоризации значений объектов с универсалистической точки зрения, т.е. неза­висимо от их актуального или потенциального включе­ния в данную систему. Эти механизмы — «сим­волические» средства: язык как прототип, но также и эмпирическое знание, деньги и т. д. Использование таких посредников для отнесения к объектам и категориям объектов само по себе не предполагает включение или исключение актора из рассматриваемых объектов в каж­дом конкретном случае. Однако при использовании этих посредников значения должны трактоваться как внутрен­ние для системы, в то время как сами объекты могут быть как внешними, так и не внешними. В этом состоит корен­ное отличие от модальностей, которые являются значе­ниями объектов, которые сами по себе определяются как внутренние.

В этом контексте комбинации стандартных перемен­ных адаптивного субряда могут быть эксплицированы следующим образом. 1. Для того чтобы символизировать адаптивную значимость объектов, принадлежащих сре­де системы действия (например, чтобы понять их когни­тивно), необходимо категоризировать их с точки зрения того, что они потенциально или актуально «делают» (де­ятельности) и ориентироваться на них аффективно ней­трально, т.е. независимо от их возможностей для удов­летворения потребностей актора. Этот «стандарт» определяется как условие стабильности ориентации на внешнее окружение, которая должна максимизировать «объективное» понимание объектов, составляющих эту среду. Из исследований личности мы можем заимство­вать термин стандартной эмпирической «когнитивной символизации». 2. Для того чтобы символизировать и определить объекты, внешние для системы, в соответ­ствии с их значимостью для достижения цели, необходи­мо сосредоточить внимание на их возможном значении для формирования специфической основы интереса или «мотивации» (специфичность). Мы называем это «эксп­рессивной символизацией», обобщением партикуляристических значений до универсалистского уровня значи­мости. 3. Для того чтобы символизировать и определять значимость норм, внешних для данной системы, необхо­димо рассматривать их как аспекты объективно «данно­го» состояния или «порядка» (качество) и связывать с эффективностью, так как актор не может быть эмоцио­нально индифферентным, чувствует он или не чувствует давление указанных норм. Мы называем это «морально-оценочной категоризацией». 4. Для того чтобы сим­волизировать и определить значимость «источников нормативного авторитета », необходимо объединить уни­версалистское определение объекта, обладающего свой­ствами, независимыми от его включения в систему, с диф­фузным основанием интереса, так что указанное значение не может трактоваться как случайное колебание отно­шений между ориентирующимся актором и средой. Мы называем это «экзистенциальной интерпретацией ».

Здесь важен и другой вариант внешне-внутреннего различения. Для первых двух категорий — адаптивной и целедостижительной — отнесение к объектам рассмат­ривалось как таковое, безотносительно к тому, включе­ны они или не включены в систему, действующую внутри более обширной системы. В последних двух случаях, од­нако, этот вопрос общего участия в более обширной сис­теме оказывается центральным. Норма обязательна для единиц лишь постольку, поскольку данная единица яв­ляется одним из членов наряду с другими единицами, обя­занными поступать точно так же. Объект является источ­ником нормативного авторитета лишь в той мере, в которой его авторитетность распространяется на другие единицы, определенные точно так же универсалистично и подчененные этому авторитету. По этой причине мы подчеркивали «символизацию» в первых двух случаях и «категоризацию» двух других.

Заметьте, что дифференциация символических по­средников по их функциональной значимости параллельна дифференциации интегративных стандартов. Они также являются результатом процесса дифференциации компонентов, включенных в ряд элементарных стандар­тных переменных, и интеграции выбранных компонентов по ориентационно-модальному основанию. В отличие от внутренней интеграции системы адаптивный субряд от­носится к интеграции системы с ее окружением как час­ти более обширной системы действия.

Точка зрения на систему как целое

До сих пор мы рассматривали элементарные ком­поненты, которые составляют систему действия, и те два основных способа, при помощи которых они связаны с основанием ориентация—модальность. Однако эти ком­поненты и связи конституируют систему, которая в свою очередь функционирует во взаимосвязи с тем, что мы называем «средой». Остановимся теперь на нескольких аспектах свойств такой системы в ее среде. Основные точки отсчета для этого анализа — переупорядочение или трансформация пунктов рис. 1, как это представле­но на рис. 2.

Компоненты рис. 2 — те же самые 16 комбинаций стандартных переменных, изображенных на рис. 1. Од­нако здесь есть две новые особенности упорядочивания: во-первых, каждый из четырех основных блоков ячеек рис. 1 представлен колонкой на рис. 2. Внутри каждой колонки ячейки, в свою очередь, располагаются сверху вниз в порядке L-I-G-A. Это образует кибернетическую иерархию контроля7, т.е. каждая ячейка определяет не­обходимые, но недостаточные условия для деятельности ячейки, расположенной в колонке выше; а в противопо­ложном направлении категории каждой ячейки контро­лируют процесс, определяемый ячейкой, расположенной ниже. Например, определение цели контролирует отбор средств для достижения этой цели.

7 Parsons Т. et al (eds), Theories of Society, op. cit, General Introduction, part II.

Второе отличие от рис. 1 состоит в расположении колонок слева направо в определенном порядке, который в принятых функциональных терминах выражается как L-I-A-G. Две левые колонки обозначают структурные компоненты системы. Колонка L формулирует свойства единиц, рассматриваемых в качестве актора; колонка I определяет структурный аспект сети отношений между единицами, т.е. нормы, функционирующие как интегра-тивные стандарты. Две колонки справа определяют эле­менты процесса, в результате которого действует систе­ма. Колонка G демонстрирует модальности объектов с точки зрения изменения значения как процесса связи «входа» и «выхода»; он вносит внутрь системы катего­ризацию значений, выработанных системой. В колонке А определены компоненты, включенные в символические механизмы, опосредующие адаптивный аспект процесса. В то время как иерархия контроля располагает субряд А внизу каждой колонки, сама колонка расположена «внут­ри» системы, ибо она содержит ряд символических зна­чений (или «репрезентаций») объектного мира среды, внешней для системы, или категоризации объектов, не­зависимо от того, включены они в систему или нет. Тем самым создается внутренняя среда системы, та среда, к которой должны адаптировать свои отношения друг с другом единицы. А актуальные объекты символизируют формирование внешней среды, к которой должна адап­тироваться система как целое.

Мы предположили, что продукты системы действия состоят в изменении значений объектов. Отсюда следу­ет, что вклады в систему также являются значениями объектов; то, что завершает процесс действия, есть изме­нение этих значений. Мы считаем, конечно, что в процес­се создаются новые объекты и категории объектов; по-видимому, они сами являются системами действия и их «культурными» следами. Различение между изменением значения старого объекта и созданием нового объекта зависит от точки наблюдения.

Поэтому модальности объектов в колонке G на рис. 2 могут рассматриваться как классификация про­дуктов внутреннего процесса действия в том смысле, в котором обычно экономисты говорят о «добавленной стоимости»8. Так, в процесс действия, поскольку он внутренне эффективно адаптивен, можно сказать, что он увеличивает полезность объектов; например, полез­ность в экономическом смысле: категория, релевант­ная для социальных систем, также является категори­ей значения в настоящем контексте. Действие, которое последовательно внутренне ориентировано на дости­жение цели, приводит к увеличению катектической цен­ности объектов в системе. Эффективно интегративное действие ведет к увеличению «значения идентифика­ции» в социальных системах, к солидарности с объек­тами и друг с другом. Наконец, процессы «сохранения образца » поддерживают или возрождают аспект, в ко­тором сама соответствующая система рассматривает­ся как объект социальной системы; здесь речь идет о дюркгеймовской интеграции (солидарности) «мораль­ного авторитета».

Обозначения справа от колонки I на рис. 2 являют­ся «ориентациями действия» в колонке «Ориентация» на табл. 1 Дубина. Мы предположили, что они могут трактоваться как категории продукта, поступающего в среду системы как целого (в отличие от продуктов внут­реннего процесса). Таким образом, инструментальное действие системы может рассматриваться как резуль­тат увеличения инструментальной ценности для нее объектов в окружении или в более широкой системе. Точно так же экспрессивное действие создает увеличе­ние катектического значения объектов, находящихся в среде, а ответное действие увеличивает интегративно-идентификационную категорию значений (например, Для социальной системы — ценность «морали»). В со­ответствии с принципами, используемыми нами посто­янно , мы предполагаем, что не существует категории Для подсистемы L за исключением случаев изменения в структуре данной системы.

8 См.: Parsons, Smelser, op. cit, ch. 4. Для обсуждения понятия в дальнейшем это разработано Смелсером в «Social Chauge in the Industrial Revolution» (Chicago, University of Chicago Press, 1959). 'Ср.:Parsons, Smelser, op. cit.

Классификация объектов

Еще один ряд категорий, играющий определенную роль в табл. 1 Дубина, должен быть принят во внимание — классификация типов объектов на физические, соци­альные и культурные. Эту проблему более удобно рас­сматривать на уровне среды. Если данная система пред­ставлена актором или системой действия, то та система, с которой она взаимодействует, является социальным объектом. Следует объяснить, почему эта категория дол­жна быть разложена по крайней мере еще на две подка­тегории: систему, организованную вокруг одного чело­века, а именно — личности, и социальную систему, созданную взаимодействием множества индивидов. Фи­зический объект является, таким образом, объектом, с ко­торым система не взаимодействует в указанном смысле, и который, располагаясь внизу системы действия по иерархии контроля, выступает для нее условием. Куль­турный объект также является объектом, с которым не происходит взаимодействия, но который в иерархии кон­троля расположен выше и тем самым является средото­чием ее собственной системы контроля.

Однако следующий принцип, имеющий отношение к этому, но не предлагаемый здесь, предполагает интер­претацию систем10. Основной случай физических систем, в которые проникает личность, представляет собой по­веденческий организм, т.е. физическая система, которая делает систему личности способной функционировать. Другой крайний случай — «действие» культурной систе­мы, проявляющееся через социальные и личностные дей­ствия, и устанавливающее нормативный контроль подси­стем социальной системы. На каждом «конце» серий контроля имеется ряд предельных понятий неакционис-тской «реальности ». Внизу существует чисто физическая реальность, с которой система действия не взаимопро­никает и которая выступает лишь в качестве условия для нее. Вверху располагается «неэмпирическая», возмож­но «космическая » реальность, с которой точно также не существует значимого взаимопроникновения и которая рассматривается в качестве «экзистенциальной основы» культурных систем.

10 Ср.: Parsons T. An Approach to Psychological Theory in Terms of the Theory of Action («Psychology: A Study of a Science», S. Koch ed., N.Y.,: Me Grow-НШ, 1959, vol.3).

Точно такая же классификация может быть вырабо­тана для альтернативного случая, когда рассматриваемая система представляется не в качестве объекта, а как дей­ствующая. По-видимому, здесь параллелью культурно­му объекту будет понятие «субъекта» как «знающего, чувствующего и желающего ». На социальном уровне та­ким понятием будет наше понятие «актора» как участ­ника взаимодействия. На досоциальном уровне взаимо­проникновения это понятие организма как «функциони­рующего» по отношению к окружению. Возможно, что еще ниже следует поместить «наследственную конститу­цию» видов (отличную от конкретного организма в фи­логенетическом, а не в онтогенетическом смысле).

Комбинации компонентов

Рассмотрим теперь вопрос об основаниях комбина­ции и распределения компонентов стандартных перемен­ных. Максимальное число типов может быть, конечно, получено, если рассматривать как потенциальные комби­нации все те, которые возможны случайно. Однако этой процедуре пришлось бы принести в жертву тот подход, который был осуществлен и был назван организацией систем действия, а также определенные теоретические обобщения, связанные с ним.

Мы ограничили случайные комбинации тем, что, во-первых, сформировали две клетки ячеек (L и G) исклю­чительно из категорий одного какого-либо из элементар­ных рядов; во-вторых, тем, что никогда не помещали оба члена «дилеммной » пары в одну и ту же ячейку; в-треть­их, помещая лишь один компонент из каждого элементарного ряда в каждую ячейку клеток I и А; и наконец, введением их из «функционально родственных» ячеек парадигм элементарной комбинации (см. рис. 1 и 2). По этим правилам организации мы и далее проводим такти­ку отбора при размещении клеток I и А. С точки зрения «геометрии», на рис. 1 эта тактика сводится к двум про­цедурам: 1) для клетки I распределение компонентов мо­дальности происходит по принципу сохранения «функ­ционально родственной» константы значения, а затем следует поворот по часовой стрелке осей модальности на одну четверть и распределение компонентов ориентации происходит подобным же образом, путем поворота ори­ентации в направлении, противоположном часовой стрел­ке; 2) для клетки А направление поворота обратное в любом случае. Таким образом, в клетке G различие меж­ду универсализмом и партикуляризмом определяет гори­зонтальные оси парадигмы, а в клетке I — диагональные. Иначе: из этих двух проявлений каждого компонента в таблице G только один из них включается в таблицу I, и они размещаются в диагональном положении. В резуль­тате возможен «сдвиг» соответствующей категории от одной из двух позиций, в которой она может быть лока­лизована в элементарном ряду к другой. Эта процедура никогда не приводит к «переходу» в «запрещенную» ячейку; например, универсализм и партикуляризм никог­да не «меняются местами».

Что же означают все эти стандартизации? Внутрен­ней организации (рис. 2) присуще, что интегративные функции стоят выше в порядке контроля как целедос-тижительных, так и адаптивных функций, которые в этом порядке сопутствуют им. На основании того, что не может быть здесь изложено полностью, я предпола­гаю, что горизонтальные и вертикальные оси парадиг­мы устанавливают размещение процессов, понимаемых как взаимообмен между единицами, который, естест­венно, обладает преимущественно внутренней адап­тивной значимостью, обеспечивая средства для рассмат­риваемых единиц, а также внутренней целедостижитель-ной значимостью, обеспечивая поощрения. Таким образом, «поворот» позволяет включить компоненты стандартных переменных в интегративный взаимообмен по осям «механической» (L-G) и «органической» (A-I) солидарности Дюркгейма11.

11 Об общей проблеме взаимодействий и их парадигматическом размеще­нии см.: Parsons, Smelser, op. cit. Относительно интегративного взаимодей­ствия двух типов дюркгеймовской солидарности см.: Parsons T. Durkheim's Contribution to the Theory of Integration of Social Systems (Emile Durkheim. 1858-1917. Kurt H. Wolff ed. Columbus, Ohio State University Press, 1960.

Предположение, следовательно, состоит в том, что своих элементарных ячейках как I, так и А обладают интегративной значимостью. Ряд I устанавливает внут­ренние интегративные стандарты, отклонение от кото­рых ассоциируется с теми реальными внутренними по­следствиями, которые известны в теории взаимодействия как «негативные санкции ». Ряд А устанавливает стандар­ты значений внешних объектов («культурные стандар­ты»), отклонение от которых ассоциируется с культур­ной селективностью и разрушением, хотя «санкции» непосредственно и остро не ощущаются.

В чем смысл прямых «направлений » вращения? Су­ществует две сферы действия этих направлений. Внут­ри клеток поворот осей ориентации и модальностей про­исходит в противоположных друг относительно друга направлениях. С точки зрения системы действия модаль­ности объектов создают способы связи не только дей­ствующей единицы, но и всей данной системы с внешней средой. Следовательно, в аспекте модальности импера­тив интеграции состоит в том, что предпочтение отда­ется категории значения того объекта (внутреннего для отношения актор—объект), который обладает первосте­пенной функциональной важностью для системы в со­ответствующем контексте. В аспекте же ориентации этот императив означает, что преимущество отдается виду ориентации, обладающему первостепенной важно­стью для актора с точки зрения его потребностей. Так, если функция рассматриваемой системы адаптивна, то универсалистические значения обладают преимуще­ством по сравнению с партикуляристическими. Сле­довательно, можно считать, что для актора первичность специфичности может быть объяснена тем, что она защищает его интересы в других контекстах значения как тех же самых, так и других объектов, включая его только в объекты, имеющие непосредственное зна­чение.

Эти два обозначения «функционально родственны» в том смысле, что они обладают общими характеристи­ками внешней ориентации и инструментальной значимо­сти. Следовательно, здесь поворот означает, что на осях A-I интегративной клетки (а не системы в целом) компо­нент модальности в адаптивной ячейке связан с тем, ко­торый в клетке G является его консуматорным «партне­ром», в то время как компонент ориентации связан с его внутренним партнером. Это является просто другим спо­собом истолкования прямых направлений вращения. В общих функциональных терминах: прямые отношения защищают систему посредством выдвижения на первый план инструментальных, а не консуматорных соображе­ний в адаптивном контексте и в то же время защищают актора, выдвигая вперед внешние, а не внутренние сооб­ражения.

Другой пример сочетания интегративной ячейки с эффективностью в адаптивной клетке. С точки зрения данной системы определение объекта как «интернализо-ванного» или институционализированного объекта должно привести к предпочтению различных его деятель-ностей, поскольку они ориентированы на внешнюю ситуацию. Однако для того чтобы он служил эталоном морально-оценочного определения, необходима его аф­фективная включенность. Поворот в этом случае озна­чает, что категоризация с точки зрения качества особо отлична от компонента деятельности применительно к когнитивной символизации, в то время как эффектив­ность в когнитивном контексте контрастирует с нейтраль­ностью (и тем самым в ней интегрирована). Поэтому оце­ночное определение в аспекте модальности обозначает внутреннюю значимость, а в аспекте ориентации — кон-суматорную значимость.

Отношение пар стандартных переменных по диаго­нали в клетках I и А, таким образом, формулирует связь сложного разделения и баланса между компонентами модальности и компонентами ориентации. В каждом слу­чае баланс «защищает» определение от смешения с про­тивоположной стандартной переменной.

Те же самые основные принципы выполняются, ког­да речь идет о функционировании системы как целого. Здесь поворот по часовой стрелке означает то, что пси­хологи часто называют процессом «деятельности», т.е. изменением отношения системы к своему окружению, при том, что ее внутренняя структура остается неизмен­ной; основной центр тяжести изменения в этом случае лежит в адаптивной подсистеме. Направление процесса против часовой стрелки характерно для процессов «обу­чения ». Здесь основной центр тяжести изменений лежит во внутренней структуре данной системы, в первую оче­редь — в интегративной системе, производящей измене­ние в своих стандартах.

Типы действия и организация компонентов

Необходимо сделать еще одно краткое теоретичес­кое замечание. Речь идет о том, что настоящий анализ представляет собой главным образом аналитическую классификацию компонентов любой системы действия, включая сюда и «единицу действия», как наиболее эле­ментарный блок, из которого строятся системы дей­ствия12.

12 Наиболее важная попытка использования этой понятийной схемы на уров­не «единичного акта» поведенческого организма принадлежит Дж. Олдсу в его интерпретации формулы S-K-S, сыгравшей столь заметную роль в бихевиористской психологии, с позиций теории действия; см.: Olds. The Growth and Structure of Motives, Glencoe, 111., Free Press, 1956, ch. 4. Другой, по-видимому, более общей, но еще более точно соответствующей по логи­ческой структуре единице действия является единица ТОТЕ, представлен­ная в работе: Miller G.A., Galenter Т., Pribram K.H. Plans and the Structure of Behavior, N.Y., Holt, 1960.

Однако в статье Дубина речь идет о типах дей­ствия. С той позиции, которая излагается здесь, типы Должны конструироваться из различных комбинаций компонентов. Кроме композиции — с точки зрения нали­чия или отсутствия компонентов, а также различия «ве­сов», приписываемых им, — существует организация этих компонентов. Мы вводим ограничение на случайную ком­бинацию, а также размещение стандартных переменных в четырех функциональных рядах в качестве принципов организации. По нашему мнению, состояние системы ни­когда не может быть адекватно описано через ее «ком­позицию» (т.е. через описание того, какие компоненты представлены и какими качествами): модели их отноше­ний существенны в равной мере. Эти соображения долж­ны быть учтены при разработке типологии действий на основе классификации компонентов, составляющих дей­ствие.

Другая релевантная точка рассмотрения — статус стандартных переменных «ориентация на себя» и «ори­ентация на коллектив». Я считаю теперь, что на уровне более высоком, чем тот, который обозначен первичными стандартными переменными, формулировка этого эле­мента в организации компонентов действия была необос­нованно ограничена. Фактически рис. 1, я уверен, фикси­рует четыре уровня организации. Первый из них пред­ставлен в L и G ячейках, характеризуемых парами элементарных стандартных переменных, возникающих как в ориентационном аспекте, так и в аспекте модально­сти, соответственно. Второй уровень представлен совме­щенными комбинациями элементов каждого ряда стан­дартной переменной, как это изображено в I и А ячейках; как отмечалось выше, эта необходимость порождается требованиями дифференциации и интеграции элементар­ных комбинаций. Третий уровень состоит в комбинирова­нии всех этих элементов в четыре подсистемы, обладаю­щие функциональной значимостью для системы как целого, в то время как четвертый уровень является орга­низацией системы как целого относительно ее окружения.

Проблема переменной «ориентация на себя» или «ориентация на коллектив» возникает, когда ячейки I и А организованы в соответствующие субсистемы. Суо-элементы организованы в «коллективные » элементы более высокого порядка, представляя собой как бы прото­типы организации «членов» в социальные коллективы. Такая организация имеет место по оси, которая разделя­ет «внешнюю» и «внутреннюю» направленность этих яче­ек. Вследствие этого существует другая пара понятий, с помощью которой формулируется еще одна ось диффе­ренциации в ячейках I и А. Она называется «инструмен-тально-консуматорной» осью, которую следует разме­щать на том же аналитическом уровне абстракции, как и предыдущую стандартную переменную.

Я убежден, что различие между этими двумя рядами первичных стандартных переменных и другим «вторич­ным» рядом (внутренне-внешним, инструментально-кон-суматорным) — представляет собой один из уровней организации. Вторичный ряд формулирует основания отношений, пересекающих два первичных ряда, отличных по отношениям внутри каждого из них.

Некоторые теоретические предположения

Из этих ограничений на комбинаторную случайность логически вытекают некоторые общие положения отно­сительно способов взаимосвязи компонентов системы действия. В отличие от изложенной системы координат эти положения являются теоретическими положения­ми или теоремами. Мы не уверены в том, что все те поло­жения, которые могут быть выведены из логической структуры системы, разработаны исчерпывающим обра­зом даже на таком достаточно высоком уровне абстрак­тности. Но следующие положения, по-видимому, обла­дают наибольшей важностью.

1. Природа иерархии контроля, нисходящая (на рис. 2) от культурного референта до физического (вни­зу), указывает на то, что структура систем действия представлена как состоящая из образцов нормативной культуры. Способы дифференциации типов систем дей­ствия предполагают, следовательно, что эти образцы должны пониматься как интернализированные личностями и поведенческими организмами, а также институциона­лизированные в социальных и культурных системах.

Из первого положения плюс рассмотрение системы действия через призму множества функциональных требований следует, что нормативная культура, конституирующая ее структуру, должна быть дифференцирована относительно этих функциональных требований. Эти дифференцированные части должны быть затем интегрированы в соответствии с четырьмя стандартами, зафиксированными в ячейках I на рис. 1, а действие, ориентированное на эти четыре стандарта, должно быть соответствующим образом сбалансировано, чтобы система оставалась стабильной. Другими словами, процесс в данной системе, для того чтобы быть совместимым с условиями стабильности, должен в определенной степени удовлетворять правилам нормативного порядка, которые, в свою очередь, дифференцированны и интегрированны.

Для осуществления этого «согласия» с требованиями нормативного порядка «дистанция» между структурой действующей единицы и нормативными требованиями к ее действию, обусловленными функциональными требованиями системы, не должна быть слишком большой. Отсюда следует, что структура единиц действия (которые являются объектами друг для друга), а также нормы должны инкорпорировать в себя соответствующие элементы системы нормативной культуры, включая интернализацию «систем социальных объектов » в личность и институционализацию культурно-нормативных систем в социальных системах.

Порядку, как он сформулирован в иерархии контроля, и месту нормативной культуры в системах действия соответствует переменная временного порядка, обусловленная функциональными требованиями системы. Нормативному приоритету целей соответствует временной приоритет средств; целевое состояние может быть реально достигнуто только тогда, когда предпосылки консуматорного целевого состояния будут установлены в должном временном порядке. Как на рис. 1, так и на рис. 2 рассмотрение процесса идет поэтому с временной точки зрения, двигаясь слева направо в направлении «реализа­ции »

5. Можно сформулировать «закон инерции»: изменение в скорости или направлении процесса является следствием нарушения отношений между актором (или действующей системой) и ее ситуацией (или значениями объектов). Если эта система отношений полностью стабильна, то в этом случае не существует процесса, проблематичного для теории действия. Каков бы ни был его источник, такое нарушение всегда будет выступать в форме «напряжения» или затруднения при достижении ценностных (желаемых) состояний, целей. С этой точки зрения может быть различено два основных типа процессов:

а) процессы «деятельности >>. Это такие процессы, посредством которых нарушение элиминируется или адекватно уменьшается благодаря адаптивным механизмам, оставляя неизменными интегративные стандарты — наиболее непосредственно уязвимые аспекты структуры системы. Процесс может быть адаптивным как в пассивном, так и в активном смысле, т.е. он может совершаться как путем «приспособления» к изменениям требований, предъявляемых средой, так и путем достижения «господства» над ними. Основная парадигма процессов этого типа — это схема средства—цель. На рис. 1 этот процесс изображен направлением по часовой стрелке относительно целевого фокуса от А к G.

б) процессы «обучения», или структурного изменения в системе. Каков бы ни был источник нарушения, последнее распространяется на сами интегративные стандарты и включает сдвиги в их символизации и ка­тегоризации, а также в их приоритетности друг относительно друга. В то время как цели в процессах деятельности являются заданными, в процессах обучения они переопределяются. Направленность таких процессов относительно фокуса целей противоположна, следовательно, движению часовой стрелки от I к G на рис. 1.

6. Стабилизация на длительное время достигается при условии, что система действия устанавливает общую адаптивную связь со своим окружением, относительно независимую от партикуляризма специфических состо­яний целей. Для того чтобы сохранить свой нормативный контроль в условиях изменчивости окружения, она дол­жна установить селективное отношение к этому окруже­нию. Существует два основных аспекта такого адаптив­ного отношения:

а) уровень абстрактности символической или «лингвистической » организации ориентации на системы объектов среды (чем выше уровень общности, тем больше адекватность адаптации);

б) способы, которыми устанавливается граница системы по линии включения-исключения объектов в соответствии с их значениями. Последнее синонимично поня­ тию «контроля» в соответствующих аспектах. Контроль, таким образом, может рассматриваться как активный аспект понятия адаптации. Генерализация заключается здесь в том, что только контролируемые элементы могут быть включены в систему. Критерий для включения в организованную систему действия представлен в теории действия, вариант известного «принципа естественного отбора ». Это фундаментальное обобщение относительно всех живыхсистем, и особо важное значение оно имеет для систем действия, поскольку они представляют собой более высокий уровень этих живых систем13.

13 Эти положения представляют собой дальнейшую разработку ряда «за­конов» систем действия, временно установленных Парсонсом, Бейлзом и Шилзом в главе 3 указанной работы.

Заключительные замечания

В целом все вышеизложенное представляет собой концептуальную схему — систему отсчета, теорию. Она ни в коем случае не рассчитана на эмпирическое приме­нение. Дубин, однако, говорит о важности эмпирической верификации этих понятий и их перспективности в этом отношении. В изложенном выше нет никаких основании для такого подхода, с чем я полностью согласен. Но читатель не должен заблуждаться, предполагая, что наше изложение имело в виду достижение именно этой цели. Конечно, кое-какой вклад на различных уровнях в этом направлении сделан в моих собственных работах, а так­же в работах моих сотрудников и многих других, прежде всего благодаря кодификации различных объектов эмпи­рического материала, а также концептуальным схемам, с помощью которых этот материал анализировался14.

14 Например, работа Бейлза по малым группам; работа о структуре семьи и социализации, включающая соотнесение с психоаналитической теорией: Parsons Т., Bales R. et al. Family, Socialization and Interaction Process, Glencoe, 111., Free Press, 1955; соотнесение с экономической теорией в работе: Parsons, Smelser, op, cit., с определенными проблемами экономического развития — в указанной книге Смелсера; соотнесение с теорией обучения, проведен­ное Олдсом, с анализом поведения на выборах: Parsons T. Voting and the Equilibrium of the American Political System (American Voting Behavieour. E. Burdick, A. Brodbeck eds. Glencoe, 111., Free Press, 1958, p. 80120; отношение к различным аспектам психологической теории — в книге под редакцией Коха; и последние очерки, опубликованные Парсонсом в книге «Structure and Process in Modern Societies» (Glencoe, 111., Free Press, 1960) с богатой библиографией по данному вопросу.

Следует помнить, что шесть положений, выдвинутых выше, изложены на довольно высоком уровне абстрак­ции, с намерением охватить все виды систем действия. Поэтому маловероятно, чтобы эти положения могли быть эмпирически верифицированы на обычных операциональ­ных уровнях. Для такой верификации требуется конкре­тизация — перевод понятий на более низкие уровни, на­пример, применительно к условиям, характерным для малых экспериментальных групп как подтипа социальной системы. Только в той мере, в которой кодификацией вскрывается явное единообразие сходных характеристик многих различных типов операционально изучаемых си­стем, эти абстрактные теоремы имеют шансы приблизить­ся к строгой эмпирической верификации.

Не следует предполагать, что такая конкретизация может быть достигнута при помощи «здравого смысла», она требует тщательного специального анализа путем целой серии последовательных приближений. Однако я убежден, что теория действия в своем настоящем состо­янии обеспечивает способы для успешного проведения такой конкретизации, а также для обобщения от более низких уровней единообразия к более высоким его уров­ням. Вероятно, наиболее широкие возможности для это­го открывает представление обо всех системах действия, как систематически связанных с другими системами по линии система—подсистема. Основные типы систем, обо­значенные здесь как организмы, личности, социальные системы и культурные системы, должны рассматривать­ся как иодсистемы общей категории «система действия ». Каждая из них в свою очередь дифференцируется далее на подсистемы различных уровней разработки. Любая подсистема сочленена с другими подсистемами посред­ством определяемых категорий взаимообмена на входах-выходах процессами, которые в достаточно хорошо дифференцированных подсистемах опосредуются меха­низмами символического типа, такими, которые рассмат­ривались выше.

Во многих отношениях эта возможность иметь дело с многоплановостью системных связей и соблюдать стро­гие разграничения и взаимосвязи между ними открывает богатейшие возможности теоретического анализа разра­ботанной Дубиным модели № 2. «Плоское» представле­ние о единственной системе отношений, которое долж­но приниматься или отвергаться по принципу «все или ничего», не подходит для анализа сложных эмпиричес­ких проблем, поскольку не позволяет преодолеть те ог­ромные трудности, которые встают на пути исследова­ния человеческого действия.

1960

Новые тенденции в структурно-функциональной теории*

* Parsons Т. Recent trends in structural-functional theory// Fact and Theory in Social Science. E.W. Count and G.T. Bowles eds., N.Y., 1964, pp. 140-157. Редактор перевода — А.Г. Здравомыслов

Структурно-функциональную теорию можно рас­сматривать не столько как школу или тип теории в обыч­ном смысле этого слова, сколько как некоторый этап бо­лее общего развития теоретической мысли в социальных науках. Мне кажется, что этот этап характеризуется прежде всего тем, что становится особенно важным по­нятием системы. В то же время этот этап воплощает в себе интерес к системам, которые характеризуются именно стремлением подойти как можно ближе к значительным эмпирическим обобщениям и проблемам, хотя одновре­менно становится очевидным, что эти две цели при ны­нешнем уровне знания несовместимы с требованиями, предъявляемыми к идеальной теоретической системе — такой дедуктивной системе высказываний, где все эмпи­рические положения должны быть строго выводимы из небольшого числа основных посылок.

С точки зрения такой широкой концепции, я пола­гаю, можно наметить две принципальные особенности структурно-функциональной теории в социологии, кото­рые отличают ее, например, от такой теории в биологии, откуда эта модель в значительной степени была заимствована. Можно сказать, что эти особенности сводятся к двум основным содержательным категориям, которые следует использовать при интерпретации социального действия в том виде, в каком эта проблема прежде всего сформулирована М. Вебером в его методологических ра­ботах. Первая особенность состоит в отнесении действия к культурному содержанию с присущими ему комплек­сами символически значимых стандартов, которые обла­дают нормативным значением для актора, т.е. многооб­разными способами, определяющими то, что он должен делать, и дифференцирующими в определенной степени данные способы действия. Другая особенность состоит в рассмотрении психологической мотивации актора с точ­ки зрения удовлетворения или неудовлетворения его ин­тересов. Эти интересы сталкиваются в отношениях между акторами, связанными как с нормативными культурны­ми компонентами системы, так и с внешней, т.е. выходя­щей за сферу действия, средой.

По-видимому, можно утверждать, что этот тип тео­рии выкристаллизовался в Соединенных Штатах в 30-е годы. Это произошло главным образом в результате син­теза трех традиций: английской социальной антрополо­гии, в которой Малиновский и Радклифф-Браун, при всем их отличии друг от друга, были наиболее важными фигу­рами; а также учений Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера. Влияние теории Дюркгейма — Радклифф-Брауна, веро­ятно, было наиболее существенным для понятий функ­ции и системы, а влияние Вебера — для аналитического метода в рамках данной конструкции. Можно заметить, что эти два элемента, отмеченные Вебером, создали ис­ходные предпосылки для определения взаимоотношений между социальными и культурными системами, с одной стороны, и психологическими или личностными система­ми — с другой.

Данная статья состоит из двух примерно равных ча­стей. В первой части я дам обзор того, что, по моему мне­нию, является основными чертами структурно-функци­ональной традиции в социологической теории, а также остановлюсь на некоторых идеях, вытекающих из этой традиции, которые особенно важны для будущего раз­вития. Вторая часть будет посвящена весьма схематичес­кому обзору некоторых основных направлений американ­ской социологической мысли, включающих не только теорию, как таковую, но и типы эмпирического исследо­вания. Я намереваюсь показать, что эти основные направ­ления соответствуют содержательным формам развития теоретического анализа, для которого стадия структур­но-функциональной теории является началом, открыва­ющим путь для анализа более развернутого и сложного типа.

I

Одна из самых трудных проблем социологической теории заключается в том, чтобы из множества типов описания социальных явлений, существующих на уровне здравого смысла, понимаемого настолько широко, что в него включается и право, — отобрать и упорядочить эти описания с точки зрения их специфических интересов.

Простейший случай использования понятия струк­туры состоит в описании аспектов системы, которые для определенной цели могут рассматриваться как данные таким образом, что описание их может касаться лишь определения свойств, имеющих значение для их отноше­ния с иными связанными с ними элементами. Осущест­вление структурного анализа в этом смысле может пока­заться настолько простым, что было бы незаконно называть его теоретическим анализом в каком бы то ни было смысле. Это заставляет в рамках любой системати­ческой конструкции ставить вопрос о месте любого опи­сываемого явления в более широкой системе. Основная предпосылка этого направления заключается в предпо­ложении, что явления находятся в состоянии своего рода систематической взаимозависимости друг с другом, хотя конкретный вид этой связи остается в высшей степени проблематичным.

Именно с этой точки зрения становится ясно, на­сколько важно понятие структуры. Структура — поня­тие общее, разумеется, для всех эмпирических наук и означает некоторый аспект системы, который обладает относительной устойчивостью. Примером этому может служить анатомическая структура.

Возможно, что именно понятие функции внутри и для социальной системы оказало величайшую услугу со­циологической науке в качестве искомого критерия уме­стности и значимости указанного процесса отбора и упо­рядочения. С таким мнением я не могу не согласиться. Прежде всего, выбор из бесконечного разнообразия тех свойств, которые могут считаться важными, не может быть проведен на основе здравого смысла, а требует тео­ретических критериев. Так, на первых этапах становле­ния механики не было очевидным, что масса тела, а не его плотность имеет специфическое теоретическое значение. Подобно этому, в современной социологии строгое раз­личие между ролью — участием индивида в социальном взаимодействии — и характеристикой его личности, не­зависимой от ролевой структуры, стало общим местом. Тем не менее, история социальной мысли красноречиво свидетельствует о том, что для последовательного про­ведения этого различения недостаточно было лишь здра­вого смысла.

Те же соображения относятся и к установлению свя­зей между компонентами некоторой социальной систе­мы на чисто структурном уровне. Это видно на примере различений между универсалистическим и партикуляри-стическим способами упорядочивания отношений меж­ду структурными единицами в социальной системе (эти термины, хотя и в несколько ином смысле, употреблял Макс Вебер). Так, структура родства рассматривается в подавляющем большинстве случаев в понятиях партику­ляризма, в то время как распределение статусов, опреде­ляемое успехами в деятельности, как, например, в школь­ной системе, — в понятиях универсализма.

Уже отмечалось, что именно понятие функции, вклю­чающее в себя, конечно, систематическую классифика­цию функций различного типа, составляет исходное те­оретическое основание для структурного анализа даже на этом элементарном уровне. Вопрос о роли структурного компонента в функционировании системы всегда косвенно, если не прямо, является вопросом о вероятных последствиях определенных изменений в функциониро­вании данной системы, которые будут представлять со­бою следствие определенных же изменений в его струк­туре. Конечно, теоретическое определение отношений между этими двумя рядами изменений предполагает, с одной стороны, систематически упорядоченную класси­фикацию структурных типов, где различаются каждый компонент и каждая категория отношений между ними. С другой стороны, установление отношений между из­менениями и их последствиями требует эмпирического доказательства этого взаимоотношения на достаточно большом количестве случаев.

Этот «простой» уровень теоретического анализа, таким образом, предполагает определенную структуру проблем, которые являются весьма перспективными. Су­ществует, по крайней мере, три органических области структурного обобщения, которые присущи этому уров­ню. Первая — это обобщение взаимосвязей структурных компонентов в частных типах социальных систем, степе­ни жестокости и гибкости таких отношений и пределов совместимости различных компонентов в одной и той же системе. Вторая область — это проблема сравнительной типологии социальных систем и, следовательно, пробле­ма степени изменчивости, вариабельности систем в целом, а не их частей. Как показал Вебер, логика доказательства причинных зависимостей в социальных процессах осно­вывается на систематической сравнительной типологии. Наконец, существует проблема генетических отношений между структурными типами. Структурные изменения потенциально присущи всем социальным системам. По­этому вопрос о том, какие структуры и при каких усло­виях могут измениться в некоторые другие структуры, является неотъемлемым вопросом, внутренне присущим структурному анализу. По моему убеждению, без функ­циональных оснований невозможно осуществить концеп­туальный анализ проблем в любом из этих или во всех трех направлениях. Более того, я убежден, что однажды

вступив на путь функционального анализа, мы не можем остановиться до тех пор, пока не получим вполне удовлетворительных структурных обобщений, относящихся (о всем трем вышеназванным теоретическим областям. Это приводит к рассмотрению важнейшего вопроса об отношении между структурой и процессом. При условии того, что мы строго придерживаемся одного и того же уровня структурной концептуализации, что в свою очередь предполагает последовательное применение ряда теоретических положений, характеризующих систему и функцию, можно сказать, что единственный тип эмпирического обобщения, который может быть обоснован чисто структурным анализом, является корреляционным и вероятностным.

Ценность подобного обобщения не следует пре­уменьшать. Но для большинства наук анализ осуществляется на двух уровнях — как, например, в механике, где, с одной стороны, анализируются свойства и размещения тел, а с другой стороны, рассматриваются их движения; в биологии мы имеем уровни анатомии и физиологии.

Двумя соответствующими уровнями в науках о действии, включающих социологию, как мне кажется, являются, с одной стороны, уровень структуры, состоящей 43 системы институционализированных и интернализированных культурных стандартов, которые, используя знаменитое выражение У. Томаса, «определяют ситуа­цию» действия и, с другой стороны, уровень «интеракциональных», или целенаправленных и мотивированных действий лиц, в том числе в некоторых случаях и коллективов. По Веберу, «физиология» социальных систем состоит из мотивации поступков членов данных систем, постановки целей выбора средств, экспрессивной симво­лизации и т.п. Для того чтобы такое действие можно было проанализировать с помощью рассматриваемой нами теории, оно должно быть «осмысленным» в двойном пла­не: в плане культурной символизации и психологической мотивации. Но для того чтобы данное действие было и социологически значимым, необходимо, чтобы оно имело отношение к некоторой структурной схеме, выраженной с помощью функциональных понятий и характери­зующей одну или несколько социальных систем. Это оз­начает, что должны быть рассмотрены явным образом последствия для системы как таковой различных возмож­ных типов осмысленных действий элементов данной сис­темы.

Отношения между этими теоретически существенны­ми элементами при анализе процесса должны быть уста­новлены при помощи специфического социологического сочленения культурных категорий значения и психоло­гических категорий мотивации, сочленения, которое вы­текает из концепции институционализированных ценно­стей и норм, с одной стороны, и ролей и общностей — с другой, как первичных структурных компонентов соци­альных систем, внутри которых может анализироваться значимое мотивированное действие.

В некотором смысле постоянное внимание к этому типу анализа мотивированного действия не является больше делом «структурно-функциональной» теории в простейшем смысле этого понятия. Я полагаю, что оно приводит к возникновению некоторого нового уровня анализа, на котором парными категориями являются не структура и функции, а структура и процесс.

Понятие функции становится тогда исходной точкой для формулировки проблем, которая оказывается общей для обоих подходов и которая связывает их с помощью того, что она устанавливает их значение для главного понятия — системы.

С точки зрения этих критериев, Макс Вебер не был таким представителем структурно-функциональной те­ории, какими были Дюркгейм или Радклифф-Браун. Од­нако он мыслил весьма похожими категориями, хотя не относил их непосредственно к понятию социальной сис­темы. Его интерес к мотивированному действию и близ­кому понятию процесса сделали его работы важным пе­реходным пунктом к социологии, ориентированной больше на понятие процесса. Четкие обоснования систематической концепции функционально упорядоченной и Дифференцированной системы, очерченной выше, сделали веберовский тип анализа более строгим и, следователь­но, более плодотворным, чем он был до него.

Рассмотрим теперь другой исключительно важный аспект этой теории, который хотя и связан с основными ее традициями, но вместе с тем выходит за ее пределы. Мы отмечали уже важность норм в определении ситуа­ции мотивированного и осмысленного действия. С одной стороны, Вебер с его акцентировкой культурных момен­тов, с другой — Дюркгейм с подчеркиванием роли соци­ального уровня пришли к важному понятию общезначи­мых нормативных элементов — убеждений и ценностей у Вебера и коллективного сознания у Дюркгейма. Отправ­ляясь от этих положений, они постепенно пришли к по­ниманию того, что процессы, названные мною процесса­ми институционализации и интериоризации (по отношению к личности индивида) этих нормативных эле­ментов, составляют главное в управлении действием в со­циальных системах, причем общая природа этих процес­сов стала значительно более понятной в последнее время.

Более ясное понимание пришло в основном из обла­стей, лежащих вне поведенческих наук, а именно — из анализа саморегулирующихся систем в биологии и из расчета и проектирования систем обработки информа­ции и автоматического регулирования в технике. Эта био­логическая модель восходит по меньшей мере к теории Клода Бернера о постоянстве внутренней среды организ­ма, как саморегулирующейся биологической единицы, получившей дальнейшее развитие в понятии гомеостазиса у Кэннона. В огромной степени это стимулировалось последними достижениями в области цитологии и био­химии в связи с новыми знаниями о механизме наслед­ственности видов и клеток, связанном с деятельностью сложных молекул ДНК и РНК. Воздействие техники, бе­зусловно, было связано с работами в области расчета коммуникационных систем, вычислительных машин и ав­томатики.

В результате этих достижений появилась новая пер­спектива, заключающаяся в том, что было понято значе­ние механизмов, ответственных за осуществление эталонов, «планов », которые, работая на низких уровнях энер­гии, контролируют системы с гораздо более высоким уровнем энергии. Стало ясно, что выходы таких систем аналогичны символам, несущим значения. Тем самым был установлен мост между теорией информации и лингвис­тикой. Благодаря этому был налажен контакт между ес­тественнонаучными понятиями и традиционными про­блемными областями наук, исследующих социальное поведение.

Исходя из этого, данную позицию можно определить следующим образом: социальное взаимодействие осуще­ствляется в большинстве случаев через языковую комму­никацию, и язык, наряду с другими символическими сред­ствами, составляет первичные механизмы контроля, связанные с механизмами мотивации, внутренне прису­щими личности. Эти мотивационные механизмы включе­ны в интенциальные лингвистические выражения, кото­рые в свою очередь в соединении ведут (через восприятие их значения) к действию.

Влияние этой линии анализа на издавна существую­щие споры о соотнесении идеальных и реальных факто­ров в социальном процессе очевидно. Эта очень старая проблема, вероятно, ложна в том же смысле, в котором было ложно в биологии XIX века противоречие между сторонниками теории наследственности и сторонниками теории внешней среды. Совершенно ясно, что оба ряда факторов существенны для любого адекватного анализа процесса в социальных системах, в том числе и тех про­цессов, посредством которых одни структуры превраща­ются в другие. Однако это смелое утверждение, взятое в отрыве от других, не является особенно плодотворным. Необходимо установить позиции, с которых можно было бы судить более конкретно, что изменяется и как (т.е. посредством каких процессов) это происходит.

Я думаю, что ответы на вопросы что, должны быть изложены при помощи структурных категорий, выражен­ных в специфических теоретических понятиях. Для со­циальных систем такими понятиями будут роли индиви­дов, коллективов, установленные через их организацию и ассоциацию друг с другом, нормирование которых под­вергается дифференциации путем функциональных распределений ролей и вкладов коллективов в систему, а также всеобщими ценностями, с помощью которых определяется степень законности различных функций.

Эти категории структурных компонентов соци­альных систем располагаются в реверсивном и иерархи­ческом порядке осуществления контроля, который в то же время является позитивным порядком учета необхо­димых условий. Это значит, что определение интересов личностей на уровне ролей является утверждением об условиях, необходимых для создания эффективных кол­лективов на следующем, более высоком уровне. Опреде­ленные уровни удовлетворения интересов коллективов становятся необходимыми, но недостаточными условия­ми поддерлсания ряда норм, снимающих различия между типами коллективов, например, в таких областях, как институционализация авторитета или наследование и отчуждение прав собственности. Заинтересованность в поддержании норм в свою очередь становится условием возможности осуществления определенных ценностных категорий, как например, равенства возможностей.

То, что я назвал управлением, является побочным результатом такой иерархии, в которой интересы трак­туются как условия. Так, непосредственным ограничени­ем реализации первичных экономических интересов еди­ниц на ролевом уровне является организация коллектива (с аналитической точки зрения это — политика). Только в рамках такой организации могут быть обеспечены меж­личностные условия эффективной социальной произво­дительности. В этом смысле организация на коллектив­ном уровне управляет деятельностью единиц на ролевом уровне. Подобно этому эффективная деятельность кол­лективов более высокого уровня может быть обеспечена только тогда, когда интересы частных коллективов бу­дут отнесены к уровню нормативной системы более об­щей, чем интересы одного частного случая или частного типа такого коллектива. Законный порядок, который хотя и поддерживается часто одним коллективом — государством, во многих отношениях независим от исполнительной власти последнего и является прототипом та­кого нормативного порядка. Наконец, как ясно показал Вебер, посредством узаконивания авторитета и введения ценностей в более определенный культурный контекст ценности начинают осуществлять контроль над более низкими уровнями социальной структуры в том смысле, что действие, отрицающее их, порождает конфликты, парализующие действие до тех пор, пока не будут выра­ботаны альтернативные образцы ценностей.

Только что рассмотренные категории по преимуще­ству относятся к аналитическим. Любое из конкретно существующих обществ и любая их подсистема должны рассматриваться с двух сторон. Относительно каждой категории существует иерархия; например, ценности, принятые всем обществом, должны иметь приоритет пе­ред ценностями отдельных коллективов — семьи или фир­мы. Однако, объясняя относительность аналитического статуса этих категорий, можно сказать, что исходное со­отношение управляющих элементов в установленном здесь смысле является нормативным и культурным; тогда как то, что обуславливает «интересы », является мотивационным, хотя на уровне коллективов мы должны говорить о типи­ческих мотивах и типологизированном распределении их, а не о конкретных мотивах отдельных индивидов.

Как это понимать в терминах старой дихотомии «иде­ального » и «реального»? Я думаю, что общий ответ на это уже существует. Он заключается в том, что в достаточно сложных системах это отношение осуществляется при помощи обобщенного набора средств, которые настоль­ко определенно являются средствами коммуникации, что их вполне можно трактовать как специализированные «языки управления». Наиболее известный из них и ме­нее всего понимаемый среди социологов — это феномен Денег. На мой взгляд, политическая власть, правильно понимаемая, является другим подобным механизмом и таковым же является «влияние общественного мнения».

Одна из функций этих средств состоит в том, чтобы контролировать ситуацию действия через институциональное определение «интересов», т.е. категорий целей которые могут преследоваться и достигаться при их помощи и тем самым определять границы, в которых действие может оставаться социально приемлемым. Например, в развитом рыночном хозяйстве широкое распро­странение «приобретательских» интересов законно достигается при помощи денег, т.е. контроля над товарами, услугами и некоторыми «неуловимыми» предметами потребления и факторами производства. И наоборот, существуют одинаково ориентированные или направленные виды действия, при помощи которых деньги могут быть приобретаемы посредством профессионального труда, продажи ценных товаров или сбора налогов правитель­ством. Конечно, оба явления подвергаются нормативно­му контролю, как формальному, так и неформальному, причем не только по поводу незаконного использования и приобретения денег, как, например, дача ложных све­дений о товарах, но и в таких ситуациях, где использова­ние денег строго запрещено, например, для обеспечения себя голосами на выборах.

Таким образом, деньги организуют широкое поле деятельности и отношений в обществе, включая контроль над физическими источниками и объектами использова­ния, выполняя тем самым первичную функцию общества как системы — экономическую, относящуюся к произ­водству и распределению общих возможностей или ис­точников для других функциональных потребностей. Цели единиц, насколько их можно определить с точки зрения экономического интереса, молено представить как относящиеся к экономической или производственной функции системы. И цели, и функция предварительно интегрированы ценностями, институционализированны­ми в этой системе и ее элементах, а также нормами, по­средством которых эти ценности проводятся в многооб­разных ситуациях.

В то же время деньги для других единиц структуры являются обобщенным средством осуществления инте­ресов данной единицы, которые в силу того, что средство обобщено, могут определяться как интерес в денежных ресурсах без спецификации детализированных подцелей и «желаний», стоящих за более общим интересом. Денеж­ный механизм, включающий институционально обосно­ванную норму, которой он подчинен, и сложный комп­лекс контекстов отношений или рынков, в которых он действует, может считаться одним, из наиболее важных механизмов, интегрирующих интересы единиц социаль­ной системы и ее нормативную структуру. Такая интег­рация, безусловно, подвержена различного рода напря­жениям, всегда не завершена, а в отдельных случаях может быть серьезно или даже полностью разрушена. Она также сложно включена во взаимодействие с други­ми факторами общей системы. Однако возникающие вследствие этого трудности не меняют того факта, что только через понимание таких механизмов можно в тер­минах процессов понять как, а не только структурное что этих «идеальных» и «реальных» факторов социальной системы, соотносящихся друг другом, включая помехи, которым подвержены их действия и, следовательно, ус­ловия эффективности их действия.

Мне хотелось бы, не обсуждая эту проблему в дета­лях, сказать, что политическая власть является таким же обобщенным механизмом, таким же языком управления, работающим в разных обществах аналогичными, хотя и не тождественными способами. В этом плане я представ­ляю себе власть не только как то, что характеризует пра­вительство, но и как то, что присуще всем организован­ным коллективам и частного, и общественного секторов. Власть связана с авторитетом подобно тому, как деньги — с собственностью как институтом. Власть является сред­ством, с помощью которого обобщенный авторитет ис­пользуется для усиления эффективности коллективного Действия. Действие власти принуждает соответствующих членов коллектива выполнять роль, цель которой состо­ит в необходимости осуществления коллективного дей­ствия.

Не вдаваясь в подробности природы власти в соци­альных системах, я хотел остановиться лишь на тех особенностях, которые являются характерными и для денежных систем. Узаконенные аспекты авторитета — как час­тного, так и публичного — и предлагаемые ограничения в их использовании и приобретении определяются теми целями, которые коллективы могут ставить, а также пу­тями их достижения. В этом плане нормативная структу­ра общества проявляется в сугубо важной сфере коллек­тивного действия. Но в то же время власть, включающая в себя не только собственные средства, но также и систе­му авторитета, внутри которой она существует, — пра­вила приобретения власти, концепции ее незаконного применения и представления о сферах, где ее вообще быть не должно (например, в либеральном обществе нельзя навязывать религиозные доктрины), — является, наряду с деньгами, вторым видом общего структурирования ин­тересов в обществе. Члены данного коллектива вынуж­дены оперировать через систему власти или отказаться от некоторых преимуществ, получаемых ими от участия в ней. Следовательно, в достаточно широких границах понимание институционализированной власти в обществе может увеличить наше знание о процессах, посредством которых канализируется мотивированное действие и тем самым — пути, по которым достижение интересов может рассматриваться как определенный порядок следующих друг за другом состояний системы.

Такой способ политического анализа сталкивается с теми же трудностями, которые присущи и экономичес­кому анализу, трудностями, возникающими при непол­ной интеграции и при изменениях ее уровней. Только для строго определенных целей допустимо ограничиваться рассмотрением политического комплекса в отрыве от других; он сложным образом взаимосвязан не только с экономическим, но и по меньшей мере с двумя другими, которые не могут быть здесь рассмотрены.

Выше обсуждалось развитие социологической тео­рии, которая лично для меня имела особое значение в течение последних лет. Это направление, по-видимому» важно в нескольких отношениях, каждое из которых от­крывает более богатые возможности для синтеза эконо­мики и социологии с политической наукой, по сравнению с теориями недавнего прошлого. Я думаю, что в резуль­тате такого синтеза мы подходим к гораздо более высо­кому уровню обобщенного знания, чем это было возмож­но на основе предыдущей теории. Более того, мне кажется, что с отказом от того типа чисто структурного анализа, который был описан в начале главы, и с обраще­нием к концепции процесса, теория будет развиваться в таком направлении, относительно которого старый тер­мин «структурно-функциональная » не будет адекватным. Здесь я могу согласиться с моим коллегой К. Девисом в том, что любая хорошая теория функциональна.

II

Поскольку я в состоянии говорить с наибольшей уве­ренностью о развитии социологии в Соединенных Шта­тах, то я и ограничусь в основном американскими мате­риалами. Прежде всего нужно сказать, что явный интерес к общей теории ограничен относительно небольшим кру­гом лиц. С наибольшей очевидностью это относится ко мне и небольшой группе людей, тесно связанных со мной на каких-то этапах своей карьеры. Сюда же следует от­нести работы Мертона и его сотрудников, имеющих ана­логичные корни и частично явившиеся результатом на­шего непосредственного сотрудничества. Это утвержде­ние ни в коей мере не умаляет важности влияния таких ранних направлений, как «социальная психология »Ч. Ку­ли, Дж. Мида и У. Томаса. Фактически оно было нераз­рывно связано с явным структурно-функциональным на­правлением, в частности, в аспекте анализа мотивации. Здесь же можно говорить о влиянии психоанализа, осо­бенно благодаря работам самого Фрейда.

Однажды в своей лекции Р. Кениг охарактеризовал американскую социологию 30-х — 40-х годов, как соци­ологию, озабоченную пониманием деятельности своего собственного общества и делающую упор на явлениях мелкого масштаба. Примером этого могут служить ис­следования городской общины и влияния на нее иммиг­рантов, работы по проблемам этнических и расовых гРупп, по формальным организациям, интерес к которым

особенно усилился в связи с распространением этой от­расли социологии в промышленности, а также исследо­вания управления, малых групп, социальных аспектов принятия групповых решений. Во всех этих работах мож­но отметить сильную тенденцию к психологизму, напри­мер, анализ «неформальных» отношений в формальных организациях фактически сводился к анализу тех отно­шений, цель которых состояла в том, чтобы расстроить намерения руководства.

В общем, наиболее существенной разработке под­верглись малые социальные структуры и функциональ­ные проблемы, связанные с ними. Что касается семьи и душевного здоровья, то самым важным вкладом в теорию был тонкий анализ мотивации с точки зрения связей пси­хологического и социального уровней. Здесь наиболее важный вклад внесли антропологический и психоанали­тический анализ родственных связей.

С точки зрения главных течений теоретической со­циологии, о которой мы говорили выше, можно сказать, что эта фаза развития американской социологии скорее соответствовала дюркгеймовской традиции, чем веберов-ской. Это значит, что основные материалы были сосре­доточены больше на внутренней деятельности частных подсистем отдельного общества, а не на сравнительном и генетическом анализе обществ в целом. Кроме того, это направление развивало дюркгеймовскую линию в другом смысле; а именно, чем дальше оно осуществляло интен­сивный анализ, тем более необходимым становились об­стоятельные исследования проблем социальной мотива­ции. И не случайно, что работы Дюркгейма совпадали по своему направлению с работами Фрейда, поскольку они вскрывали и анализировали чрезвычайно важное явление интернализации социальных объектов и культурных норм личности. Мне кажется, что в течение этого периода про­изошло важное накопление эмпирического знания о свя­зях между социальной структурой и мотивацией ин­дивида. Это эмпирическое знание в качестве факта в эмпирическом обобщении было в значительной мере сформулировано в результате постановки проблем в рамках структурно-функциональной теории. Одновременно некоторые авторы в своих работах развили схему струк­турно-функционального анализа дальше. В этом плане можно выделить два особенно важных достижения. В большом эмпирическом исследовании «Американский солдат», проведенном во время Второй мировой войны С А. Стоуфером и его сотрудниками, было выдвинуто понятие «относительной депривации» (relative depri­vation). Это значит, что при определенных условиях «аб­солютной» желательности или нежелательности ситуа­ции с точки зрения удовлетворения мотивационного интереса противопоставляется относительное значение вариаций внутри ситуации, значимой для актора. Приме­ром этого является известный случай, когда солдаты-негры, выходцы из северных штатов, предпочли находить­ся в южных военных лагерях. Объяснялось это тем, что в южных лагерях их статус в негритянской общине был выше по сравнению со статусом в северных лагерях, что более чем уравновешивало большую дискриминацию нег­ров на юге. Этот принцип был обобщен далее Мертоном и Киттом и положен в основу теории, известной как «те­ория референтных групп». Фактически данная теория являлась дальнейшим уточнением сформулированного Томасом понятия «определения ситуации».

Ко второй линии развития принадлежу я сам. Основ­ное усилие здесь было направлено на более строгий син­тез понятий фрейдистской теории личности с анализом социальной структуры — в первую очередь — семьи, а также процесса воспитания и т.п. Помимо моей книги «Семья, социализация и процесс взаимодействия» (в со­авторстве) и нескольких очерков, можно назвать работы таких авторов, как Шнейдер, Теодор Лидц с сотрудника­ми, Дж. Питтс и др. Это можно считать некоторым до­полнением теории референтных групп, поскольку по­следняя проясняет значение структуры частной ситуации в плане ее влияния на конкретную мотивацию индивида, в то время как то, что я могу назвать теорией социализа­ции, пытается показать, как опыт предшествующих со­циальных ситуаций становится фактором структуры самой личности и, следовательно, конкретная мотивация личности должна частично пониматься с помощью дан­ного социального опыта. Адекватный анализ обеих сто­рон отношения важен для построения моста между ними, что даст возможность проанализировать социальный процесс методически, а не при помощи случайных ссы­лок на мотивации.

Разумеется, нельзя забывать, что развитие теории было тесно связано не только с накоплением эмпири­ческого знания, но также и с развитием методов иссле­дования, при помощи которых собираются эти знания. Наибольшее значение имело развитие техники интер­вьюирования и включенного наблюдения, с одной сто­роны, и стратегического анализа, в особенности выбор­ки — с другой. Благодаря этой новой технике появилась возможность осуществить ранее отсутствующую связь между исследованиями малых систем, наиболее привле­кательной чертой которых была возможность их непос­редственного изучения, и крупномасштабных систем, в пределе — целостных обществ. Здесь можно отметить две наиболее важные с этой точки зрения области: де­мографию и экологию, с одной стороны, и обследова­ние — с другой.

Различие между ними соответствует различию меж­ду структурными и мотивационными (процессуальными) основаниями общей социологической теории. Система­тическая экология и демография обеспечили нас не толь­ко гораздо более полными и технически уточненными данными, чем это было раньше, но и данными, гораздо ближе стоящими к основным теоретическим проблемам. Работы К. Девиса, Ф. Хаувера и Л. Шноре ярко иллюст­рируют это. Может быть, монографическая серия, осно­ванная на переписи населения США, является наиболее примечательной в этом плане. На основе этой переписи получена гораздо более полная и адекватная картина домашнего хозяйства и его связи с семьей, чем раньше. Упомяну книгу Г. Лика «Американская семья» в каче­стве хорошего источника информации для теоретика со­циологии.

Обследования дали хорошие результаты и в другой, противостоящей экономике, области. Информация о мне­ниях и отношениях между ними собиралась при помощи таких типов выборки, которые позволяют делать обоб­щения для очень больших популяций на основе малых выборок. С точки зрения теории это все более тонкий и незаменимый инструмент, несмотря на воинствующий эмпиризм, характеризующий ранние этапы этой работы.

К. Маннгейм в 30-е годы высказал хорошо известное утверждение о том, что американская социология инте­ресуется в большей степени влияниями малого масштаба, в то время как европейская социология — обществами и их крупными историческими тенденциями. Последние до­стижения американской социологии показали, что это утверждение неверно по отношению к нашей стране, и я полагаю, что это относится и к Европе. Благодаря только что упомянутой технике и другим развивающимся облас­тям знания, в частности, экономике, а также статистичес­кой информации, получаемой из них, исследование обще­ства в целом стало возможным на совершенно другом уровне не эмпирической детализации и точности; в част­ности то, что относится к распределению структурных типов и процессов. Вообще это означает, что стремление к сравнительному и генетическому анализу социальной структуры и, кроме того, к пониманию процесса измене­ния, о котором упоминалось ранее, может быть реализо­вано на более адекватном научном уровне.

Переходу от изучения малых систем к изучению больших систем кроме внутренней логики развития тео­рии, рассматривающей общество как целостную систему, способствовал и прогресс в других областях. Среди них, вероятно, наиболее видное место занимают исследова­ния по социальной стратификации, впервые примененные при исследованиях локальных общин (работы супругов Линд и Уорнера). Однако вслед за этим очень быстро воз­никли не только проблемы определения классов, но и равновесия мел-еду конфликтом и интеграцией. По этому поводу происходила оживленная теоретическая дискус­сия. Вехой в эмпирическом плане явились исследования

Норта, Хатта и Сентерса, а в теоретическом — спор меж­ду Девисом и Муром, с одной стороны, и Тыоменом — с другой.

Я уверен, что и другие факторы сыграли роль в су­щественном развитии этих проблем в американской со­циологии. Однако я думаю, что существует четыре глав­ные области, в которых можно ожидать интереса к ним. Это социология экономики, социология политики, соци­ология права и социального контроля и социология куль­туры, в особенности религии и науки.

Социологии экономических систем и права наименее развиты. В первом случае молено говорить о двух препят­ствиях. Во-первых, здесь нельзя говорить о тесной связи между экономистами и социологами, столь необходимой для плодотворного развития и характерного для более ранних этапов развития этих наук. Экономистам прису­ща тенденция превратить свою науку в замкнутую тех­ническую систему, неприемлемую для других. Вторая причина заключается в том, что старое противоречие со­циализма и капитализма стало рассматриваться, что, в общем, является вполне правильным, скорее как полити­ческое, чем экономическое.

Однако существуют многообещающие попытки ожи­вить сотрудничество. Вероятно, самым значительным вкладом здесь до сих пор является работа Н. Смелсера «Социальное изменение в ходе промышленной револю­ции », написанная в результате нашей совместной теоре­тической работы. Сильно возросшее внимание к пробле­мам экономического развития «новых наций », очевидно, также послужит почвой для совместного пересмотра ос­новных теоретических положений в этой области.

Социология права, в основном развитая прошлым поколением европейских авторов, только сейчас начала приносить плоды на американской почве. Несмотря на то, что до сих пор появилось мало работ в этой области, мож­но говорить о безошибочных признаках наступающего оживления. Препятствия на пути развития этой отрасли социологии, включая сюда и ее академическую ветвь, ана­логичны препятствиям в сфере экономики. Они могут

быть преодолены совместной позитивной работой, заме­чательным примером которой является сотрудничество университетов Чикаго, Мичигана и Калифорнии (Беркли). По меньшей мере некоторые из появляющихся ра­бот будут носить широкий сравнительный и историчес­кий характер, хотя работы более конкретного плана вначале будут иметь большее значение. По-моему, на из­вестный период, это одна из важнейших новых областей как для эмпирического, так и для теоретического разви­тия социологии. Дальнейшие достижения в этой сфере приведут к обобщению открытия в области социологии правонарушений социального контроля, которые уже сейчас достаточно развиты.

Гораздо более быстрыми темпами развивается соци­ология религии. В течение длительного периода казалось, что она почти полностью сконцентрировала свои усилия на бесплодных спорах вокруг известной работы Вебера об отношениях протестантизма с капитализмом. Только впоследствии оживилась работа в гуманитарных науках, связанных с другими культурами и обществами. Это прежде всего работы Беллаю о Японии и К. Гирца об Ин­донезии. Существует значительная серия монографий, в большинстве еще неопубликованных, посвященных про­блемам истории христианства и иудаизма. В то же время современная социологическая теория и эмпирическая техника все в большей мере применяются к изучению религиозной ситуации в американском обществе (вклю­чая канадское). Во всем этом видную роль играет приме­нение знаний, почерпнутых в антропологическом иссле­довании примитивных религий.

Другая область изучения культуры и общества, по­лучившая наибольшее развитие, — социология науки. Основным пионером в этой области считается Мертон с его исследованием науки XVII века, проведенным около тридцати лет назад. Недавно он пересмотрел свои исто­рические работы на более широкой теоретической осно­ве, посвятив этой теме свое президентское послание к Американской социологической ассоциации. Однако огромный рост значения науки в американском обществе стимулирует обоснованнный интерес к современным ас­пектам этой области. Этот интерес, как свидетельствует работа израильского социолога Дж. Бен-Давида, суще­ствует не только в США. Немецкая традиция «социоло­гии знания» служит фоном, хотя теоретическая рамка данного направления претерпела сильные изменения со времен Маннгейма.

Наиболее активно развивающейся областью в пере­ходе к изучению общества как целого к сравнительному и генетическому анализу является политическая социо­логия. Возможно, что наиболее важным на ранних ста­диях явилось исследование стратификации, и основное противоречие между теми, кто подчеркивает элементы конфликта, с одной стороны, и элементы интеграции — с другой, продолжилось в новой фазе. Важно и то, что в исследовании стратификации сочетается изучение малых и больших систем. Так, многие из исследований формаль­ной организации и бюрократии таких социологов, как Кейдикс и Селзник, касаются крупных систем, например, книга Селзника, посвященная исследованию коммунис­тических тактик. Замечательным примером заполнения той же бреши служит связь между работой Липсета и его коллег «Профсоюзная демократия» и более широким исследованием того же автора правительственной демок­ратической системы, условий ее стабильности и неста­бильности.

Новые технические возможности социологического исследования были широко использованы в данной ра­боте, причем особенно полно применялись результаты обследований, выдающимися примерами которых на аме­риканской почве явились серии исследований Лазарсфельда, Барельсона и их сотрудников.

Конечно, несомненное влияние на результаты иссле­дования оказывает личная политическая ориентация того или иного автора. В самом широком смысле здесь можно говорить о поляризации позиций. С одной стороны, мы видим «левых», связанных с недогматической, но более или менее марксистской точкой зрения; это позиция, за­нятая такими авторами, как покойный Р. Миллс, в некоторой степени Козер и связанный с этой же позицией Дарендорф в Германии. С другой стороны, имеются ав­торы, позиция которых сориентирвана более на решение с помощью функционального анализа вопроса о том, ка­кие механизмы обеспечивают более или менее успешное функционирование политической системы. К ним следу­ет отнести Липсета, Корнхаузера, Бенедикт и, конечно, меня. Наиболее выдающимися нашими коллегами в Ев­ропе являются, видимо, Стейн Роккан в Норвегии и в не­котором отношении Р. Арон.

Эта широкая политическая поляризация между людь­ми более или менее центральными не является просто пред­метом личных предпочтений в сфере политического дей­ствия. Прежде всего она проявляется в различных теоретических установках. Несмотря на существование тонких различий в этом плане, мне хотелось бы сказать, что «интеграционистская» группа тяготеет к аналитичес­ким уровням теории, в то время как теоретики «конфлик­та» — я употребляю этот неопределенный термин в каче­стве временного ярлыка за неимением лучшего — стремятся больше мыслить в категориях развития нераз­ложимых структурных целостностей, таких, как «классы», а иногда целые системы. Понятие Миллса о «властвующей элите », противостоящей «массе », является хорошим при­мером.

Вызов, брошенный более конкретно мыслящими тео­ретиками конфликта, ставит существенные проблемы пе­ред аналитиками. Вообще говоря, в своих работах они за­трагивают крупные политические проблемы нашего времени — демократии и тоталитаризма, как в фашистс­кой, так и в коммунистической формах, возможные виды участия масс в политических процессах, роль бюрократии, партий и т.д. Однако все эти старые проблемы могут быть рассмотрены в свете более широкой теоретической и срав­нительной перспективы, чем раньше; теперь мы можем мобилизовать для этой цели гораздо более адекватные Данные, позволяющие провести более критический анализ.

Хотелось бы упомянуть, что среди работ, посвящен исследованию незападных культур, существуют замечательные сравнительные исследования культур, осо­бенно религии и общества, относительно далеких от со­временной политической жизни, но касающихся проблем политического процесса и организации. Наиболее инте­ресной работой в этом плане является исследование из­раильского социолога, получившего образование в Анг­лии, С. Айзенштадта «Политические системы империй ».

Активизация сравнительных и исторических иссле­дований крупномасштабных обществ в четырех вышеназ­ванных областях и, в частности, выдающиеся достиже­ния политической социологии, позволяют сказать, что если предшествующая фаза развития социологии может быть охарактеризована как дюркгеймовская, то настоя­щая может рассматриваться как веберовская.

В своих более ранних фазах то, что было названо структурно-функциональной теорией, не связывалось слишком тесно с именем Вебера. Мне кажется, что после первоначального толчка веберовского влияния,которое стало ощутимым только в 30-е годы, произошел доволь­но экстенсивный процесс углубления и расширения со­циологической науки таким образом, что новая фаза включила в себя не только «дюркгеймовские» компонен­ты, но и другие, и может теперь вернуться к тому роду проблем, которыми интересовался Вебер, причем не толь­ко с усовершенствованной исследовательской техникой и накопленными в большом количестве эмпирическими данными, но и со значительно более совершенной теоре­тической схемой, которая включает многие из интересов Вебера и, будучи чрезвычайно обязанной ему, во многих аспектах ушла гораздо дальше Вебера.

Можно ли называть эту теорию «структурно-функ­циональной » — это, как мне кажется, дело индивидуаль­ного вкуса. Не подлежит сомнению, что она является продуктом нормального процесса научного развития, и не подлежит сомнению, по-видимому, то обстоятельство, что в потоке этого развития структурно-функциональ­ная теория сыграла важную роль.

1964

Функциональная теория изменения *

* Parsons Т. A Functional theory of change // Social Change: Source, Pattern and Concequence. Etzioni A. ed. N.Y., 1964, pp. 83-97.

Данный предмет был бы слишком широк для обсуж­дения в небольшой статье, если бы я не ограничился са­мым высоким уровнем обобщения. Поэтому мне хотелось бы остановиться в основном на главном типе изменения в социальной системе, том, который больше всего похож на процесс роста организма. Здесь обычно рассматривают не только элемент количественного роста «масштабности» системы, примером чего в области социального может слу­жит рост населения, но также и то, что валено для каче­ственного, или «структурного», изменения второго типа, а именно — процесс структурной дифференциации и со­путствующего ему развития стандартов и механизмов, ин­тегрирующих дифференцировавшиеся части.

Один из важных канонов науки состоит в том, что невозможно исследовать все сразу. Поскольку основа обобщения в науке состоит в демонстрации связанности процесса изменения, то всегда будет существовать раз­личие между теми чертами наблюдаемых явлений, кото­рые изменяются, и теми, которые не изменяются при соответствующих пространственно-временных ограничениях. Если нет соответствующего критерия неизменно­сти, с которым молено соотнести изменяющееся, то нельзя определить и специфические черты изменения.

Понятие структуры является для меня сокращенным выражением этого основного положения. Структура системы является тем рядом свойств компонентов и их отношений или комбинаций, который для многих анали­тических целей логически и эмпирически может тракто­ваться как константный. Однако, если существует веское эмпирическое подтверждение того, что такие постоян­ные элементы системы одного типа полезны для понима­ния изменения элементов другого типа, то такая струк­тура оказывается непроизвольным методологическим допущением, а положения о ней и границах ее эмпири­ческой стабильности становятся эмпирическими обобще­ниями, значимость которых зависит от степени их «ди­намичности».

Поэтому любую систему, с одной стороны, можно представить как структуру, т.е. ряд единиц или компонен­тов со стабильными свойствами (которые, конечно, могут быть и отношениями), а с другой стороны, как события, процессы, в ходе которых «нечто происходит», изменяя некоторые свойства и отношения между единицами.

Данное понятие стабильности используется здесь в качестве определяющей характеристики структуры. В этом смысле надо отличать этот термин от термина «структура», которым характеризуется система как це­лое и некоторая подсистема такой системы. В принятом здесь понимании термин «стабильность» эквивалентен более специфическому понятию стабильного равновесия, которое в другом отношении может быть как «статич­ным», так и «подвижным». Система стабильна или нахо­дится в относительном равновесии, если отношение меж­ду структурой и процессами, протекающими внутри нее, и между ней и окружением таково, что свойства и отно­шения, названные нами структурой, оказываются неиз­менными. Вообще говоря, в «динамических» системах такое поддержание равновесия всегда зависит от постоянно меняющихся процессов, «нейтрализующих» как экзогенные, так и эндогенные изменения, которые, если они зашли слишком далеко, могут привести к изменению структуры. Классическим примером равновесия в этом смысле является поддержание температуры тела, близ­кой к постоянной, млекопитающими и птицами.

Процессами, противоположными стабильным и рав­новесным, являются те, которые вызывают структурное изменение. Такие процессы существуют, и именно они больше всего интересуют нас сейчас. Так, даже в физике, где масса атома отдельного элемента служит прототипом стабильной структурной точки отсчета, последние откры­тия приводят к признанию принципа изменения, соглас­но которому одни структуры «атомной идентичности» посредством расщепления и синтеза преобразовывают­ся в другие. Причина, по которой важно помнить об ана­литическом различении понятий структуры и процесса, стабильности и изменяемости, состоит не в предпочте­нии одного предмета в паре другому, а в требованиях упо­рядоченной процедуры научного анализа.

Мне представляется, что различие между этими дву­мя парами понятий является различием в уровнях систем­ного отнесения. Структуру системы и ее окружения сле­дует отличать от процессов внутри систем и процессов взаимообмена между системой и ее окружением. Суще­ствуют процессы, которые поддерживают стабильность системы как через внутренние структуры и механизмы, так и через взаимообмен с ее окружением. Такие процессы, поддерживающие состояние равновесия системы, следу­ет отличать от иных процессов, которые изменяют указан­ный баланс между структурой и более «элементарными » процессами таким образом, что приводят к новому отли­чительному «состоянию» системы, состоянию, которое должно описываться в терминах, фиксирующих измене­ния первоначальной структуры. Конечно, это различение относительно, но эта относительность носит существен­ный и упорядочивающий характер. Этим я хочу сказать, что для любого достаточно развитого уровня теоретиче­ского анализа существует по крайней мере две систематически связанные перспективы, в которых можно рассмат­ривать проблему непрерывных изменений.

Эти соображения составляют основу перехода, при помощи которого я хотел бы проанализировать измене­ния в социальных системах. Мне хотелось бы попытать­ся обсудить тот тип изменения, который только что про­тивопоставлялся стабильности. Поэтому будет сделано предположение, что существуют системы или ряд систем, для которых понятие равновесия вполне релевантно, но которые рассматриваются как претерпевающие процесс изменения, сначала нарушающий внутреннее равновесие, а затем приводящий систему через это состояние к ново­му равновесному состоянию.

Начнем с вопроса о структуре социальных систем и введем как формальный, так и содержательный уровни рассмотрения. Формальный уровень состоит в том, что любая эмпирическая система может рассматриваться как состоящая из: 1) единиц — таких как частица или клетка, и 2) из стандартизированных отношений между этими единицами — таких как относительное расстояние, «организация» в ткани и органы. В социальной системе минимальной единицей является роль участвующего ин­дивидуального актора (или, если угодно, статус-роль), а минимальное отношение представляет собой стандарти­зованное взаимодействие, когда каждый участник функ­ционирует как актор, в той или иной мере ориентируясь на других, и наоборот, каждый является объектом для всех остальных. Единицами социальных систем более высокого порядка являются коллективы, т.е. организо­ванные системы действия, характеризующиеся исполне­нием ролей множеством человеческих индивидов. Может быть, было бы удобнее говорить об этих единицах, как о единицах ориентации, когда речь идет об акторах, и о еди­ницах модальности, когда рассматриваются объекты1.

1 Эта терминология использована в статье «Еще раз о стандартных пере­менных» (ASK, XXV, Aug. 1960).

В социальной структуре элемент «стандартизован­ного отношения » частично является «нормативным». Это означает, что с точки зрения единицы это отношение включает в себя ряд «ожиданий» относительно поведе­ния этой единицы по оси: приемлемое — неприемлемое, правильное — неправильное. С позиций других единиц, с которыми эта единица отнесения находится во взаимо­действии, это оказывается рядом стандартов, в соответ­ствии с которыми могут узакониваться позитивные или негативные санкции. В связи с различением роли и кол­лектива на уровне единиц устанавливается различение между нормой и ценностью на уровне отношенческого стандарта. Ценность — нормативный стандарт, который определяет желаемое поведение системы относительно ее окружения без дифференциации функций единиц или их частных ситуаций. Норма, в свою очередь, является стандартом, определяющим желаемое поведение для еди­ницы или класса единиц в специфических для них кон­текстах, дифференцированных от контекстов, связанных с другими классами единиц.

Положение о том, что стандарты отношений явля­ются нормативными, означает, что они включены в ин­ституционализированную нормативную культуру. То же распространяется и на сами единицы. Это станет ясно, если доказано, что единицы находятся на одном уровне. Поэтому то, что мы называем структурными свойствами единиц на одном уровне, на следующем становится стан­дартами отношений, которые упорядочивают эти отно­шения. Последние, в свою очередь, представляют свой­ства более мелких единиц, составляющих этот уровень. В более широком смысле справедливо поэтому утверж­дать, что структура социальных систем в общем состо­ит из институционализированных стандартов норматив­ной культуры. Конечно, далее важно помнить о том, что эти стандарты должны рассматриваться на двух различ­ных уровнях организации, которые мы называем уров­нем единиц и уровнем стандартизированных отношений между этими единицами.

Вернемся теперь к парадигме стабильной системы, осужденной выше. Это процесс в системе, который мо­ет быть понят как процесс взаимообмена входов и выходов между единицами (подсистемами) в системе, с од­ной стороны, и между системой и ее окружением, кото­рое осуществляется с помощью ее единиц, с другой. Су­ществует некоторый «поток» таких выходов и входов между всеми парами классов единиц, независимо от того является отношение внутренним или внешним. То, что я называю нормативным стандартом, управляющим отно­шением, можно рассматривать как регулятор этого по­тока. Для осуществления стабильного взаимообмена дви­жений входов и выходов, с одной стороны, должна быть сохранена известная гибкость, а с другой стороны, дол­жны существовать определенные механизмы канализа­ции этого процесса, сдерживающие его в определенных границах.

Классическим случаем является обмен «ценных» ве­щей, а именно — товаров, услуг и денег, составляющий содержание рыночного процесса. Нормативными стан­дартами здесь являются институциональные стандарты, определяющие деньги, а также нормы контракта и ас­пекты собственности помимо денег, представленные у Дюркгейма в известной фазе о недоговорных элементах контракта. Равновесие рыночной системы зависит от поддержания границ флуктуации уровня этих потоков в соответствии с рядом изначально данных условий. Ста­бильность структуры рыночной системы в этом смыс­ле является, с другой стороны, результатом стабильно­сти нормативной стандартной системы институтов.

Далее. Что же мы подразумеваем под устойчивостью институционального комплекса? Во-первых, конечно, стабильность самих нормативных стандартов. Один тер­мин «норма », по-видимому, слишком узок, особенно если он приравнивается к термину «правило », т.к. он предпо­лагает такой уровень простоты, который допускает опи­сание в одном утверждении, а это заведомо неверно для случаев собственности или контракта. Во-вторых, ста­бильность предполагает минимальный уровень связанно­сти действующих единиц определенными внутренними обязательствами, т.е. их предрасположенности к дей­ствию в соответствии с определенными ожиданиями, а не

уклонению или сопротивлению им, и к применению со­ответствующих санкций, позитивных или негативных, к другим единицам в связи с их ожидаемым действием, ук­лонением или сопротивлением. В-третьих, институцио-Нализация предполагает понятие эмпирического и оди­наково всеми понимаемого «определения ситуации» в смысле понимания того, чем является система отнесе­ния2; это определение ситуации может быть настолько идеологически искаженным, что всякое функционирова­ние становится невозможным3.

Наконец, институционализация означает некоторый порядок интеграции частного нормативного комплекса в более общий комплекс, управляющий системой в целом на нормативном уровне. Так, доктрина «отдельных, но равных» оказалась плохо интегрированной с остальны­ми частями американской системы конституционных прав, сформулированных на основе конституционально­го принципа «равного отношения ко всем». Можно ска­зать, что решение, принятое Верховным судом в 1954 году, было шагом к институциональной интеграции, или, во всяком случае, это была важнейшая проблема, стоящая перед судом.

2 Это определение является нормативным для действующих единиц, но эк­зистенциальным для наблюдателей. Здесь актор поставлен в положение наблюдателя своей собственной ситуации действия, т.е. рассматривается как потенциально «рациональный».

3 Очевидно, наиболее серьезным источником конфликта в ООН являются идеологические различия между западными и коммунистическими стра­нами в определении природы этой организации и международного поряд­ка, на страже которого она стоит. Коммунисты вешают ярлык «империализ­ма» и «колониализма» на все, что так или иначе не входит в их сферу контроля. Если это положение верно, то ООН не исполняет своих функций.

Эндогенные и экзогенные источники изменения

Понятие стабильного равновесия предполагает, что с помощью интегративных механизмов эндогенные изме­нения поддерживаются в определенных границах, соот­ветствующих основным структурным характеристикам, с помощью адаптивных механизмов в таких границах удерживаются флуктуации в отношениях между средой и системой. Если мы посмотрим на стабильное равнове­сие с позиций принципа инерции, то объяснить измене­ние в этом стабильном состоянии можно, только пред­ставив себе достаточно мощные дезорганизующие силы, способные преодолеть стабилизирующие или уравнове­шивающие силы и механизмы. Как только мы обнаружим возмущающее действие, которое отвечает этим критери­ям, то следующая проблема, которая встает перед нами, состоит в том, чтобы проследить влияние этого возму­щения на систему и определить те условия, в которых могут быть предсказаны или (ретроспективно) объясне­ны новые стабильные состояния.

Такие изменения в принципе могут быть как эндо­генными, так и экзогенными, или теми и другими одно­временно, но при решении проблемы важно помнить, что я имею дело с понятием «социальная система» в строго аналитическом смысле. Поэтому изменения, берущие начало в личностях членов социальной системы, поведен­ческих организмах, «лежащих в их основаниях», или культурных системах как таковых, должны классифици­роваться как экзогенные, в то время как с точки зрения здравого смысла казалось бы, что к таким изменениям можно отнести только изменения в физической среде (включая другие организмы и общества) и, может быть, в области «сверхъестественного ».

Формальная парадигма для анализа общей системы действия, которую я употреблял вместе с другими автора­ми, подсказывает, что, во-первых, самые важные непос­редственные каналы экзогенного влияния на социальную систему находятся в культурной и личностной системах, и во-вторых, что способы их влияния различны. Непосред­ственное влияние культурной системы прежде всего свя­зано с аккумуляцией эмпирического знания, а следователь­но, относится к проблематике социологии знания. Как бы это ни было важно, из-за ограниченности места я не буду здесь этого касаться, а рассмотрю лишь пограничный вза­имообмен между социальной системой и личностью.

Существует двойная причина, по которой граница жду социальной системой и личностью является осо­бенно важной. В самом непосредственном виде этот взаимообмен связан с «мотивацией » индивида в аналитичес­ки-психологическом смысле, а следовательно, с уровнем его «удовлетворенности» или в негативном аспекте — фрустрации. Но косвенно наиболее интересный момент состоит в том, что самый важный структурный компонент социальной системы, называемый нами институционали­зированными ценностями,институционализирован через его интернализацию в личности индивида. В некотором смысле социальная система «втиснута » в пространство между культурным статусом ценностей и их значимос­тью для интеграции личности.

Проблема анализа независимой изменяемости куль­турных ценностей и личностей выходит за рамки этой статьи. Можно только предположить, что такая пробле­ма, как харизматическая инновация, по крайней мере ча­стично, попадает в эту рубрику. Однако, исходя из нали­чия относительной стабильности личности и культуры, мы можем предположить, что в личности типичного ин­дивида есть нечто, что мы можем назвать интегрирован­ным единством ценностных и мотивационных установок (commitments), рассматриваемое как стабильное, и что это единство, в свою очередь, может считаться определя­ющим фактором ориентационного компонента любой роли, т.е. совокупности экспектаций соответствующих классов индивидуальных акторов. Это истинно как при анализе целого общества, так и при анализе его подсис­тем. Из этого вытекает, что для целей анализа конкрет­ного процесса изменения институционализированные Ценности должны рассматриваться как постоянные.

Я также исхожу из того, что структура нормативных стандартов, которая определяет отношение класса дей­ствующих единиц к объектам своей ситуации, также явля­ется изначально заданной, но в то лее время эта структура является и первой независимой переменной. Поэтому проблема состоит в том, чтобы объяснить процессы измене­ния в этой нормативной структуре, в институтах. Таким образом, модальности объектов выступают как области зарождения изменения. Поэтому я буду постулировать изменения в отношении социальной системы к ее окруже­нию, которое сначала выражается в изменении определе­ния ситуации одним или несколькими классами действую­щих внутри единиц и которое затем начинает оказывать давление на нормативные институциональные стандарты в сторону их изменения. Этот описываемый мной тип дав­ления связан с дифференциацией.

Модель дифференциации

Имея в виду эти предварительные замечания, попы­таемся очертить в самых общих терминах основные эта­пы цикла дифференциации, а затем проанализировать выделение производственных коллективов из семейно-хозяйственных ячеек.

Мы можем начать с постулирования недостаточно­сти вклада в область достижения цели социальной сис­темы, претерпевающей процесс дифференциации. При­мером такой системы и служит недифференцированная семья, которая одновременно выполняет и производ­ственную функцию. С функциональной точки зрения можно сказать, что «фрустрация» ее способностей в до­стижении целей или исполнения связанных с ней экспектаций, может концентрироваться на одном из двух важных для нее уровней: либо на уровне ее производ­ства, либо на уровне эффективности в исполнении того, что позже станет функцией «резидуальной» семьи, а именно — функцией социализации и регуляции личнос­тей-членов. Во-вторых, это касается границы между се­мьей и другими подсистемами в обществе. Важными по­граничными понятиями являются здесь понятия рынков труда и товара, а также понятие идеологического «обо­снования» позиции данной единицы в обществе, кото­рое может принимать или не принимать религиозную окраску. Но за всем этим также стоит проблема вклада личности в социальную систему на более общем уровне;

в данном случае, это, очевидно, будет носить особенно важный характер, потому что в семейных и профессио­нальных ролях для взрослой личности сосредоточены наиболее важные обязательства при исполнении соци­альной функции. В-третьих, имеет место некоторое рав­новесие между этими двумя компонентами фрустрации, а именно, между фрустрацией в отношении средств и вознаграждений (связанных с производственной функ­цией) и фрустрацией в связи с нормативными аспектами экспектационных систем (связанных с функцией соци­ализации индивидов). Этот последний компонент явля­ется совершенно необходимым условием процесса, ве­дущего к дифференциации.

Сложность этих трех различений может показаться непреодолимой, хотя на самом деле трудности не столь уж велики. Третье различение наиболее важно, посколь­ку здесь речь идет о нормативном компоненте. Осталь­ные два различения связаны с экзогенными и эндогенны­ми источниками изменения в системе: личности в ролях в определенной социальной системе действуют «прямо» на систему, а не через свои взаимодействия с другими соци­альными системами.

Самый важный пункт состоит здесь в следующем: ка­ковы бы ни были источники возмущения, если оно каса­ется подсистемы достижения цели социальной системы, то его результаты сначала сказываются в двух направле­ниях. Одно из них связано с функциональной проблемой доступа к средствам, позволяющим выполнять первичные функции, а именно — с проблемой того, какие средства доступны и при каких условиях они оказываются пригод­ными. Другое направление касается того вида интегративной поддержки, которую получает данная единица внутри системы в том смысле, в каком мы говорим, что кто-то «имеет мандат» для совершения какого-то дела. За всем этим на более высоком уровне контроля стоит «общая легитимизация» функционирования единиц. Поддержка в этом случае может быть определена как конкретизированная для каждой единицы или класса еди­ниц легитимизация. Легитимизация относится больше к функциям, чем к единицам, и к нормативным стандартам больше, чем к оперативным правилам.

Эти три проблемы увязываются в иерархии контро­ля. Первой является проблема адаптации, и она должна быть решена прежде всего, если мы хотим, чтобы были созданы предпосылки для решения остальных. То, что подразумевается под «решением» на более низком уров­не, при функционировании на более высоком уровне вы­полняет роль условия. Условие в таком понимании все­гда представляет собой двойственное образование в том смысле, что для одного уровня оно выступает как ресурс (в кибернетическом смысле), а для другого как норматив­но контролирующий «механизм» или стандарт.

Здесь следует внести другое известное социологи­ческое понятие, а именно — «аскрипция ». Аскрипция — это по существу сплав независимых функций в одной и той же структурной единице. С этой точки зрения диф­ференциация является процессом «освобождения» от аскриптивных связей. В таком понимании это процесс достижения «свободы» от определенных ограничений. Но это также процесс включения в нормативный поря­док, который может подчинить ставшие теперь незави­симыми единицы определенному типу нормативного кон­троля, совместимого с функциональными требованиями более широкой системы, частью которой они являются. Однако при дифференциации единица получает опреде­ленную степень свободы выбора и действия, что было невозможно раньше. Это верно всегда, какая бы из час­тей, получившихся в результате деления, ни рассматри­валась нами.

Дополнительным моментом этого освобождения от аскриптивной привязанности к предопределенному спо­собу существования является свобода в предложении гораздо большего разнообразия услуг в обмен на доход-Иными словами, рабочая сила становится гораздо более дифференцированной, и более широкий спектр специфи­ческих талантов может найти себе применение. Конечно, при этом возникает целый ряд новых условий, потому что

более специализированные таланты часто требуют тако­го обучения и практики, которые не везде существуют.

С точки зрения домашнего производства эти два фак­тора могут рассматриваться как относительно «вне­шние». Мы можем сказать, что процесс дифференциации не может иметь места, пока не будет минимальной гаран­тии наличия этих условий. Гарантированность, в свою очередь, зависит от двух моментов, касающихся более разветвленных систем отношений, внутри которых про­текает указанный процесс. Это характер рынка труда, на котором получающий заработок предлагает свои услу­ги, и степень, в которой он защищен от того, чтобы при­нимать невыгодные предложения. На современном рын­ке труда (если рассматривать его оперативный уровень) существуют для этого, по крайней мере, три механизма. Это конкуренция между потенциальными нанимателями, меры самозащиты групп нанимающихся, например, зак­лючение трудового договора, и установление и охрана нормативного порядка «более высоким» авторитетом, например, государственными органами. Результатом ре­гулирования условий с помощью любой комбинации этих механизмов является освобождение единицы от возмож­ного давления со стороны какого-то одного источника существования, например, зарплаты. При помощи таких средств, как денежные механизмы и кредит, нанимаемый получает выигрыш во времени и освобождается от дав­ления момента даже в большей степени, чем собственник.

Давайте теперь обратимся ко второму вопросу — поддержке исполнения функции. В этом контексте заня­тие сельскохозяйственным трудом рассматривается ско­рее как «способ жизни», а не «бизнес». Переход к спе­циализированному наемному труду оправдывается более высоким уровнем эффективности такой организации, обеспечивая более высокий уровень жизни, но в то же время является и проблематичным, поскольку предпола­гает потерю «независимости» и утрату ощущения себя как самостоятельного хозяина. С другой стороны, возникает проблема потери семьей ее функций, состоящая в том, что дифференцировавшаяся семья больше не «со­вершает полезной работы», а превращается просто в по­требительскую единицу; этот вопрос особенно часто вста­ет в связи с якобы имеющим место перемещением роли женщины исключительно в сферу «досуга». Мы можем разобрать этот вопрос в терминах степеней свободы, ста­раясь при этом тщательно различать два уровня, назван­ные выше поддержкой и легитимизацей.

Проблема, для решения которой я обращаюсь к кон­тексту «поддержки», есть проблема позиции семьи в гла­зах местного общественного мнения. Поддержка этой семьи зиждется на представлении о том, что приемлемый статус в общине связан с наличием «собственного дела», со всеми ассоциациями, возникающими по поводу поня­тия собственности, согласно которым человек, работаю­щий по найму, принадлежит к гражданам второго сорта. Подобно тому, как в контексте средств жизни, доступ­ных для дифференцированных единиц, релевантной сис­темой координат или «референтной группой» является рынок, как трудовой, так и потребительский, в контек­сте «поддержки» системой координат служит местная община, поскольку место жительства и место работы ти­пичного взрослого находятся в ее пределах. В дифферен­цированном случае основная структура местной общины в Америке состоит из родственных собственнических еди­ниц — прежде всего из фермерских семей, хотя тот же структурный принцип распространяется как на мелкий бизнес, так и на свободные профессии в небольших го­родах. В дифференцированном случае такими основны­ми структурами выступают, с одной стороны, группы совместно проживающих родственников, а с другой сто­роны, нанимательские организации, предоставляющие работу.

Поскольку основные «цели » этих родственных еди­ниц как таковых являются аскриптивными, а именно — состоят в социализации детей и в регулировании личност­ных проблем своих членов, — то община в результате такой дифференциации приобретает все возрастающую свободу в виде новых уровней и новых возможностей и в «производственных» достижениях, которые возможны более высоком уровне организации и невозможны в пределах родственных единиц. Для получения всех необ­ходимых ей благ типовая семья не нуждается более в об­ращении к другим единицам той же структуры, что рань­ше держало ее в рамках, накладываемых этой структурой, а члены общины могут обеспечивать функции общины как в семейной, так и в производственной сферах без того, чтобы находиться в аскриптивных связях относительно друг друга.

Однако это становится возможным только при на­личии механизмов, регулирующих условия, которыми эти две категории функций связаны друг с другом. Частично это делается за счет рыночных отношений. Но сюда же относятся и другие вещи, такие, как обязательства по поддержанию совместных интересов общины как через налогообложение, так и через добровольные каналы. Здесь уже должны быть новые «правила игры», в соот­ветствии с которыми оба ряда действующих единиц мо­гут жить в одной общине без возникновения чрезмерных трений. Центр этих уравновешивающих институтов ле­жит в основном в сфере стратификации, возможно, преж­де всего потому, что более крупные масштабы организа­ций производственных единиц при дифференциации делают невозможным сохранение основы равенства се­мейных единиц, имевшего место внутри семейно-фермерской общины.

Это ведет к проблеме легитимизации, состоящей в обосновании или в политическом отношении с точки зре­ния институционализированных ценностей данной сис­темы к основной структуре организации социально важ­ных функций. Здесь проблема состоит в том, чтобы очистить формулу легитимизации от организационных частностей менее дифференцированной ситуации. Эти за­дачи явно принадлежат сфере идеологии. Для того что­бы дифференциация была легитимизирована, нужно сломать веру в то, что только «собственники» относятся к категории «ответственных граждан», или в то, что организации, не контролируемые родственными единицами,

пользующимися в местной общине высоким престижем обязательно преследуют «эгоистический интерес» и не приносят «общественной пользы». С другой стороны, необходимо внедрить в сознание, что семья с «утрачен­ными функциями» может тем не менее оставаться «хо­рошей семьей».

Возможно, что наиболее важным в новой легитими­зации является новая концепция адекватного, социаль­но желаемого человека, особенно в его двух дифферен­цированных сферах действия и ответственности — в профессиональной роли и в семье. Ясно, что в таком слу­чае возникают крайне важные проблемы изменения в роли женщины. Первая стадия этого изменения касает­ся, вероятно, идеологической легитимизации более диф­ференцированной роли женщины, чем это было раньше, а именно, в обосновании того, что в семье, которая утра­тила производственные функции, женщина вправе цели­ком посвятить себя мужу и детям. Вторая фаза включает в себя различные формы участия в жизни общины и про­фессиональную деятельность женщины.

Вот те три контекста, в которых должно сказаться непосредственное воздействие движущих сил структур­ного изменения, если в результате происходит диффе­ренциация первоначально слитой структуры. Для полно­ты следовало бы упомянуть другие, более косвенные проблемные сферы. Одна из них — проблема содержа­ния потребительских вкусов, связанная с изменением жизненного уровня и его отношения к профессиональ­ному вкладу получателя дохода. Вторая проблема — отношение ценностей на различных уровнях конкрети­зации не только к непосредственным проблемам легитимизации различных классов структурных единиц в сис­теме, но и к более общим нормам и стандартам, которые регулируют их отношения. Наконец, косвенно относя­щейся сюда проблемой является то, что Дюркгейм назы­вал органической солидарностью. Я интерпретирую ее как нормативную регуляцию адаптивных процессов и ме­ханизмов. Как мне представляется, это и есть главное свя­зующее звено между тем, что я назвал поддержкой, с одной стороны, и реалистической игрой «интересов» раз­личных единиц, с другой.

Все это изложение весьма бегло касалось различных «функциональных» контекстов, в которых должна иметь место некоторая реорганизация, если процессу диффе­ренциации в том виде, как он нами был определен, суж­дено завершиться и стабилизироваться в новой структу­ре. Существенным для такой точки зрения является то, что каждый из таких контекстов предлагает сложный баланс отношений входа-выхода так, что слишком боль­шое нарушение равновесия в одном из направлений может привести к срыву дифференциации. Головоломная слож­ность нарисованной нами картины несколько упрощает­ся, если учитывать иерархию контроля и, следовательно, тот факт, что твердое установление «надлежащих» стан­дартов на более высоких уровнях дает возможность осу­ществления контроля над довольно широким диапазоном изменений нижестоящего уровня.

Последствия дифференциации

В выводе мне хотелось бы попытаться суммировать некоторые из основных условий успешной дифферен­циации, которые также в каком-то смысле являются ха­рактеристиками ее итога в определенных отношениях. Первое из условий является тем, что я называю факто­ром благоприятной возможности. Это такой аспект структуры ситуации, который самым непосредственным образом относится к процессу дифференциации как та­ковому. Протекание процесса, конечно, предполагает наличие фактора потребности или спроса, т.е. того ис­точника возмущения, о котором упоминалось выше. Осуществление процесса дифференциации предполага­ет в свою очередь фактор руководства в смысле некото­рой ответственности отдельного лица или группы не только за «рутинное» управление, но и за реорганиза­цию. Характерным примером здесь может служить фигура предпринимателя так, как она представляется в эко­номической науке.

Но для полной дифференциации должен существо­вать некоторый процесс, при помощи которого средства, ранее приписанные к менее дифференцированным еди­ницам, освобождаются от этой предписанности. Благо­даря соответствующим адаптивным механизмам они ста­новятся доступными для использования вновь возника­ющими классами единиц более высокого порядка. Примером таких средств для процесса, рассмотренного выше, могут служить трудовые услуги, освобожденные от приписанности в хозяйственно-семейной ячейке и ставшие доступными для нанимающих организаций при институциональной регуляции по правилам рыночной системы и институционализированных отношений кон­тракта. Этому должна, разумеется, сопутствовать до­ступность для резидуальных домашних ячеек (лишенных собственного хозяйства) необходимых средств, полу­ченных от реализации заработанных денег на рынке по­требительских товаров. Следовательно, в структурных терминах фактор благоприятной возможности выглядит как возможность институционализации взаимного до­ступа к средствам, в данном случае, через рыночные ме­ханизмы.

Второе основное содержание структурной реорга­низации относится к тому способу, при помощи которо­го два новых и различных класса единиц связываются друг с другом в более широкую систему в первую очередь с точки зрения структуры коллектива. В случае с произво­дящим хозяйством речь идет, я полагаю, о перестройке местной общины. Последняя не может быть больше аг­регатом родственных единиц, владеющих собственностью и дополняемых лишь несколькими структурами, связы­вающими ее с более широким обществом, а организуется вокруг взаимоотношений между ячейками «дома» и ячей­ками, «дающими работу». Это, конечно, влечет за собой кристаллизацию самых важных дифференцированных ролей в одном и том же индивиде. В первую очередь это касается типичного взрослого мужчины.

Все это может быть названо переструктурировании способов, при помощи которых отдельная единица — коллектив или роль — включаются в более упорядочен­ные коллективные структуры в данном обществе. По­скольку любая первичная коллективная единица (или полевая единица) является частью общества, вопрос о ее включении не может быть подвергнут сомнению; напро­тив, абсорбция иммигрантской родственной группы во враждебном обществе относится совершенно к другой проблеме, чем та, которая обсуждается. Главное здесь состоит в том, что коллективы должны быть переструктурированы на следующем уровне, на котором происхо­дит объединение как старой резидуальной единицы, так и новой во вновь созданную единицу более высокого по­рядка или создание новой категории таких единиц. Су­щество дела состоит в том, что должна быть установлена новая коллективная структура, внутри которой оба типа единиц выполняют существенные функции и от которой они обе могут пользоваться той «поддержкой», как го­ворилось раньше. Эта проблема с особой остротой вста­ет при возникновении новых единиц или их классов.

Третий контекст, в котором в ходе процесса диффе­ренциации должны быть реорганизованы нормативные компоненты структуры, состоит в том, что создаются обобщенные комплексы институционализированных норм, применимых не к одной структуре коллектива, а ко многим. Для крупномасштабных и высоко дифферен­цированных социальных систем примером является сис­тема юридических норм, но не только она. Стандарты исполнения или достижения, техническая адекватность и т.п. включается сюда также.

В примерах, которыми мы пользовались для иллюст­рации, особенно важными являются стандарты, на осно­ве которых легитимизируются нанимающие коллективы. Здесь важно выделить две различные стадии, сменяющие собственническую ячейку, служившую для нас точкой отсчета, т.е. ту ячейку, в которой все производственные Роли выполнялись членами семьи. На следующем этапе обычно появляется «семейная фирма».

[Здесь пропущена одна страничка - Allan Shade]

Этот универсалистический критерий связан с высвобождением ресурсов из системы жесткого предписания. Примером может служить ком­петентность как характеристика, необходимая для заня­тия роли, совершенно не связанной с родством. Таким образом, мы можем говорить о повышении и усложне­нии (upgrading) стандартов нормативного контроля в бо­лее дифференцированной системе по сравнению с менее дифференцированной.

Предыдущее изложение основывалось на определен­ной предпосылке, а именно, что ценностный стандарт системы, лежащий в ее основании, в ходе дифференциа­ции остается неизменным. Однако отсюда не следует, что ценности не претерпевают никаких изменений. Одно из основных положений концептуальной схемы, использо­ванной здесь, гласит, что в каждой социальной системе в качестве высшего уровня структуры существует система ценностей. Эти ценности заключают в себе определения с точки зрения ее членов (если ценностная система ин­ституционализирована) желательности того или иного типа системы на уровне, независимом от внутренней структурной дифференциации или частностей ситуации. Эта «система» ценностей включает как свою характери­стику в терминах стандартных переменных, так и элемент содержания, а именно, определение того, с каким типом системы эти стандартные перемены соотносятся. В раз­бираемом нами случае имеются как ценности семьи, так и ценности нанимающих производственных ячеек. В тер­минах стандартных переменных они могут быть одина­ковыми, т.е. включать в себя общий для всех американ­цев стандарт «инструментального активизма». Но когда эти ценности действуют в каждом из этих двух типов яче­ек в отдельности, то они конкретизируются по отноше­нию к каждому из типов функций, а не к их частностям. Если мы говорим, что произошла дифференциация, это значит, что ценности новой системы, включающей в себя как новые, так и резидуальные единицы, отличаются по содержанию от ценностей первоначальной еди­ницы, хотя их характеристика в терминах стандартной переменной может оставаться неизменной. Эти новые ценности должны быть более обобщенными в том смыс­ле, что они могут легитимизировать функции обеих диф­ференцированных единиц в единой формуле, которая позволяет каждой из них делать то, что она делает, и, что столь же существенно, не делать того, чем заняты дру­гие. Трудность институционализации более обобщенных ценностей видна хотя бы из широкого распространения того, что мы называем романтическими идеологиями, бездоказательными утверждениями того, что «утрата функций» совершенно неизбежна для старой единицы после дифференциации и является свидетельством неуда­чи реализации системы ценностного стандарта. Напри­мер, новая зависимость домашнего хозяйства от заработ­ка в системе найма часто интерпретируется как утрата чувства независимости существования. Это, конечно, иде­ология, но как таковая она свидетельствует о неполной институционализации переструктурированных цен­ностей.

Отношение между ценностями более высокой соци­альной системы и ценностями дифференцированных под­систем может быть названо отношением конкретизации при низведении обобщенного стандарта более широкой системы на «уровень» подсистемы с учетом ограничений, накладываемых на последний функцией и ситуацией. Так, предпринимательская фирма руководствуется ценностью «экономической рациональности», выражающейся в про­изводительности и платежеспособности, и уделяет зна­чительно меньше внимания более широкой системе цен­ностей, чем это делала недифференцированная производственно-семейная ячейка. Что касается семьи, то она в экономическом аспекте своего существования теперь следует ценностям «потребления».

Все вышесказанное способно наметить всего лишь несколько ориентиров в этой весьма сложной и пробле­матичной сфере. В статье я касался только одного аспек­та теории социального изменения. Я вынужден был ограничиться абстракциями, почти не обращаясь к эмпи­рическим примерам. Однако мне кажется, что вывод о принципиальной решаемости этих проблем в эмпирико-теоретических терминах был бы оправданным. Более того, в нашем распоряжении имеется достаточно разра­ботанная концептуальная схема, которая, по крайней мере, на уровне категоризации и постановки проблем приближается к типу логически закрытой системы, что делает возможным систематический анализ взаимоза­висимостей. Мы можем определить основные диапазоны переменных, важных с точки зрения эмпирического ана­лиза, и основные механизмы, при помощи которых эти изменения значений переменных отражаются в системе. Мы можем определить степень предполагаемых дефици­тов и излишков на входах и выходах и в отдельных случа­ях весьма точно определить те пороговые значения, за пределами которых равновесие окажется расстроенным.

Примечание

Понятие инерции употребляется здесь в том смыс­ле, который придается ему в классической механике, т.е. оно означает некоторую стабильность в протекании и направлении процесса, а не состояние, в котором «ниче­го не происходит ». Эта проблема далее сводится к объяс­нению изменения в скорости протекания процесса и его направлений, включая сюда и «затухание». Такое пред­ставление вполне годится для области человеческого дей­ствия.

1964

Приложения

Впечатление американца о социологии в Советском Союзе *

* Parsons Т. An American Impression of Sociology in the Soviet Union// ASR, Feb. 1965, vol. 30, № 1, pp. 121-125.

В этой краткой заметке я хотел передать свои наблюдения, на­копленные в течение последнего (5-22 мая 1964 года) посещения Со­ветского Союза, где я был по приглашению советской Академии наук.

В соответствии с программой советско-американского культур­ного обмена советская Академия просила Совет американских науч­ных обществ совместно с руководителями специальной программы по гуманитарным и социальным наукам с американской стороны выде­лить кого-то для прочтения лекций на тему «Современная американ­ская социология». Мое назначение было принято советской Академи­ей, и время поездки было взаимно согласовано. Формально я являлся гостем Института философии Академии наук СССР. В сопровожде­нии жены я провел в профессиональных встречах 18 дней в Москве, четыре — в Ленинграде и один — в Киеве. Мы были также два дня на отдыхе в Ялте, в Крыму.

Большая часть профессиональных встреч представляла скорее не лекции, а встречи-семинары в группах размером от 10—12 до 35—40 человек. Хотя, как правило, в начале встречи я говорил, а моя речь тут же переводилась, атмосфера устанавливалась довольно неформальная, в особенности потому, что многие знали английский язык и могли по­могать в переводе, а также задавать мне вопросы по-английски, кото­рые тут же переводились их коллегам на русский язык. Иногда участ­ники встречи стремились привлечь внимание к тем работам, которые они проводят, а также высказывали свое мнение о социологических исследованиях на Западе, включая и мои собственные. Единственный раз, в Ленинграде, я прочитал настоящую публичную лекцию. Это было на философском факультете университета, председательствовал декан - профессор Розин. Присутствовало около 200 человек, большей частью студенты. После лекции, которая была посвящена теоретическим проблемам американской социологии, более часа продолжалась свободная дискуссия по этому вопросу.

Как правило, я встречался с сотрудниками каких-либо подразделений Академии. Единственное исключение составляла встреча на философском факультете Московского университета, на которой, однако, присутствовали только штатные сотрудники. Имел я и несколько частных бесед со специалистами, иногда с одним человеком, иногда с двумя или тремя, особенно в Ленинграде; приглашали меня также на некоторые то­варищеские встречи, где затрагивались и узкопрофессиональные темы.

Развитие социологии в Советском Союзе, так же, как и в других коммунистических странах, в частности в Польше, в настоящее время на­чинает привлекать все более активное внимание Запада. Советские пред­ставители впервые присутствовали на встрече Международной социоло­гической ассоциации в Амстердаме в 1956 году. Они проявили гораздо большую активность на встрече в 1959 году, и еще большую — в Вашинг­тоне в 1962 году, а ныне они уже представлены и в совете МСА. Наряду с этими встречами первые неформальные контакты, насколько мне извест­но, состоялись в Москве в 1958 году под эгидой ЮНЕСКО. Эверетт Хьюз был единственным представителем со стороны американцев, но там при­сутствовали некоторые западноевропейские ученые, включая Раймона Арона, Жоржа Фридмана, Т. Маршалла и Т. Ботомора. В 1961 году груп­па американских ученых-бихевиористов, по преимуществу психологов, совершала поездку по Советскому Союзу. С ними были два социолога — Роберт К. Мертон и Генри У. Рикен, которые опубликовали об этом крат­кий отчет1. Ю.А. Замошкин, советский социолог, приехавший с советс­кой делегацией в Нью-Йорк, провел большую часть времени в Колумбии (почти два месяца в 1962 году), совершив также небольшую поездку на Восток. Другой социолог, А.А. Зворыкин, провел около двух месяцев в Чикагском университете в 1962 году. Если исключить эти поездки, то мой визит был первым, в котором осуществлялись широкие персональные кон­такты, а также первым действительно официальным визитом в Советский Союз отдельного американского социологаl.

lMerton Robert К., Riecken Henri W. Notes on Sociology in the U.S.S.R. In National Institute of Social and Behavioral Science («Current Problems in Social-Behavioral Reserh». Washington D.C., Symposia Studia Series, № 10, March 1962, p. 7). В 1963 году Левис Фойер из Калифорнийского университета (в Беркли) был гостем Института философии советской Академии наук, но скорее в качестве философа, а не социолога. Экономисты, политологи и психологи также посещали Советский Союз, но они посещали различные организа­ционные структуры советской социальной науки.

Поскольку лишь немногие американские социологи владеют рус­ским языком, получение знаний о развитии науки в Советском Союзе зависит от опосредующих звеньев3. Мне посчастливилось примерно за месяц до отъезда встретить монографию Джорджа Фишера «Новая социология в Советском Союзе», опубликованную Центром интерна­циональных исследований Корнельского университета. Это солидный обзор социологических публикаций в Советском Союзе, основанный как на литературе, так и на личном знакомстве Фишера с советской наукой. Уже после моего возвращения Фишер обратил мое внимание на только что вышедшую немецкую публикацию (1964 г.) д-ра Рене Алберга из Восточноевропейского института Берлинского университета, озаглав­ленную «Die Entwicldung der empirishen Sozialforscung in der Sowientunion» («Развитие эмпирических социальных исследований в Советском Союзе »), которая дает значительно более глубокий теоретико-философский и исторический фон, чем работа Фишера. Рене Алберг работал под руководством проф. Ханса Либера. Наконец, появилась статья Аллена Кассова из Принстона, дающая обзор отношения советс­ких социологов к социологам Запада, в частности американским4.

Для того чтобы стал понятен организационный контекст социо­логии в Советском Союзе, следует уяснить себе прежде всего тот факт, что гораздо большая часть всех исследований локализована в акаде­мических структурах, которые в данной стране организационно отде­лены от университетских факультетов. Так, психологические иссле­дования преимущественно, хотя и не исключительно, сосредоточены в Академии педнаук или пединституте, а не в «большой » Академии наук. Социология получила заметное развитие в Институте философии Ака­демии наук5. Этот институт организует по преимуществу исследова­ния и высокоинтеллектуальные дискуссии по вопросам марксизма-ленизма и философии исторического материализма. Главное периодическое издание этого института и его официальный орган — «Воп­росы философии».

3 Переводы небольшого количества советских социологических статей по­явились в ограниченно циркулирующих изданиях Pergamon (New York), Internationa] Arts and Sciences Press (New York).

4 Кассов любезно предоставил мне первый оттиск этой статьи перед моей поездкой.

5 В Москве, в частности, как я понял, существует «сектор» социологичес­ких исследований, который является подразделением Института филосо­фии Академии наук. Его возглавляет Г.В. Осипов. Мне сказали, что, воз­можно, в недалеком будущем этот «сектор» станет независимым институтом внутри Академии и что будет учрежден независимый социоло­гический журнал Академии, отдельный от «Вопросов философии». В Ленинграде Институт социальных исследований связан с философским факультетом университета, хотя имеет отношение и к Академии наук. Ди­ректор его В.А. Ядов, которого я не встречал, так как он во время моего пребывания там был в Англии. Организационная схема в Киеве, по-види­мому, напоминает московскую, но в более ограниченном масштабе. Суще­ствуют и другие центры, в частности в Новосибирске, которые мне не уда­лось посетить.

Советская социологическая ассоциация представлена в Совете Междуна­родной социологической ассоциации и включает такие организационные единицы, как московский «сектор», но не отдельных ученых. Ее прези­дент — Ю.Р. Францев, который возглавляет идеологический отдел партий­ной организации и совмещает с этой должностью членство в Академии наук.

Исследования ориентированы, как и во всех интеллектуальных циплинах Советского Союза, главным образом на сферы естественных наук, экономики, психологии и, конечно, искусства, соответству­ющего формуле советского реализма. А поскольку социология, есте­ственно, призвана обслуживать строительство нового общества, главное внимание в гораздо большей степени, чем в западных странах, здесь уделяется прикладной социологии. В последнее время появилась программа «эмпирических исследований » в сферах, выходящих за рам­ки экономики, психологии и антропологии. Главная формула, с точки зрения которой все это проводится, гласит, что марксистская теория лежит в основании генеральной линии развития социалистического и в будущем — коммунистического общества, но существует множество частных вопросов, которые не могли быть предусмотрены Марксом и Энгельсом, и даже Лениным. Цель социологических исследований состоит в том, чтобы собрать и пустить в оборот относящиеся к указан­ным вопросам данные, которые могут помочь при составлении наибо­лее общих планов и наметок.

Действительно, большая часть этих работ сосредоточена на про­блемах организации труда, при этом особенно принимаются во внима­ние условия оптимального производства. Другие предпочитаемые сферы исследований — советская семья, проблемы эффективности мас­совых коммуникаций, в частности программ, непосредственно поддер­живаемых Коммунистической партией, а также способы ускорения изживания традиционной религии.

Моей целью было не изучение советских исследований, а обсуж­дение американской социологии с моими слушателями. Отчасти по­этому, а отчасти потому, что я был ограничен во времени и в своих знаниях о России, мне удалось получить только несколько весьма обоб­щенных впечатлений о тамошних эмпирических исследованиях. Наи­более важное впечатление — то, что советские ученые относятся к развитию своей области знания очень серьезно, включая и задачи совершенствования методик и улучшения стандартов исследований. Они действительно достигли заметного прогресса в этих направлениях с того времени, когда Мертон и Рикен наблюдали там ситуацию в 1961 году. Резко возросшее число советских публикаций по своему язы­ку и форме заслуживает гораздо более высокой оценки, чем качество и значимость самих исследований.

Марксистская теория, жестко ограниченная в своем историчес­ком развитии, все еще оказывает влияние на цели политической актив­ности. Очевидно, упор на проблемы, требующие практического решения, а также недостаток новых эмпирических данных, на которых можно было бы основать политику, — это общий фон новейшего времени. Советские социологи предполагают (гораздо чаще, чем признаются в этом), что ход социального развития зависит от решений людей и что, хотя эти решения эмпирически и философски хорошо обосно­ваны, дела тем не менее могут «обстоять плохо ». Следовательно, адап­тивность системы зависит от эмпирического познания и от способов контроля, основанных частично на эмпирической базе. В этой связи по моему мнению, основанному частично на обсуждениях и дискусси­ях, а отчасти на чтении кое-какой литературы, попавшей мне в руки (с учетом моих языковых ограничений), проблемы перехода от социализ­ма к коммунизму недостаточно очерчены. Практически же в этом контексте вырисовывается проблема, связанная с минимизацией при­нуждения. Грубо принудительный характер режима, включающий про­извольное использование террора, сформировал, по-видимому, на про­тяжении всего сталинского периода сильнейшие негативные реакции внутри общества. И если можно назвать единственную доминирующую тему, определяющую задачу советской социологии в настоящее вре­мя, то это именно исследование путей, позволяющих решить пробле­мы поддержания импульса социальных преобразований, не принуж­дая, если можно так выразиться, население «быть свободным».

Возвращаясь к моему личному опыту, я предполагал, что с совет­ской стороны будет проявлен особый интерес к эмпирическим иссле­дованиям в Америке, и планировал обсуждения с этой точки зрения. Мое предположение оказалось правильным, и я должен добавить, что столкнулся с гораздо лучшим знанием литературы, чем ожидал. В цен­тральной библиотеке советской Академии наук в Москве имеется в наличии прекрасное собрание западной социологической литературы.

Обсуждения, в которых я участвовал, показали, однако, сильную тенденцию продвигаться и в теоретическом направлении. Это, конеч­но, зависело и от моего положения в американской социологии. Если бы на моем месте был Поль Лазарсфельд, обсуждения, по-видимому, развивались бы в другом направлении. Меня, по-видимому, оценивали как представляющего определенную оппозицию тому, что московские социологи считают доминирующей эмпирической тенденцией в аме­риканской социологии, а в Ленинграде меня просили рассказать о тео­ретических проблемах американской социологии.

Разумеется, обеими сторонами было принято за основу, что со­ветская часть аудитории в дискуссиях придерживается марксизма, а я соответственно — нет. Будучи марксистской, их точка зрения на аме­риканскую социологию, — включая и мой вклад в нее, — была резко критической, как это выявил еще Кассов6. Эта главная философская ориентация не было основной в других сферах. И в рамках «согласо­вания различного» определенные проблемы можно было плодотвор­но обсуждать. Во время моей последней большой встречи с москов-

6 Некоторое количество респондентов Кассова принимали участие во встре­чах со мной, в том числе — Константинов, Осипов, Замошкин, Андреева и Новиков.

кой группой социологов мы в самом начале согласились, что не должно быть идеологических различий при обсуждении большинства явно эмпирических утверждений о валидности или невалидности факта с точки зрения нормативных исследовательских процедур. Затем было уяснено, что эта сфера примыкает к той, в которой суждения как о проблемах, так и об их интерпретации играют важную роль. Здесь иде­ологические различия начинают иметь значение, но, переплетаясь с дру­гими подходами к данной сфере, они оставляют место для плодотвор­ной дискуссии по различным вопросам, а также возможность для согласия в том или ином случае. Только при вторжении в область «чи­сто теоретических» суждений идеологический фактор обязательно ста­новится доминирующим. У меня сложилось, однако, впечатление, что даже и на этом уровне не невозможна осмысленная коммуникация без идеологических уступок с обеих сторон.

Три по преимуществу общетеоретические темы, в которых лично я был очень заинтересован, нашли, как кажется, существенный ответ­ный резонанс у советской стороны. Первая касалась возрождения в настоящее время интереса в американской социологии к проблемам социального изменения (см. Review за июнь 1964 года, включая мою собственную статью). Особый интерес вызвал мой тезис, подчеркива­ющий принципиальную преемственность между органической эволю­цией и эволюцией социокультурной7.

Поскольку сильно артикулированная теория социальной эволю­ции является одной из наиболее характерных черт марксистской соци­ологии, такое совпадение интересов не было удивительным. Много се­рьезных расхождений между западными и советскими социологами очевидно имеет место в данной сфере, но в то же время существуют и общие точки отсчета. Совершенно независимо от проблемной — в рам­ках любой эволюционной схемы — точки зрения на «капитализм» сто­яла действительно серьезная, основополагающая проблема, касающая­ся соотношения «исторической » и аналитической концептуализации. Я услышал по крайней мере совершенно ясную защиту исторической точ­ки зрения в этом методологическом смысле. Я считаю, что в этом заклю­чается основное различие между гегельянской и марксистской школа­ми, с одной стороны, и аналитическим подходом Маска Вебера, а также большинства, хотя и не всех, западных социологов — с другой8.

7 Наиболее сильно настаивал на этой точке зрения с советской стороны В.В. Мжвенирадзе из Москвы.

8 Это утверждение, на которое я ссылаюсь, было сделано устно на хоро­шем английском языке И.С. Коном из Института социальных исследова­ний в Ленинграде. Моя собственная точка зрения по этому вопросу, кото­рая находится в полном противоречии с марксистской традицией, наиболее полно изложена в: «Unity and Diversity in the Modern Intellicttual Disciplines» («Daedalus», Winter 1965).

Вторая теоретическая тема была связана со статусом специальной психологии. Марксистская теория всегда делала упорна «объективные» структуры социальных систем как данные с точки зрения индивида9 Это — главная особенность, разумеется, не только марксистской тео­рии но, с учетом других моментов и в более конкретной формулировке, также и всей социологии. Я думаю, однако, что там, где главное значе­ние придается практическому действию, политическим проблемам «субъективное» должно также входить в игру. Вероятно, наиболее об­щее понятие здесь — «установка». Социальных ученых, заинтересован­ных в исследовании и анализе, а тем самым, в формировании влиятельной политики, должны также интересовать установки тех, кого собираются вовлечь в политику. Хотя установки эти в сильной степени зависят от объективной ситуации индивида, знания этой последней самой по себе недостаточно для того, чтобы предвидеть возможную реакцию на конк­ретные политические предложения.

Моя собственная точка зрения заключается в том, что обе эти перспективы существенны и что они в высшей степени взаимосвязаны, но в то же время в каких-то важных аспектах и независимы друг от друга. Невозможно составить ясное представление об общей теорети­ческой позиции советских ученых в этой сфере, но в целом мне стало очевидно, что существует интерес к социальной психологии, который и выявился в обсуждениях. Значительная часть социальных исследо­ваний этих ученых американскими социологами была бы отнесена к социальной психологии; установки рабочих — важный аспект иссле­дований производительности труда, так же, как и установки, форми­руемые средствами массовой коммуникации и вскрываемые при иссле­довании воздействия их программ. Таким образом, дискуссии по эмпирическим положениям и теоретическим проблемам, в высшей сте­пени связанным между собою в этой сфере, оказываются вполне воз­можными.

Третьей темой, вызвавшей заметный отклик, была тема киберне­тического контроля, а также его отличия от того, что я назвал бы иерар­хией необходимых, но недостаточных условий социального развития, с одной стороны, и связи между ними — с другой. Я утверждал совер­шенно открыто, что, по моему мнению, «экономический фактор» в со­циальном процессе должен рассматриваться по-разному с каждой из двух точек зрения. Как фактор условий, без которого не могут быть сделаны важные шаги в развитии, он может в обстоятельствах, кото­рые следует точно конкретизировать, получить определенного рода преобладание. Это полностью согласуется с тем, что утверждают наши советские коллеги, с той только разницей, что именно такое преобла­дание кажется мне невозможным.

9 Московский социолог Н.В. Новиков в статье в журнале «Вопросы фило­софии» рассматривает «теорию действия», с которой идентифицируется мое имя, чтобы подчеркнуть субъективные аспекты действия в целом и со­циальной системы в частности, а именно «мотивы индивидов» и модели их ориентации.

В другом плане сильный упор партии на формирование установок а также на проблему институционализации административной власти и на индустриальных предприятиях предполагает усиленный интерес к контролю в кибернетическом смысле. Это также тема, которая не является главной в классической марксистской теории, но приоб-важность по мере того, как социалистическое движение начинает предполагать обязанность действовать для тех, кто получает в свои руки политический контроль, а также в особенности — в результате сильного развития биологических и социальных наук. Не ожидая пол­ого согласия перед лицом идеологических и ценностных различий, я читаю, что совместные обсуждения как на эмпирическом, так и на теоретическом уровне возможны также и в этой сфере10.

Я бы не хотел, чтобы осталось впечатление, что отношения меж­ду советскими и американскими социологами достигли такой фазы, когда уже не могут возникать серьезные трудности и противоречия. Очевидно, это не так. И тем не менее эти отношения ни в коем случае не должны ограничиваться только уровнем идеологических деклара­ций и контрдеклараций или только уровнем эмпирических методик и конкретных изложений данных. Различия в идеологии — и ценнос­тях будут существовать еще долгое время, хотя это вовсе не означа­ет, что они постепенно не изменяются. Все же между уровнем узкого эмпиризма и уровнем «теории», которая неразрывно связана с идео­логией, существует широкая область проблем, которая является по пра­ву предметом как исследований, так и теоретических обсуждений. Я убежден, что эта область достаточно широка и что наши советские коллеги способны использовать ее для завязывания различного рода отношений с американцами. В моем случае личные неформальные контакты оставили впечатление большой дружелюбности и предупредительности и проявилось самое искреннее гостеприимство". Наряду с этим отмечалось стремление завязывать профессиональные отношения посредством, например, обмена публикациями и, насколько возможно, людьми. Советские ученые уже переводят в России крупные социологические работы американцев.

Те, кто, подобно мне, считает, что любая настоящая наука уни­версальна, преодолевает национальную, религиозную и идеологичес­кую ограниченность в основных своих стандартах и интересах, будут приветствовать развитие социологии в Советском Союзе, о котором я имел возможность получить эти отрывочные впечатления.

1964

10 Наиболее плодотворные дискуссии по этому вопросу у меня были с А.Г. Здравомысловым, и.о. директора Ленинградского института соци­альных исследований. Я бы хотел воспользоваться случаем, чтобы поблагодарить моих совет­ских хозяев публично за их сердечный прием.

Судьбы теории Талкотта Парсонса в России

Еще на первом этапе подготовки этого издания в связи со сбором материалов и выяснением авторства переводов восстановились и ожи­вились связи между людьми, которые активно работали с этими тек­стами 20—30 лет назад. Все они прямо или косвенно друг друга знали, читали друг друга и как-то сообщались между собой в те, уже давние, времена. И, естественно, возникли разговоры о Парсонсе, воспомина­ния о ситуации в нашей науке в тот период, когда этот крупный ученый появился на нашем горизонте и стал оказывать влияние на развитие отечественной социологической теории. «Бойцы вспоминали минув­шие дни» — а там было много ярких событий...

Понятно, что возникло желание оценить — с теперь уже боль­шого временного расстояния — размеры и направление этого влия­ния, факторы, способствовавшие и препятствовавшие ему и, очевид­но, также результаты его. Так появилась идея «круглого стола».

Главными темами его были: 1) воспоминания о самом Т. Парсон­се: о его личности, его пребывании в России (а среди нас были люди, которые с Парсонсом встречались), а также о тех путях, которыми распространялась его концепция в пространстве советской социоло­гии (что, очевидно, представляет большой интерес для понимания того, как проникали к нам и развивались в нашей науке немарксистские те­чения, для которых фактически были закрыты официальные пути рас­пространения научной информации); 2) оценка влияния концепции Т. Парсонса на сознание людей, работавших с его текстами (людей, воспитанных в марксистском мировоззрении и уже начинавших от него освобождаться); 3) судьбы этой концепции в трудный для нашей науки период, начавшийся после событий, называемых в просторечии «разгоном ИКСИ» (судьбы самой концепции здесь неразрывно переплелись с судьбами людей, знавших и ценивших ее); 4) попытка оценки перспективы дальнейшего развития этой концепции (что опять-таки неразрывно связано с оценкой перспектив развития нашей науки).

Отбор участников для «круглого стола » не был строгим. Приняли участие в нем те, кому это было интересно, а интересно это было прежде всего тем, кто когда-то начинал это дело, вложил в него запал своей души а потом годами хранил и распространял выработанные в резуль­тате приобщения к текстам Парсонса идеи и представления. Впрочем, есть среди участников и приобщившиеся уже в 80-е годы, когда каза­лось что все связанное с именем Парсонса отложено в сторону, как бы убрано с генерального пути развития советской социологии, с пути, пред­начертанного для нее партийными идеологами. А тем не менее идеи эти продолжали распространяться, и генеральный путь развития нашей на­уки пролег не совсем в соответствии с намеченной свыше трассой. Впро­чем, многие социологи в тот период прошли мимо этих идей, в лучшем случае они только что-то слышали о Парсонсе. Некоторым из них мы также предоставили слово, так сказать, для полноты картины.

Остается добавить, что разговор шел в 1994—1995 годах, и в нем отразились реалии именно этого времени. Фактически наш «стол» со­ставлен из нескольких кусков, записанных в разное время в течение указанного периода, но поскольку все его участники достаточно хо­рошо (а многие и очень давно) знают друг друга, объединить эти куски в один текст оказалось совсем не трудно. Вели «стол» и готовили ма­териал к публикации авторы настоящей вступительной заметки. Имен­но ими была разработана система вопросов, которой они и придержи­вались. В тексте их вопросы и краткие реплики не обозначены фамилиями.

В «круглом столе» принимали участие:

Белановский Сергей Александрович — социолог, кандидат эконо­мических наук, Институт народохозяйственного прогнозирования РАН,

Беляева Галина Ефимовна — социолог,

Быкова Эльза Васильевна — социолог, кандидат философских наук, Российский институт культурологии Министерства культуры РФ и РАН,

Генисаретский Олег Игоревич — философ, доктор искусствове­дения, заместитель директора Института человека РАН, сопредседа­тель религиозного диалога «Лицом к лицу»,

Гришаев Игорь Александрович — социолог, заместитель руково­дителя секретариата заместителя председателя Правительства РФ,

Дюк Елизавета Алексеевна — социолог, начальник отдела про­ектирования и проведения опросов ВЦИОМ,

Здравомыслов Андрей Григорьевич — действительный член Ака­демии гуманитарных наук, директор Центра социологического анали­за межнациональных конфликтов Российского независимого инсти­тута социальных и национальных проблем,

Матвеева Сусанна Яковлевна — кандидат философских наук, Ведущий научный сотрудник Российского независимого института со­циальных и национальных проблем,

Петренко Елена Серафимовна — социолог, кандидат философ­ских наук, заместитель генерального диретора Фонда «Общественное мнение»,

Седов Леонид Александрович — социолог, кандидат историчес­ких наук, ведущий научный сотрудник ВЦИОМ,

Хараш Адольф Ульянович — кандидат психологических наук Институт практической психологии, Центр гуманитарных инноваций «Лиза»,

Чернышев Сергей Борисович — философ, директор Русского ин­ститута, руководитель аналитического центра Внешнеполитической ассоциации,

Чеснокова Валентина Федоровна — социолог, Институт нацио­нальной модели экономики,

Юдин Борис Григорьевич — доктор философских наук, замести­тель директора Института человека РАН, редактор журнала «Человек ».

Август 1996 г.

В.Чеснокова С. Белановский

В. Чеснокова. Друзья мои, вот мы собрались здесь — люди, про­являющие искренний интерес к теории Парсонса. Правда, этот инте­рес свойственен не нам одним, есть и еще в нашей социологии знатоки Парсонса, просто некоторые из них не почтили нас своим присутстви­ем по разным причинам, а те, как говорится, далече. Много воды утек­ло с тех пор, как все это начиналось. Но многие из нас помнят, как это было. И, мне кажется, мы должны поделиться этими своими воспоми­наниями. Уже сейчас условия сильно изменились, сменились поколе­ния социологов и будут приходить все новые. Еще пройдет какое-то время, и может оказаться, что вовсе и невозможно будет восстановить ту обстановку, в которой мы когда-то работали, те сложные и запу­танные пути, которыми проникало в нашу социологию и утверждалось в ней учение Парсонса. С какой бы стороны ни посмотреть, а Талкотт Парсонс — крупный и интересный социолог, и концепция его — за­метный вклад в мировую социологию. А среди нас есть люди, которые встречались с ним и знали его лично.

Давайте вот с этого и начнем: каким образом все это проникало в Россию? Ведь ситуация была не такая уж простая. Наша социология начинала возрождаться после десятилетий полного запрета на эту на­уку — и вот, после нескольких лет относительной свободы, последо­вало вторжение в Чехословакию в 1968 году и немедленно вслед за этим — завинчивание идеологических гаек. Как раз когда контакты с западной наукой только начинали крепнуть. Но пойдем по порядку.

Первым среди нас, кто познакомился с Парсонсом, был Андрей Григорьевич Здравомыслов. Андрей Григорьевич, как вы впервые встрети­лись с Парсонсом?

А Здравомыслов. Мое знакомство с Парсонсом началось со штудирования его работ, с изучения способа его мышления. С работами Парсонса я стал знакомиться с 1958 года. Я тогда был аспирантом философского факультета Ленинградского университета. Летом того года университет посетила небольшая группа американских аспирантов и преподавателей. Во время встречи с ними я спросил о наиболее извес­тных американских социологах. Они назвали Дэвида Рисмэна и Тал-котта Парсонса, отметив при этом, что Парсонса очень трудно пони­мать. Это обстоятельство и привлекло мое внимание. Я посмотрел, какие работы Парсонса имеются в двух ленинградских библиотеках, которыми я пользовался, и наткнулся на целый ряд книг, в том числе и на «Структуру социального действия». С тех пор я старался освоить этот пласт довольно сложных теоретических построений. Небольшой раздел о Парсонсе я включил в свою кандидатскую диссертацию, по­священную анализу различных трактовок интереса. Диссертацию я защитил в самом начале 1960 года.

Затем я работал над своей первой книжкой «Проблема интереса в социологической теории» (вышла в издательстве ЛГУ в 64-м году). В ней есть параграф, который называется «Теория социального действия и ориентация». Он основан на штудировании ряда работ Парсонса, а именно — «К общей теории действия», «Структура социального дей­ствия», «Социальная система», «Очерки по социологической теории», а также статьи Парсонса в двухтомнике «Теории общества». Это был тот арсенал идей, который был использован мною и тем самым «вов­лечен в научный оборот». Главное внимание я уделил понятию ориен­тации, которое в парсонсианской схеме более или менее соответство­вало понятию интереса. При этом Парсонс вводит весьма важное разделение ориентации на мотивационную и ценностную. Первый тип ориентации связан у Парсонса с удовлетворением потребностей, вто­рой — с «соблюдением определенных норм, стандартов, критериев отбора». Иными словами, вопрос, какие из потребностей и иных по­буждений к действию оказываются значимыми, решается на уровне ценностей. Уже при этом уровне анализа работ Парсонса было ясно, что ценностные ориентации заимствуются из культуры, которая име­ет символическую природу.

При подготовке этой работы мое внимание привлекла статья Ларсонса «Мотивация экономической деятельности». Основной па­фос этой статьи заключается в критике утилитаристского подхода, используемого для объяснения человеческого поведения. Утилитаризм недооценивает, с одной стороны, значение инстинктов и традиций, с другой стороны — морального и эмоционального компонентов в мотивации действия. Парсонс исходит из идеи многообразия мотивов поведения людей и заявляет, что «экономическая мотивация не является вообще категорией мотивации в более глубоком смысле слова» это лишь пункт, в котором перекрещиваются весьма разнообразные мотивы при ситуациях определенного типа. Такая постановка вопроса заставляла задуматься над проблемой экономических или материаль­ных интересов.

В изложении позиций Парсонса большое внимание я уделял по­нятиям роли, институтов, нормативных ожиданий. Затрагивалось и содержание теории социальных изменений, равно как и проблема «дви­жущих сил», «теории преобладающего фактора» и т.д. В целом моя работа строилась на основе марксистской методологии. И по всем су­щественным вопросам я сопоставлял, или,точнее сказать, противопо­ставлял, позиции Парсонса и позиции марксистской социологии, на­сколько я их понимал сам в это время. Там, где противопоставление было затруднено в связи с неразработанностью проблематики в марк­систской литературе, я пытался изобрести что-то свое.

Так, я полагал, что необходимо разрабатывать теорию социальных институтов. И в этой своей первой работе подчеркнул, что «само по себе отдельное учреждение не может быть отнесено ни к базису, ни к над­стройке, ибо оно есть точка пересечения отношений базисного и над­строечного порядка». Другое новшество было связано с предложением подойти к понятию класса, которое являлось центральной категорией марксистской социологии, в более конкретном или личностном плане. «Класс в целом дает более или менее однородную совокупность типич­ных биографий», — утверждал я в связи с попыткой найти новые под­ходы к проблеме взаимоотношений общества и личности.

Я не говорю о том, что мне удалось в этой книге предложить соб­ственное определение понятия «интерес». Хотелось бы подчеркнуть другой аспект. Я считал своей обязанностью не столько «опровергнуть » Парсонса, сколько воспроизвести достаточно подробно его теорети­ческую концепцию и систему аргументации. По сути дела, в названном выше параграфе рассматривались основные категории, с помощью ко­торых создавалось определенное понимание взаимоотношения чело­века и общества. Это было очень важно, так как ориентировало на ос­мысление сложности социальных проблем. И это была весьма нелегкая работа. Но мне она доставляла удовольствие.

Это было тем более важно, что в моей жизни после окончания аспирантуры и защиты диссертации произошли серьезные перемены. В 1960 году образовалась лаборатория социологических исследований Ленинградского университета, куда я пошел работать с самого ее ос­нования. Мы занимались изучением мотивации трудовой деятельнос­ти молодежи, и многие разработки Парсонса оказались в этом плане весьма полезны. Это не следует понимать в упрощенном варианте — ознакомление и «заимствование». Нет, я не согласен с такой интер­претацией наших взаимоотношений с западной, в том числе и с амери­канской, социологией, как не согласен и с тем, что «мы были абсолют­но безграмотны». Может быть, кто-то и был безграмотным, но это уже зависело от него лично. Возможности же изучать социологию, в том и зарубежную, в 60-е годы были очень большими. Приходила в библиотеки масса литературы. Каждую неделю — выставка новых поступлений в БАНе (Библиотеке Академии наук). Приходило до десятка новых книг, конечно, для тех, кто мог читать на иных языках: читай, изучай. И далеко не все книги отправлялись в спецхран, которым я лично пользоваться не любил.

Это было самое начало контактов с американскими социологами? Как этот контакт осуществлялся? Кто-то должен был, наверное, Парсонса пригласить в СССР?

А. Здравомыслов. Начало контактов между российскими (совет­скими, точнее говоря) и американскими социологами, в том числе и Талкоттом Парсонсом, относится к 60-м годам. Я не помню точно год его первого посещения, но это, по-видимому, было не ранее 62-го года. Кроме того, он был в 64-м году в Москве и Ленинграде.

Что было поводом или причиной приглашения?

А. Здравомыслов. Причина, на мой взгляд, состояла в том, что на волне, можно сказать, еще демократического подъема 60-х годов было стремление развивать советско-американские связи по разным лини­ям. Очень долго решался вопрос о том, стоит ли их развивать по линии социологической. Причем сомнения были с двух сторон, как я это ус­тановил при последней моей встрече с Робертом Мертоном. С нашей стороны сомнения заключались, естественно, в том, что здесь мы от­крываем канал идеологического влияния на советское общество. «С нашей стороны» — значит со стороны руководства Академии наук и ЦК партии, который, конечно, решал эти вопросы. А со стороны аме­риканцев сомнение состояло в том, есть ли вообще социология в Со­ветском Союзе и стоит ли тратить силы на установление контактов с людьми, которые только называют себя социологами, а на самом деле ими не являются.

И вот в мае 61-го года первая группа американских социологов приехала в Советский Союз. Ее возглавлял Роберт Мертон. Эта группа посетила Ленинград, Москву, еще какие-то города. Они побывали и в нашей лаборатории социологических исследований Ленинградского университета. У нас было пять специалистов разного профиля. И мы имели с американцами очень интенсивное профессиональное общение: рассказывали о своей работе, о своих исследованиях. Мы тогда уже были в стадии сбора материала к книге «Человек и его работа». Это было до­статочно профессионально и интересно для американских коллег.

Позже был визит Парсонса, уже вторичный. Мертон и Парсонс впоследствии опубликовали статьи со своими впечатлениями от этих визитов в журнале «Американский социолог» и в каких-то других из­даниях. Парсонс и Мертон давали довольно высокую оценку профес-иональному уровню нашей работы и развитию этого направления.

После этих визитов или еще в ходе их Американская социологи-ская ассоциация взяла официальный курс на сближение с Советской социологической ассоциацией. В Америке был создан комитет по кон­тактам с советской социологией, который именно Парсонс и возгла­вил. Оперативным работником, осуществляющим непосредственные контакты, был Джордж Фишер, который владел русским языком, — он учился в московской школе, — был специалистом, прекрасно знал ситуацию в стране. Джордж Фишер был посредником между амери­канскими и советскими учеными. Он написал довольно обстоятельную книгу, которая называется «Наука и политика». Эта книга посвящена анализу советской социологии в 60-е годы. Тема: в какой мере полити­ческие и научные интересы совпадают и расходятся. Но большей час­тью книга была информативной, касалась различных центров, разно­образных данных, полученных советскими социологами, и в общем она создавала довольно хороший имидж для нашего нового направления и для нашей группы.

— Вы сказали, что все эти контакты организовала Академия наук. Но ведь так просто ничего не бывает. Наверняка кто-то лоббировал такое решение, кто-то его проталкивал с нашей стороны, пробивал привстречах и контактах.

А. Здравомыслов. Единственной инстанцией, которая имела воз­можность приглашать крупных зарубежных ученых в Россию, была Академия наук. Академия наук это осуществила. Большую роль в этом играл Геннадий Васильевич Осипов, который возглавлял сначала соот­ветствующий отдел в Институте философии Академии наук. Впослед­ствии этот отдел был преобразован в институт. Осипов руководил отде­лом новых форм труда и быта и, конечно, имел наибольший вес в определении взаимоотношений с иностранными учеными. На том этапе он рассматривался и воспринимался как легитимный лидер советской социологической науки, которая была дифференцирована в региональ­ном отношении. Для Академии наук его голос был наиболее важен. Ду­маю, что были и другие голоса. Бесспорно, большой вес имели Галина Михайловна Андреева и Татьяна Ивановна Заславская (хотя тогда она еще жила в Новосибирске). Академия наук аккумулировала такие мне­ния, а дальше академики Константинов и Федосеев уже принимали ре­шения по данным конкретным вопросам в соответствии с общим кур­сом, который был тогда нацелен на развитие советско-американских связей. Этот курс был официальным, он курировался аппаратом ЦК.

— Когда делегации прибывали, кто наиболее эффективно общался с ними с научных позиций?

А. Здравомыслов. С научных позиций общались все те, кто про­являл желание. На этом этапе был довольно высокий уровень демок­ратичности, жесткой селекции не было.

Аудитория была двух типов. Одна — наиболее профессионально подготовленная — из Института философии Академии наук. Она с наибольшим интересом и даже определенным пиететом воспринимала выступления Парсонса, потому что у нас тоже структурно-функцио нальный анализ приобретал значение методологического направлении направление поддерживал Левада). По данной причине все вопросы и дискуссии носили достаточно профессиональный характер — что Парсонс, кстати, и отметил однажды. А именно, когда он приехал первый раз, он сказал: «Я не ожидал, что аудитория окажется столь подготовленной».

Я помню выступление Парсонса в Ленинграде в большой аудитории Туда были приглашены и студенты, которые пришли посмотреть и послушать необычную личность, так как это было вообще первое по­добное выступление американского социолога в Ленинградском уни­верситете. Думаю, что этих студентов можно назвать вторым типом аудитории.

Это означает, по-видимому, что они мало что понимали?

А. Здравомыслов. Да, примерно так. Но все же пришли тогда по­слушать.

Какова была тема доклада?

А. Здравомыслов. Наверное, «Теория социальной системы». Он обычно выступал на социологические темы. Все, кто присутствовал, хотели знать, что же такое делается в американской социологии, как она развивается и т. д., тем более когда приезжали признанные ее ли­деры.

В Москве местом встречи был Институт философии, в частности сектор по теории и методологии, который возглавлял Юрий Алексан­дрович Левада. Сектор по методологии социологических исследова­ний выступал как бы основным контрагентом, то есть основной ауди­торией. Другая часть — университетские структуры. Тогда еще кафедрой методики социологических исследований в МГУ заведовала Галина Михайловна Андреева.

В Ленинграде активные контакты также осуществлялись через университет. Через Академию наук тоже, но я о них меньше осведом­лен, поскольку работал тогда в университете. Философский факуль­тет университета принимал и Мертона — эту первую группу. А наша лаборатория была частью философского факультета. Парсонса тоже принимал философский факультет.

Так вот, в 1962-1964 годах, когда мне были уже известны основ­ные работы Парсонса, у нас начали развиваться более широкие кон­такты с американскими учеными. Приезжали Мертон с группой своих коллег, затем известный специалист в области социологии труда Херц-берг, частым гостем был Фишер. Однажды, это было, по-видимому, в 1964 году, звонит телефон в нашей коммунальной квартире на Звери­ной улице. Я поднимаю трубку и слышу хрипловатый голос, который спрашивает меня на американском английском и представляется: «Это говорит профессор Парсонс». Я очень удивился. Он спросил: хотите ли вы со мной увидеться? Я говорю: я был бы крайне рад, счастлив. Он разу же пригласил меня в гостиницу, где остановился с супругой (он егда ездил со своей супругой Элен Парсонс). Они удивительно под-Дили друг другу по своей внешности, комплекции, взаимопониманию. Потом он пригласил меня на прием, который давало американ­ское консульство. И я попал на это мероприятие. Таково было первое знакомство, уже личное.

У меня уже была какая-то позитивная установка на то, чтобы вос­принимать его личность. Мне весьма импонировали его система, его тео­ретические конструкции. И я уже был знаком (на основании целого ряда работ) с его теорией социального действия и со структурно-функциональ­ным анализом, поэтому мне было интересно посмотреть на человека, ко­торый — живой теоретик, занимается такой довольно абстрактной про­блематикой. Он производил впечатление человека, не очень сильно заботящегося о своем престиже, он был весьма простоват в манере пове­дения. И в этом отношении Парсонс не похож на многих других амери­канских профессоров, которые всегда своей внешностью подчеркивают свой статус, положение и т.д. Внешне он выглядел довольно просто.

Г. Беляева. Важного впечатления Парсонс не производил. Такой старикан, конопатый, рыжий, лысый. Очень сдержанный.

А. Хараш. У меня тоже есть представление о Парсонсе, хотя лич­но я его никогда не видел. А тем не менее... Можно назвать это встре­чей — то впечатление, которое я получил с помощью Андреевой Гали­ны Михайловны, завкафедрой социальной психологии. Она была в Монреале на социологическом конгрессе и там видела Парсонса, об­щалась с ним. Меня больше всего поразил такой штрих: Парсонс опоз­дал, приехал прямо из аэропорта, и на нем был ужасно мятая рубашка. И это как раз та черта, которая меня удивляет в Парсонсе: точная ана­литичность его построений, с одной стороны (он аналитик, который постоянно разграничивает, очищает факторы, и эти факторы он укла­дывает все время в какую-то конструкцию, причем довольно сложную), а с другой —■ Парсонс в этой мятой рубашке. Для меня этот образ очень символичен. Вот так я и представляю себе Парсонса с тех пор, как я услышал про эту мятую рубашку: великий конструктор, очень тонкий — и в мятой рубашке. И это у меня вызывает какую-то симпатию, повы­шенную симпатию к Парсонсу.

А. Здравомыслов. Да. Он не строил беседу на почве каких-то очень абстрактных вещей. Мы говорили скорее о каких-то повседневных де­лах, с которыми он сталкивался, которые видел. Иногда мы выходили на какие-то теоретические проблемы и обсуждали их.

Какие еще моменты? Он всегда привозил с собой свои книги, пос­ледние, привозил целый пакет публикаций. Он щедро одаривал меня своими книжками с надписями. У меня дома есть несколько книг с его автографами. Иногда он предлагал что-то на выбор. Скажем, сборник статей или же какую-то монографию. Я, конечно, предпочитал моно­графию.

Мне кажется, что у него не было иных интересов, кроме теорети­ческой и преподавательской работы. Естественно, в сфере его интере­сов было и познание мира, познание Советского Союза, было желание больше понять, что происходит в этом мире.

Однажды, когда я провожал его из Ленинграда в Москву, на 12-совой поезд «Красная стрела», вошли мы в вокзал, и вдруг Парсонс ворит: «Я хотел бы чего-нибудь попить». Оказалось, что это просто невозможно: все уже было закрыто, ресторан закрыт. И бутылку минеральной воды или лимонада достать оказалось просто невозможно. Вокзал — это определенный социальный объект, там было много народа спящего, ожидающего, приехавшего. В общем — вокзал. И он с удивлением спросил: «А что же эти люди здесь делают?». Я сказал: «Они просто куда-то едут. У нас вообще-то миграция довольно интен­сивная». Кстати говоря, это было для многих западных ученых непо­нятно. Они считали, что система тоталитаризма такова, что все люди приписаны к своим городам и квартирам, никто не может никуда по­ехать без разрешения официальных властей. Такой образ был создан советологической литературой, образ более жесткий, чем все было на самом деле. А в 60-е годы это был тем более неадекватный образ.

Парсонс всегда при встречах подробно рассказывал о положении дел в американской социологии, вплоть до разнообразных деталей: кто куда поехал, переехал, из какого университета, в какой университет, кто получил какой-то там эмиритус или какие-то звания за какие-то заслу­ги. Но я не настолько хорошо знал американскую социологию, чтобы меня это задевало. Со своей стороны я рассказывал о том, какими ис­следованиями мы занимаемся, что мы получили, какие интересные результаты. И так мы с ним общались. А в 64-м году у меня вышла первая книжная публикация — «Проблема интереса в социологической тео­рии ». Как я уже сказал, параграф этой книги «Теория социального дей­ствия и ориентация» был посвящен разбору теории Парсонса. Это была одна из первых публикаций о парсонсианстве. Раньше ее вышла, по-ви­димому, лишь статья ныне покойного Николая Васильевича Новикова в «Вопросах философии» (1963, № 3). Мне очень хотелось знать, как же воспринимается мой анализ самим Парсонсом. И я, как только вышла книжка из печати, направил ему каким-то образом экземпляр.

В апреле 1965 года Парсонс написал мне первое письмо, в кото­ром он высказал свое мнение о моей работе. Это весьма важно и ду­маю, что интересно. Оригинал письма у меня сохранился, и я сейчас приведу этот текст. Письмо на бланке Гарвардского университета, Де­партамента социальных отношений. Датировано 13 апреля 1965 года, напечатано на машинке самим Парсонсом. Текст следующий: «Дорогой доктор Здравомыслов!

Я давно хотел поблагодарить Вас за то, что Вы прислали мне книжку «Проблема интереса в социологической теории». Однако, прежде чем Вам ответить, я дождался того момента, когда раздел, касающийся моей работы, будет переведен. Кроме того, я также обсуждал текст какое-то время с профессором Джорджем Фишером.

Я полагаю, Вы понимаете, что в трактовке этих проблем между нами большие различия (a good many differences). Однако я полагаю, что Ваша позиция, насколько я могу судить по переводу, интересна и полезна. Я думаю, что наиболее важное различие состоит в том, что я не стремлюсь принять дихотомию между объективными структурными условиями общества и теми аспектами, к которым можно подойти через ориентации индивидуальных членов общества. Я с уверенностью признаю важность того и другого и вижу централь­ную задачу теоретика-социолога в установлении взаимоотношений между этими двумя сторонами. Вместе с тем у меня сложилось впе­чатление, что Ваше исследование является наиболее конструктив­ным вкладом с точки зрения продвижения разумного обсуждения на­званных проблем в тех советских источниках, которые мне известны. Я лишь хочу, чтобы была возможность продолжить дис­куссию при личной встрече, и, может быть, такая возможность вско­ре представится».

Парсонс имел в виду встречу в Эвиане, Франция, где должен был состояться Международный социологический конгресс в сентябре 1966 года.

Помню, что в один из своих приездов в Ленинград он читал на философском факультете лекцию для студенческой аудитории, кото­рую я имел удовольствие переводить, пробуя себя впервые в роли пере­водчика на таком форуме. А потом, в 64-м году, когда он приезжал еще раз, там помимо его лекции была еще и очень любопытная беседа в дека­нате. Мне кажется, что тогда уже начиналось изменение отношений. Может быть, я преувеличиваю. Но дело в том, что в 64-м году один из талантливых и способных людей, назовем его N, был послан по обмену из Ленинградского университета в США, в Гарвардский университет, и там с ним стали происходить какие-то непонятные вещи, в результате чего он попал в больницу после того, как он то ли выпал, то ли был выб­рошен из окна какого-то здания (я думаю, что вторая версия более ре­альна). Потом он сделал заявление, что остается там. Потом прислал в посольство отказ от этого заявления. И в конце концов в 64-м году воз­вратился в Москву. Был такой очень неприятный эпизод.

— И эта таинственность так и не развеялась? Так и не проясни­лось, что же произошло в действительности?

А. Здравомыслов, Что N был выброшен из окна — это было точно установлено. И он сам сказал об этом. После этого случая он попал в психиатрическую больницу там же, в Америке. Можно точно сказать, что он не был склонен к психическим отклонениям, был абсолютно здо­ровым человеком. Когда уезжал — во всяком случае. Потом эта ситуа­ция произвела на него огромное воздействие, да и на его судьбу оказала большое влияние. Его исключили из партии, поскольку был факт — его заявление о желании остаться в Америке. Конечно, его сразу отстрани­ли от всякой преподавательской и научно-исследовательской деятель­ности. А Парсонс возглавлял Департамент социальных отношений в Гар­вардском университете. И наш декан, побеседовав с Парсонсом по теоретическим вопросам, сказал: «Теперь мне поручено задать вам один вопрос: что же произошло с N?». На что Парсонс ничего внятного ответить не мог, потому что он не знал деталей. Он знал, что это произошло,

. ы которые излагались, были ему известны, но мотивы и подробно-

ти —■ об этом его, конечно, никто особенно не информировал. Рассле-

ования данного эпизода не было, он интерпретировался в таком духе,

то какие-то спецслужбы вмешались в этот процесс и пытались скло-

N остаться в США, что на каком-то этапе им это удалось, а потом

он все-таки собрался с силами и вернулся обратно.

Все-таки сколько раз бывал Парсонс в России?

А. Здравомыслов. Не менее четырех-пяти раз.

Jf в какой промежуток времени?

А. Здравомыслов. По-видимому, с 62-го года по конец 60-х го­дов. Я не помню точно.

Но тогда получается, что он бывал в России примерно один

раз в полтора года. Это возможно?

А. Здравомыслов. Это вполне возможно. Дело в том, что Пар­сонс был, как я уже сказал, председателем комитета Американской социологической ассоциации по связям с Советской социологической ассоциацией. Я уже говорил, что он весьма дружелюбно относился к нашей стране.

— В связи с этим вы считаете реальной частоту его приездов в Советский Союз раз в полтора года?

А. Здравомыслов. Да.

— Где он еще бывал, кроме Москвы?

А. Здравомыслов. Он бывал еще в Ленинграде. Это я знаю точно.

— А в Новосибирске, например, он не бывал?

A. Здравомыслов. Не знаю, не могу сказать.

B. Чеснокова. Я могу сказать. В Новосибирске он не бывал. Я там работала с конца 1966 года. Если бы он был за пару лет до моего посе­ ления в Новосибирске, я бы знала это...

— Итак, мы установили, что были встречи с Парсонсом в 1962 и в 1964 годах. Вы их помните больше по Ленинграду?

А. Здравомыслов. Я помню еще одну встречу, на этот раз в Мос­кве. Она происходила на Волхонке, 14, скорее всего в 66-м или в 67-м году. Здесь частично переводил Седов. Мы вместе с ним были в роли переводчиков — я уже лучше знал терминологию, а Седов на том эта­пе лучше знал язык.

Л. Седов. Да, мне посчастливилось не только видеть Парсонса. Он приезжал в Союз, очевидно, в 67-м году. Я знаю только об одном его приезде. О других я просто никогда не слышал. Тут на Волхонке, в Институте философии (будущий ИКСИ тогда еще не выделился из Ин­ститута философии), он выступал с докладом, и я половину его докла­да переводил. Нет, кажется это был не доклад, а лекция...

— О чем была лекция?

Л. Седов. О состоянии общей социологической теории, о его са-

°го, Парсонса, интересах последнего времени, о том, как он видит

Движение своей теоретической мысли. Помню, я сам задал ему один

вопрос. В то время был такой политолог — Дэвид Истон, который шел своими путями, немного отклоняющимися от общепринятых. Вот я и спросил Парсонса, как он относится к моделям Истона. Парсонс от­ветил, что они вполне совместимы с тем, что делает он сам.

— Как аудитория реагировала на Парсонса?

Л. Седов. С большим интересом. Во всяком случае, та часть ауди­тории, которая была мне знакома.

О. Генисаретский. И я помню одну встречу с Парсонсом в Инсти­туте философии. По-моему, это была первая его поездка.

— В 1964-м?

О. Генисаретский. Нет, позже. Конечно, это было позже. Шел конец 60-х годов, точную дату я сейчас не вспомню. Хотя постойте... Да, это был именно 65-й год. После этого я сразу поехал на конферен­цию в Новосибирск и даже делал доклад, делился впечатлениями о встрече с Парсонсом. Вел конференцию Здравомыслов. Переводили Здравомыслов и Седов. Это было в Институте философии, в зале уче­ного совета. Зал просто был набит битком. Потом была еще одна или две встречи в более узком кругу, в сущности это были встречи с секто­ром Левады. Там опять же были и Здравомыслов, и Седов. Тогда Пар-сонсу задавали вопросы. Для меня это было первое подобное знаком­ство, первый опыт общения с социологом, гуманитарием американским или западным — как угодно — хорошего класса.

Самое большое впечатление на меня произвело то, что Парсонс был довольно открыт для вопросов и очень быстро на них реагировал, даже иногда с чем-то соглашался. Я помню, он настаивал, очень наста­ивал на том, что один из источников теории социального действия и вообще его концепции в целом — бихевиоризм, бихевиористские кон­струкции, принятые в Америке. Он настаивал на том, что когда суще­ствует бихевиоризм, то сама по себе, так сказать, возникает социоло­гия. На что я тогда ему возразил, что вот у нас был Павлов и школа его была довольно развита, но тем не менее у нас ничего подобного соци­ологии на этой основе не развилось. Парсонс как-то доброжелатель­но согласился и перешел на свой главный тезис. На меня это произве­ло хорошее впечатление, потому что наши ученые — ну хотя бы примерно такого же ранга — такой толерантностью не отличались.

А вообще мне кажется, что у нас все это было в очень узких кру­гах. Социологической теорией непосредственно занимался сектор Ле­вады, так как это ему было поручено, доверено. Так что судьба теоре­тической социологии во многом зависела от личностного фактора, так сказать. В Москве по крайней мере. Я не знаю, как это делалось, на­пример, в Новосибирске, а в Москве круг интересов лидеров подраз­делений предопределял направление. И уровень, конечно. Этим раз­витие и ограничивалось.

Г. Беляева. Одну встречу в узком кругу и я хорошо помню. Она была именно в Институте философии. Я работала у Левады. И мы со­брались за столом, сели вокруг него. Вначале было не очень понятно, о

м говорить. Я даже не помню, кто переводил. Все было как-то очень A icTpo, бегло. Только помню, что там был Генисаретский и что-то он у Парсонса спрашивал, а тот что-то ему отвечал, но что именно, уже не помню. Все это было в Институте философии — это точно. Поздней осенью Институт социологии во главе с Осиповым отделился, и мы уже переехали на «Динамо». Да, это все было в процессе нашего отделе­ния. И Парсонс тогда приезжал. Вполне возможно, что его в этот наш новый подвал социологический просто не повели, а встречали в Ин­ституте философии. Это осень 66-го года. Потому что все лето и осень мы были еще в Институте философии.

А. Здравомыслов. Что касается встречи с Парсонсом в Институте философии, то у меня сохранилась запись беседы, расшифрованная с магнитной ленты. Она относится все же, скорее всего, к 1966 году (к сожалению, запись не датирована). Но содержание ее воспроизведено довольно полно на 26 страницах рукописного текста. Присутствовали Левада, Замошкин, Седов, Беляева, Зворыкин. Может быть, кто-то еще. Парсонс отвечал на вопросы, которые ему задавали. Перечень их выг­лядит следующим образом. Как рассматривается проблематика соци­альных изменений с точки зрения структурно-функционального анали­за? Как меняется система символов? Общая оценка состояния теории социального действия? Чем отличается понятие функции у Парсонса и Мертона? Каково соотношение кардинальных понятий «процесс», «структура», «функции »? Что значит «объяснение» в социологии? В чем особенности того направления в социологии, которое обозначается как «социология социальных проблем»? Занимается ли американская соци­ология прогнозированием американского общества? Наиболее актив­ными в том, чтобы озадачить Парсонса вопросами, были Замошкин и я. В связи с этими вопросами Парсонс разъяснил свою точку зре­ния на социальные изменения, опираясь на категории структурной дифференциации, включения, возрастания адаптационных возможно­стей и ценностного обобщения. Он подробно остановился на вопро­сах природы символов в культуре, сказал, что для него очень важны работы в области лингвистики, кибернетики и биологии... Назвал ра­боты Якобсона и Хомского как весьма важных авторов для понимания природы и изменений символов в культуре. Механизм изменения куль­турных символов он связал с расщеплением «кода» и «послания». В биологии он отметил огромное значение разработки проблем генети­ки. Что касается отличий структурно-функционального анализа от со­циологии социальных проблем, то это различие он назвал идеологи­ческим. При этом он обратил внимание на то, что человеку, изучающему социальные проблемы, весьма трудно сохранить позицию научной не­предвзятости. Он так или иначе оказывается вовлеченным, пристраст­ным. Еще одно замечание Парсонса состояло в констатации следую­щего обстоятельства: «Я, — сказал он, — принадлежу к той группе, которая полагает, что даже все социальные науки вместе взятые не мо-ут ответить на все вопросы, важные для человека».

Что касается прогноза, то он его увязал с философскими пост­роениями и еще раз обратил внимание на то, что научное понимание проблем имеет определенные границы. В частности, об этом свидетель­ствует, сказал Парсонс, возрастание интереса к проблемам смерти в американской литературе.

В 64-м году для меня вопрос знакомства с Парсонсом имел особое значение. Решался вопрос о моем первом выезде за границу. Меня через Министерство образования пригласили поехать в Кению, поработать там в качестве преподавателя общественных наук. Можно было ожидать, конечно, что мои контакты с иностранцами не будут содействовать тому, что меня выпустят за границу, но эти опасения оказались напрасными. И так получилось, что я поехал в Африку, на экватор, в Кению, в Инсти­тут им. Патриса Лумумбы и там работал в качестве преподавателя тео­рии социализма. Это отдельный эпизод. В ЦК со мной была беседа по поводу моей поездки. Мне объяснили, что это за учреждение, в кото­ром я буду работать, какие там передо мной могут возникнуть трудно­сти и т.д. При этом мне дали также понять, что им известно, что я имею контакты с американскими социологами. Было сказано: «Вы можете их продолжать, никаких проблем нет. Пожалуйста, переписывайтесь» и прочее. Кстати, из Кении я написал какое-то письмецо Парсонсу, мол, вот где я нахожусь. В общем, мы поддерживали отношения.

Потом, в 66-м году, была встреча уже в Эвиане, во Франции, во время социологического конгресса. Я вернулся из Кении, снова вклю­чился в жизнь нашей лаборатории. Мы уже писали книгу «Человек и его работа», заканчивали ее. Меня включили в туристическую группу для поездки на конгресс. В Эвиане я был несколько дней. Из 10 дней, которые мы провели во Франции как научные туристы, три дня мы были на конгрессе. Парсонс тут тоже проявил инициативу. Он подошел ко мне и сказал: «У нас тут готовится и будет проводиться дополнительное заседание сессии конгресса, посвященное сравнительным исследова­ниям. Не хотите ли вы выступить на этой сессии? ». Я понимал, насколь­ко серьезно это предложение и насколько долгосрочные последствия оно может иметь. Я сказал: «Я подумаю и вам скажу через некоторое время ». Я посоветовался с Ядовым, который был моим непосредствен­ным руководителем по лаборатории социологических исследований. Он сказал: «Давай выступай». Де-факто мы были соруководителями. Он был немножко большим начальником. Я достаточно хорошо знал ме­ханизмы наших согласований, поэтому получил от Ядова добро на вы­ступление. После этого я сказал Парсонсу, что буду выступать.

Там была довольно большая аудитория, перед которой мне пре­доставили слово: «Профессор Здравомыслов из Ленинграда». Я, по-моему, тогда еще не был профессором, но дело не в этом. Я произнес 10-минутную речь. Выступаю и говорю о проблемах, которые возни­кают при сопоставлении данных по одной и той же теме: отношение к труду в американских исследованиях и в советских исследованиях. Есть целый ряд вопросов, которые мы как социологи должны понимать:

. разный контекст, разное значение труда, трудовой мотивации...

компоненты, вопросы заработной платы, уровня жизни и прочее, и

к все это должно быть отражено в методиках. Мы не можем просто

боать методики из одной страны и применять их к другой, нужно учи-

вать контекст. Такова была моя главная мысль. На что аудитория

ааплодировала. Я был, следовательно, поддержан аудиторией.

Однако это чуть было не кончилось для меня роковым образом, потому что сразу же некоторые члены нашей делегации доложили ру­ководству делегации, лично академику Федосееву, что я заслужил ап­лодисменты. А раз я заслужил аплодисменты, значит я говорил что-то не то. И тут Галина Михайловна Андреева (она слушала мое выступле­ние) и Николай Васильевич Новиков побеседовали с Федосеевым и ска­зали, что мое выступление было вполне адекватно идеологическим установкам. Так что это не имело для меня негативных последствий.

Негативные последствия имел другой эпизод. Во время конгрес­са ко мне подошел господин Поремвский, видный деятель НТС. Я по простоте душевной отнесся к нему вполне нормально и даже дал ему свой домашний адрес. После того как он прислал мне по этому адресу какие-то социологические тексты из французской прессы, меня при­гласили в КГБ и объяснили, что я должен был знать, что это — лич­ность, сотрудничавшая в свое время с гитлеровцами. В результате я сделался «невыездным» на целые 10 лет. Исключение было сделано только в 1970 году для поездки в Болгарию для участия в седьмом со­циологическом конгрессе, где мы вновь встретились с Парсонсом.

И везде Талкотт Парсонс встречал меня как старого знакомого и доброго друга. И мы всегда имели с ним возможность поговорить, обсу­дить какие-то вопросы. Неформальное обсуждение. Формальные мо­менты были только в связи с какими-то выступлениями. На болгарском конгрессе я выступал на сессии, которой Парсонс руководил вместе со Смелсером. Потом, в 72-м году, по-моему, он прислал мне приглашение выступить подробнее о проблемах модернизации, о которых я говорил в своем докладе. Но уже тогда это все закрывалось и свертывалось. И наше бывшее начальство не поддержало этого предложения.

— Когда вы в последний раз виделись с Парсонсом?

А. Здравомыслов. Я думаю, что это было как раз во время бол­гарского конгресса в 70-м году. Вот такая история наших с ним личных и научных отношений на общем фоне развития нашей науки в те годы.

— Ну а как другие приобщились к концепции Парсонса? Давайте вспомним. И еще: почему мы к ней потянулись?

Л. Седов. Очень интересный вопрос, потому что мой приход к 'арсонсу был, в общем-то, достаточно неожиданным. Представьте себе, я был востоковедом, защищался в Институте востоковедения, нимался средневековой Камбоджей. Это замечательное, надо ека­ть, занятие. Это интереснейший период, интереснейшая архитекту-Р • по меня интересовала не столько архитектура и даже не духовная знь того периода, а именно социальное устройство. Мы все были с

марксистским воспитанием. Короче говоря, на основании средневеко­вых документов я, уча язык санскрит и т.д., защищался на тему соци­ального и государственного строя средневековой Камбоджи. В те годы в востоковедении разворачивалась дискуссия об «азиатском способе производства».Я был одним из ее активных участников, молодой вос­токовед, суждения у меня по этому поводу были достаточно крамоль­ные, но все-таки в рамках этой самой марксистской дискуссии.

— Когда это было?

Л. Седов. В 65—66-м годах. И в один прекрасный момент я стал понимать, что марксистская модель исторического развития и соци­ально-экономического устройства перестает удовлетворять мое лю­бопытство. Я начал поиски каких-то альтернативных возможностей, стал читать западную теоретическую социологию, политологию и куль­турологию. И надо сказать, что я очень быстро натолкнулся на Пар-сонса, потому что он тогда гремел, всюду цитировался и вообще пред­ставлял собой некую вершину и синтез западной общественной мысли. Тут я стал вникать в Парсонса. И с этими начальными знаниями Пар-сонса пришел в левадовский коллектив, выступил там с докладом. Пер­вый мой доклад был по антропологии, по социальной и культурной ан­тропологии. Но я уже пользовался парсонсовскими схемами и представлениями. После этого я стал уходить в теоретическую социо­логию, бросил свои сугубо исторические изыскания.

А дальше мы, собственно, все коллективно пытались осваивать эту могучую парсонсовскую схему. И в то же время каждый работал по-своему. У нас там были не только поклонники Парсонса; был Эдик Зильберман, больше философ, нежели социолог, Парсонсом он инте­ресовался постольку поскольку, а больше интересовался индийской философией, Юнгом и т.д. Но тем не менее все как-то вращалось вок­руг Парсонса, что-то мы переводили из Парсонса, что-то комменти­ровали в предисловиях, переводя эти работы. Но тогда не все удалось опубликовать. Были сборники, издававшиеся Институтом социологии. После того как нас разогнали, были выпуски в ИНИОНе, посвящен­ные Парсонсу, с нашими рефератами, переводами. У меня там был со­кращенный перевод его большой работы. Вот такая шла деятельность, скорее даже просветительская... Но каждый из нас что-то из Парсон­са брал для себя. В дальнейшем я стал работать в культурологии с та­ким «парсонсовским» уклоном (когда меня выгнали из Института со­циологии). Я стал приближаться к изучению нашей российской действительности, пытаясь встроить ее в какую-то типологическую схе­му. Тут мне пригодились многие из парсонсовских идей. Скажем, идея о средствах социального контроля. Мне казалось, что типологию раз­личных видов общественного устройства можно строить вокруг средств социального контроля, денег, власти, культурных символов и норм.

— Следовательно, Парсонс вам много дал?

Л. Седов. Мне самому он дал, в общем, все, потому что в моем мировоззрении именно он совершил переворот, не кто-нибудь... По-

уж я читал выдающихся социологов, того же Макса Вебера. Нет, М кса Вебера я прочел раньше, чем Парсонса, но тем не менее он меня в00ДуШевил. А Парсонс буквально перестроил все мое мироотно-ение и подход к научному знанию. Главное, конечно, это то, что он еревернул ту картину мира, которая складывалась под влиянием марк-изма. Марксизм отправлялся от экономических посылок и вообще пред-тавлял людей как большие желудки. От этого очень трудно было отде-аться, потому что Маркс убедителен по-своему. Особенно когда его в анней юности начинают тебе втолковывать. Надо сказать, что я сам шел к марксистской политэкономии в 9-м классе. Я натолкнулся на какую-то книгу и еще вне школьного воспитания вобрал в себя эти идеи. Эта схема достаточно убедительная, но в то же время она бедная, плос­кая. От этой бедности, плоскости, я бы сказал, от извращенности марк­систской, от сведения многогранной человеческой реальности к, в об­щем-то, простейшим функциям — от всего этого Парсонс очень быстро помог избавиться. Очень быстро. Красота его многогранных построе­ний сразу опрокинула одномерность марксизма.

— Это очень интересно. Парсонс же нигде против Маркса не вы­ступает, не полемизирует с ним.

Л. Седов. Одна статья у него есть о Марксе, очень остроумная. Там он отдает полную дань уважения Марксу и в то же время говорит примерно о том же, о чем говорю я: об этой бедности марксизма, о его одномерности.

Г. Беляева. А я впервые услышала про Парсонса на спецкурсе по логике науки, который читал на 4-м курсе философского факультета МГУ Владимир Сергеевич Швырев, известный логик. Это было в 1965 году. Но до этого я все время занималась логикой науки, начиная со второго курса, меня все это интересовало, хотелось понять. К сожале­нию, в молодости я, надо сказать, училась как-то с трудом. Навыка не было. Навык развился только к старости, когда уже ничего такого не надо. А смолоду просто хотелось понять. Тогда на факультете начал читать спецкурс Георгий Петрович Щедровицкий, и все занимались логикой естественных наук, историей естествознания. А социологией и гуманитарными предметами почти никто не занимался. На первых курсах у нас не было специальных занятий по социологии. Только на пятом курсе появились спецкурсы: Елена Владимировна Осипова чи­тала, еще кто-то. Осипова нам читала то, что называется историей со­циологии. Основные фигуры там — Парето, Зиммель, Спенсер и Конт. С Конта она начинала, поскольку собиралась по нему защищаться. Кроме того, Конт считается отцом социологии. Но что такое полгода? А Галина Михайловна Андреева вела у нас истмат. Она очень хо­рошо его читала. Она же мне Лазарсфельда тогда дала, «Методику эмпирических исследований». Это был безумный перевод, я ничего не онимала. Но там очень хорошо была разработана логика, разбира-'Ись все эти сложности: анкетирование, построение моделей. У меня в ом еще не было никакого опыта. А здесь все рассматривалось на аме-

риканском материале, связанном с выборами, по-моему: там предска­зывалось, как поведут себя какие-то группы (электорат) на выборах рассматривалось, что это за группы. Все это для меня было совершен­но не ясно. Помню, я никак не могла понять, что же такое «синие во­ротнички». Я облазила все словари. «Белые воротнички», «синие во­ротнички » — что за чертовщина? Никак не могла понять. Такие у меня были жуткие пробелы в понятиях.

Поскольку я все время протестовала: «Почему у нас нет логики гуманитарных наук?», то Владимир Сергеевич указал мне на Парсон-са, на его книгу «Структура социального действия». Это был конец четвертого курса, по-моему. Шел 65-й год. Сначала я попросила Швы-рева, чтобы он принес мне эту книгу, потому что у студентов, есте­ственно, очень ограничена возможность получения такой литературы. Хотя я с третьего курса занималась в больших библиотеках. Раньше ведь в Ленинку студентов не пускали. Так вот, я попросила Швырева принести мне Парсонса, но он отказал. Мол, ищи сама. И я стала сама искать. Нашла эту книгу в Разинке (так называлась Библиотека иност­ранной литературы на улице Разина).

А потом я (правда, не помню, при каких обстоятельствах) реши­ла писать диплом по Парсонсу. А, вот почему, вспомнила: вмешался Щедровицкий. Он тоже услышал, что есть такой Парсонс и что у него очень интересные работы по теоретической социологии. И он как бы даже взялся мною руководить. Во всяком случае интенсивно работать над дипломом и над Парсонсом я начала только в последнем семестре пятого курса, то есть в начале 66-го года. Я приходила каждый день в библиотеку и переводила «Структуру социального действия». Причем английский мой и до сих пор очень неважный. Мне было безумно труд­но. Я помню, когда только начала, то за целый день перевела только полстраницы. Текст сам по себе очень трудный, раз. И, несмотря на весь мой интерес к логике социологии, я совершенно этот пласт науки не знала, два.

Но тем не менее я двигалась вперед, хоть и с большим трудом, с колоссальным напряжением, потому что никто меня не мог прокон­сультировать. Сам Щедровицкий, по-моему, до конца жизни ни стро­ки Парсонса не прочел, не знал его совсем. И вот я так билась. Тогда Николай Иванович Новиков был в Институте рабочего движения. Он, по-моему, первый написал о Парсонсе. Он кандидатскую защищал по Парсонсу. Я, значит, к нему. А он мне сказал: «Нет, не буду я ни ком­ментировать, ни помогать». Я говорю: «Я вот не понимаю, что тут на­писано, и тут, и тут». «Я, — говорит, — тоже не понимал, но мне никто не рассказывал. И вы сами справитесь. Так что идите гуляйте...» Не знаю, почему у нас не сложился контакт.

Короче говоря, совершенно в полном одиночестве я переводила эту книгу. Я уж не помню, сколько я перевела — одну или две главы. Написала очень поверхностную дипломную работу, с которой у меня начались жуткие неприятности, потому что когда Галина Михайловна

л дпеева прочла мою работу за несколько дней до защиты, она сказа-■ «Если вы хотите защищаться, то нужна марксистская критика». А там, конечно, никакой критики не было.

Какой это был год?

Г Беляева. Это был 66-й год. Я заканчивала философский. Но я , органически не способна, во-первых, ни к какой критике, во-вто-IX я просто не понимала, что Парсонс сделал в социологии, в-треть-их марксистская подготовка вообще у меня была никакая. К пятому урсу я совершенно всего этого не воспринимала. А с другой стороны, мне не хотелось никаких скандалов, поэтому я вообще не могла ни на чем настаивать. Очень глупо все это было. Но у меня был приятель Юра, аспирант. Я говорю: «Юра, чтоб за ночь была мне марксистская крити­ка». И он мне сделал. Каких-то цитат из Ленина насовал. Причем он тоже не читал Парсонса никогда, в этом случае он услышал про него в первый и последний раз. Сам ничего не читал, и я ему не комментиро­вала. Это просто у нормального студента был такой навык.

Мы буквально за ночь до защиты перепечатали диплом со всеми ленинскими вставками. А Мотрошилова — она у меня была оппонен­том, рецензентом — восприняла все это на полном серьезе. Она про­чла и сказала, что критика несколько непоследовательна. Вообще это была комедия... Но я там что-то такое проблеяла, поставили мне «от­лично», по-моему. Ну вот, совершенно судорожное было начало.

А потом я попала к Леваде, сразу после окончания факультета. И опять были переводы... Переводов было много, потому что как раз в те годы складывалось ощущение, что мало переводов, поэтому мы так плохо понимаем. И все время хотелось больше перевести, чтобы что-то там восполнить. Мы тогда очень тщательно составляли библиогра­фии, искали, какие книги есть, где они издавались, в каких журналах были статьи и т. д. Более того, в 68-м году была конференция в Тарту, Кяэрику, по структурному функционализму, и мы издали два сборни­ка «Структурно-функциональный анализ». Здесь мы работали вместе со Здравомысловым. Я даже ездила к нему в Ленинград, он у нас, по-моему, был редактором. И мы с ним сидели очень долго. Он очень хо­рошо знает английский, и вот мы с ним редактировали.

А. Здравомыслов. В 67—68-м годах я жил в Ленинграде, а рабо­тал в Москве, у Левады в отделе.

— В Институте философии или уже в ИКСИ?

А. Здравомыслов. Уже в ИКСИ, по-моему. Тогда мы и делали сбор­ник «Структурно-функциональный анализ», двухтомник. Это была глав­ная моя работа: «Информационный бюллетень ССА» № 6. Я редакти­ровал весь перевод с английского на русский, переписывал этот перевод, Делал его более профессиональным. Бюллетень этот сейчас представ-' чет библиографическую редкость. В него вошли шесть статей, в том числе три статьи Парсонса: «Современное состояние и перспективы си­стематической теории в социологии» (1945), «Система координат дей-вия и общая теория систем действия» из книги «Социальная система»

(1956) и «Новые тенденции в структурно-функциональной теории» (1964). Кроме того, в сборник вошла известная статья Мертона «Явные и латентные функции». Эти четыре работы составили первую книжку сборника. Во вторую книжку вошли как представители структурно-функционального направления — Ч. и 3. Лумисы, Дэвис и Мур, Гоулд-нер, Хоманс, так и критики этого направления — Уайтекер, ван ден Бер­ге, Франк, Мартиндейл, Рекс, Нагель, Миллс. Таким образом, наша социологическая общественность получила весьма широкие возможно­сти ознакомиться с состоянием теоретической социологии в США, и прежде всего со взглядами Парсонса и Мертона.

Нужно сказать, что это была одна из немногих публикаций тако­го рода: мысли авторов были представлены не через призму критичес­кого восприятия, а аутентично, насколько это позволяло сделать зна­ние языка. Просматривая этот сборник сейчас, я лишь удивляюсь той огромной работе, которая была проделана в секторе Левады, и еще раз высказываю убеждение в том, что переиздание этого сборника луч­ших теоретических работ конца 60-х годов было бы весьма полезно для развития социологии в России.

В содержательном плане я хотел бы отметить ряд идей, которые наиболее важны в этих работах Парсонса. Прежде всего в этих стать­ях было достаточно подробно развито представление о теории. Ясно, что теория не рассматривалась в качестве отражения действительности. На первый план выдвигались аналитические функции теоретического знания: способность теоретического мышления расчленять социальную реальность и упорядочивать эмпирический материал, вписываясь в ка­кую-либо теоретическую традицию. В этом плане социологическая теория пересекалась с философией. Во время одной из встреч Пар-сонс мне сказал, что вопрос о соотношении философии и социологии для него всегда оставался проблематичным. У него было даже намере­ние назвать свою систему философией, но затем он от этой идеи отка­зался. Другое его заявление — не менее важное — состояло в том, что он высказал сожаление, что в своей «Структуре социального действия» очень мало уделил внимания Марксу.

Главное в теоретической деятельности — умение отличать анализ от описания, выдвижение на первый план аналитических категорий, ко­торые не претендуют на воспроизведение исторической последователь­ности событий, а нацелены на выяснение качественного своеобразия исторических и социальных форм. Парсонс видит задачу своего теоре­тизирования именно в создании категорий, которые бы могли быть сво­его рода средствами изощренного расчленения действительности.

Далее, в этих статьях Парсонс разрабатывает концепцию «язы­ков управления» в социальной системе, то есть роли денег и полити­ческой власти в функционировании общественных подсистем. Для меня это была новая мысль, позволяющая найти еще один аспект исследо­вания проблем бюрократии, которыми я занимался и в теоретическом и в эмпирическом плане.

В последней из названных статей Парсонс выдвигал на первый

не категории структуры и функции, а понятия структуры и про-

сса тем самым обозначая свой переход к неоэволюционизму, кото-

й был осуществлен позже. И еще очень важно было то, что Парсонс

л оценку состоянию американской социологии в конце 60-х годов,

единяя теоретическую работу в этой области с эмпирическими ис-

ледованиями. Он представил развитие всей социологии под углом

рения доминирования одной социологической парадигмы — теории

социального действия.

Работая над редактированием этих текстов, я понял, в чем состо­ит различие между структурно-функциональным анализом и теорией социального действия. Последняя для Парсонса имела более широкое методологическое значение. С ее помощью обобщались результаты де­ятельности всех областей социального знания.

Важно отметить, как именно осуществлялась разработка поня­тийного аппарата теории социального действия. Определяющую роль здесь сыграла работа специального семинара, которым руководил Парсонс в конце 20-х—начале 30-х годов в Гарвардском университете. В работе семинара участвовали крупные психологи, социальные ант­ропологи и представители иных дисциплин. В какой-то мере это отра­жено в книге Парсонса «К теории социального действия». Эта книга имеет подзаголовок «Теоретические основания социальных наук». Она начинается очень любопытным текстом — общей декларацией девяти крупных ученых, в которой они определяют исходные положения те­ории социального действия и показывают, какое отношение эта тео­рия имеет к психологии, экономической и политической системе. Это чрезвычайно редкий в истории социальной науки документ, в котором девять представителей различных областей знания заявляют об общ­ности своих теоретических позиций!

Г. Беляева. Тогда уже для меня, конечно, Парсонс был просто обожаемым существом, которое не могло быть подвергнуто никакой критике. На этой почве мы даже поругались с Эдиком Зильберманом, о чем я крайне сейчас сожалею. Поскольку Эдик смотрел на все с вы­соты индийской философии, то для него Парсонс был вообще какой-то там букашкой. Он мне говорил, что это все уже было в индийской логике пять тысяч лет назад. А меня что-то задело, наверное, его высо­комерный тон. Почему? Для меня это нехарактерная реакция, обычно я очень любопытный человек — если кто-то пытается мне сообщить что-то новое, я спрашиваю, слушаю. А тут я в ответ что-то резкое ска­зала, мол, катись ты со своей индийской логикой, вообще лучше Пар­сонса никого нет.

— Какой это был год?

Г. Беляева. Это было в 69—70-м году, в 70-м скорее, как раз когда Дик был еще в аспирантуре. А сейчас я читаю его работы и, конечно, °жалею, что мы с ним не пообщались на эту тему. К сожалению, я овершенно не знаю этих вещей. До меня, до моего диплома, Парсон-

сом занимались еще два человека. Это Новиков, о котором я говорила и еще одна аспирантка из Ташкента, которая тоже писала кандидатс­кую по Парсонсу. У меня даже осталась ее работа, я там кое-что по­смотрела. Вот я так с Парсонсом на всю жизнь и осталась.

— Что тебе лично Парсонс дал?

Г. Беляева. Лично мне Парсонс дал, по-моему, все. Кроме Пар-сонса у меня ничего другого нет.

— Ну как, ты Вебера читала...

Г. Беляева. Это все было уже потом. И все ложилось на своеоб­разный импритинг, данный Парсонсом. Сформировал меня как социо­лога, конечно, Парсонс. Потому что я долгое время была с ним как бы один на один, переводила его, пыталась как-то понять. И варилась в этом. И ничего больше. Когда я читала Вебера, он мне даже показался более поверхностным.

Л. Дюк. У меня также осталось очень яркое воспоминание об этой всеобщей тяге к самообразованию. В 1967 году я была студенткой Но­восибирского университета и хорошо помню, как отдел социологии Сибирского института экономики — все, начиная с заведующей отде­лом Татьяны Ивановны Заславской и кончая последним аспирантом, дружно снялись и поехали в Польшу. И когда они там побывали, стало понятно, что в социологии они почти что неграмотны и никто не пред­ставляет себе социологическую классику, да и методы у них немножко доморощенные. То есть методы еще как-то ничего, а вот по поводу клас­сики они уж точно ничего не знали. И тогда было принято решение...

— Что надо образовываться?

Е. Дюк. Что надо образовываться в буквальном смысле: перево­дить и читать западную классику. Они привезли из Польши много ли­тературы. В том числе, по-моему, и Парсонса. Но, может быть, он по­пал в Новосибирск каким-то иным путем. И весь год отдел социологии учился на методологическом семинаре. По-моему, эти семинары уст­раивались раз в месяц, может быть, и чаще. Всем раздавались машино­писные переводы привезенной литературы. Я очень хорошо это помню, так как моя подруга, аспирантка Шляпентоха, принесла однажды на вечер машинописную копию перевода какой-то статьи Парсонса, ко­торую должны были обсуждать на очередном семинаре. Понятно, что машинописных копий много не сделаешь, ксероксов тогда еще не было. Делали, например, пять экземпляров, и каждый мог получить такую копию на короткое время, на вечер, потом передать другому, и так до семинара все обычно успевали прочитать.

На самом семинаре я не присутствовала, потому что была всего лишь студенткой второго курса и как-то не хватало смелости просто взять и прийти. У меня было несколько знакомых аспирантов в отделе, и между ними только и шел разговор что о Парсонсе. Его тогда чита­ли, обсуждали, опять читали и опять обсуждали. Этот период, когда отдел социологии в Новосибирске занимался самообразованием, про­должался, по-моему, год.

Какой это был год?

Е Дюк- 67-й или 68-й год, скорее 67-й. Руководителем методоло-ского семинара была Инна Владимировна Рывкина. Еще в те вре-а был сектор методологии, который возглавлял Михаил Александ-ич Розов. Они и устраивали все эти методологические семинары. П певодчики работали, как машины, с огромной скоростью: Дора Из-илевна Штирмер, Валя Чеснокова, Света Луцевич, Малиновский, тек-i держали перед глазами и перевод сразу печатался на машинке. На-оное это были несовершенные переводы, но думаю, что не такие уж охие потому что переводчики давно работали в социологии и тер­минологию знали достаточно хорошо. Все, кто мог, Парсонса читали и обсуждали, хотя на непосредственную работу отдела, на текущие ис­следования он, конечно, никакого влияния не оказывал. Как ездили в социологические экспедиции изучать деревню, так и ездили, и более

ничего.

А инициатива переводческой работы все-таки исходила от

Розова или от Заславской?

Е. Дюк. Этого, к сожалению, я не знаю. Но знаю, что от Заславс­кой вообще исходило очень многое.

В. Чеснокова. Здесь я должна внести некоторую ясность, посколь­ку я и есть одна из тех переводчиков-машин, которые переводили «со страшной скоростью», — но только переводили мы в основном не Пар­сонса. Действительно, отдел ездил в Польшу и привез оттуда кое-ка­кую литературу. В нашем информационном шкафу эти книги заняли полку или полторы. Но там не было Парсонса. Это была литература польская, правда, в принципе весьма полезная. Вот ее-то я тогда и пе­реводила. Дора Израилевна Штирмер переводила что-то о стохасти­ческих моделях движения рабочей силы, Малиновский — «Настоль­ную книгу социолога» под редакцией Рене Кенига, а я — «Элементарные понятия социологии» Яна Щепаньского, а потом «Со­циальную структуру и мобильность в Польше» Адама Сарапаты. По­том еще были работы по текучести, по миграции и прочее. Парсонс переводился между делом...

Здесь я должна сказать, что условия для работы в отделе Заслав­ской действительно были очень хорошие. К нам, переводчикам, кото­рые и научными сотрудниками-то никогда не были, а назывались ин­женерами, относились с уважением и, видя наш интерес, поощряли его, ожидая, что мы можем стать со временем не только научными сотруд­никами, но и учеными, если проявим способности и трудолюбие.

Вскоре после того как я поступила на работу в институт дирек­тором его стал Аганбегян (перед самым новым, 1967, годом). Его имя связывалось в то время с либеральными тенденциями. И такого харак­тера изменения на самом деле произошли в институте. Одним из них оыло превращение политзанятий в методологический семинар, на ко-ром социологи могли обсуждать свои научные проблемы, а не дол-ть историю партии или истматовские положения. И вскоре уже Инна

Владимировна Рывкина ходила по кабинетам и в качестве руководите­ля этого нового семинара предлагала различные темы выступлений на нем. Нам как переводчикам она предложила использовать знания, при­обретаемые в процессе перевода, для просвещения социологов относи­тельно тенденций и направлений в западной науке. Лично мне она дала тему «Социальная стратификация ». Я тогда впервые и слова-то эти ус­лышала. Тем не менее я прониклась важностью задачи и трудолюбиво приступила к поискам и освоению материала. И довольно быстро на­брела на толстый фолиант в черно-голубом супере с названием «Класс статус и власть » под редакцией Бендикса и Липсета. В нем была подбор­ка статей под общим титулом «Продолжение дискуссии о неравенстве» Открывалась она статьей Кингсли Дэвиса и Уилберта Мура «Некото­рые принципы стратификации». Это было прекрасное изложение фун­кциональной теории стратификации: стройное, лаконичное и завершен­ное. Настоящее произведение искусства: все есть — и ничего лишнего.

Очень быстро переведя эту работу и осмыслив, я двинулась даль­ше — по статьям оппонентов. Они показались мне гораздо менее инте­ресными. Тогда я разыскала более раннюю статью Кингсли Дэвиса «Концептуальный анализ стратификации » и упомянутую в сносках ста­тью Парсонса «Аналитический подход к теории социальной страти­фикации». Дэвисовскую статью я проглотила довольно быстро, придя в восторг от обилия простых и четких дефиниций, Парсонс дался мне с гораздо большим трудом (хотя впоследствии, переводя его более по­здние работы, я поняла, что как раз эта статья к трудным текстам не относится!). Разобравшись во всем этом и составив блоки определе­ний, я написала реферат «Система понятий функциональной теории социальной стратификации (в период ее формирования: 40-е гг.)». И была готова выступать.

Объявления были развешаны по всем этажам и, придя на семи­нар, я увидела среди слушателей двух или трех историков с четвертого этажа (там был Институт истории, философии и филологии СО АН). Почему-то это мне не понравилось, не знаю почему. Ощущения, что я приготовила какой-нибудь «не тот » доклад, у меня совершенно не было. А тем не менее факт наличия историков на нашем семинаре мне пока­зался подозрительным. Инна Владимировна, кстати сказать, даже не посмотрела, что я там написала (хотя у меня был текст!), так и «выпу­стила» меня. И я бодро прочитала первую часть своего опуса. К концу этой первой части началось шевеление и попытки задавать вопросы. Поэтому я прервала чтение и решила эти вопросы выслушать. Впро­чем, они были по существу риторическими. Слушателей интересовало в первую очередь, какая это теория — буржуазная или марксистская. Меня этот простой вопрос поставил в тупик: я вообще в таких поняти­ях не думала об этом комплексе положений. Для меня это была социо­логическая теория, я ее оценивала с точки зрения смысла, завершен­ности, чистоты изложения. Вопрос показался мне совсем не по делу-Однако за ним последовали другие. И, к моему большому удивлению,

залось, что для большей части слушателей как раз это-то и было мым главным! А вовсе не само по себе содержание.

Тут в дело вступила меньшая часть аудитории и начала аргумен-1 вать ССылками на физику и биологию, в которых теории по ука-янному признаку не оцениваются. Тогда из большей части вопрошав-выделилась некоторая «подчасть», которая стала объяснять, что бщественные науки имеют свою специфику, что природа везде одна, общества у нас разные. Буржуазные ученые создают концепции об обществе на основании знания о своем буржуазном обществе, а у нас ведь общество совсем другое... Это опять-таки показалось мне удиви­тельным. Не сама точка зрения, конечно, ее-то все мы хорошо знали, но тот факт, что в таком институте, который казался мне тогда весьма передовым, она вообще может иметь сторонников. А среди людей, ее высказывавших, были такие, к которым я относилась с уважением, от которых я ну никак не ожидала такого услышать! Правда.

Я отступилась и перестала отвечать на вопросы. Оборону взяли на себя мои защитники, та самая «меньшая часть» аудитории. Я же просто смотрела во все глаза и пыталась разобраться, что же происхо­дит. Мое представление об институте, об ученых, в нем работающих, как-то сильно «поплыло» и потеряло ясные очертания. Между тем начали включаться эмоции, прежде всего со стороны «большей части» аудитории. Она была не просто разочарована, но как-то лично обиже­на, и в ней нарастало возмущение, «защитники», наоборот, станови­лись все более сдержанными и все тщательнее подбирали выражения. Рывкинский темперамент проявился тут во всей своей полноте: она одновременно вела семинар, отвечала на вопросы и набрасывала тези­сы своего заключительного слова. В конечном счете задававшие воп­росы консолидировались на том, что «нам это не нужно».

Инна Владимировна в заключительном слове доказывала, что эта теория (которую я тут излагала) относится методологически к самому первичному уровню рассмотрения общества, как если бы мы рассмат­ривали организм на клеточном уровне: на этом уровне организмы са­мых разных видов животных почти не различаются между собой. Воп­рос ставится самым примитивным образом: как общество вообще возможно? Почему оно не разваливается? Было очевидно, что на этом Уровне различия между социалистическим и капиталистическим об­ществом совершенно не имеют значения... Однако это не убедило ос­новную часть аудитории. Точнее говоря, не загладило ее глубокой оби-ДЫ на то, что главные, самые заветные критерии оказались не принятыми во внимание, и на то, что она услышала совсем не то, чего ожидала.

Должна сказать, что Парсонс почти не фигурировал в моем из­ложении: сноски шли в основном на Дэвиса и Мура и отдельно — на Дэвиса, а тем не менее в дальнейших обсуждениях наших указанный семинар почему-то всегда фигурировал как «семинар по Парсонсу». о-моему, это характеризует способ мышления: перед тем как чело-

век дойдет до смысла изложения, обязательно нужно было решить вопрос, марксизм это или не марксизм, какие имена с этим связаны. К содержанию интерес проявлялся в последнюю очередь.

А тот семинар по Парсонсу, про который Лиза Дюк вспоминает (он предполагался действительно по Парсонсу, и какие-то материалы к нему были подобраны, хотя не все они были машинописные, предла­галось, в частности, прочитать предисловие к книге «Социология се­годня », написанное Парсонсом), он как раз и не состоялся. В точности не знаю, почему. Было много жалоб на трудность текстов — может быть, поэтому. Но не исключено, что возникли какие-то сложности из-за этого семинара по стратификации. Я помню, что у Инны Влади­мировны были какие-то неприятности из-за него. Дело разбиралось даже на партбюро. Но партбюро возглавлял тогда Михаил Александ­рович Розов. «И щуку бросили в реку».

Еще раз подчеркну, что как в институте в целом, так и в отделе Заславской атмосфера была тогда хорошая: не было каких-то явных доносов, слежки друг за другом, подсиживания и т.д. В этом смысле воздух был чистый. И меня никто не брался перевоспитывать, не ставил никаких требований идеологического порядка. Я продолжала понем­ногу переводить Парсонса, потому что я все более проникалась созна­нием важности и интересное™ его концепции и — насколько ко мне прислушивались — пропагандировала свою точку зрения. Вслед за его ранней статьей по стратификации я перевела «Мотивацию экономичес­кой деятельности», потом, услышав, что москвичи переводят «Структу­ру социального действия », перевела три главы из нее — 2-ю, 18-ю и 19-ю. Причем 19-ю, кажется, мы перевели с Галей Беляевой дважды. Потом я взялась за вторую статью по стратификации и весьма изрядно над ней попотела. И где-то уже в 70-м или 71-м году уговорила несколько чело­век взяться за перевод глав из книги «Социальные системы», которая была в нашей библиотеке. И мы — я, Володя Герчиков и Вера Тапили-на — перевели тогда 2-ю, 3-ю и 4-ю главы (1-я к тому времени была пе­реведена Галей Беляевой). При этом была договоренность с москвича­ми, что мы будем переводить эти главы, а они — следующие. Но москвичи ничего не переводили (тогда им уже становилось не до того), потом я, уже хорошо набившая руку на переводах Парсонса, перевела еще (про­сто из интереса!) 5-ю и 6-ю, а затем и 8-ю главы.

С грустью должна сказать, что все эти переводы остались прак­тически невостребованными. Они стояли в моем шкафу (я уже к тому времени сосредоточила в своих руках всю библиографическую работу в нашем отделе, и шкаф был в моей личной ответственности). Народ приходил, иногда брал почитать, потом возвращал (или не возвращал, тогда приходилось принимать к нему строгие меры). Но никаких об­суждений не было. Никто никуда это применить не мог, не умел, а мо­жет, к тому времени уже и боялся.

Перед самым моим отъездом в 71-м году я, Вера Тапилина, Надя Каныгина и Игорь Истошин образовали такую группу, как бы межот-

скую (Каныгина и Тапилина были из бывшей группы Шляпентоха идели на материале его опросов читателей газет, массив был доволь-большой и богатый). Мы собирались операционализировать пар-онсовские переменные и бросить их на этот материал, сделать вто-пичный его анализ. Но определения этих переменных были весьма расплывчаты (те работы, в которых он их определяет подробно и точ­но до нас не дошли и переведены в то время не были), мы долго с ними бились. А потом я уехала, и все это, как я понимаю, прекратилось.

И. Гришаев. Тогда много переводили. И переводы очень ценились Я вспоминаю, что на день рождения мне подарили переплетенную книгу переводов и еще чего-то, где в качестве виньетки было «Самиздат». Не знаю, был ли Парсонс в этой книге. По-моему, нет. Там были другие, может быть, даже шутливые материалы. А первое что я прочитал, ско­рее всего была «Структура социального действия». Да, первую главу, во всяком случае. А в общем, в тех переводах не было четкой упорядо­ченности глав — первая, вторая, третья... Они у меня до сих пор лежат. Причем, там есть варианты с пробелами, с невставленным английским текстом. Иногда по нескольку экземпляров одного и того же текста. Так что можно сделать даже репринт: в книжку вставить странички первых переводов.

Общее впечатление от Парсонса? Было ощущение систематиза­ции предыдущих знаний. Сначала ведь «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Иногда из разных наук. Но в тот момент, когда прикасаешься к Парсонсу, есть ощущение, что все эти знания, даже пре­дыдущие, начинают складываться во что-то целое. Даже, может быть, не совсем складываются. Может быть, что-то с чем-то и несовместимо, но тем не менее они как-то все начинают находить свое место.

— А как ты, Игорь, впервые столкнулся с Парсонсом, с этим именем? И. Гришаев. Где-то услышал на семинаре. На том или на другом.

Либо это был семинар Левады, либо это был семинар Ольшанского. А был еще у Кона, на Песцовой, в подвале. Но скорее всего у Левады, потому что у Ольшанского все же была немножко другая проблемати­ка, больше социально-психологическая. Он мало занимался теорети­ческой социологией, практически совсем не занимался. Я помню, что там переводили в основном книги по социальной психологии. Поэто­му, скорее всего, о Парсонсе я услышал у Левады.

— Что конкретно дал тебе Парсонс?

И. Гришаев. Дело в том, что я по образованию физик, и это, види-мо, вырабатывает какой-то стиль мышления. Поэтому мне Парсонс прежде всего указал путь, как можно свой предшествующий опыт и свои предшествующие знания и навыки применить в этой сфере. Это во-пер­вых. Во-вторых, я полагаю, что Парсонс сыграл еще и такую роль. Хотя У час в эмпирических исследованиях, которые никогда не делались по классическим схемам, не было тщательной проработки (по-моему, если акие подготовленные по всем правилам исследования вообще были, то еДиничных случаях), но тем не менее Парсонс помогал осмыслить цель.

Даже если не делается предварительный этап подготовки к работе, глу­бокий, в полном объеме, который должен непосредственно предшество­вать эмпирическому этапу, тем не менее знание Парсонса позволяет и здесь закладывать какую-то серьезную основу, хотя бы даже в неявном виде. И, в-третьих, просто-напросто каким-то странным способом, я не могу сказать, каким именно, его знание помогало мне разбираться и объяснять для себя по крайней мере некоторые вещи.

Он и сейчас мне очень нужен. Все знания, которые я приобрел,

социологические и прочие, — они совершенно необходимы. Все, что я читал, пусть не очень упорядоченно, из Парсонса и Крозье, — все это очень нужно. То есть я могу сказать, что я не дочитал многого, может быть, но сказать, что я прочитал что-то лишнее, — нет. Я полагаю, что подобное чтение очень помогает разбираться в деле. В моей нынешней работе тоже много аналитики, она не всегда выливается в написание текстов, но в голове-то эта работа всегда происходит. И приобретен­ные теоретические знания очень помогают разобраться в том, что про­исходит, что делать.

А. Хараш. Я лично приобщился к Парсонсу через эти самые пе­реводы. Я не видел его, не слышал выступлений и ничего тогда не знал о его знаменитой концепции. Я был аспирантом Тбилисского государ­ственного университета, занимался структурной лингвистикой, но жил в Москве. И имел мизерные средства к существованию. И когда мне было предложено (не могу вспомнить — как) Галей Беляевой заняться переводом Парсонса, я с удовольствием и радостью согласился, пото­му что это давало мне какие-то, пусть не очень большие и временные, средства к существованию. Поступил я опрометчиво, потому что Пар-сонс оказался не тем автором, которого может переводить новичок в области научного перевода. Он мне очень подходил по моим интере­сам, это был гуманитарный, как я понимал, текст. Текст общественно-научный, социально-философский, как я себе представлял. Но когда я согласился и стал заниматься его текстами, я понял, насколько это сложно: эти периоды, немецкие периоды английскими словами. При­ходилось продираться через каждую фразу, через каждый абзац. За­интересовался.

Почему я заинтересовался Парсонсом? Можно здесь назвать материальную причину. Но, с другой стороны, если бы мне было пред­ложено перевести труды, предположим, какого-нибудь биолога, я бы отказался. Я, в общем-то, всегда избегал работы только ради денег. И переводить Парсонса я не зря согласился. Действительно, я достаточ­но много получил кроме платы. А плата, надо сказать, была минималь­ная, ужасно маленькие деньги, хотя для меня, тогда бедного аспиран­та, да еще и обремененного семейством, это было существенно.

— Что лично для себя вы нашли в Парсонсе при первом обраще­нии к нему?

А. Хараш. Я должен здесь сказать, что это была проблема за­претного плода. Для меня было очень важно, что это не просто автор*

сона нон Грата. Даже само слово «социология» было таким нон

ата словом неодобряемым. И для меня это было приобщением к ка-

mv-to движению. Я бы сказал так — к социальному движению, в ко-

ором главную роль играл Юрий Александрович Левада. Хотя я был

далек от этого: аспирант по структурной лингвистике.

Тут есть и еще один важный момент. У меня было много друзей в Москве. Первые мои контакты в Москве сложились с людьми, близки­ми к диссидентам. Они вели, если не борьбу, то что-то похожее: под­писывали какие-то письма. Они были «подписанты», или, как я их для себя называл, субскрипторы. Я понимал, чувствовал, что каждый чес­тный человек так или иначе должен в этом участвовать. Но я по натуре своей не бунтарь и не революционер. Я участвовал в этом посильно. В то время как раз произошли чехословацкие события. Я, конечно, не участвовал в знаменитой демонстрации из семи человек, в которой участвовал Костя Бабицкий — мой коллега, структуралист. Это про­исходило на Лобном месте, на Красной площади. Я там не был, не уча­ствовал. Но зато когда их судили, я был в здании суда. И мои знако­мые, тоже московские субскрипторы, возмущались и удивлялись: «Зачем нам это нужно? Вы же не состоите на учете, вы же никак не запятнаны, а вот здесь вы попадете в черный список». Мальчиков и девочек из КГБ там было полно. Я вот таким образом проявлял свою солидарность. Не считая себя способным участвовать во всех этих ве­щах, я считал своим долгом (да!) себя запятнать. И для меня это был важный момент.

Было ощущение, что, переводя такого автора, как Парсонс, ко­торый занимается запрещенной у нас социологией, я тем самым делаю очень важное общественное дело. Это вот тот самый, не очень плодо­творный для самой науки ореол запретного плода, но он очень благо­творен для общественного, социального самовоспитания. Если бы мне было предложено переводить какую-нибудь из работ Маркса, я бы, конечно, отказался. И это действительно очень интересный мыслен­ный эксперимент. Отказался бы. Совсем не потому, что я не любил Маркса. Маркс был одним из очень уважаемых мною философов, в том числе за его ортодоксальное произведение «Немецкая идеология ». Но я бы не стал его переводить, потому что это не играло той самой значимой для меня роли. Переводя запрещенного автора, я тем самым участвовал в некотором освободительном движении, что ли. А пере­водя Маркса, я бы участвовал в совсем противоположном. Это очень важный стимул.

И это действительно приобщило меня к этому движению. Когда было то самое судилище над Левадой в Академии общественных наук — я тогда работал в социологической лаборатории этой Академии при Ч"-> я смотрел на все открытыми глазами, я уже понимал все подвод­ные течения. Это было уже после того, как я перевел Парсонса. Я пони-ал, о чем идет речь. Для меня эти вот приобщенность и компетентность 0 всех жизненных пертурбациях всегда были очень важны тоже.

Еще один важный момент — это то, что я всегда был склонен к пограничным наукам. У меня достаточно сложная научная судьба. Я окончил историко-филологический факультет в пединституте, а по­том поступил в аспирантуру по структурной лингвистике. А перед тем я работал в Институте психологии имени Узнадзе в Тбилиси. И у меня возникло — вернее, усилилось, так как оно было и до того — намере­ние, которое есть и до сих пор: вся моя жизнь прошла под знаком вот этого скрещивания. Меня все время тянуло заниматься не просто лин­гвистикой, а психолингвистикой, не просто психологией, а социаль­ной психологией. Парсонс укрепил во мне эту «гибридность». Но уже после периода Парсонса, когда это запечатление произошло, очень трудно от него абстрагироваться. Продравшись сквозь Парсонса, уже остаешься с ним.

Когда я услышал это имя? Тогда же от Гали Беляевой и услышал. Я был на семинаре. Пришел на семинар. Тогда еще не было Института конкретных социальных исследований (кстати, потом я работал в этом институте), а был отдел в здании Института философии. Как сейчас помню, выступал Юрий Александрович Левада. Кого я еще там помню? Леню Седова помню, Тамару Дридзе, которая тогда была аспирант­кой, Галю Беляеву. Мне даже показалось, что есть какое-то избыточ­ное возбуждение вокруг этого дела. Но потом я понял, что люди дей­ствительно занимались запрещенными вещами, зная, что худо-бедно, но они делают важное дело. Может быть, они делали его не прямо, то есть не брали оружия и не шли воевать, но они действительно делали очень серьезное дело.

— Какой это был год?

А. Хараш. Это был конец 60-х годов, 67—68-й год, но скорее 68-й. Я приходил как переводчик. Но, конечно, я был там не просто пере­водчиком, мне все было интересно. Было выступление, доклад Юрия Александровича Левады. Очень интересный доклад. Для меня все зву­чало по-новому, все было в диковинку. Я же приехал из Тбилиси, где у всех подобных вещей не было политической окраски.

— А у Левады была политическая окраска?

А. Хараш. Безусловно. Он мог прямо на эту тему не говорить, но были шуточки. Ну кто из русских интеллигентов в тот период упустил бы случай немножко рискнуть и походить немножко как бы по краешку?

— Доклад Левады был посвящен какой-то конкретной теме?

А. Хараш. Он был, по-моему, методологический, по поводу совре­менной социологии. Что именно было, не помню. Помню, что он был достаточно общий. Там не было какой-то конкретной проблемы, были методологические основы. Ну, он явно был одним из звеньев в цепи, так сказать. Были люди, которые слушали Леваду уже много раз, и он обра­щался к единомышленникам, что тоже было очень интересно.

Первые работы по социологии, которые я прочел, были работы в тех двух томах, которые мне дала Галя как переводчику. Там много было всего. Благодаря этому я вообще прочитал очень много всяких

й (по крайней мере просмотрел), которые, я считаю, должен знать

ый кто занимается общественными науками у нас. Это хрестома-йыла. Такая огромная хрестоматия. Там было все, начиная с Тарда,

гейма и завершая Максом Вебером и самим Парсонсом. А рабо-Парсонса, которые я перевел, — это его введение к главам, которые А ли в этой самой хрестоматии. Это было мое знакомство с социоло-ией, хотя слышал я об этой науке и раньше.

jj0 социология для вас началась с Парсонса?

А. Хараш. Для меня — да.

Очень серьезный вход.

А. Хараш. Вообще говоря, это мой стиль. И в психологию я во­шел точно так же. Это шлимановский метод. Правда, у Шлимана на этом основано изучение языков, а не наук. Он берет страшно тяжелый текст и учит его наизусть. Я считаю, что такой ход — самый лучший. Надо начинать не с пособий, не с легких учебников, постепенно ус­ложняя, а с самого трудного, с самого тяжелого. Тогда ты проника­ешься этим.

В психологию я входил через статью Эгона Брунсвика, невероят­но трудного психолога даже для профессионала с огромным стажем. На английском языке. Кстати, Брунсвик тоже немец. Я взял его выс­тупление на английском языке, очень трудно написанное, перевел его. Я пришел работать в Институт психологии и в то же время не знал пси­хологии, не имел систематического образования. Я Вудвордса уже прочел потом, Маркса и Хилекса. А начал с того, что взял вот эту ста­тью и ее перевел за несколько дней. Это меня самого поразило и вооб­ще поразило всех... Я думал, что это в порядке вещей. Оказывается, с этого не начинают. И в социологии точно так же получилось. Меня никогда не страшили новые тексты из незнакомой науки, если они не были математическими и не злоупотребляли специальной терминоло­гией. Если в них была терминология, знакомая мне, то я мог перевести любую статью. Я переводил даже с малознакомого мне французского языка — переводил статьи по лингвистике.

И благодаря всему этому, благодаря переводу Парсонса я вошел в социологию, преодолев барьер. Благодаря Парсонсу я приобрел ка­кой-то джентльменский набор социологических представлений. Это укрепило меня на пути занятий социальной психологией. Совсем не­давно я стал заниматься гуманитарной экспертизой, и мне очень по­могла та культура мышления, которая сложилась у меня под влиянием Парсонса. Потому что Парсонс открыл мне глаза на наличие у обще­ства сложной институциональной структуры. И даже термин «инсти­туциональный» я впервые прочитал у Парсонса.

Что лично вы считаете наиболее интересным в его концепции?

А. Хараш. Аналитичность. Структура у него кристальная. Он про-

опоставляет факторы. У него идет постоянное разграничение фак-

ров и воссоединение их в некую многоуровневую систему, расширя-

ЧУюся и по горизонтали, и по вертикали. Вот это у него интересно с

точки зрения методологии. Если бы я занимался работами Парсонс первое, что я бы сделал, — это выявил систему скрытых методолог ческих предпосылок, которые у него чаще всего не формулируютс но работают на полную мощность. В отличие от структурной лингви' стики, например, где сначала формулируются предпосылки, потом стро ится теория. Из-за этого она становится беспредметной. Точнее ест риск беспредметности. Потому что когда принципы построения теории важнее самого предмета и выходят на первый план, то предмет может оставаться в стороне. В математической лингвистике, в структурной лингвистике, между прочим, так оно и получается. Там язык выступает как повод для построения некоторых математических конструкций Булевых алгебр. Парсонс тоже где-то математичен. Но его математич-ность вытекает не из принципов, а из предмета. А что касается принци­пов, то они у него работают как двигатели, как моторы. Эти «двигатели» было бы интересно извлечь на свет Божий и посмотреть, что они собой представляют. И наверное, это легко сделать, просто у меня руки не доходили. Во всяком случае для методолога работ Парсонса извлече­ние из него этих презумпций должно быть наслаждением.

И вот что еще: иерархия значений, анализ специфики разных сим­волических репрезентаций культуры — это тоже для меня было очень

важным, это было для меня откровением. Я этим занимался. Парсонс

человек очень широко образованный и привлекает массу всего для сво­их работ. И вот он обращается к семиотике. В одном из своих очерков он выступает как семиотик. До него в социальной философии много было концепций, построенных на центральном понятии значения, или смысла. Например, Джордж Герберт Мид: символический интеракци-онизм и так далее. Но у Парсонса это в очень широком контексте — в институциональном и социетальном контексте, — том единственном контексте, который необходим для того, чтобы прояснить ключевые семиотические понятия. Скажем, у Мида средой, в которой функцио­нируют знак и значение, является группа, коллектив. Но это же поло­винчатое, недостаточное представление, потому что нельзя к этому сводить все. И об этом Алексей Алексеевич Леонтьев справедливо пи­сал: нельзя сводить социальное к каким-то индивидным, межличност­ным связям. То есть значение функционирует в гораздо более широ­ком контексте. Вот этот широкий контекст, в отличие от всех семиотических школ, для меня по крайней мере, впервые сформули­ровал Парсонс. Это я могу сказать точно.

Э. Быкова. Меня впервые познакомил с Парсонсом преподава­тель философии. Хотя он, конечно, такого намерения не имел. Это было в аспирантуре, где-то в 66—67-м году, на философском факультете.

— У тебя ведь базовое образование — музыкальное?

Э. Быкова. Базовое образование музыкальное, поэтому надо было в большом объеме сдавать философию. У нас тогда был на факультете философский наставник, который очень сильно критиковал Парсонс. и Мертона. Поэтому мне захотелось посмотреть, что же это тако ,

ему его критикуют. В те годы все-таки стали уже появляться пере-

ы эти сборники из американской социологии, которые стояли в

ьковской библиотеке в открытом фонде, что я знаю точно, так как

там приходилось работать. Я не помню, были ли эти переводы в

Л нинке. А в Горьковской тогда они были еще свободно. Можно было

без специальных оформлений допуска эту литературу смотреть.

до ты что-то посмотрела?

Э. Быкова. Я посмотрела сборник «Социология сегодня» и еще борник Беккера и Бескова. Собственно, тогда я еще не думала, что буду заниматься социологией. Поэтому я не могу сказать, что я как-то легко входила в это. Во всяком случае у меня появилось желание про­читать, а потом вернуться еще раз и подумать, понять, почему это так: картина совершенно непривычная. И там была концепция. И естествен­но зародилось сомнение. Парсонса полагалось обвинять во всех гре­хах, что, мол, у него теория не такая, а сякая. Но потом я вернулась к нему позднее, когда занималась уже другим материалом.

Года через три, наверное, после аспирантуры, пришла в НИИ куль­туры. И там опять встретился мне Парсонс. Это произошло вскоре, хотя нельзя сказать, что прямо с первых дней. Во всяком случае, когда было решено, что я буду работать не в историческом секторе, а в сек­торе социальных проблем, нужно было начитывать, входить в эту про­блематику, изучая первые издания Института социологии, в частно­сти работы Ядова. Естественно, я уже немного по-другому вернулась к работам Парсонса, с прицелом на то, что надо делать нечто. Если в первый раз интерес был абстрактным и общим, не связанным непо­средственно с той темой, которой я тогда занималась (а занималась я музыкой), то здесь интерес был связан с тем, чем я буду заниматься и уже занимаюсь.

B. Чеснокова. Меня всегда, начиная с 60-х годов, интриговал воп­ рос: откуда берутся социологи? Образования специального долго не было, а тем не менее они приходили из разных сфер и начинали зани­ маться социологией. Там были историки и экономисты, философы и математики. Ну, про тех как-то более или менее понятно, как они при­ ходят к социологии. А вот как приходят в социологию музыковеды — это даже как-то трудно понять. Сусанна Яковлевна, вы тоже изначально были музыковедом. Расскажите, как получилось, что вы стали зани­ маться социологическими проблемами. И как вы вышли на Парсонса?

C. Матвеева. Меня интересовали социологические теории. Как возможно общество? Как оно устроено, изменяется? Отличается ли наше общество от других, и если отличается, то чем? Не сразу, правда, я к этому пришла.

Ьще в консерватории — а я училась в Одессе на музыковедчес­ком факультете — меня интересовали средства и методы познания. О оциологии я тогда ничего вообще не знала. Тему дипломной я приду-ла какую-то совершенно фантастическую: «Фактура: тематичность фоновость» — и совершенно на ощупь пыталась отыскивать книжки,

которые помогли бы мне разобраться в функциях музыкальной ткани понять, почему что-то оценивается слушателями как главное, а что-т уходит в фон. Мне казалось, что нужно различить в этом психологи ческие, даже психофизиологические, социальные и стилистические ( культуре как обобщающей категории я тогда тоже ничего не знала^ факторы, посмотреть, как они изменяются в историческом развитии музыки, как возникают те или иные типы музыкальной ткани, строит ся музыкальное произведение. Набрела на ежегодники «Системные исследования», на какие-то книжки о системно-функциональном под­ходе, по психологии восприятия, на монографию Тюхтина, посвящен­ную образу в структуре познания. В общем, пыталась что-то понять в структуре музыкального текста и функциях отдельных его элементов

После защиты диплома я получила направление в аспирантуру, а в общем — в никуда, учитывая, что аспирантуры в Одессе не было и работы музыковедам тоже не было. Приехала в Москву и попала со­вершенно случайно в Институт конкретных социальных исследований, к Юрию Николаевичу Давыдову. Он занимался тогда франкфуртской школой, Адорно, вел семинары, и музыковеды там случались. Там я познакомилась с консерваторцем, учеником Назайкинского Витей Фоминым — теперь он среди ведущих специалистов Московской кон­серватории, — он интересовался социологией музыки, историей оте­чественной музыкальной социологии. Мне Юрий Николаевич подска­зал тему — музыкальный авангард. Надо было разобраться в изменениях, которые тогда там происходили. В частности, это каса­лось взглядов и фигуры Адорно и самих художественных произведе­ний, новых жанров, которые появились в конце 60-х годов в связи со студенческим движением, «новыми левыми», той борьбой, которая тогда велась между старой, послевоенной и новой волной западных интеллектуалов и художников. Фактически, как теперь можно оценить, речь шла о возникновении постмодернизма, мирового художествен­ного поставангарда. О Парсонсе речи не было, но вот Вебер, некото­рые важные его идеи стали мне тогда известны.

Я ничего не знала о том, какие драматические события пережи­вал институт, — а было это осенью 1971 года, — и потому, когда меня не допустили к экзаменам в аспирантуру ИКСИ (мне объяснили, что у Давыдова не будет аспирантов), я оставила своих леваков-авангардис­тов, с их хэппенингами и претензиями к Адорно, и вернулась опять к музыковедческим сюжетам. Начала работать в Институте Гнесиных и продолжала интересоваться методами изучения музыкальных текстов. Как оказалось, тем не менее это было возвращением к структурно-функциональному анализу. Судьба свела меня с прекрасным специа­листом, старым петербуржцем, профессором Юрием Николаевичем Тюлиным. Он был одним из тех, кто развивал структурно-функцио­нальный подход в теоретическом музыкознании, имел по этом проблем много трудов, где анализировал элементы музыкальной ткани, их функ­ции, проблемы музыкальной фактуры. Тюлин поддержал меня, ска-

что есть такое деление музыковедов: аналитики, историки и мето-логи. Так вот я, по его мнению, методолог.

Вдохновившись, я собрала и издала в 1975 году коллективную боту «Методологические вопросы теоретического музыкознания», были представлены различные методы изучения музыки, музыкаль-ых текстов, и среди них структурные и структурно-функциональные. Но важно то, что после своего кратковременного контакта с социоло-ами я уже никак не могла заниматься текстом как собственно музы­кальным: средства и формы музыки если и представали как результат, то промежуточный, за ним для меня просвечивал, стоял тот или иной социальный субъект, его ценности, понимание им мира, своих задач и

так далее.

Я стала искать и читать социологическую литературу. Сначала, как помню, Щепаньского, потом сборники переводов и там, наверное, впервые для меня — какие-то статьи Парсонса. Но это не стало перво­степенным. В музыковедении конца 70-х — начала 80-х годов был боль­шой интерес к семиотике, молодежь увлекалась идеями структурной лингвистики. Большим успехом одно время пользовались работы Вя­чеслава Всеволодовича Медушевского, теперь профессора Московс­кой консерватории, который сумел адаптировать семиотические идеи для музыковедения, развить семиотический подход в анализе музыки. Много интересовались работами Леви-Строса, Лотмана, Иванова. Спо­рили о том, есть ли в музыке специфические знаки и что есть музы­кальные значения, пытались разрабатывать понятия музыкального язы­ка и музыкальной речи.

Все это было интересно, но я чувствовала, что не могу больше заниматься музыкальными проблемами, ощущала какое-то беспокой­ство. Мне казалось, что что-то не так и не то происходит в нашем оте­честве, и когда Изольда Константиновна Кучмаева предложила мне стать ее аспиранткой в Институте философии, без колебаний вновь оставила музыковедение, теперь уже, наверное, навсегда. Но и это была еще не социология. Я оказалась в секторе философских проблем куль­туры, занималась полемикой сциентистов и антисциентистов, а значит и позитивизмом, противостоящими ему направлениями, постпозити­визмом, диалогом между ними в западной культурологии, философии и методологии науки. Так я опять встретилась с Парсонсом. В тех книж­ках и статьях, которые я теперь читала, он выступал большей частью объектом критики, как мне казалось, довольно однообразной. Это было в al-84-м годах и, как я понимаю, в отношении идей Парсонса царил негласный диктат научной моды.

Моя тема постепенно трансформировалась в «Образ науки в куль-

тУре», сначала — в западной, а затем и в российской: как разные груп-

ы понимают и оценивают науку, какое выражение представления о

1аУке получают в массовом сознании, в художественной культуре, в

аУчном сообществе, как складывается и нарастает культурологичес-

я волна в философии науки, где наука предстает как феномен и фор-

ма культуры. Соответственно меня занимала социология знания, Мал-кей, Кун, Фейерабенд и так далее. Все это, однако, требовало опоры на социологическую литературу, и постепенно мне стало ясно, что мои интересы сосредоточены как бы на стыке социальной и культурной антропологии и теоретической социологии.

В секторе большое внимание аспирантам, и мне в том числе, уде­ляла Эльна Александровна Орлова, которая пришла сюда из Институ­та социологии и диссертацию защищала там по сдвигам в западной те­оретической социологии. Она занималась методологическими проблемами, что мне было близко, социокультурной динамикой, струк­турой культуры. Она с большим пиететом относилась к Гоулднеру Шюцу, другим феноменологам. Но и Парсонс звучал, причем у меня сложилось впечатление, что практически в своей работе, по крайней мере той, что касалась структуры культуры, ее форм и элементов, ана­лиза переменных, в наибольшей степени в секторе использовались идеи структурного функционализма, хотя это и не афишировалось. Возмож­но, отчасти потому, что на западных ученых было принято ссылаться в критических жанрах, а не в позитивных разработках. Кроме того, это ведь был Институт философии и социологическая литература была как бы из другого ведомства. Хотя подозрение, что мы занимаемся не впол­не философией, время от времени возникало у сослуживцев. Может быть, не случайно, что в последние годы те люди, и я в том числе, кото­рые занимались в секторе проблемами социокультурной динамики, обозначили свой интерес к социологии более непосредственно, ушли из Института философии. И сектор этот больше не существует.

Орлова занималась социокультурной динамикой, и постепенно и я в это втянулась. Стала изучать методологические вопросы, а потом уже и отечественные материалы. В итоге я совсем переориентирова­лась на Россию: российские проблемы и социально-культурные изме­нения в России, культурная детерминация социальных отношений. Я думаю, что здесь роль сыграла подспудная тревожность всех, состоя­ние всего общества. Наверное, это не могло меня не волновать. Короче говоря, так или иначе, а я стала этим заниматься. Стала рассматривать этот стык: как культурные образцы, нормы — в общем, как сейчас го­ворят, ментальные элементы каких-то структур — каким-то образом переходят в человеческое поведение и в институты. Как это складыва­ется? Не только поведение и не только то, что люди думают, а какой-то стык того и другого. Что здесь происходит, в этом «ничто», и как оно, это «ничто» и «между», превращается в какую-то социальную жизнь, даже в относительно устойчивые формы социальной жизни или в такие формы, которые хотели бы быть устойчивыми. Мне казалось, что совершенно невозможно заимствовать все это из западных тео­рий, но нужно развивать свое понимание, как бы изнутри.

Вот здесь опять возник у меня интерес к мировой социологичес­кой мысли и мировой культурологической мысли. И к тому, чтобы то, что здесь у меня складывается, нарабатывается, поверялось тем, что

наработано в мировом опыте. Но при этом я все время интересо-

ась связью социальных и культурных изменений. Целый год я пы-

ась осмыслить возникающие у нас теории. И через это, а также че-

з литературу я пыталась делать какие-то важные для меня выводы.

Парсонс имел для меня прикладное значение. Не только Парсонс, о и другие> как я Уже г0В0Рила> — Дюркгейм, Вебер, Леви-Строс. Я поняла, что все это надо читать и осмыслять. Мне хотелось, чтобы по тношению к тому, что я знаю от наших, отечественных специалистов, которые занимаются социокультурной динамикой, я могла бы иметь какую-то независимую точку отсчета. И вписать, может быть, то, что они делают, в какую-то мировую традицию. Я так понимаю, что меня это интересовало как науковеда. Структурно-функциональный анализ для меня был естественным, потому что в музыкознании им много за­нимались. Для того чтобы изучать, исследовать изменения, конечно, нужно было очень четко представлять себе структуру.

Ведь у Парсонса три системы: система личности, культуры, дей­ствия. В том, чем я занималась, больше были задействованы две социо-системы, если говорить о системах: культурная и социальная.

Я не слишком люблю слово «система » и могу сказать почему: в нем есть какой-то формальный оттенок, материал там как бы не учи­тывается. Система — она всегда система, не важно, из чего она созда­на, а мне хотелось именно ощутить качество. Мне казалось, что это наиболее важно, а отвлечение от качества дает системный, формаль­ный подход. Когда мы говорим просто о системах, мы можем многое терять.

Меня интересовал стык между культурой и социальными отно­шениями — это все находится в личности. А вторая модель, которой я пыталась пользоваться, это, конечно, социальный субъект, потому что над тем, чем я все время занимаюсь, должна быть социальная филосо­фия. Я же, в общем, не социолог. И получалось, что эмпирический ма­териал для меня доступен только во вторичной обработке. Допустим, у меня есть теории, а знание о процессах я беру только из каких-то готовых уже, чужих материалов, поэтому я могу строить только ин­терпретации, давать свое понимание. Материалом для меня были ис­следования других, я делала их обработки.

— Кстати, и сам Парсонс так работал. Он брал даже не эмпири­ческий материал, а теории, и с ними работал.

С. Матвеева. Это вроде науковедения. Этим я и занималась, хотя я не только на методологическом уровне пыталась понять... Вот в теме модернизации России — что это за модернизация России? Была ли она? книжку я в Институте философии делала как ответственный редак­тор и как один из авторов — о специфике модернизации у нас. Назва­ли мы ее «Модернизация в России и конфликт ценностей», долго она шла, но теперь наконец-то вышла.

Интерес к Парсонсу у меня в сильной степени был именно методо-гическим. Меня интересовало то, что у Парсонса, как я понимаю, есть

гармония некоторая между культурой и социальными отношениями Собственно, это есть не только у Парсонса — это вообще классическое положение западной социологии, социологической теории. Должна быть обязательно гармония между ценностями и социальными отношения­ми, социальным действием. Короче говоря, в основе социального порядка лежит единство ценностного представления и действия.

Мне казалось, что в России немножко не так. Вот и Беляева здесь говорила, мне показалось, о сходном своем ощущении. У нас между представлениями и социальным действием есть какой-то зазор. У нас люди одно говорят и, может быть, даже думают, а получается у них совсем другое. По-черномырдински: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Между действиями и ценностями есть какой-то непонят­ный разрыв. И вот было удивление от этого феномена. Мне казалось, что да, значит мы какие-то другие, не такие. У нас почему-то это не так. Почему это не так, если это не так? Мне казалось, что вот эта гар­мония между идеалами, ценностями и поведением — вроде как аксио­ма для западной социальной мысли. И что же тогда у нас за общество? И является ли общим то положение, если у нас как-то по-другому? Или, может быть, у нас временно по-другому? Может быть, стоит успоко­иться на том, что дело в дюркгеймовской аномии? Или, может быть, я как-то не так понимаю? По крайней мере я пыталась об этом думать. Поэтому я и на модернизацию вышла: мне казалось, что следствие до­гоняющей модернизации — это то, что мы как бы думаем словами, а реальность у нас сама по себе.

Ну, может быть, я очень резко сказала, но проблема другого на­зывания, другого категориально-понятийного языка, иных проблем или переоценка либо недооценка значимости проблем, общих между за­падными обществами (каким-то определенным западным обществом) и нашим, грозит утратой понимания нашей специфики, ее части. Я по­нимаю, что это — острая тема, и часто от нее хочется отпихнуться ссыл­ками на плохое знание западной литературы отдельными работающи­ми специалистами и социологическими «массами» в целом, — но это было бы слишком легким ответом.

Мы достаточно много говорили об использовании современной западной социологической литературы с Александром Самойловичем Ахиезером. Он считает, что западная социология имеет дело с глубо­ко расчлененным, сложившимся обществом. Мы же здесь как социо­логи занимаемся обществом, которое лишь частично вышло за рамки синкретизма. Для понимания этого общества нужны особый язык и особые методы. Например, особое внимание следует направлять на изучение нравственных основ массовых процессов. В России эти осно­вы можно понять, лишь учитывая их синкретическую природу либо рассматривая их как попытку преодоления синкретизма.

Так что для меня Парсонс — это скорее то, от чего можно оттол­кнуться, это какая-то такая модель устойчивая, стабильная, красивая и очень удобная. А нам нужно думать и смотреть, можно ли принять у

такую схему или нельзя, и, может быть, нам нужна какая-то своя ема, и чем она будет отличаться. Конечно, все это надо было бы де­ть на основе углубленного изучения западных теорий, и Парсонса в числе. Но «на выходе», я думаю, должна была бы получиться не­кая социальная или социологическая теория для России, для незапад­ного, не вполне западного общества.

Вам пришлось что-нибудь по Парсонсу почитать?

С. Матвеева. Знаете, я должна, к своему сожалению, сказать, что читала только то, что у нас было в каких-то сборниках, которые тогда выходили. Там были отдельные работы Парсонса, главы какие-то были. Это еще в начале 70-х годов я читала. И эти книжки до сих пор у меня есть «Структурно-функциональный анализ в современной социоло­ гии», выпуски 68-69-го годов, «Американская социология» 72-го года.

А рабочие переводы до вас не доходили?

С. Матвеева. Рабочие переводы до меня никогда не доходили, но ведь я же не в Институте социологии была, я была в Институте фило­софии, и то с 1982 года. Там тоже интерес к этому был, но меньший. У нас были другие тексты и другие авторы. А у меня был интерес к Пар­сонсу такой вот личный. Очень много мне попадалось критики, какой-то вторичной, когда со второй половины 60-х годов всякие споры на Западе пошли, а затем они стали воспроизводиться в наших отечествен­ных статьях и книгах. Главу о Парсонсе в «Структуре социологичес­кой теории» Тернера я читала, еще что-то. Я тогда занималась сциен­тистами и антисциентистами, и они боком каким-то ко мне попадали: споры между понимающей социологией, структурно-функциональным подходом, взаимные какие-то претензии их друг к другу и попытки синтеза. Это тоже уже было довольно давно.

— Значит, вы все время имели к Парсонсу какое-то отношение. Он попадал к вам по мере выхода из печати?

С. Матвеева. Попадал, хотя это было действительно маргиналь­но и откуда-то как бы сбоку. Когда я модернизацией занялась, меня заинтересовали уже эволюционистские воззрения Парсонса. Ко мне попала статья, где он определяет различные типы общества, говорит об универсалиях. Там он, кажется, вводит десять универсалий. При­чем есть определенная последовательность этих универсалий, как они возникают по мере развития общества. И эта последовательность дей­ствительна для многих обществ. Помню, в инионовском обзоре Седо­ва я прочла, что какие-то двое американских социологов на основе анализа нескольких десятков обществ получили эмпирическое подтвер­ждение существования парсонсовских универсалий. Меня удивило, что, например, культурная легитимация важнейших социальных институ­тов складывается на относительно ранних этапах развития обществ. Мне казалось, что у нас в советское время относительно некоторых ажнейших институтов, частной собственности например, такой леги-мации не было, по крайней мере на уровне официальной идеологии, и в массовом сознании. Это тоже выглядело как свидетельство раз-•* Т. Парсонс

рыва между архаичностью культуры и внешне современными форма­ми социальной жизни, тем более что тогда считалось, что мы «впереди планеты всей».

А теперь и вовсе открывается для меня новая возможность при­общения к Парсонсу. Я занимаюсь сейчас социологическим анализом этнических и национальных конфликтов в Центре социологического анализа у Здравомыслова, и наконец-то в этом году (ведь у меня ни­когда раньше не было такой возможности) прослушала с большим ин­тересом вместе со слушателями Высших социологических курсов в Институте социологии его лекции о Парсонсе.

Забавно — и, возможно, в этом есть в общем-то необходимая логика осмысления предмета, — но мне сейчас пришло в голову, что те 25 лет, что я пытаюсь заниматься наукой, я продвигаюсь как бы в соот­ветствии с логикой работ Парсонса. Сначала интерес к структурно-системному подходу как методу познания и анализа социальной ре­альности, затем — попытки определить структуру, функции и динамику культуры, потом я сосредоточилась на теме «Социальное и культур­ное», их взаимодетерминации — это в связи с работой в большой теме Николая Ивановича Лапина в 1989-1990-м годах и в связи с работой над введениями в трехтомнике Ахиезера «Россия: критика историчес­кого опыта» в 1991 году. Наконец, моей последней темой как сотруд­ника Института философии была модернизация, ее специфика в России.

— Видите, как интересно. Вы, между прочим, из того поколения, которое пришло уже после нас, вы из следующей эпохи. А мне каза­лось, что в этом поколении никто Парсонса уже не читал и им не инте­ресовался. Но оказывается, что читали и использовали. Вот и Сергей Александрович Белановский — он из еще более позднего призыва, и тоже читал. Вы когда пришли в социологию, Сергей Александрович?

С. Белановский. Я еще застал семинары, на которых он фигури­ровал, а именно, я имею в виду семинар Эрика Григорьевича Юдина. Там мне хорошо запомнился один доклад. Выступал человек, мне было тогда года 24, а ему, я думаю, лет сорок, столько, сколько сейчас мне. Я не запомнил его фамилию, но потом я его встречал в Институте со­циологии, хотя не знаю, работал он там или нет. Уже в разгромленном Институте социологии. Это был конец 70-х годов. И, как я сейчас по­нимаю, он сделал весьма толковый доклад по Веберу, о чем его и про­сили. И Парсонс там упоминался. И что-то уяснив для себя, я запом­нил имя — Парсонс — и запомнил, что работы Парсонса преемственно связаны с работами Вебера. У меня возник интерес и к тем и к другим. А потом я вышел на Валентину Федоровну Чеснокову и как-то счел совершенно естественным, что она знакома с обоими авторами, что у нее есть тексты и того и другого, даже в некотором изобилии. А теперь я понимаю, что это было совершенно случайное попадание.

Я хочу вспомнить здесь в этой связи Эрика Григорьевича Юдина. Я был еще совсем молодым человеком и у него спросил: я учусь в хими­ческом институте и получу диплом химика, но я хочу стать философом

(тогда я хотел стать философом. Социологом я стал потом) — как мне тать философом? И он ответил: вы должны начать с того, чтобы про-гть несколько учебников по истории философии, обязательно раз-[X И еще добавил: только не читайте какие-то специфичные точки пения. Вот, скажем, Рассел. У него очень специфичная точка зрения, не надо его читать. Когда-нибудь потом. Так что надо ориентировать­ся на таких авторов — здесь я затрудняюсь подобрать слово, хотя я очень хорошо его понял и мне это кажется очень важным, — типич­ных, солидных, в русле классической традиции, без выпендрежа. Это какой-то незаконченный ряд характеристик, который мне с ходу труд­но продолжить. Какие-то хорошие, добротные работы, без претензии на оригинальность. Вот так он сказал. И обязательно все-таки разные.

И вы начали читать Парсонса? Что именно?

С. Белановский. Во-первых, это «Структура социального дей­ствия», отдельные главы, к тому времени переведенные. Как я пони­маю, это у Парсонса первая крупная работа. Я лично ее очень ценю, потому что она является переходным звеном между социологами пер­вого поколения, включая и Вебера, и социологами второго поколения. Социологи первого поколения — европейцы, социологи второго по­коления — американцы. Так получилось. Еще была работа «Новый аналитический подход к теории социальной стратификации» и, воз­можно, некоторые другие — «Мотивация экономической деятельнос­ти», что-то еще, что я не запомнил.

Я тогда был молод, и, конечно, все тексты были трудными, но тем не менее разница ощущалась. «Структура социального действия» была, в общем, понятна, и даже до такой степени понятна, что можно было чувствовать некий интерес, некий вкус к этому тексту. Я, безусловно, его чувствовал. «Мотивация экономической деятельности » тоже была понятна, но где-то на пределе моих умственных возможностей. По­зднее я перечитывал ее с большим интересом, на тогда какую-то глав­ную мысль в процессе чтения я, может быть, усвоил, но пересказать я не взялся бы, потому что сама мысленная работа по преодолению слож­ного текста, вживанию и пониманию его как бы затмила все. Но я счи­таю, что это, конечно, необходимый этап в социализации каждого про­фессионала вообще, и в данном случае — социолога. Социолог должен в мучениях читать сложные тексты, учиться их понимать, осваивать таким образом понятийный аппарат, видеть их структуру, смысл и, я бы сказал, красоту. «Новый аналитический подход» — это работа о теории социальной стратификации. Это работа, которую я до конца не понимаю до сих пор. Правда, я ее давно не читал, не перечитывал. Но я должен сказать, что, читая и ее, я косвенно чему-то научился, и, может быть, даже немалому.

И что бы ни говорили сегодня последующие поколения, которые

тали ругать Парсонса, я, не будучи глубоким знатоком этого автора,

спытываю некоторое недоумение, потому что Парсонс — очень круп-

и мыслитель. И потому тексты его — такого уровня сложности. Они

сложные, но это же не абракадабра какая-то, не Хармс, не театр аб­сурда. Это логически упорядоченные тексты со сложной структурой со специфичным понятийным аппаратом, который тоже как-то надо понять. Есть две вещи: есть понимание концепции самого Парсонса и допустим, умение оперировать ею, а есть некоторое элементарное уме­ние работать с текстами, со сложной логической структурой, умение как-то их понимать, использовать их понятийный аппарат.

И я бы даже сказал, что позднее, когда я писал свои собственные статьи, — сейчас это, может быть, несколько размылось, — я четко чувствовал, что Парсонс, даже будучи мной не до конца понятым, по­могал мне оформлять собственные мысли. Отчасти благодаря ему я научился строить сложные логические конструкции, типологико-ло-гические. Я имею в виду свою первую работу — по письмам молодежи. Я считаю, что мне удалось успешно стартовать. И местами я прямо чув­ствовал, что мои тексты, не имея содержательной связи с Парсонсом, имеют какую-то похожую структуру композиции, подачи материала. Потому что материал — он тоже разный бывает. Одно дело, когда про­стой случай, когда основная мысль укладывается как бы в линию: есть посылка, из нее вытекает следствие, потом следующее следствие, и так далее. Вот такая линейная структура. А бывают ситуации, когда много посылок, много следствий, и они как-то пересекаются друг с другом сложным образом. И здесь нужен специальный, я считаю, навык — всю систему держать в голове и все эти элементы, все их взаимосвязи как-то фиксировать в тексте, причем правильным образом, не допуская их перемешивания, чтобы эти блоки, как в архитектурном неком соору­жении, правильно стояли. Иначе они выпирать будут, обессмысливать­ся, что ли, без всякого смысла торчать.

Поэтому у меня к Парсонсу такое, я бы сказал, парадоксальное отношение. Я читал его недопустимо мало. Нахлынула текущая рабо­та, приходилось очень много работать, не всегда по-умному. Это был тяжелый период в моей жизни. Там, где можно было получать зарпла­ту за чтение и понимание Парсонса, — такие места либо исчезли, либо мне не удалось туда попасть. Повторяю, Парсонса я читал слишком мало, и, как уже признал честно, не все до конца понял, но тем не ме­нее я ощутил величину этого человека. Это очень крупный человек. И, как ни странно, даже при таком слабом, поверхностном знакомстве я чему-то от него научился. Даже не столько содержательным каким-то вещам из его концепции, сколько способу мышления. В меньшей сте­пени, но это тоже надо отметить, частично из него я почерпнул сло­варный запас теоретической социологии. Может быть, в каких-то дру­гих странах этот запас можно черпать из учебников, из лекций. У нас этого нельзя было, поэтому брали из первоисточников. Первоисточ­ники сложнее, но зато качественнее.

И еще я заметил одну вещь: как бы ни ругали Парсонса, но все-таки есть люди, которые его прочли, всерьез прочли, не так, как я. И я замечаю его влияние, в каком-то смысле его школу. Люди, прошедшие

колу чтения этого автора, — это сильные люди. Они отличаются силь-,м мышлением, с ними интересно разговаривать, у них интересно читься. Я повторяю, что сразу видна какая-то школа, теоретический повень. Безусловно, это видные люди. Может быть, существует ка-ая-то взаимозаменяемость. Может быть, можно читать не Парсонса, принадлежать к какой-то иной школе. Но очень хорошо видны люди, тоже социологи, которые либо ничего не читали, либо ничего не поня­ли Бросается в глаза их мелкость, банальность.

Другие работы Парсонса показались мне, я бы сказал, чудовищ­но сложными. По крайней мере в те годы я говорил: «Парсонс — это самый сложный автор, которого мне когда-либо в жизни приходилось читать. Даже Кант, а ведь Канта считают эталоном сложности текстов, в подметки не годится Парсонсу по этому критерию». Но здесь, пожа­луй, надо кое-что пояснить. Представьте себе, что в стране, которая вообще не знакома с европейской философской традицией, вдруг из­дали однотомник избранных трудов Канта — какие-то отдельные ста­тьи, отдельные главы из разных работ. И сказали бы: «Вот Кант, вели­кий философ». Качество перевода неизбежно было бы плохим. Какова была бы реакция на такое издание? Тоже стали бы говорить, что Кант скучен, неактуален, устарел, просто непонятен. А какое философское образование может быть без Канта? Вот с Парсонсом у нас именно так и произошло, поэтому философы в нашей стране есть, а социологов-теоретиков нет.

Парсонс труден, но ведь ни у кого не вызывает удивления тот факт, что трудны для понимания работы, например, по квантовой ме­ханике. Подлинная наука вообще может существовать лишь тогда, когда люди работают на пределе своих интеллектуальных возможнос­тей. Я не верю в науку, в которой работать легко, и не верю в образова­ние, которое легко получить. Не знаю, как на Западе, а у нас на гума­нитарных факультетах слишком легко учиться. Это нельзя назвать полноценным образованием. Чтение работ Парсонса, равно как и дру­гих классиков, требует сильного напряжения мысли, но без такого на­пряжения не может родиться специалист. Парсонс, безусловно, учит писать хорошие работы. Его читаешь — и вслед за ним понимаешь, что это определенный жанр. И опять сразу две вещи: что есть такой жанр и что в этом жанре можно работать. Жанр — это некое открытое мно­жество, его можно пополнять. С другой стороны, Парсонс прекрас­ный стилист, прекрасный логик. И он, я повторяю, очень хорошо учит подавать материал — подавать логически, упорядоченно, без сбивчи­вости. Исключительно важное умение.

Что касается освоения концепции Парсонса, то сейчас прибли­жается момент, когда уже необходимость заставит меня его перечесть, по крайней мере все, что доступно. И, может быть, тогда наступит не-орыи прорыв, я лучше пойму его систему взглядов в некоторой це-тности. Сейчас я ее так не понимаю. Но несмотря на это, мое чте-е его работ имело для меня очень большое учебное значение. Люди,

которые не поленились, продвинулись в этом дальше меня, пусть их очень мало, — я вижу их превосходство надо мной. Хотя, я повторяю, может быть, есть какие-то заменяющие школы и авторы. Сильная шко­ла — она всегда сильная школа.

Е. Петренко. А вот я, к стыду своему, ни одного произведения Пар-сонса не читала. А познакомилась, поскольку экзамен нужно было в аспирантуру сдавать. Все мое знакомство по сути дела былинным путем совершалось, то есть устным. Учителя мне про него рассказывали.

— То есть были какие-то лекции?

Е. Петренко. Скорее были вопросы в вопроснике, на которые нуж­но было иметь ответы.

— Вот вы, значит, с этим вопросником обращались к кому-то, и вам рассказывали?

Е. Петренко. Да. А чтобы и интерес у меня к нему был... Ну, в общем, не тронул он меня своей железной логикой. Поэтому не очень-то много могу здесь сказать...

— Но это само по себе интересно, потому что, мне кажется, це­ лое поколение каким-то образом вот так мимо Парсонса прошло.

Е. Петренко. В известном смысле. Нет, нам известно было, что такой был. Я даже не знала, что он приезжал к нам, я от всего этого была далече.

— А вы когда в социологию пришли, в каком возрасте, в какие годы?

Е. Петренко. В социологию я пришла в 1968 году. Мне было тогда 28 лет. По образованию я, вообще говоря, не знаю кто. Инженером-электриком могла бы быть.

— В 68-м году ведь работал семинар Левады...

Е. Петренко. Работал. Но он как-то тоже — мимо меня. Поскольку я техническим человеком была, то это все как бы из другой сферы для меня было...

— А Щедровицкого семинары?

Е. Петренко. Не посещала. Щедровицкий был в Новосибирске, я была в Москве. Разве он был в Москве? Не посещала. Вообще была очень техническим человеком.

А где вы работали? Е. Петренко. В «ящике».

А как социологом стали?

Е. Петренко. Совершенно случайно.

— Что-то потянуло?

Е. Петренко. Да не потянуло, а так просто получилось. Вот про­читал муж объявление, что Институт конкретных социальных иссле­дований в аспирантуру набирает. Он мне говорит: может, тебе пойти в эту аспирантуру? Я говорю: ты что, с ума сошел? Что такое социальные исследования? А я откуда знаю, он говорит, что это такое? Ну, слово-то недурное. Звучит приятно... Поэтому это вот совершенно все слу­чайно произошло. Но произошло.

J4 вы сразу после аспирантуры —■ в эмпирию?

Е. Петренко. Ну да, прямо сразу. И там, конечно, Парсонс мало

может быть интересен. Он как бы совершенно в другом предмете.

Вот уже после того как издали это все и можно стало специально этим

заниматься, мелькала эта фамилия. Поскольку профессиональную

литературу я просматривала.

А вот более четко могли бы вы сформулировать, почему не

было интереса? Считали, что не своя область?

Е. Петренко. Ну, другой предмет совсем. Это как-то — в объяс­нительном плане больше, а я как раз работала на проектировке, очень жесткие инженерные задачи у меня были. Здесь Парсонс мало чем мог помочь.

Ну а выделение переменных?

Е. Петренко. А это опять-таки не моя была область. По сути дела в общественном мнении, собственно говоря, и сейчас никаких пере­менных не выделяют, а важно только работать с той совокупностью, которая есть, и ее адекватно представить. Хотя, конечно, какие-то связи выделяются, кружки какие-то. Ведь, когда занимаешься аналитичес­кой работой...

— Вот-вот, сейчас вам уже приходится заниматься аналитичес­кой работой...

Е. Петренко. Да, но в рамках вот этих четырех его переменных, чувствую, как-то у меня не складывается, как-то все-таки заклинило — в этой области...

В. Чеснокова. А мы все время выделяли, когда я работала в Ин­ституте культуры, и у нас получалось. Вот с Эльзой Васильевной, она может подтвердить. Мы брали индексы сложные. Потом, конечно, ин­терпретация нужна. Все-таки его важно применить, чтобы получились интересные интерпретации.

Е. Петренко. Оно конечно. Но просто сейчас доступна стала ли­тература, которая не была доступна в прошлые годы. А Парсонс — уже известный. Хотя бы, слегка и чуть-чуть.

В. Чеснокова. В Москве тогда все было более доступно, чем у нас в Новосибирске: и тексты, и интерпретации... А я, бывало, сижу перево­жу Парсонса, отвлекусь, помечтаю: вот если бы я жила в Москве, я бы сейчас могла на семинар сходить. На семинар Левады, на семинар Щед-ровицкого, еще куда-нибудь. На семинаре Ольшанского я раз побыва­ла, будучи в командировке. Надо сказать, попала на хороший доклад...

И. Гришаев. И поэтому у тебя сложилось впечатление об очень высоком уровне московских семинаров. Доклады были очень разные, и слабых было много. Я сам довольно регулярно ходил в семинар Оль­шанского. Такой доклад, как тебе довелось слышать, это редкость.

В. Чеснокова. Неважно. Важно ведь само общение. А в семинаре У Левады и Парсонс фигурировал.

Г. Беляева. В основном к тому времени уже много было переведе-°. Но поскольку в кружке Левады были люди, которые знали хорошо

английский, — Левинсон и другие, — они читали, переводили, для них не было проблемы с переводом. Терминологическая какая-то утряска как раз тогда происходила. Но мне-то тогда казалось, что все это не перерабатывалось и не осваивалось.

Сейчас я понимаю, что основная работа моя была, конечно, в со­юзе с Генисаретским, я ему очень благодарна за это. В течение несколь­ких лет мы систематически били в одну точку: что же такое социоло­гия, в отличие от социальной психологии, от психологии? И это я

достаточно поняла. И тогда уже я смогла, занимаясь чем угодно,

судьба у меня была довольно своеобразна, потому что я занималась и рок-музыкой, клубами, и городом, и вообще неизвестно чем, — сохра­нять такой остов социологический, то есть понимание того, что пред­метом социологии является социальный институт в целом, а поведе­ние, группы, еще какие-то вещи являются уже производными. Вот это понимание было для меня важно и полезно, и вот я с этим работала.

— У Парсонса это хорошо прослеживается.

Г. Беляева. Да. И, конечно, без Парсонса этого бы просто не было. И вот такая довольно серьезная и систематическая работа шла в круж­ке Генисаретского. Я-то начинала наукой заниматься в группе Щедро-вицкого, но он не читал по гуманитарным наукам, один только раз при­вел Эрика Юдина, он прочел хорошую лекцию, но больше не пришел. А после того как я закончила университет, у Олега сложился такой кружок по культуре, по культурологии, я туда и стала ходить. Это тоже было связано с Парсонсом, я помню, что работа строилась и по его статье о социальном и культурном: взаимоотношение социального и культурного. И там мы более или менее систематически разбирали понятия социального института, культурных отношений, культурно-социальных норм.

— И как там фигурировал ?

Г. Беляева. Прямо — нет, хотя косвенно он, конечно, задавал ка­кие-то существенные, фундаментальные точки, и все наше понимание социологии, понимание культуры, в общем-то, определялось им. А потом все это было просто забыто, как-то совершенно безболезненно, надо сказать. Был период постуниверситетский, как бы продолжение учебы, но он кончился.

— Итак, Олег Игоревич, мы подошли к теме «Кружок Генисарет­ ского». А когда вы сами познакомились с Парсонсом?

О. Генисаретский. В самом начале моей академической карьеры я после окончания МИФИ попал в кружок Георгия Петровича Щедро-вицкого и одновременно поступил на работу в Институт технической эстетики. Кружок носил название «Структурно-системный семинар», заседал он в Институте психологии. Это был 64—65-й год. Я очень хо­рошо помню, что в процессе обсуждения каких-то очередных планов кружка Эрик Григорьевич Юдин, активно участвовавший в разработке темы, как тогда это называлось, массовой деятельности — структур" ной версии нашего социологического интереса, — постоянно акцен-

повал эту тему, в отличие от психологов, которые там были, но дея-льностью занимались только индивидуальной... Ну, одним словом, Ярик Григорьевич Юдин предложил мне познакомиться с Парсонсом. Поскольку тогда же в этом семинаре принимал участие и Левада, он выступал там с докладом, я предполагаю, что, может быть, от Левады это исходило или возникло в контексте обсуждения. Но, в общем, и сам Юдин такое знание приобрел, и он его транслировал: предложил мне познакомиться с трудами Парсонса. Я познакомился и сделал доклад.

Поскольку я в этом время работал в Институте технической эс­тетики и занимался проблематикой проектирования, методологией в сфере дизайна, — вот я и начал конструировать эту модель свою, за которую потом меня били. Это было сначала как бы безотносительно к социологическому знанию, но постепенно мы включались во все это. И наконец, поняв, что моя модель к технической эстетике не имеет от­ношения, я раздумывал, как мне защищаться, и решился это делать у Левады.

Я тогда стал перерабатывать свой материал этот модельный, ка­кие-то позволяя себе подвижки, вольное обращение с парсонсовским материалом. То есть я как бы совсем увел в сторону все, что касается личности, — что в его конструкции достаточно существенно, — а со­средоточился только на культуре и социальной системе в соотноше­нии с разного типа деятельностями. Это во-первых. И во-вторых, там была некоторая типология. То есть мне вообще в Парсонсе очень ка­жется важным в методологическом отношении помимо системного подхода и теории деятельности то, что он такой очень рафинирован­ный типолог, у него всевозможные таблицы, он работал с категори­альными противопоставлениями, расчленениями. Все это у него по методу очень было развито. И как-то мне пришлось по сердцу. И по­этому возникли некоторые, так сказать, типологические вольности, им­провизации, как угодно их называйте. Я себе позволял конструиро­вать. Это отражается и в тексте диссертации, которую я защищал в 70-м году.

Но должен сказать, что как-то большого сочувствия среди тео­ретизирующего народа тогда я не вызывал своей самодеятельностью. В некотором роде она была преждевременна, может быть, даже не­позволительна: тогда достаточно догматично относились к тому, что написано. И вот, в частности, на первом обсуждении диссертации в секторе мне много было выставлено критических замечаний: почему убрали личность? Почему то-то там так, а не так, а надо вот так, — и так далее. То есть я хочу сказать, что сама атмосфера, обстановка не способствовала тогда, в 60-е годы, развитию такой вот абстрактной теоретической мысли. Запросы в этом плане были умеренны.

Я просто рассказываю это в личном залоге, потому что лучше

помню. Да, можно было это все осмыслить как-то иначе. Я просто хо-

ел поДче-ркнуть: не то что запросов, а даже согласия на такую незави-

имую теоретическую работу не существовало. Это было энтузиазмом,

самодеятельностью. В частности, вот Саша Голов. В результате всего этого разгона он так и не защитился до сих пор. У него работа была в другом плане, совершенно безотносительно к Парсонсу, но просто са­мостоятельная работа, и тоже теоретическая. Она так и осталась за бортом, как и многое другое.

И тогда же еще был у меня по типу Щедровицкого кружок. Ког­да я уже ушел из Института технической эстетики и работал в Инсти­туте международного рабочего движения. Он назывался «Семинар по социальной методологии», то есть уже в этом названии соединились, так сказать, методологическая заинтересованность, идущая от Щед­ровицкого, и социологический интерес. Ну и там несколько лиц было, включая Галю Беляеву и эпизодически других. Мы продолжали разви­вать некоторые мотивы, в частности проблематику, связанную с раз­личием социальных институтов и организаций, считая, что социальный институт это как бы презентация социальной системы нескольких куль­тур, что это как бы такое нечто среднее, что одновременно имеет от­ношение к культуре, и к собственно группам, общностям, и так далее. И некоторое время все это длилось.

— Скажите еще раз, в обобщающей форме, вот лично вам Пар- сонс что дал? Сам Парсонс?

О. Генисаретский. Помимо толчков, так сказать, и притяжения интеллектуального, мне кажется, на меня прежде всего оказали влия­ние проделанное им отслоение культуры от социальной системы и ра­бота с функциями культуры по отношению к разным подсистемам. Вот это членение — оно, кажется, больше всего меня привлекало. Опять-таки по тому времени, для 70-х годов, это была очень важная точка зрения: теоретически ясная совершенная автономия культуры от со­циального, политического, экономического процесса. Именно им она была увидена как подсистема общества. Поэтому здесь для меня был широкий фронт для разработки собственных конструкций, был тол­чок к разработке культурологической проблематики как чего-то со­вершенно отдельного от гуманитарных дисциплин — от филологии, от истории и так далее, с одной стороны, и от общественных и обще­ственно-политических наук — с другой. И это было важно для меня главным образом потому, что тоже давало как бы трансцендирован-ность от социальной реальности, то есть возможность увидеть еще одну независимую площадку, дистанцироваться от актуальности, от навя­зываемой актуальности.

— Такая довольно нейтральная плоскость.

О. Генисаретский. Да, она нейтральная, но она же дает некий ра­курс просмотра того, что происходит там, в социальной реальности, во-первых. Во-вторых, это методология типологического анализа, под­хваченная у Вебера, но приведенная уже к методической форме, — эт0 второе, что мне более всего было полезно. В своей диссертации я пы­тался сделать некий шаг вперед или в сторону — как бы развивать это. Ну и прежде всего, конечно, важна была возможность теоретически,

философски, я сказал бы, мыслить в сфере социальной реальности. Потому что до этого момента кроме марксистского интеллектуализ­ма кроме «Капитала » у нас ведь ничего и не было.

Самая высокая теория была.

О. Генисаретский. Ну, в общем, да. А там какие-то Сорокины и Ко­валевские и еще кто-то из русских авторов — они читались скорее как бы просто мя восстановления связи времен. То есть тогда не было видно, во что это может вылиться и в какую теоретическую форму облечься.

Скажите, пожалуйста, какое произведение Парсонса на вас

прежде всего повлияло?

О. Генисаретский. В каких-то локальных темах это «Социальные системы», но в целом скорее книжка «Общества» произвела на меня мировоззренческое впечатление. Да, вот это представление о том, что культурный аспект и социальный — они автономны, самодостаточны... В общем, тема-то не очень новая, — то, что было уже в начале века у Шпенглера, еще у кого-то, но это опять-таки очень теоретически офор­млено было внятно. Эти гениальные понятийные модели, четкие, про­стые, они импонировали мне как человеку, получившему материаль­но-физическое, что ли, образование. Такой тип интеллектуализма. Ведь духу времени соответствует определенный стиль мысли. И вот он очень пришелся ко двору. Это была просто историческая случайность, кото­рая оказалась судьбоносной, как говорится.

— А «Структуру социального действия» не читали?

О. Генисаретский. Нет. Не тогда. А уже когда весь круг книг по­явился. Мне нравилась тогда теория деятельности в таком виде, в ко­тором она выражается в моделях Парсонса, — вот именно в моделях. Чем хороша еще эта блочность и вся, так сказать, модель? Она позво­ляет отдельные блоки заменять другими. То есть, если вот (как нам ка­залось, по крайней мере, так это или не так — другой вопрос) у нас, допустим, более развитая теория деятельности, то ее можно было вста­вить сюда. А вот культурология не развита (ну, развита так себе, не очень), с ней — иначе. Идет постоянное строение науки, некое тормо­шение науки, в котором есть какие-то работающие схемы, блоки. Да. Или вот бихевиористская часть, бихевиористский индивид у Парсон­са. Он его основывал действительно на бихевиоризме. Но к этому вре­мени уже экологическая проблематика началась, уже было ясно, что, скажем, не просто нужно брать организм в его контексте, а организм в составе среды, природы. Тут нужно было подтягивать и экологичес­кую часть.

Если я занимался, например, проектированием и для себя уста­новил какую-то функциональность культуры в проектировании по ча­сти производственной, то есть функциональное соответствие культур­ной нормы и проекта, то я могу для решения определенных задач ультуру заменять проектной сферой, поскольку проекты могут вы-лнять функцию культурной нормы по отношению к процессуальной стеме. И парсонсовская система, как и все методологически разви-

тые системы, действительно это позволяет — она не закрыта. Почему мне и не нравился догматизм других авторов по отношению к тому же Парсонсу. Дело же не в том, чтобы там все переизложить и в полном объеме все исследовать. Как раз преимущество этой методологии в том что она очень операционабельна, блочностна. И этим она меня при­влекала. Ну а кроме того, опять-таки был эффект первого знакомства, поскольку начинал я с этого.

Потом был такой очень, мне кажется, важный эпизод. Я не знаю сохранились ли у кого стенограммы Тартуского симпозиума 67-го года в Кяэрику. Он был посвящен как раз теоретическим вопросам. Ну и, насколько я понимаю, он был чуть ли не единственной публичной пло­щадкой, где проблематика парсонсовская в первую очередь обсужда­лась. Как-то уже все было накатано у них — в семиотической области. И конференции ежегодные. Так вот, в том же месте, в Кяэрику, проис­ходил и этот симпозиум, социологический. Если говорить о значении или об оценках, его следовало бы учесть как фазу в развитии нашей науки.

Ну а после 73-го года, когда мне уже окончательно отказали в присуждении степени за нарушение ленинского принципа партийнос­ти, что практически закрывало мне все возможности дальнейшей ра­боты, я от всего этого отошел. Нет. До 76-го года я еще работал в архи­тектурных заведениях разных. Просто там была своя социология — образа жизни: например, городского образа жизни. Но это было уже не то. Я иногда заглядывал в какие-то типологии — просто было инте­ресно. Ну в частности, что касается экзистенциальных ориентации и роли символических систем, поскольку я занимаюсь в основном тако­го рода сюжетами, как бы способом их впаивания в социально-куль­турный контекст.

— Вот у нас здесь Борис Григорьевич Юдин. Он, по-моему, тоже относится к первому поколению социологов. Когда вы пришли в соци­ологию, Борис Григорьевич?

Б. Юдин. В 67-м я закончил технический вуз, потом еще полтора года проработал инженером и лишь в начале 69-го года пришел в соци­ологию. Я стал работать в Институте конкретных социальных иссле­дований, у Левады. Там был сектор теоретической социологии, кото­рый находился в стороне от эмпирических исследований, и одним из главных персонажей для этого сектора, где работал и я, был Парсонс. Наконец, после долгого «ареста», вышли (а точнее, были полуподполь­но распространены) два томика переводов Парсонса, а перед этим был выпущен реферативный сборник Парсонса и Мертона, экземпляр ко­торого где-то лежит у меня дома. Помимо самого Левады Парсонсом занимались прежде всего Седов и Стрельцов. При этом у Седова инте­ресы были более широкими, а Стрельцов практически сосредоточился только на Парсонсе.

Я пришел в социологию из инженеров, и для меня, естественно, все было в новинку, а Парсонс стал в то время одним из модных и изве-

тных имен. Я читал статьи наших авторов с критикой, рассматриваю-его теорию как статичную, не способную объяснить проблемы раз-ития. Но для нашего сектора он являлся живым классиком. Еще до ого как нас разогнали, Левада на одном из заседаний нашего сектора противопоставлял позицию Парсонса позиции Маркса, которая состо­яла, по выражению Парсонса, в том, что Маркс построил модель уст­ройства всего общества на примере социального устройства фабрики. В то время зарождалось такое явление, которое впоследствии получило название «системного движения», — системный подход, об­щая теория систем, — и поскольку одним из лидеров этого движения был мой брат Эрик Юдин, а с другими его лидерами мы находились в приятельских отношениях, то я тоже стал участником этого движе­ния. Сразу после окончания института я поступил в заочную аспиран­туру Института истории естествознания и техники по философской тематике системного направления. В контексте этого предмета была такая тема — сопоставление структурно-функционального подхода в версии Парсонса и Мертона со структурализмом, который ассоции­ровался с именами Леви-Строса и других. Это все ставило в теории систем проблему сходства и расхождений. Таким образом получилось, что я стал заниматься системной теорией Парсонса в двух областях — в сфере социологии и в рамках «системного движения».

В 1968 году, до известных августовских событий, в Сухуми про­водилась конференция по количественным методам в социологии, к ней что-то публиковалось, какой-то сборник, в котором были и эти сюжеты.

— Что же с самого начала вас привлекло в Парсонсе?

Б. Юдин. Попытка системного взгляда на общество. Потом — проблема социального порядка, которую, на мой взгляд, он достаточ­но резко ставил и которая для меня остается до сих пор проблемой в смысле того, что же первично —■ социальный порядок или социальный хаос? И как можно себе мыслить этот социальный хаос, и что такое социальный порядок? Задается ли он сам собой или возникает как ре­зультат? Порядок ли происходит из хаоса или наоборот?

— С какими его работами вы имели дело прежде всего?

Б. Юдин. «Рабочие тетради », «Теория общества » — там Парсонс, насколько я понял, был одним из инициаторов: он написал предисло­вие и часть текста.

— Парсонс как-то был связан с юдинским семинаром?

Б. Юдин. Может быть. Но это прошло мимо меня, так как я не­сколько лет работал у Левады в Институте социологии. Группа Блау-оерга — Садовского — Юдина возникла незадолго до того, как я посту­пил в аспирантуру. Что же касается увлечения Парсонсом, то он не был У них, образно говоря, в фокусе. Из них им больше интересовался Игорь лауберг. Это было для них одной из точек для самоопределения.

Можно ли сказать, что все-таки Парсонс оказал на вас какое-то влияние?

Б. Юдин. Помимо системности его взглядов на меня оказала вли­яние, как я уже сказал, постановка проблемы порядка. Я вообще, можно сказать, в социологии был самоучкой, так как получил техническое образование. С помощью брата изучал историю философии, система­тического образования в философии и социологии никогда не имел Социологическое образование я получил в основном из левадовских лекций. Несмотря на то, что они были арестованы при выходе из печа­ти, многие их читали. У Парсонса мне очень понравилась — чем я ши­роко пользуюсь и до сих пор — его трактовка социальной институци-онализации. Когда я стал серьезно заниматься изучением науки, перейдя в Институт истории естествознания и техники, то мне необ­ходимо было иметь общую схему восприятия науки как социального фактора. В этом мне больше всего помог, наряду с Мертоном и други­ми, Парсонс. Я рассматривал свою тему с точки зрения его подхода и с точки зрения того, что он ввел в социологию. Понятие институциона-лизации я использую как ключевое для анализа истории советской науки. Пытаюсь с его помощью разобраться в нынешней ситуации — в том, что происходит сейчас с российской наукой и какие у нее могут быть перспективы. Потом еще понятие действия. Здесь исходным яв­ляется веберовское понятие, но парсонсовское расчленение тоже для меня весьма значимо.

Пока я был у Левады, я нахватался всего понемногу, а потом эти положения стали моим рабочим инструментом не специально, а как-то сами собой, так как они для меня были удобны. Те же парсонсовс-кие расчленения, его квадрат для анализа науки и взаимоотношений науки как института с другими институтами — это как раз то, что мне было необходимо.

B. Чеснокова. Ну вот, я считаю, мы достаточно полно осветили вопрос о том, какими путями концепция Парсонса входила в нашу со­ циологию, точнее, приходила к нашим социологам, и чем была для них привлекательна...

C. Белановский. Не в полной мере. Вы сами о себе не рассказали, что вам лично дал Талкотт Парсонс. Вы все-таки много его переводили.

В. Чеснокова. Содержательно? Наверное, больше всего дала его работа на генеральную дихотомию, которая лежит в основании всей теоретической социологии. У Вебера она называется «традиционное — рациональное», у Дюркгейма — «механическая и органическая соли­дарность», у Тенниса, который ее впервые и сформулировал, — «об­щина — общество», у Говарда Беккера — «священное — светское». Каждый называл ее по-своему. Только Парсонс впервые отметил, что во всех этих случаях мы имеем дело с одной и той же дихотомией иде~ альных типов. Разные авторы описывали ее с помощью разных пере" менных, но сами противопоставляемые идеальные типы в основном совпадали. И оказывалось, что они просто с разных сторон описывали один и тот же процесс, а следовательно, эти описания можно считать дополнительными, то есть описаниями одного и того же объекта в раз-

ых ракурсах. Парсонс впервые так и осмыслил этот процесс. И сам в него включился, сознательно синтезируя предыдущие результаты и полняя там> где считал необходимым, новыми переменными.

Эти его знаменитые аналитические переменные — попытка описать сложную мотивацию социального субъекта. У «простого», природного, так сказать, субъекта и мотивация простая: потребность — действие. У социального субъекта желание удовлетворить потребность дополняется желанием соблюсти социальную норму, поскольку таковое соблюдение нормы обеспечивает ему удовлетворение не одной, а самых разнообраз­ных потребностей в будущем — и он очень в этом заинтересован. А пото­му и вынужден выбирать не прямой путь к удовлетворению, а более слож­ный, социальный. Однако же удовлетворить потребность тоже хочется ему побыстрее, ион каждый раз делает выбор: насколько он может уско­рить процесс достижения цели, а насколько нужно пожертвовать скоро­стью в пользу социальной нормы. И вот типичные способы выбора на этом пути и пытался Парсонс описать своими переменными.

Мне было очень интересно постигать это по мере того, как я пе­реводила парсонсовские тексты. Может быть, поэтому я их и перево­дила довольно много, хотя, как я уже сказала, особым спросом они у нас не пользовались.

И еще я бы добавила, что меня очень привлекало умение и жела­ние Парсонса встроиться в науку, в то, что было наработано до него. Это настоящая культура работы теоретика. По моему мнению, некуль­турный теоретик начинает с того, что предполагает, будто все, что было до него, не имеет особой ценности. Он начинает как бы на пустом мес­те. И изобретает, чаще всего, велосипеды, а то и вообще неизвестно что. При этом он еще страшно мешает тем, что засоряет теоретическое пространство, изобретая новые, свои собственные понятия для описа­ния тех явлений, которые давно описаны и имеют собственные, так сказать, названия. Это постоянное удвоение и умножение понятий вно­сит невероятную путаницу в понятийную сферу, нарушает или вообще разрушает процесс общения теоретиков, приводит к разброду в науке. Парсонс начал с того, что капитально изучил то, что делалось до него, по крайней мере в той области, в которой он собирался работать. А это оказалась весьма широкая область. Я думаю, это и позволило ему достичь такого выдающегося положения в нашей науке. С моей точки зрения, это эталон работы культурного теоретика.

Но теперь, когда, я считаю, мы разобрались с тем, что же привле­кало в Парсонсе каждого из нас, следует, мне кажется, обобщить наши выводы и, став, так сказать, в позицию эксперта, сформулировать, чем был вызван такой сильный интерес к концепции Парсонса в нашей российской (тогда еще советской) науке в те годы: во второй половине ""х начале 70-х годов. Тогда, я думаю, мы сможем ответить и на вопрос, чем был вызван в дальнейшем спад этого интереса.

А. Здравомыслов. Ответ достаточно прост. Концепция Парсонса 0 тем временам была необычайно современна, а кроме того, она очень

богата идеями и понятиями. Мне кажется, дело в том, что теория со­циального действия Парсонса и представляет собой некоторый син­тез достижений социального знания. Я поясню. Почему-то считается или принимается как само собой разумеющееся, что социальная наука не совершает никаких открытий. Есть какая-то заданная схема, теоре­тическая концепция одного или другого теоретика. И эта вот концеп­ция и существует, немножко модифицируясь и немножко приспосаб­ливаясь к обстоятельствам времени, изменяется учениками и так далее. Но дело в том, что в XX веке были действительно совершены открытия в области социальных наук, причем не в одной какой-то области, а в нескольких областях, которые должны были быть синтезированы. И именно Парсонс эту задачу осуществил, и осуществил блестяще.

Открытия, о которых идет речь, определили возникновение и развитие целых областей науки. Например, на пороге века было обна­ружено многообразие культур, многообразие человеческих цивилиза­ций, форм совместного проживания общежития, и это взломало пре­жние взгляды, нанесло удар по европоцентристским представлениям. Была создана такая наука, с помощью которой ученые смогли не толь­ко описывать, но и анализировать ситуации среди так называемых при­митивных народов, не только снабжать правительственные инстанции огромным эмпирическим материалом относительно колониальных зе­мель, но и создать школу социальной антропологии. Основной вывод заключается именно в тезисе о многообразии форм человеческой куль­туры. С позиции этого многообразия культур можно было посмотреть уже и на то, что же происходит в американской жизни, например, или в жизни европейских стран, насколько далеки и близки эти развитые культуры по отношению к так называемым примитивным культурам, каковы могут быть способы культурной адаптации и каковы они были реально, что переживали эмигранты, приехавшие в Америку. В этом отношении очень интересно исследование Томаса и Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке».

Это первое крупное открытие, которое позволило социальным мыслителям глядеть на мир иначе, чем это было свойственно тому же XIX веку, даже Веберу, не говоря о Марксе, которые в общем-то при­держивались концепции однолинейной эволюции мира, где есть низ­шие фазы и высшие фазы, и мир идет к более и более высоким ступе­ням развития, как бы они ни назывались. В иных случаях они назывались просто «стадии роста», в других случаях — «общественно-экономи­ческие формации». Все — от низшего к высшему.

Второе открытие относится собственно к социологии самым не­посредственным образом. Я его связываю с деятельностью Питирима Сорокина. Он был прямым предшественником Парсонса (некоторое время возглавлял социологическое направление в Гарвардском универ­ситете) и, если угодно, его конкурентом. Главная идея Сорокина, ко­торую он пронес через свои основные труды, заключалась в опровер­жении идеи равенства между людьми и социальными группами и

слоями. Он считал, что это утопия, которую сформулировали Просве­щение и французская революция. Она была усвоена марксизмом как цель политической деятельности, и именно поэтому, поскольку цель эта недостижима, революция, которая имеет в виду уничтожить нера­венство, обречена на неудачу: в истории нет таких обществ, в которых бы люди были совершенно равны. И общество не смогло бы существо­вать, если бы люди стали равны друг другу. Они должны друг другу подчиняться, они должны координировать свою деятельность в лю­бом совместном акте. Они не равны в экономическом отношении, в политическом отношении и в культурном отношении. Эти три линии неравенства прослеживал в своих работах и показывал, что, как толь­ко общество приближается к идеалу равенства, уравнительности, оно сразу же начинает впадать в глубочайший кризис и скоро после этого перестает существовать.

— Развитие идеи Константина Леонтьева. Он тоже предсказы­вал катастрофу в таком именно случае.

А. Здравомыслов. Таков был и прогноз Питирима Сорокина. И они в какой-то мере оказались правы, если мы посмотрим на нашу соб­ственную историю.

Третий момент. Это то, что критиковалось в нашей литературе достаточно обстоятельно под названием «теории человеческих отно­шений» (human relations). В результате Хоторнского эксперимента, проведенного в конце 20-х — начале 30-х годов, эмпирически было до­казано, что производительность труда работника не находится в пря­мой зависимости от материально-вещественных факторов организа­ции труда, в том числе и от заработка. В определенных случаях, наоборот, повышение заработка ведет к понижению эффективности труда, пото­му что это обстоятельство может вызывать напряженность в социальных отношениях и разрушать сложившиеся структуры, производственные коллективы, бригады и прочее. Фактор человеческих отношений был выделен как самостоятельный компонент в организации трудового про­цесса, и были подчеркнуты значение уважительного отношения к лич­ности работника и необходимость понимания социальной психологии в рамках любого производственного коллектива. Отсюда вообще пошло целое направление изучения групповой динамики.

И четвертое — это открытие Фрейда. Фрейд совершил переворот в представлениях о мотивации человеческого поведения, в области пси­хологии прежде всего, психологии личности, показав, что глубинные слои мотивации находятся не в сфере человеческого сознания как та­кового, не в той области психики, которую человек сам контролирует, а в сфере подсознательного, в тех слоях психики, которые, наоборот, сложились еще до того, как человек стал осознавать сам себя, осозна-вать и рационально ставить перед собой какие-то цели и задачи. Фрейд Разработал известную структуру личности, которая обозначается по­нятиями «оно», «эго» и «суперэго». Фрейд показал нерациональную сторону мотивации человеческого поведения, раскрыл огромный слой

человеческой психики, который не может быть сведен к осознанно формулируемым намерениям человека, слой иррационального, кото­рый должен бы быть рационализирован методом психоанализа или методом собственной самокритики, как угодно.

Вот эти четыре открытия в разных областях знания. Еще бы я сюда добавил экономическую концепцию Кейнса, в которой содержалась определенная критика чисто либеральных экономических теорий и построений, подчеркнута была роль государственного начала в эконо­мической деятельности капиталистических государств. Вот это все образовало тот научный фон, на котором были сформулированы ос­новные идеи Парсонса.

На основании изучения истории социальной мысли он строит свою концепцию, в которой главной клеточкой является «социальное действие» (заметьте это слово «клеточка»: в марксизме товар являет­ся клеточкой, исходным пунктом анализа всей системы социальных от­ношений).

Социальное действие подразделяется, по Парсонсу, на следую­щие составляющие: это, во-первых, субъект действия — индивидуаль­ный или коллективный, во-вторых, это наличие цели действия у данного субъекта, в-третьих, это средства действия, связанные с определенны­ми условиями самого действия, в-четвертых, это наличие определен­ных норм действия.

Как известно, проблематика «цель — средство» существовала в истории общественно-политической мысли достаточно давно (вспом­ните, например, Макиавелли). Проблематика «цель — средства — ус­ловия» тоже имеет определенную традицию. Достаточно вспомнить постановку вопроса о том, что раньше должно быть изменено — со­знание человека или условия его существования, восходящую к фран­цузскому просветительству и нашедшую отклик в марксизме: «воспи­татель сам должен быть воспитан». Что касается нормативного элемента действия, то здесь Парсонс опирается главным образом на вклад Дюркгейма. Сам же Парсонс объединяет все эти четыре элемен­та социального действия в единую систему. Столь широкий синтез, соединенный с притязаниями найти обобщающие опорные точки во всех областях социального знания, определил и огромную сложность самой концепции социального действия.

Важно понять, как обозначенные элементы развертываются на четырех иерархических уровнях системы действия. Эти четыре уровня, по Парсонсу, — организм, личность, социальная система (с ее совокуп­ностью ролей и нормативных предписаний) и культура. (Обычно при изложении взглядов Парсонса ограничиваются тремя этажами иерар­хии.) Суть вопроса в том, что на каждой из ступеней этой иерархии про­изводятся и воспроизводятся собственные побуждения, или стимулы действия, которые вместе с тем передаются на более высокие этажи этой системы. Так, на уровне биологического организма возникают опреде­ленные потребности, которые передаются весьма сложным образом на

дичностный уровень. Потребности здесь преобразуются в мотивацион-ные и ценностные ориентации. На следующем этаже — в рамках соци­альной системы — эти ориентации превращаются в ролевые ожидания и нормативные предписания, которые в свою очередь становятся содер­жанием культурного процесса. Таким образом, мы имеем одну линию детерминации действия, восходящую снизу вверх.

Если этим ограничиться, то получится почти материалистичес­кая точка зрения. Но в том-то и дело, что Парсонс подчеркивает об­ратную связь. Личность не просто воспринимает потребность. Благо­даря тому, что она обладает определенным культурным и социальным потенциалом, она осуществляет селекцию потребностей на те, кото­рые должны быть подавлены, и те, которые могут быть допущены. Личность решает. То же самое социальная система по отношению к личности. Она производит селективную работу и говорит, что одни личности должны быть там-то, а другие там-то. Культура же, как выс­ший уровень регуляции всей системы социального действия, регули­рует это все с помощью значений, с помощью смысла, который прида­ется тем или иным импульсам, исходящим от социальной жизни как таковой. Те или иные социальные отношения поддерживаются куль­турными стандартами и ценностями: одни обретают смысл для обще­ства, а другие такого смысла не обретают и оказываются вне поля пос­ледующего развития.

Это огромное содержательное богатство, размах и в то же время достаточно сильная разработанность концепции, конечно, должны были привлекать к себе самое пристальное внимание, возбуждать са­мый живой интерес. К тому же она уже пользовалась во второй поло­вине 60-х годов мировой известностью.

С. Белановский. Я бы хотел взглянуть на это вот с какой сторо­ны: мне кажется, что с самого своего возникновения наша социология стремилась сформировать национальную школу. Многие дисципли­ны — математика, да и вообще, может быть, все естественные дисцип­лины — они, конечно, интернациональны. Хотя в них существуют на­циональные школы. В большинстве наук, в частности в естественных, понятие национальной школы связано с теорией. Это как бы своего рода территориально-этническая принадлежность. Говорится, что вот в России есть сильные математики, но в принципе и в Америке есть сильные математики, в общем, это одна и та же математика. А в соци­ологии есть еще элемент рефлексии собственного опыта и собствен­ного общества. Правда, как наука социология, естественно, стремится выйти за эти пределы и должна выйти, и это стремление осознанно. То есть социология стремится строиться как некоторая универсальная наука. Но я не уверен, что какая-то одна страна или какое-то одно об­щество способны такую науку построить. Поскольку общества и куль­туры разные, то очень важны наличие национальных школ и диалог между ними, потому что каждая несет в своих концепциях и представ­лениях отпечаток своей собственной культуры.

И это — не только в проблематике. Я думаю, что понятийный концептуальный аппарат, который представители национальных школ субъективно ощущают как универсальный, на самом деле таковым не является или является таковым лишь отчасти. Я не знаю, в какой мере возможна подлинная универсальность, но некая большая универсаль­ность возможна в межнациональном диалоге социологов. Поэтому я хочу сказать, что хотя американская школа была реципиентом евро­пейской, она во многом ее развила и продолжила, она не избавилась от неосознанной рефлексии своего общества, и следы эти видны. Я сей­час читаю тексты по социальной стратификации, и видно, что они на­писаны американцами. Там есть элемент рефлексии именно американ­ского общества, который как-то поначалу нас даже ставит в тупик, потому что, сопоставляя описания американцев, казалось бы, универ­сальные, с нашей собственной рефлексией, чувствуешь какой-то дис­сонанс, который, наверное, может быть преодолен определенными аналитическими усилиями. В этом и есть развитие науки и ее все боль­шая универсализация. Оказывается, что американцы, которые брали очень широкие материалы и очень старались, все-таки не смогли пре­одолеть некоторый свой этноцентризм. Должны включиться другие народы и другие национальные школы, чтобы сделать это совместны­ми усилиями.

Это одна сторона дела. С другой стороны, существует такое яв­ление, которое я бы назвал «социологический национализм ». Я не буду цитировать авторов, я лучше процитирую студентов, с которыми мне приходилось общаться, потому что до них некая идея или идеология доходит в упрощенном виде, и они ее в таком чистом виде и выдают. Оказалось, что многие нынешние студенты кроме Питирима Сороки­на и Николая Бердяева других социологов как-то не знают и изучать не хотят, потому что кто-то им уже сказал, что надо изучать нашу, русскую социологию. Ну, Бердяев вообще не социолог, хотя я не от­рицаю, что социологам его интересно читать. И Сорокина я бы не по­ставил в ряду совсем уж великих. Я знаком с его работами, по крайней мере опубликованными. «Социальную мобильность» я ценю довольно высоко, есть у него также неплохая работа о карах и наградах, хотя очень уж юношеская. Но все-таки как звезду первой величины я его не ощущаю. Все-таки здесь я вижу определенную подмену.

Если говорить о таком национализме, то я его противник. Поче­му? В истории, наверное, многих народов и многих цивилизаций воз­никала ситуация, когда они жили изолированно, и по этой причине или по другой, но вдруг выяснялось, что они в каких-то областях отстали, не обязательно в социологии, мало ли в чем, — в технологии, еще в чем-то. И тогда возникала проблема как-то выйти на мировой уровень. Сначала просто выйти. Как выйти? Неизбежно — заимствованием. Некий первый этап — это рецепция опыта, накопленного теми страна­ми или школами, которые обогнали. У нас социология — догоняющая наука. И в этом смысле правомочна была мода на Парсонса, правомоч-

на ныне и мода на феноменологов, правомочны иные моды. Я считаю, если научное сообщество здорово и хорошо мотивировано, эти моды, эти детские болезни проходят очень быстро, буквально за считанные годы- Речь даже не идет о том, что должно смениться несколько поко­лений. Уже первое поколение эту узость преодолевает и формирует зачатки собственной школы. Таковы мои наблюдения. Кстати, так было и до революции. Вот Михайловский, Ковалевский и другие. Я считаю, что они работали в условиях отсталости, но нагоняли очень быстро. И то же самое я могу сказать про наших шестидесятников. И возможно, то же самое можно сказать и про нашу молодежь сегодняшнюю, кото­рая сейчас выходит на феноменологов и, видимо, как бы с ростом сво­ей квалификации, постарается их нагонять и, возможно, насадит у нас эту школу.

Национальные школы нужны. Я хотел сказать — это цель, но это не цель. Если научная школа здорова, то она неизбежно стартует с за­имствования и неизбежно закончит тем, что станет национальной. В социологии, именно. Потому что в социологии, я подчеркиваю, ее спе­цифика в том, что рефлексия собственного общества неизбежна, эле­мент этот очень велик. Следовательно, неизбежен, продуктивен и кон­структивен процесс сравнения как напрямик общества с обществом, например путем поездок, так и через концептуальные системы.

Дальше я хочу сказать так. Конечно, трудность понимания пар-сонсовских текстов обусловлена, в частности, неподготовленностью. Сейчас, когда я лучше знаком с работами социологов первого поколе­ния, скажем, с Дюркгеймом, я вижу преемственность в работах Пар-сонса и мне, соответственно, легче его понимать. Поэтому, конечно, профессиональное образование должно начинаться с чтения оригина­лов. Я не знаю, как в других науках, но в социологии это так.

Я затрудняюсь что-либо сказать о Конте и Спенсере, я их, честно говоря, не читал. Но что касается Тенниса, Дюркгейма, Вебера, Зим-меля, скорее всего и Знанецкого, хотя я с ним плохо знаком, возмож­но Парето, которого я не знаю, я бы назвал еще Мангейма, несмотря на все претензии к нему, — то при чтении этих авторов возникают про­блемы несколько иного рода. Дело в том, что все-таки там, за исклю­чением, может быть, Вебера, очень чувствуется XIX век. Если гово­рить о Дюркгейме, то концепция, которая извлекается из его работы, я имею в виду «О разделении общественного труда», — она парадок­сальным образом не соответствует заявленной теме. Грубо говоря, я бы ее всю переписал заново. Что отчасти и сделал Парсонс, и, возмож­но, не только он. Поэтому его ранняя работа «Структура социального Действия», которая для самого Парсонса была работой отчасти компи­лятивной и как бы учебной (в ней он систематизировал эти первичные материалы), — она исключительно ценна сразу в нескольких смыслах.

Парсонс оказался хорошим систематизатором. И когда я говорю,

то того же Дюркгейма надо переписывать заново, то он его хорошо пе-

Реписал. Хотя Дюркгейм — это крупный человек, и поэтому его должны

переписывать многие разные люди, так как они видят разные ракурсы. То что не удалось нарыть одному автору, возможно, удастся другому. В ка­ком-то смысле это задача для коллективного труда. Вот попался нашим социологам Парсонс. Он дает одну из возможных трактовок. Он хорошо работает со всеми авторами, работает просто блестяще, несмотря на то что был тогда совсем молодым человеком. Вообще говоря, каждый соци­олог, если он хочет быть серьезным социологом, должен проделать сам некую работу, аналогичную той, которую проделал Парсонс. Он должен прочесть эти первоисточники, как-то их законспектировать и скомпили­ровать их сам. Я уверен, что эта компиляция ни в коем случае не будет в точности совпадать с парсонсовской. Всегда индивидуальность, личность читающего вступает в какой-то специфичный резонанс с тем, что читает­ся, и поэтому возникает некая иная конфигурация. Могу сказать, что та­кая конфигурация возникла, в частности, у меня, пусть книгу, сопостави­мую с книгой Парсонса, я, наверно, уже по возрасту не напишу, хотя хорошо было бы, чисто в учебных целях.

Я сказал про Парсонса, что он «попался нашим социологам », есть большая вероятность, что тут был определенный элемент выбора. Мо­жет быть, не вполне осознанного. Все-таки концепция эта имеет мно­го достоинств. Андрей Григорьевич хорошо тут описал основную схе­му. Я бы хотел добавить только один аспект. Талкотт Парсонс не только хорошо и культурно вписался в науку в целом. Он вписался в опреде­ленное ее направление. Это то направление, которое рассматривает об­щество не со стороны индивида (такое направление существует и все­гда было сильно в социологии), а, условно говоря, как реальность sui generis. Это определение Дюркгейма. Но я хочу подчеркнуть, что эта точка зрения солидно разработана у Фердинанда Тенниса.

Я здесь хочу вспомнить определение Тенниса. Он рассуждает о том, что, когда мы изучаем действительность, мы вычленяем некото­рые уровни рассмотрения, состоящие друг с другом в родо-видовых отношениях. Мир сложен, и его можно рассматривать как бесконеч­ную или очень длинную цепь родо-видовых отношений. Все вместе их рассмотреть нельзя. Поэтому, как правило, мы берем только два или три смежных уровня и с ними работаем. Если мы изучаем молекулы, они состоят из атомов, если мы изучаем физические тела, они состоят из молекул. Это я почти дословно пересказываю Тенниса. А дальше он разделяет тела на органические и неорганические. К органическим, как он пишет, относимся и мы, люди. Нас тоже можно рассматривать как объект, как родовое понятие. Можно говорить: с биологической точ­ки зрения человек состоит из систем кровообращения, пищеварения, дыхания и так далее. С точки зрения психолога человек уже рассмат­ривается как психика, личность. Ее можно членить на мотивации, зна­ния, еще как-то. Есть разные подходы, варианты. Вот есть родовой объект, личность, и его структурные компоненты, структурно-функ­циональные. Это психология. А социологию Теннис определяет сле­дующим образом: любое беспристрастное рассмотрение покажет нам,

что и мы, люди, являемся частью чего-то, какого-то иного объекта, более высокого порядка, по отношению к которому мы, индивиды, выступаем уже как виды, а есть некоторое образование, которое дол­жно называться для нас родовым. Собственно, это и есть социум.

Я не хочу углубляться здесь в дихотомию общины и общества. Общество или община, или и то и другое, они как раз и являются этими надличностными образованиями, в которые человек входит составной частью и которые являются собственно объектом социологии. Я на­стаиваю на том, что Теннис, Дюркгейм, Вебер, Кули, Мангейм, с ос­тальными я просто слишком слабо знаком, — но все социологи перво­го поколения, о которых я говорю, работали примерно в этой парадигме. Они прорабатывали вопрос, что же такое есть вот это це­лое, составной частью которого является человек, и какие виды этого целого бывают. После этого начинается уже типологизация, просле­живание каких-то взаимосвязей. Дальше я просто не берусь переска­зывать. Но хочу сказать, что работа по соотнесению взглядов этих ав­торов была бы чрезвычайно полезна, и такая работа была бы соразмерна с работой Парсонса. То есть Парсонс отталкивался от социального действия, а мне бы хотелось оттолкнуться от общества как некоего целостного образования. Вполне вероятно, что есть и какие-то другие ходы, которые заложены у этих же классиков первого поколения. Не случайно они и классики — разные подходы можно из них извлечь.

«Структура социального действия » Парсонса была полезна соци­ологам сразу во многих смыслах. В частности, он хороший компилятор и хороший толкователь. В каком-то смысле эта книга выполняет функ­цию учебника, хотя надо очень хорошо понимать, что это как бы один из возможных учебников и одна из возможных трактовок. И естественно, что наши социологи-шестидесятники, которые хотели создать свою на­циональную школу в социологии, набрели на Парсонса. Они выбирали концепции, соответствующие некоторым определенным критериям. В частности, подчеркнутый мною момент, возможно, сыграл роль как бы опознавательного знака, указывающего на нечто необходимое, на то, что здесь есть материал для решения поставленной задачи.

B. Чеснокова. Вот какой интересный взгляд на проблему. Мне кажется, социологи следующих за нами поколений могут со временем обойти нас и оставить, так сказать, позади.

C. Белановский. Кто бы возражал...

И. Гришаев. Мне бы даже это доставило искреннюю радость.

С. Матвеева. Насчет национальной социологической школы. Мне представляется, что мы находимся на пороге создания социологичес­кой теории, исходящей из специфики России. Опорой в этом может служить скорее Парсонс, чем конкурирующие с ним теории, какие бы научные моды ни наступали. Общность задач это подсказывает.

Во-первых, явно есть потребность в общей теории у нас, и крах марксизма вовсе эту потребность не разрушил, хотя порядком диск­редитировал. Парсонс описал общественную систему в целом, поста-

вил проблему ее устойчивости и предложил определенные решения чего другие социологи не делали. Достаточно вспомнить, что в амери­канской социологии были, например, Парк и Бёрджесс, и от них со­всем другая традиция идет. В России, на мой взгляд, также необходи­ма социологическая теория, которая дала бы общее представление о нашем обществе и его специфике. Что-то вроде Парсонса, но отрефлексировавшая отечественную специфику. Я думаю, что, возмож -но, такая задача мало кем ставилась, если вообще ставилась, но про­движение в сторону ее решения происходило все-таки, причем Пар-сонс здесь много мог помочь.

Во-вторых, задача создания общесоциологической теории, углуб­ленной в специфику России и при этом не оторванной от мировой соци­ологии, не доморощенной, как-то вполне естественно требует опоры на, условно говоря, нормативную, легитимную в масштабах мировой науки теорию. Парсонс весьма уместен в этой роли. В его построениях видно, например, иное место функции и структуры в западных обществах, чем в российском. Там большее значение имеет функция, тогда как у нас — структура, там функция совершенствует структуру, динамизирует ее, тогда как здесь она висит на статичной структуре и ее воспроизводит. И таких сравнений-сопоставлений можно провести много. Здесь есть опас­ность того, что я называю интеллектуальной трусостью, чрезмерным пиететом перед классическими текстами; одно дело — их цитировать, ссылаться, другое дело — видеть отличия собственного материала от того, на основе анализа которого соответствующий крупный ученый, классик получил свои результаты, и быть готовым к фиксации этого на теоретическом, категориально-понятийном уровне.

В-третьих, говоря о продвижении в сторону теории, ориентиро­ванной на национальную специфику, я вижу такое продвижение в чуть ли не всеобщем внимании к культуре. Возможно, здесь говорят мои культурологические пристрастия, но вот и сейчас у меня возникло впе­чатление, что почти все участники нашего «круглого стола » оказались очень чувствительными к проблеме культуры у Парсонса, к его идеям о различии культурного и социального, почти все занимались культу­рой, какими-то отдельными ее проблемами специально. Ведь можно было бы, например, ожидать, что особый интерес, учитывая общее мар­ксистское воспитание, вызовут другие темы, например, соотношение социального и экономического или социального и политического. На Западе внимание социологов часто сконцентрировано на взаимосвя­зях социального и личностного. Гидденс, например, любой процесс, социальное явление, конкретную ситуацию рассматривает именно че­рез взаимосвязь социального и личностного. Вот и у нас бы могли так­же сосредоточиться на этом. Но нет, все-таки логика требует разоб­раться сначала с социальным и культурным, в переходах между ними.

Я сама очень интересовалась этим и думаю, что дело здесь в том, возможно, что изучение культуры, ее образцов, ценностей, норм, пе­рехода ценностей в поведение, их институционализации позволяют

1Йти на специфику общества, а значит, это может стать важным эле-ентом складывающейся национальной социологической школы. Ну, апример, индустриализация проводилась в СССР руками маргиналов, черашних деревенских жителей, собственная культура которых была весьма далека от индустриализма, вообще от городской культуры. Го-под техника, машины — все это было больше объектом стремления, цен­ностью, чем непосредственным знанием, умением. Но они создавали институты индустриального общества, например, крупные промышлен­ные производства, системы их управления. И соответственно возникал пазрыв между ценностями, культурой и социальными отношениями, институтами, не мог не возникнуть. И теперь в известном смысле мы стоим перед сходной проблемой и соответственно воспроизводством в новых общественных условиях сходного разрыва. Едва только в мас­совых масштабах освоен индустриализм, да и то не на всей территории бывшего СССР, как логика мирового развития втягивает Россию в по­стиндустриализм, то есть тут опять-таки логика догоняющего развития, а значит, разрыв между типом личности и диктуемыми задачами — со­циальными и культурными — воспроизводится.

Учитывая этот зазор, даже раскол между культурным и соци­альным, я бы рискнула считать, что у нас могла бы быть создана неко­торая «социология расколотого общества», отличающаяся от парсон-совской прежде всего тем, что неустойчивость, даже катастрофизм для нас, к сожалению, реальная проблема. Теория должна искать ростки устойчивости и место дезорганизации в России.

В. Чеснокова. Когда говорят о теории Парсонса, что она ориен­тирована, например, на устойчивость или что в ней не предусмотрен катастрофизм, то я как-то не понимаю, о какой теории Парсонса идет речь. Он действительно не создает теории социальных катастроф, но он и не создает теории социальной устойчивости. Он работает над те­орией общества. В современном смысле этого слова. В современном — это значит: он не рисует картины того или иного общества. У него есть работы, в которых анализируется эмпирический материал некоторых американских исследований, и там он действительно прослеживает действие социальных механизмов в американском обществе. Это преж­де всего статьи о стратификации, а также некоторые статьи в сборни­ке о социальных структурах. Но в этих случаях он сам везде подчерки­вает, что описывает именно американское общество, — и ни на какое обобщение в общетеоретическом масштабе не претендует.

Собственно, его теория общего уровня — это набор категорий, которые описывают взаимосвязь и взаимодействие различных частей общества, различных элементов его обобщенной структуры. Эти взаи­модействия могут складываться тем или иным образом, могут поддер-ивать общество, а могут его разрушать, то есть вести к катастрофе. Естественно, что любой теоретик, как мне кажется, в первую оче-Дь анализирует те взаимодействия (то есть социальные механизмы), торые препятствуют распаду общества, вновь и вновь воссоздают

его элементы, вытаскивают общество из хаоса. Это просто практичег ки очень важно. Хотя можно поставить себе и другую задачу: просле дить, какие именно сочетания и взаимодействия элементов неэффе тивны для решения такой задачи или даже вносят в структуру какие-т влияния, способствующие кризису системы. Но и в том и в другом cav чае мы работаем ведь с тем же самым набором категорий. Вот они-то и есть то, что можно по праву называть «теорией Парсонса».

Хотя это не изобретение исключительно только Парсонса. Над этим набором трудилась вся мировая социология, начиная от Конта и Спенсера, а может, и раньше, когда социология была еще «погруже­на » в философию (уже тогда Гельвеции создавал, например, свою тео­рию интереса, — концепцию чисто социологическую). Парсонс берет основной ряд этих категорий от Вебера, Дюркгейма и Парето и сам показывает этот процесс отбора в своей работе «Структура социаль­ного действия». А в свою очередь эти социологи также опирались на работы предшественников.

Работая идеальными типами, социологи — предшественники Пар­сонса — «очищали» одну категорию за другой. И Парсонс унаследо­вал от них этот основной набор, добавив в него свои переменные для анализа ценностных ориентации. Отличие его теоретической работы от работы его предшественников заключается в том, что сам он пре­красно понимал, что работает не с «представлениями об обществе», а с аналитическим инструментом, пригодным для измерения тех или иных параметров в принципе любого конкретного общества.

Если мы теперь скажем, что нам этот аналитический инструмент не подходит, поскольку наше общество совсем особое, то мы тем са­мым не только утверждаем различие нашего и американского обще­ства, мы по существу ставим свое общество за пределы всех европейс­ких обществ. Я не хочу сказать, что меня сильно огорчил бы факт, что мы оказываемся неевропейским обществом, как-то я не рассматриваю принадлежность к этой экумене как огромную честь. Просто мне ка­жется, даже на уровне чистой интуиции, что мы все-таки европейское общество ■— и никуда нам от этого не деться.

Изучать свое общество, безусловно, необходимо —■ это жизнен­но важно и часто имеет первоочередное значение. И нужно создавать о нем представление, строить эмпирические обобщения все более вы­сокого уровня. Мы должны трудиться над этой картиной. Но, мне ка­жется, ее нельзя называть социологической теорией, ни национальной, ни какой-то еще. В современном понимании это не теория. Теория это набор аналитических категорий, с помощью которых эти обобще­ния и представления строятся, с помощью которых общества сравни­ваются друг с другом и общество — само с собой в ретроспективе, с помощью которых, наконец, и находятся эти различия, о которых мы говорим, что это своеобразие нашего общества.

Но даже когда мы построим это представление о собственном обществе, его особенностях, дисфункциях и прочем, мне кажется, мь

те не станем национальной школой в мировой социологии. А когда станем? Я думаю, когда сумеем выделить, «очистить» (то есть отреф- лексировать, определить) и внести в этот созданный мировой социо­ логией набор новую категорию или даже категории. Для этого нужно хорошо владеть всем набором в целом, быть в этой общей теории, как дома, то есть принадлежать к мировой социологии. Национальная школа — это часть, структурный элемент мировой социологии. Я не против определенной доли национализма даже и в науке. Я сама наци­ оналистка. Но нельзя терять из вида перспективу. Как национальная школа мы должны войти в мировую социологию с собственным стату­ сом. Национализм, замкнувшийся в своих границах, в данной облас­ ти в науке — мне кажется жалким и бесперспективным.

Но это такое несколько эмоциональное отступление. Давайте продолжим наш разбор причин взлета и падения интереса к Парсонсу в России.

О. Генисаретский. Я бы сказал, что активный интерес к Парсонсу в 60-х годах объясняется тем, что, во-первых, это было время, когда вставал на ноги у нас системный подход. И это все, в общем, ощуща­лось как альтернатива диалектическому, историческому материализ­му... Вообще такая сциентистская идеология того времени, в отличие от той критичности, которая сейчас существует по отношению к на­уке, — она имела нетоталитарный, по тем временам даже какой-то ос­вободительный смысл. Я писал где-то, что тогда была такая страте­гия — «бежать впереди паровоза», то есть выдвигать все новые темы, новые сложные вещи, такие, как кибернетика, семиотика, логика. И вот — системный подход тоже. Все это вводилось — и тут, так сказать, мы получали какую-то фору. Это было время, когда довольно-таки мно­го свободы существовало. На корню все не убили, не убивали. Уже и еще. И поэтому, вводя все эти новшества, мы на какое-то время полу­чали фору. Потом это начинало перемалываться. Правда, еще нужно было обязательно писать, как это все связано с научным коммуниз­мом. А семиотики наши ну уж такой класс приобрели, что оставались вовсе недосягаемы, то есть понять их было фактически невозможно. Что касается того же системного подхода или социологии, тут ново­введения довольно быстро переосваивались: пять лет — и появлялась социология труда и социология там еще чего-то. Такие вот вещи были. Вот это и был, я думаю, один из мотивов интереса к Парсонсу — то, что это очень развитая в категориальном, терминологическом своем аппарате методология системного исследования...

Ну и второй мотив — тоже типологический, как и первый. Ак­тивно тогда обсуждалась проблематика теории деятельности в разных ее вариантах, а у Парсонса были понятие и очень развитая концепция социального действия, мотивов и действия вообще. Поэтому он под­ходил и по этому второму основанию.

И, в-третьих, как я уже сказал, существовала потребность в тео­ретической работе другого класса, чем та, которая была принята у

нас — в психологии, в истмате, да и вообще в общественных науках По уровню размышлений, сложности и интересности конструкции

Парсонс уже был недосягаем по тем временам. Ну и так получилось

а это очень много значит всегда в судьбе какого-то движения, и в соци­ологии в том числе — что это было первое знакомство с чем-то. Запад­ная теоретическая мысль в развитой форме вошла в наш научный об­щественный оборот через Парсонса, под его именем. Почему так получилось, то есть как это инициировалось, это менее известно, но я думаю, что это не имеет особого значения, просто есть такой факт что вот это состоялось. И действительно: и читали, и переводили, и пытались работать с этим материалом.

Б. Юдин. Я бы присоединился к этой точке зрения. Мне кажется, социология у нас только начинала развиваться после стольких лет зап­рета, и было вполне естественно прежде всего обратиться к Западу и узнать, что там произошло и происходит в социологии. А там в это вре­мя Парсонса, может быть, уже более критиковали, чем поддерживали, но тем не менее он казался единственным или одним из немногих круп­ных ученых, которые работали на уровне общей теории. У нас уже была задана общая теория, но было интересно посмотреть, есть ли другая.

Сейчас все больше работают в различных областях с такими мо­делями, как case-studies, и как-то локально работают, но все же без общей схемы, которая дает какие-то ориентиры, не обойтись. В каче­стве такого ориентира у нас долго была марксовская схема. Парсон-совская же схема является более проработанной. Одно время казалось, что после гонений на социологию ее основательно погребли, а с дру­гой стороны, она как бы вышла из моды — так считалось в начале 70-х годов. Социология вроде бы была неким элементом моды, а потом все это быстро устарело и перестало работать. Тем не менее я могу со­слаться на свой опыт: выяснилось, что все-таки теория Парсонса ока­залась жизнеспособным аппаратом.

А. Хараш. Да. Этот интерес мог быть вызван просто голодом на социологические трактаты, знания и так далее. Но, безусловно, боль­шое значение имел эффект запретного плода: социология была у нас запрещена, потому что был истмат — единая, для всех обязательная концепция. Я все-таки еще раз скажу об обязательности концепции у нас. Вообще в советской науке была такая основополагающая идея обязательных наук, обязательных теоретических построений. Ну, на­верное, все началось с марксизма. Марксизм был обязательной нау­кой для всех. А дальше эта идея пошла по всем остальным наукам, вклю­чая естественные.

Вот самый близкий мне пример из области психологии, харак­тернейший пример, когда маститый академик возмущенно высказывал­ся с высокой трибуны на одной из конференций, да не на одной, а на всех это говорил, мол, как это так, в советской психологии до сих пор нет единой теории личности. Какой ужас! Нет единой теории, с кото­рой, иначе говоря, мы все были бы согласны, которая была бы обяза-

льна для всех. То есть аксиома, которая лежала в основе этого заяв-ения, такова: должна быть обязательная теория. Если не будет обя-тельной теории, будет анархия в науке. Недопустим никакой плюра-мзм. Понимаете? Но кто должен построить эту единую теорию? Р ественно — этот ученый. Что он и сделал. Причем обставлено все эхо было очень помпезно. Он пригласил на заседание в Институт пси­хологии много народу. Он и его коллеги по очереди выступали, рас­сказывали об этой теории. И ему, видимо, казалось, что он эту единую и обязательную для всех концепцию тем самым учредил. Как будто можно учредить идею, какой-то взгляд на вещи. Но была такая пред­посылка.

И, конечно, активный интерес к Парсонсу диктовался во многом тем, что это была не обязательная концепция для советского ученого. Более того — совсем не обязательная. С другой стороны, конечно же, фактор голода тоже сыграл свою роль. Но эти факторы настолько сли­ты здесь воедино, что трудно сказать, что первично, а что вторично. Хотя мне кажется — по интонации, по стилистической, эмоциональ­ной окраске, — что все-таки на первом месте был фактор запретности. Развивалось это просто как сопротивление среде. Суд над Левадой осо­бенно этому способствовал... Ну представляете, когда академик этот, Глезерман, кажется, очень близкий к кругам КГБ и ко всему остально­му истеблишменту, выступает на ученом разбирательстве и заявляет: об этом мы поговорим в другом месте. Я не помню, по какому поводу, но такие высказывания фигурировали. Был такой Юра Любашевский, который работал тогда в лаборатории социологических исследований (он сейчас стал известен как основатель Дягилев-центра), вот этот Юра Любашевский выразился так: ну, теперь уже пора говорить «гражда­нин Левада». Это все очень просто было и вполне могло быть. Да, за это сажали.

— За Парсонса?

А. Хараш. Да, за Парсонса. За что угодно могли посадить, если оно не укладывалось в обязательную для всех концепцию. Так что этот интерес был все-таки политическим интересом, во многом — в очень хорошем и необходимом смысле — политическим.

— Но негативные стороны тоже, наверное, в этом были?

А. Хараш. Конечно. Потому что тогда само содержание как-то невольно теряет окраску, свои цвета, цветовую гамму, оно обедняет­ся. Это неизбежная потеря. Люди начинают больше внимания уделять криминалу, который содержится в самом занятии, переживанию: «Ах, если бы это было еще и грешно!» То есть греховность создает для всего неповторимую окраску. Но я не смеюсь над этим, наоборот, я считаю, что это нужно. Понимаете, тогда начиналась та революция, которая потом победила уже в пору перестройки. Она шла. И в это, в общем-

°, каждый внес свой маленький-маленький вклад. Ну и пробили в итоге, итоге люди, которые так активно, эмоционально интересовались нео-

язательными концепциями, у которых протест выражался в таких вот

очень простых вещах, — они капля по капле и продолбили огромную дыру во всей этой системе.

И. Гришаев. Тогда же в социологию пришли люди самых разных

профессий. Генисаретский — ядерный физик, кибернетик. Я тоже

физик. И таких примеров множество. Лефевр, скажем, математик за­канчивал мехмат. Сплошь и рядом из самых разных сфер приходили люди, социологов как таковых ведь никто не готовил. А ведь это пред­полагало, по-видимому, какой-то искренний интерес, энтузиазм. И было огромное стремление к самообразованию. Везде, не только в Новосибирске. Все переводили. Кто что переводил. Я помню, кому что в руки попало, тот то и переводил. Лично я перевел тогда из одного сборника что-то по теориям личности и у вас в Новосибирске, помнишь делал доклад. А это занятие, которое помогает усвоению материала это совсем не то, что просто взять книгу и прочитать. Изучать посред­ством перевода — гораздо основательнее. И еще дело, видимо, в том, что определенному кругу людей трудно было себе и применение ка­кое-то найти. Чтобы обследовать что-то, надо было разрешение спра­шивать у обкома, райкома, надо было проходить цензуру и все такое. Ну и серьезные исследования действительно трудно было провести, практически невозможно даже.

— Да ведь и материальной базы не было.

И. Гришаев. И материальной базы не было, естественно, для это­го. По крайней мере она была значительно хуже, чем сейчас. Никакого сравнения тут быть не может. Поэтому, наверное, все это и подталки­вало в данную сферу, в сферу переводов.

— Подталкивало переводить? Или в теоретическую?

И. Гришаев. Переводить, осмысливать, теоретически работать без надежды на то, что удастся все это использовать непосредственно.

— Я помню, это была такая престижная даже сфера.

И. Гришаев. Престижная. А платой за перевод был другой пере­вод. Я не помню, чтобы деньги за это платили. Вообще не платили. Рань­ше 120 рублей получаешь — и сиди занимайся любимым занятием за эти 120 рублей. А сейчас уже, так сказать, и внешняя среда заставляет как-то включаться в конкуренцию с другими, может быть, в ненужную иногда конкуренцию. Но это другой вопрос.

Потом все же изменился, между прочим, характер работы. Яне знаю, может быть, и раньше так было местами. Но сейчас видно, что ученые стали в массе другими. Я не хочу сказать, что от этого есть уже большой практический эффект, но по крайней мере есть такая форма, как бы риту­ал: сейчас, когда принимаются какие-то решения, везде требуются про­граммы и все управленческие структуры привлекают специалистов. Дру­гое дело, что потом их советам не следуют. Может быть, и привлекают не тех специалистов. Но на кого из социологов ни посмотришь, они все вклю­чены в эту деятельность. Ни одного человека нет, чтобы он был вне этой сферы. А раньше, когда были отторгнуты социологи от этой деятельнос­ти просто больше свободного времени для самообразования, для само-

удовлетворения. Ну и потом с приятными людьми приятно пообщаться. А это была одна из немногих, может быть, форм такого общения.

Правильно, Игорь, ты добавляешь. Раз мы социологи, то дол­ жны учитывать и такие социальные причины. Леонид Александрович, вы ведь тоже очень много переводили Парсонса и работали с ним. Ка­ кова ваша экспертная оценка?

Л. Седов. Я считаю, что это наиболее удачная, до сих не превзой­денная попытка, не только попытка, а уже и что-то сделанное в плане синтезирования социальных знаний, и не только социальных знаний, а вообще знаний о человеке, приведение наработанного в разных шко­лах, в разных областях гуманитарного знания к некоему общему зна­менателю, выстраивание всех этих достижений в отдельных областях и в разных школах в нечто единое. И способность парсонсовской кон­цепции вобрать в себя эти вещи, по-моему, уникальна и представляет собой главное, что в ней есть. Мы наблюдали, следя за развитием пар-сонсовских идей, как действительно вбирались туда и семиотические идеи, и из последних достижений психологии, даже философии. Вби­рались, встраивались в эту единую глобальную систему. С этим удобно работать как с такой, как он сам называл это, когнитивной картой, как с некой схемой, дающей возможность ориентироваться в широчайших пластах гуманитарного знания.

Что касается непосредственно теоретических разработок, когда уже формулируется закон или какое-то соотношение, это у Парсонса можно найти достаточно редко. Но он так и относился к своей работе: говорил, что это вообще и не теория, а вот такая система координат. В последней его книге, — я ее читал, и даже, по-моему, о ней писал как раз в инионовском сборнике, — он там уже, пользуясь своей схемой вот этой, с подсистемами, достроил свою модель до включения в нее физического мира и потустороннего мира. То есть мир человека в ней уже тоже занял место подсистемы в системе внечеловеческих миров — физического, биологического, трансцендентного. И очень интересно все это. И опять-таки можно увидеть, как очень сложно, очень фор­мально, но работают все его переменные.

— Было такое ощущение, что произошел некоторый упадок ин­тереса к Парсонсу в 70-е годы в нашей стране. Чем он был вызван?

Л. Седов. У нас в стране вообще-то широкого интереса к Парсон­су особенно и не удалось создать. Он остался фигурой для посвящен­ных, если угодно. И объясняется это отчасти тем, что наш коллектив оказался не столь способным в пропагандистском отношении, если сравнивать, скажем, с семиотической школой, которая оперировала идеями Леви-Строса, и Леви-Строс получил большее распространение, ■это, видимо, потому, что идеи Леви-Строса распространились в фило­логических кругах, а филологическая наука как-то имела больше воз­можностей для свободного существования, нежели наука социальная. иа социальную науку больше запретов было. Публиковаться было Руднее. И семинар наш был ошельмован. В лингвистике были свои го-

нения, конечно, на семиотику — тоже. Но, в общем, здесь сравнение не в пользу социологов, бесспорно.

И вторая причина — это, конечно, трудность самого Парсонса непривычность этих воззрений здесь. Они сильно наталкивались даже в нас самих на ту марксистскую закалку, которая с Парсонсом трудно совмещается. И трудность его перевода. Перевод Парсонса требует как мне кажется, очень тщательной работы, ухода от буквализма, мо­жет быть, даже нахождения каких-то совсем других терминов подчас тщательного комментария, поскольку его схемы опираются на огром­ный круг других, опять-таки малоизвестных здесь социологических и культурологических концепций. Поэтому нужно комментировать, от­куда что берется. Его истоки — ив Парето, который тоже у нас неиз­вестен, его истоки — ив экономической науке западной, даже есть истоки фрейдистские. Фрейд здесь тоже был мало известен.

Короче говоря, наверно, начинать с Парсонса было даже немнож­ко и нелогично, надо было и предшественников тоже здесь перевести и внедрить. Вот этим все и объясняется, потому что заимствования, которые происходят в России, они часто верхушечные. Вот Парсонс — он не верхушка, он вершина, а подножие, как говорится, здесь не осво­ено. А не пройдя подножия, не достигнешь вершины.

— Складывалось ощущение, что даже те вещи, которые мы пере­ водили, все-таки не были востребованы научным миром нашим...

Л. Седов. Да, конечно. Его схема оказалась достаточно эзотерич-ной, и не было широкой пропаганды его воззрений. И просто сами труд­ности, связанные с переводом... Все это обусловило достаточно малое распространение его у нас. И я могу рискнуть сказать, что имя Пар­сонса у нас в стране известно гораздо меньшему кругу, чем имя того же Леви-Строса или Макса Вебера.

— Макса Вебера — я согласна, а Леви-Строса — у меня как-то нет такого ощущения, что он достаточно широко известен...

Л. Седов. Ну не знаю, мне так кажется... Я всегда даже с некото­рой ревностью относился к тому, что в кругу филологов все этим Леви-Стросом бредят, а о Парсонсе даже не знают.

И. Генисаретский. И вот еще один из мотивов понижения интере­са... Даже это не было по существу понижением интереса — просто вслед за этим стали входить в оборот Вебер, Дюркгейм. Опять-таки тоже постольку поскольку, это все как бы «история назад»: Парсонс сам указывал источники — свои интеллектуальные источники. И не только в нем дело. Стал входить в оборот вообще более широкий круг материалов. Ну а во-вторых, конечно же, мало кому было понятно, как вообще социологическую теорию, построенную на этих основани­ях, с одной стороны, куда-то применить, а с другой — развивать. По­тому что особенно молодежи, которая начинала писать диссертации, нужно было делать практические шаги. Тогда не было такого пафоса: сначала заняться историей социологии или историей социологической теории от какого-то рубежа. Хотя бы от начала века.

И. Гришаев. Это, может быть, даже не падение интереса, а изме-ение жизни вообще. Потому что люди, которые в какой-то мере ов-адели всем этим материалом за счет своего личного труда, за счет сво­его участия в переводах и чтения, вынуждены были уйти из институтов и из сферы преподавания даже. В результате разгона ИКСИ...

Г. Беляева. Разгоняли-то только, собственно, Леваду...

И. Гришаев. Нет, там очень много ушло. Грушин ушел.

Л. Седов. Ольшанский ушел. Группа Лапина ушла, Шубкин.

В. Чеснокова. Очень много ушло. Может быть, можно говорить, что разогнали только ИКСИ, но ИКСИ разогнали крепко...

А. Здравомыслов. Произошло общее изменение политической ситуации, которая повлияла и на развитие социологии. Во-первых, свя­зи с зарубежными учеными перестали поощряться. Это был новый ви­ток «холодной войны». Во-вторых, непосредственно после чехосло­вацких событий произошла очень сильная кадровая перестройка — и вообще, и собственно в социологической области. Только что возник­ший институт был подвергнут кадровой проработке, определенной чистке, кто-то уехал, кто-то отстранен был и так далее. На ситуацию в социологии, которая еще не окрепла, действовали прежде всего по­литические причины. Но они преломлялись и в теоретическом плане. В том плане, что, дескать, незачем заниматься социологической теорией, достаточно прикладных исследований, чисто информативных и инфор­мационных, которые бы давали партийным органам, государственным инстанциям социологическую информацию в управленческих целях.

— Кто был проводником это комплекса идей: управленческий аппарат или среди социологов эта точка зрения тоже существовала?

А. Здравомыслов. Это уже другой вопрос, он более широкий, каса­ется вот этого переломного момента в истории советской социологии.

— Нельзя ли о нем чуть подробнее, о переломном моменте?

А. Здравомыслов. Подробнее... Я бы не хотел особенно уклонять­ся от нашей темы. Может быть, по этому поводу мы можем еще раз встретиться. Но, главное, произошло следующее. Сам Институт соци­ологии, как центральное звено, был подвергнут реорганизации. Он не был закрыт, но руководство его изменилось. Был смещен директор института академик Румянцев. Весьма большие проблемы возникли у двух его заместителей, Федора Михайловича Бурлацкого и Геннадия Васильевича Осипова. Хотя они между собой конфликтовали, но вме­сте с тем они образовывали дваирыла в этом институте. В результате преобразований Бурлацкий был тоже удален из института вместе со своей политологической группой, в которую входили Карпинский и еще несколько человек. Какое-то время Осипов находился в весьма под­вешенном, неопределенном состоянии, это довольно долго продолжа­лось, чуть ли не с полгода, может быть, даже год. В то же время нача­лось вытеснение всех ведущих кадров. Вместо Румянцева пришел "уткевич Михаил Николаевич. Он опирался уже на своих людей, ко­торых он поставил в стенгазету, в партбюро, куда-то еще. Началась 26 Т. Париже

кампания выдавливания всего того, что было связано с теорией, с ме­тодологией.

Левада был здесь первым. Сначала у него было персональное дело, связанное то ли с неуплатой членских взносов, то ли еще с чем-то. Короче говоря, ему предложили уйти, и он ушел в ЦЭМИ старшим на­учным сотрудником. Шубкин был против того, чтобы увольняли Лева­ду, значит он был следующим. Дальше, Лапин был против того, чтобы увольняли Шубкина, значит Лапина тоже вытеснили из института и дали ему какой-то участок в Институте системного анализа, и так да­лее. До меня еще очередь не дошла, но я сам ушел. Грушин — то же самое. Его работы не публиковались.

Были очень резкие сцены, баталии. Все эти люди, особенно Бо­рис Андреевич Грушин, выступали против курса Руткевича. Грушин выступал персонально против нового директора на партийных собра­ниях. Естественно, что его тоже оттесняли, хотя, правда, не могли уст­ранить или уничтожить полностью, потому что он опирался на доволь­но сильную поддержку, не совсем официальную, отдела пропаганды ЦК КПСС, идеологического отдела. А вот эта вся линия осуществля­лась под эгидой отдела науки.

То есть не так все просто, что вот одна только линия была, и одна возможность, и тоталитарная система зажимала, и так далее. В самой структуре власти были разные нюансы, но прерогатива управления общественными науками, конечно, была сосредоточена в отделе на­уки ЦК КПСС. И Руткевич был человеком, который назначен или по­ставлен на эту должность и должен проводить линию, которая сфор­мировалась в этом отделе и получила уже одобрение на более высоком уровне. Все это проходило под эгидой Сергея Павловича Трапезнико­ва, хотя кто там вмешивался конкретно в конкретные акции, это очень сложно определить. Непосредственно таким стимулятором был Рут­кевич. Директор есть тот человек, который проводит конкретную по­литику.

В. Чеснокова. Действительно, все было неоднозначно. Насколь­ко я в курсе, существовал план удаления особенно неугодных лиц и запугивания, приведения в состояние покорности остальных. Но эти остальные начали принимать самостоятельные решения, и вместо того чтобы смиряться «под крепкой рукой» руководства, стали покидать институт уже по собственному почину. Например, я знаю, в частности от самих лапинцев, что первоначально не было намерения увольнять Лапина и вообще всю эту группу: предложили уволиться двум стар­шим сотрудникам — Пригожеву и Коржевой. Но группа взбунтова­лась и заявила официально: либо все остаемся, либо все вместе ухо­дим. Их уходу препятствовали. Причем не на уровне института, но явно по его инициативе. Стоило Лапину договориться о работе в каком-то другом месте, как немедленно туда следовал звонок «сверху» и дого­воренность расстраивалась. Пока он, как рассказывала Нина Федоров­на Наумова, не собрал группу и строго не заявил: «Происходит посто-

янная утечка информации о наших переговорах. Перестаньте сообщать, да мы устраиваемся, даже самым близким знакомым, даже по сек­рету—* Очи настолько тщательно соблюдали эту предосторожность, что когда уже работали и получили первую зарплату в Институте си­стемных исследований, никто не знал еще, где они работают и работа­ют ли вообще...

Шубкин также рассказывал, что его уходу препятствовали. Его вызывали, кажется, в райком и мурыжили там полдня, оказывая вся­ческое давление, требуя, чтобы он не уходил из ИКСИ. Он уже имел в кармане согласие на свой переход в Институт международного рабо­чего движения и потому на давление не поддавался, но и карт не рас­крывал. А вслед за Грушиным ушла большая часть его группы, моло­дые ребята, так сказать, «рабочая сила», которых никто не собирался увольнять. Они не захотели остаться с Коробейниковым, считая, что он активно выживал Грушина в явно личных, карьерных целях.

В общем, произошло повальное бегство социологов из ИКСИ и рассредоточение социологических сил. Что, конечно, не способство­вало развитию науки — тем более теории. Социология была ослабле­на, даже, можно сказать, очень сильно обескровлена. Но заставить ра­ботать ее основные силы в рамках предписанной идеологии так и не удалось. Напротив, мне кажется, что люди, искренне принимавшие эту идеологию, стали быстрее терять свои иллюзии. Размежевание стало более резким: кто был «за», явно проявил себя в действии, кто был «против» — также определился и обосновал свою позицию, и «пас­сивная масса» на основании всего этого, а также личных симпатий и убеждений, часто чисто морального характера, стала сильно диффе­ренцироваться.

Я думаю, организаторы этого погрома ничего не выиграли и своих конечных целей не достигли: усилив административные позиции, они потеряли остатки морального авторитета, а развитие социологии про­исходило в том направлении, в котором происходило и до того, только уже несравненно более медленно. Я согласна, что в первую очередь в силу всех этих обстоятельств пострадало именно развитие теории...

С. Белановский. И я должен сказать: вообще эти разгоны нанес­ли огромный вред: тогда очень многие социологи ушли в отраслевую социологию, надеясь там получить доступ к некоей первичной инфор­мации. Они, можно сказать, практически все погибли. Мне хочется упо­мянуть Зиньковского, переводчика книги «Американская социология », которую он перевел хорошо и с энтузиазмом. Потом я совершенно неожиданно его встретил в какой-то отрасли. Я работал тогда в неф­техимии, а он где-то еще, и мы занимались одной и той же ерундой, называемой социальным планированием. Там он попивал уже в это время, потом как-то исчез. Я считаю, что это судьба очень многих. Но 0 отдельный вопрос — как ученые исчезали из науки. Может быть, ли они в прикладные лаборатррии с некоторыми надеждами, что, УДучи ближе к практике, что-то увидят. Но получился парадокс, о 26*

нем надо говорить отдельно. Я думаю, они что имели — потеряли, а нового — не приобрели. А может быть, это были лучшие кадры, кото­рые еще не успели получить высокого престижа в те годы. Их туда выпихнули, и они сошли со сцены. И школу не создали, и учеников не вырастили. И никто их теперь и не вспомнит. И этим объясняется то, что у нас нет в социологии школ.

Г. Беляева. Да, не дали нам окрепнуть. Слишком скоро все это прекратилось. То есть в 1971 году уже и разгон был.

В. Чеснокова. В 1972 году.

Г. Беляева. Ну началось-то раньше. За лекции Леваду когда нача­ли шпынять? Уже в 70-м. Да. В 1971-м все уже на узлах сидели.

А потом занимались ведь не только Парсонсом — очень сильно было переключение интереса на Вебера. Тогда и Лева Гудков пришел с дипломом по Веберу и со знанием немецкого языка. Отсюда пошло сильное такое движение — переводить Вебера. Это начало 70-х годов. И Парсонс все время, так сказать, мелькал. То есть мы пытались ос­мыслить это его понятие социального действия. Но систематической работы, систематического понимания мы и не добивались. Не было этого, вопрос не стоял так. Потому что пытались заняться, так ска­зать, реальной нашей окружающей жизнью, а Парсонс был как бы те­оретической и идеологической канвой. И так он и не привился, не во­шел в жизнь на самом деле.

А. Здравомыслов. Интерес к теории не может существовать в виде абстрактного стремления. Вот вы приходите к каким-то теоретичес­ким выводам. У вас есть два варианта — эти теоретические выводы по­ложить в свой стол и никому больше не показывать или же опублико­вать. Стало очень сложно публиковать статьи по теоретическим вопросам.

— Даже не обязательно в связи с Парсонсом?

А. Здравомыслов. Даже не обязательно. В 1974 году создается журнал «Социологические исследования». Во второй половине 1974-го вышло два номера. Дальше — по четыре номера в год. Во втором номе­ре я опубликовал статью о теоретических вопросах образа жизни и дал типологию образа жизни в советском обществе, бьии обрисованы пять основных типов. Это базировалось на том же материале эмпири­ческих исследований, который мы собрали, изучая отношение к рабо­те. Меня не преследовали за эту статью, но публично тот же Руткевич выразил свое несогласие и сказал, что я провожу не те идеи. Самое большое достижение, которое можно было осуществить тогда, — вот написать для этого журнала. В третьем номере, по-моему, за 1975 год, я напечатал статью по методологии социологических исследований. Теория, теоретический интерес мог превращаться в методологический интерес, в рассуждения о том, как надо изучать социальные процессы. А моя позиция состояла в том, чтобы балансировать в этом заданном пространстве между методологией и теорией и суметь донести свои мысли.

Г. Беляева. А что фактически произошло, это очевидно. Нам как бы сказали: нечего заниматься буржуазными теориями, ведите лучше эмпирические исследования. И мы ушли, а многие остались. Ну они потом, так сказать, накушались этой эмпирии. И уже вскоре стали спра­шивать: а что значат эти 17,5%, которые мы получили?..

— И никто им ничего сказать не мог?

Г. Беляева. Никто сказать не мог. Вот они и поняли, что без тео­рии они — никуда. Но время было уже упущено.

Статус эмпирических исследований стоял тогда высоко.

Г. Беляева. Да. И институт ведь с самого начал был создан как Институт конкретных социальных исследований. И вообще говоря, все интеллектуальные молодые силы там были захлестнуты этими конк­ретными исследованиями. Несколько лет было очень бурных таких. Там горы этих анкет и всяких обработок накопились.

— Это еще до разгона?

Г. Беляева. Это было еще до разгона, ну и после разгона осталось.

С. Белановский. Все-таки неправильно — готовить эмпириков без теоретического образования. Получаются большей частью ущербные исследователи — у них отсутствуют интересные мысли. С ними невоз­можно обсуждать ни одну содержательную проблему. Такие люди, как правило, самоутверждаются в своих эмпирических исследованиях. Они проводят анкетные опросы. Но ведь анкетные опросы, я бы сказал, тождественны сами себе. Наверное, не стоит упоминать фамилии, но есть такие ученые. Вот сколько статей ни читаешь, каждая статья рав­на самой себе и нет там ничего больше. И это еще лучший случай. Это то, что называется эмпиризмом, как он есть. Когда отсутствует некая база, высокая, интеллектуальная, отсутствует школа, то человек в своем мышлении как-то низко летает, я бы сказал. Его мышление как было обыденным, так и осталось. У меня был довольно любопытный разго­вор с одним экономистом, я ему показывал результаты эмпирических исследований (в данном случае это были политологические опросы). Этот экономист работает в нашем институте. И он сказал: «Вы знаете, у меня такое ощущение, что если бы я вчера стал социологом и стал бы думать, что мне надо делать, я бы как раз соорудил что-то очень похо­жее. А когда я беру в руки социологическую книгу, то мне, конечно, хочется узнать что-то более интересное, что-то новое, не то, что я бы соорудил сам. Я не могу вам сказать, как надо было провести это ис­следование и что надо изучать, но могу сказать, что от этого результа­та мне скучно. Почему скучно? Потому что как-то банально».

Скука — это такой аргумент, против которого не возразишь. Я хочу сказать, что люди, которые не имеют теоретической подготов­ки, проводят скучные исследования. Это применимо ко многому. И, кстати, в каком-то смысле это можно считать эмпирически же под­твержденным фактом. В социологию много приходило новых людей, из разных сфер, и они сразу начинали проводить какие-то эмпири­ческие исследования, и в общем-то все оказывались на одно лицо —

только вчера пришел в социологию и что-то соорудил. Оно так и по­лучается.

— Теоретическое движение науки было разгромом ИКСИ забло­кировано, но теоретики, и в частности люди, интересующиеся Парсон-сом, остались, как-то выжили. Хотя сам процесс выживания был очень непростой. И, мне кажется, продолжали как-то работать. Как склады­вались ваши дальнейшие судьбы? Вот ваша, Олег Игоревич?

О. Генисаретский. Тучи стали сгущаться уже к 70-му году, а у меня как раз и статья вышла, и готова была диссертация. Мне даже пришлось перепечатать реферат, потому что первый вариант назывался «Ком­поненты культуры в структурно-функциональных моделях общества », причем предполагалось, что структурно-функциональные модели — это структурно-функциональная конструкция Парсонса. Ну, академи­ческая среда вообще очень болезненно реагировала на это название. Левада дипломатично лавировал, убеждая меня, что институт ведь зак­рывается и это прозвучало бы неким вызовом, — так ему казалось. Короче говоря, меня заставили переделать введение под марксистс­кий такой градус и в названии убрать «структурно-функциональный », потому что это сразу вызывало реакцию идеологических противников. Да, это была красная тряпка, по меньшей мере. Когда защиту все-таки назначили, — тогда, в 70-м году, — ситуация тоже была достаточно критичной. Ее спас Ядов, как потом выяснилось. Его попросили об этом. Его твердое выступление в мою поддержку привело к тому, что, не­смотря ни на что, совет проголосовал очень хорошо — ни одного чер­ного шара. Даже рекомендовали к печати этот самый текст.

А потом разразилась вся кампания: Ягодкин и Попов против соци­ологии. Там, как я потом установил, последовательность была такова: Ягодкин шел на секретаря по идеологии в МК, будучи секретарем парт­бюро МГУ, и ему полагалось проявить идеологическую бдительность. Вот ему и написали ряд материалов. В общем, мне даже называли, кто это сделал, но я не стал по характеру своему углубляться в эти обстоя­тельства. Ну и выступил он на 15-й партконференции Москвы со своим тронным докладом по идеологии и там среди прочего назвал социоло­гию фронтом идеологической борьбы, где не все хорошо обстоит. И, в частности, были инсинуации по поводу моей статьи из сборника «Мате­матические методы в социологии». Причем все было доведено до неле­пости. Наверное, только так и можно было все это произнести.

Там у меня было три модели, такие блок-схемы. Одна называлась естественно-исторический тип общества, другая — искусственно-ис­торический, а третья — кибернетический. Говоря общепринятым науч­ным языком, первая — это традиционный тип общества, где все на тра­диционных нормах, вторая — где есть рационально спроектированные механизмы, а третья — это некоторое их соединение. И вот Ягодкин публично сказал, что, по его мнению, первая модель — это явный ка­питализм, и он у меня «естественным» назван. Вторая — это социа­лизм, и он, значит, «искусственный», то есть какой-то надуманный, ну

третья — это просто конвергенция, то есть страшнее уже ничего нет. (Как раз тогда сахаровские дела были связаны с понятием конверген­ции.) Когда все было произнесено, потом должны были последовать выводы на административной основе.

Я почему рассказываю? Чтобы еще раз подчеркнуть, что в прин­ципе вовсе не принимался этот тип мысли, то есть вообще работы в таком теоретическом материале, как создание совершенно независи­мых методологических структур, вне каких бы то ни было истматовс-ких аллюзий. Комиссия ВАКа сказала мне: «Вы молодой человек не без способностей, но не с теми связались. Вообще у вас очень много заимствовано из буржуазной социологии». Я говорю: «Сергей Ивано­вич, вот вы указываете на заимствования, а я не привожу никаких ци­тат». Он говорит: «Ну при чем здесь цитаты, дух не тот». Я думаю, здесь выразилась как раз неготовность академической структуры к приня­тию такого типа работ — во-первых, независимых, во-вторых, выпол­ненных совершенно на другом идейном материале, ну и, в-третьих, новых, поскольку до сих пор ничего такого здесь не существовало.

Вообще потребность в этой работе была, скажем так, объектив­ная. Но выражалась она на уровне людей согласием на прикрытие ка­кое-то. Общественность пыталась что-то сделать... В частности, мне было передано, что надо покаяться, надо пойти в ЦК или написать что-нибудь типа: мол, ну глупый, ну так получилось, ну извините. Понима­ете? А когда уже эта вся кампания прокатилась по прессе в целом, воз­никла ситуация: уходить с научной деятельностью в самиздат... В общем, оставалось еще поле для эмпирической работы, но в принципе это не было моим призванием. Делать все то же, но в порядке самизда-товской такой социологии было ближе, мне по крайней мере.

Собственно, с этим материалом (парсонсовским) успел познако­миться достаточно узкий круг молодежи, которой нужно было решать, чем заниматься, при ком быть. Там выбор был очень простой: уходить, допустим, в сторожа и делать что-то для себя или решать проблему своей социализации. (Вообще-то в одиночку читать Парсонса — это несерьезно.) Вот так народ и разбредался. И разбрелся. А уже потом писались, тем не менее, какие-то там истории социологии, в таком фи­лософском, историческом плане, но не так, как это мне было бы инте­ресно.

А когда стало все можно, все открыто, так тут уже, мне кажется, изменилась идеологическая, в хорошем смысле, атмосфера обществен­ного сознания: сциентистского пафоса поубавилось вообще и у нас в частности. Системный подход приучил людей реализовать свое свобо­домыслие в разных сферах, то есть наука уже не была единственной аль­тернативой, было много других способов. Научной теорией занимались те, кто уже в это был втянут. Во-первых. Ну, а во-вторых, в контексте общей гуманизации культуры очень много сдвигов произошло, в том числе явно поубавилась ценность интеллектуального конструирования, ои манеры теоретизирования, которая была у Парсонса.

— Это вы имеете в виду — у нас?

О. Генисаретский. У нас. Про «вообще» — это особая статья Причем есть такое слово: «интеллектоз», такой диагноз, так сказать Это некий недуг интеллигенции.

— Интеллектоз?

О. Генисаретский. Да, интеллектоз, то есть заболевание интел­лигенции, которая считала, что нет ничего выше культуры, ну а в ней именно они — операторы, деятели. Но как только мало-мальски пуб­лично стала признаваться реальность духовной жизни как чего-то бо­лее высокого, так, соответственно, публичная ценность такого теорети­зирования, интеллектуальных игр попритихла. И, я думаю, вот именно спад этой атмосферы как раз в тот момент, когда уже многое стало мож­но, и оказался тормозом, для внедрения Парсонса в том числе.

— А ведь был еще кружок, который вы организовали. Что-то он вносил тогда в социологию... Это были 70-е годы.

О. Генисаретский. Да. Сразу после 70-го года, когда с социологи­ей все, так сказать, кончилось. Тогда появился Вадим Зильберман со своим новыми конструкциями модели методологии. Уже был не очень большой, правда, но все-таки круг людей, заинтересованных в разви­тии каких-то социологических, культурологических конструкций, и в живом контексте к тому же. Тогда все пересекалось, движение умствен­ное только-только возникало, все это было связано с брожением умов, с какими-то веяниями. А в целом это была реакция на происходящее, на наши собственные этические проблемы. Хотя вовне, конечно, не появлялось ничего. У меня практически ничего не выходило...

— «Моделирование социальных процессов» — это сборник 1970 года. И дальше был период интеллектуального молчания?

О. Генисаретский. Дальше я десять лет просто занимался церков­ным ремонтом за пределами Москвы. И наукой. Была какая-то эссеис-тика культурологическая, которая печаталась иногда в «Декоратив­ном искусстве » (это единственный был канал публикаций), и еще всякие религиозно-философские заметки, так сказать, для себя...

В. Чеснокова. Приходила ко мне папка такая толстая с рукописью, кажется, году в 78-м.

О. Генисаретский. Сейчас вот я издал ее книжечкой. Но в целом это был период молчания. Моратория. Психического моратория. Как бы зона такая, которую нужно пройти, чтобы потом опять перейти к интенсивной теоретической — культурологической и философской — работе. У каждого это по-своему. Бот Щедровицкий работал, так ска­зать, до последнего часа, пока не скончался. А я отошел от науки, в 1976 году уехал в Казахстан, потом вернулся. Через два года. Не об­щался ни с кем...

—■ Какие-то семинары посещали? Левады, например?

О. Генисаретский. Нет. В тот период — нет. Я присутствовал на заседаниях в лаборатории, когда она еще существовала, там выступал. Дружил с молодежью, со своими сверстниками, а с самим Левадой у

меня не было тесного контакта. Как-то не сложился он, скажем так. Хотя Левада поддерживал меня в процессе защиты диссертации, ока­зывал всяческую помощь. А когда я отошел от науки, то и связи пре­рвались. Не было достаточных контактов с коллегами. Соответствен­но какие-то карьерные дела тоже не двигались.

По тем временам, по тому, как складывались судьбы других лю­дей и как я сам представлял себе будущее, нужно было как-то адапти­роваться. Тогда я бросил заниматься этими ремонтами, потому что почувствовал, что вот дошел до какой-то грани и могу уже больше ни­когда не вернуться в науку, в публичную науку. И дальше все само со­бою стало получаться. То, что я писал в это время, — писал для себя. Это было как бы естественное движение: вот эти мысли в единстве с личной судьбой. Они все время пересекаются. Потом воскресили ди­зайн, я позанимался им и написал диссертацию, которую тоже отверг­ли, — по методологии системного подхода. Тогда через год я написал еще одну диссертацию и защитился — уже в 1989 году. Но и это все не публиковалось. Только вот во ВНИИТЭ мы издали в 1991 году какие-то материалы, касающиеся дизайна и сферы проектирования... В це­лом же продолжал только для себя работать. А публично вот только теперь включился.

Л. Седов. Это время и в моей биографии довольно-таки драма­тичное. Левада как бы поставил под удар наш теоретический семинар и наш отдел теории и методологии тем, что опубликовал свои лекции. Но надо сказать, что он их читал на протяжении нескольких лет, и все было спокойно. Потом он их опубликовал, очень ограниченным тира­жом. И тут вдруг на него начались гонения. Но это произошло в 69-м году. А я в этом коллективе подвергался гонениям буквально с момен­та своего туда перехода, потому что я пришел туда в конце 67-го года и тут же оказался в числе подписантов. И после этого меня каждый год стали выгонять из института, проводя какие-то сокращения. А свои меня в это время прятали, то отправляя в отпуск, то еще как-то.

— Большие мастера были на это все тогда.

Л. Седов. Да, пока был директором Румянцев, меня изгнать как-то не получалось. И в партбюро был Лапин. Короче говоря, меня всеми способами как-то удавалось отмазать. А уж когда Левада попал под нож, стало труднее. А затем уже сменился Румянцев — и наша судьба была практически предрешена. Но и то нас выгнать, так сказать, малой кровью не удалось, а пришлось почти треть института так или иначе выгонять под реорганизацию. Так что тут я не могу себя чувствовать героем, потому что в общей массе был изгнан. Это произошло в 1972 году, летом. Ученые советы были там драматичные тоже. Я судился с институтом. Пытался... В общем, там достаточно много было нарушено юридических норм при реорганизации, так что я мог даже судиться.

В. Чеснокова. Я помню, как блестяще все уходили. Под конец уже пытались удерживать — и ничего не удавалось. Народ уходил прямо потоком.

Л. Седов. Да, кому удавалось куда-то уйти, все бежали. Остава­лись только люди с пятым пунктом, которым уйти трудно, но они уез­жали потом за границу, как Виткин, например, сделал, и масса дру­гих — Рожковский, Зильберман. А те, кому некуда было уйти, там остались и тихо сидели.

У меня еще и далее был очень драматический момент. Еще более драматический. Когда я ушел, две недели я был без работы, а потом меня должны были брать в ЦЭМИ, где в это время работал и Левада. И вот все уже было на мази, я прошел все инстанции, все подписи были — вице-президента академии Федосеева, директора института, — все были подписи на приказе о моем зачислении. Накануне меня поздравили в Президиуме Академии наук, и кураторша этого ЦЭМИ сказала: «Вы будете работать, и, я надеюсь, у вас больше не будет никаких полити­ческих проступков». Я сказал: «Да-да». А на следующий день пришел в отдел кадров — мне вернули книжку трудовую и сказали: все! Все переменилось. Мой приказ в это время был на машинке, как я узнал. Я пошел к Шаталину, заместителю директора. Он сказал: ни о чем меня не спрашивайте, но все действительно переменилось... И так я никогда и не узнал, что же переменилось. Хотя волосатая рука ГБ за этим про­сматривалась довольно четко, мне кажется.

— А потом?

Л. Седов. Потом я с полгода примерно работал вместе с Левин-соном в Проектном институте зрелищных зданий и спортивных соору­жений. Очень милый коллектив, чрезвычайно интеллигентные люди. Мы там такую небольшую социологическую группу создали, но через полгода я ушел в издательство «Энциклопедия», там, в общем, поте­рял (не совсем, но в достаточной мере потерял) 17 лет своей жизни. Да. Вот только сейчас я начинаю понимать, что это был большой ку­сок. То есть я продолжал работать, я продолжал писать. Как раз мои лучшие публикации, самостоятельные, так сказать, в этот период были написаны. Но все это было достаточно мучительно, через очень изну­рительную редакторскую работу, а в «Энциклопедии» она особенно изнурительная, там все надо выверять по многу раз.

Семинар Левады продолжался. Разные были точки опоры у него: в Гипротеатре, в ЦЭМИ, еще в каких-то учреждениях время от време­ни нас пригревали. Потом были случаи, когда закрывали. Но до послед­него времени он в Гипротеатре существовал. Ну и домашние семинары в узком кругу левадовцев мы проводили. В том числе был семинар о бюрократии, о советской бюрократии, вообще о системе здешней. И то, что там было наговорено, уже через много-много лет, когда нача­лась перестройка, мы опубликовали в статье за четырьмя подписями в журнале «Коммунист». Да-да, в журнале «Коммунист». Она, надо ска­зать, произвела сильное впечатление, эта статья. Как только откры­лась возможность, мы какие-то свои идеи опубликовали. Это был плод домашних семинаров. Но вообще, конечно, эта активность потихонеч­ку ослабевала. Или я ослабевал сам. Такое ощущение было.

В. Чеснокова. Я была на этих семинарах, несколько раз попада­ла. Мне показались любопытными и интересными сами доклады, но уровень реакций на эти выступления очень меня разочаровал.

Л. Седов. Да. Вот именно. Много очень было какой-то публики, о которой складывалось впечатление, что просто деваться людям неку­да, вот и ходят на наш семинар. Им все равно куда ходить. Девочки какие-то, да. То есть по сравнению с тем, что было в период расцвета, еще в институте, это, конечно, было немножко печальное зрелище и большого энтузиазма не порождало. Да, кстати, еще Шведов ведь дер­жал домашние семинары, наверное, вы знаете. Это уже совсем после­дние годы. Уже левадовский семинар практически перестал существо­вать. Или едва теплился. Собирались в доме у Шведова. Научное общение, конечно, поддерживалось в меньшей степени, чем сборища по поводу попеть, но все-таки были домашние семинары и научные.

А левадовский семинар — это один из очень значительных куль­турных очагов того времени. Левада, бесспорно, в этом смысле выдаю­щаяся личность, он не мыслит себя вне такой молодой поросли. Хотя, когда начинался этот семинар, он сам был по сути дела, с точки зрения уже нынешних лет, мальчишкой. Когда этот погром вокруг его лекций случился, ему было 39 лет. Да, да. А он уже тогда выглядел маститым ученым-педагогом, потому что он все время был в окружении моло­дых и, надо сказать, очень талантливых людей. Там и Вика Чаликова была, теперь уже покойница, которая только в годы перестройки про­явила все свои таланты. Ну не все, а те, которые многие до этого про­сто не знали, все-то она не успела. Она была блестящий публицист. Зильберман, он не покорил Америку, скажем так, но тем не менее у него там тоже сложился какой-то круг почитателей, издали его книж­ку. В общем, все, кто из левадовского семинара уехал за границу, все нашли свое место и достаточно хорошо работают. Так что в этом смысле у Левады, бесспорно, талант именно в поисках одаренных молодых людей.

В. Чеснокова. Мне еще кажется, там была очень важная функ­ция. Я вот не участвовала в этом семинаре, но мы, новосибирцы, были в курсе, как-то причастны были к разговору, к статьям и вот к перево­дам Парсонса, очень много ведь переводилось — вряд ли кто и знает сейчас все эти переводы. Так вот, когда я сюда, в Москву, приехала, я поняла, что могу говорить на одном языке с нашими теоретиками и понимаю их. И они меня понимают и принимают. Видимо, была и вот эта важная функция левадовского семинара: функция формирования языка социологии.

Л. Седов. Да. Более того, вы знаете, каким-то совершенно, я бы сказал, полумистическим образом существование левадовского отде­ла создавало в институте в целом интеллектуальный климат. Не пото­му что к нам ходили на семинары все работники института. Нет, от­нюдь нет. Был какой-то эталон, какой-то такой энтузиазм интеллектуальный, вот он невольно сказывался на всем институте. И вот не стало левадовского отдела, ну не только левадовского, ушел Грушин, — все разбежались.

В. Чеснокова. Это все-таки было коллективное мнение, мне ка­жется, не просто случайность. Каждый высказать может свое мнение а это было уже мнение, основанное на согласии семинара.

Л. Седов. Да, бесспорно. Какие-то сообщающиеся сосуды были Да. Это трудно даже объяснить, но действительно влияние вот этого коллектива, этой группы людей выходило дальше тех стен, где, соб­ственно, собирался семинар. Через личное общение. Может быть, кто-то не бывал у нас на семинаре самом, но мы со многими общались и обсуждали эти все вещи. Короче говоря, все это не было замкнуто. Совершенно не было.

— А какое-то сообщение с семинаром Щедровицкого происходило?

Л. Седов. Не очень. Генисаретский одно время активно участво­вал в нашей работе и, как он только что рассказывал, пытался у нас защититься. Не получилось. И уже тогда не могло получиться. Нача­лись эти преследования. Хотя не всегда социологи преследовались за свои социологические убеждения, больше за политические, как я по­нимаю. И самой жесткой формы преследования, а именно, посадки в тюрьму, я что-то сейчас вспомнить не могу из нашего социологическо­го окружения. По-моему, до посадки дело не доходило. Формы пре­следования были в основном — запрет на публикации, изгнание с ра­боты тем или иным способом, негласная слежка, вызовы, прослушивания телефонов и даже просто квартир.

Я, например, знаю, что у меня просто квартиру слушали как та­ковую какое-то время, не всегда, но такой период был. Однажды я, сняв трубку с моего телефона, вдруг услышал чужую чью-то кварти­ру, то есть, видимо, как-то канал там соединился не так или что-то они забыли выключить, и я несколько, ну пять или чуть больше минут, слы­шал эту чужую квартиру. Причем там никакого разговора даже не было, какой-то обмен чисто бытовыми репликами, какое-то покашливание, но отчетливо-отчетливо. И я сразу понял, что, видимо, в таком же виде пребывает и моя квартира, где каждый мой чих, наверное, слышен. По­том вдруг это вырубилось. Чья квартира, это мне осталось неизвестно, но я понял сразу же, что это. Потом поинтересовался, возможно ли такое. Люди знающие сказали: да, конечно, и скорее всего ты тоже сто­ишь на этом прослушивании — замкнулся как-то этот канал.

— Это в связи с семинаром?

Л. Седов. Нет. Моя деятельность не ограничивалась семинаром. Я поддерживал отношения с иностранцами, с иностранными учеными, которые приезжали в Москву, я никогда не ставил никаких ограниче­ний себе в этом смысле. Приезжали ко мне домой. Я ни перед кем в этом не отчитывался. Потом дом, где я жил, был очень в этом смысле своеобразный. Кооперативный дом, метро «Пионерская», оттуда мас­са выдающихся людей вышла. Там жил писатель Владимов, там Янов жил, ныне знаменитый политолог американский, писатель ЖуховиЦ-

кий, еврейский диссидент Занд, один из первых лидеров эмиграции. Пятигорский там жил. Короче, кого там только не было. Со всеми мы общались очень тесно. И дом был под наблюдением просто снизу до­верху. На Малой Филевской, дом 16. Кооператив Союза журналистов. Это был один из первых московских кооперативов, где еще брали сто процентов, без аванса, и туда устремилась бездомная научная моло­дежь. Раздобыли денег — ну кто как. Это был такой очень молодой и очень выдающийся дом. К сожалению, его сломают когда-нибудь, это пятиэтажка обычная такая. Хрущевская. А он заслуживает мемори­альной доски. Я перечислил отнюдь не всех, кто там пребывал...

Так что преследования, да. Преследования. Ну потом, конечно же, люди просто вытеснялись в эмиграцию. Уехавших социологов ока­залось довольно много.

Уже с началом перестройки, в 1987, по-моему, году, я опублико­вал статью в журнале «Народы Азии», где предложил свою типоло­гию. А до этого были домашние заготовки. Это была идея о разных типах ориентации, культурных ориентации и ценностных. Тут что са­мое важное? Важен был вообще культурологический подход с точки зрения того, что решающую роль в строе человеческих отношений иг­рают в конечном счете не какие-то экономические базисы, а способ осмысления мира, различный в различных культурах, что можно по-разному представлять себе картину мира и отсюда следуют уже ка­кие-то социальные и политические дальнейшие конкретизации. С этой идеей я написал работы, которые опубликовал за границей в «Синтак­сисе». Отправной точкой у меня была идея о различном отношении к смерти прежде всего, к посюстороннему и потустороннему существо­ванию. Это уже было развитие, так скажем, парсонсовских идей.

— Вы работали в одиночестве — с текстами Парсонса, я имею в виду, — или все-таки были обсуждения какие-то?

Л. Седов. Поскольку после разгона каждый из нас, из поклонни­ков Парсонса, оказался в несколько другой среде, то по-разному раз­вивалось и наше взаимодействие с Парсонсом. Я, в частности, стал от­ходить больше в область культурологии. Впоследствии опубликовал эти статьи в журнале «Синтаксис» и в журнале «Сёрвей» в Англии. Там есть ссылка на Сашу Голова, который какие-то отправные мысли в свое время мне поведал, а затем вот они получили такое развитие.

Г. Беляева. Я работала в ИНИОНе, на информационных сборни­ках переводов, рефератов. А потом я попала в Архитектурный инсти­тут, и там мы стали заниматься тоже практическими проблемами: го­род и городская среда, поведение горожан и так далее. И поскольку эта область была совершенно новой для меня, как-то совершенно о Парсонсе не вспоминалось. И только вот совсем уже недавно я снова вернулась к Парсонсу. Причем по очень интересному поводу. Я долж­на была у Левады года два или три назад делать доклад по социальной Диагностике. Это было уже после Института культуры, где я тоже ра­ботала. Да и из Гипротеатра я тоже ушла в 91-м году. Я все хотела про-

вести наконец диагностическое исследование по городской общнос­ти. То есть интуитивно мы город от города отделяем. Но какие показа­тели я должна взять, чтобы, вообще говоря, понять, что там происхо­дит? И вот я хотела у Левады сделать доклад, очень предварительный сырой довольно, но там интересный материал был. И поскольку я зна­ла, что в семинаре много парсонсианцев, я и решила освежить какие-то понятия. И я стала читать старый перевод и обнаружила, что совер­шенно ничего не понимаю. Читаю, но не понимаю, о чем речь. Закрыла открыла книжку толстую, «Теорию общества», откуда, собственно, перевод сделан, там все понятно. Ну прочла я так добросовестно, пару дней посидела с конспектами, основные его работы вспоминала: «Очерк социальной системы» и особенно «Культура и социальная система». И вот чувствую: вроде все понятно, а с другой стороны, все какое-то чужое как будто. Что с этим делать — не знаю. И вот с той поры я все стала думать: в чем дело, что, почему?

И к чему я пришла — вот по поводу падения интереса к Парсонсу у нас в стране, даже в наших кругах. Мне кажется, что это произошло не только потому, что не было социальной возможности заниматься теорией как-то систематически, печататься, что было социально не разрешено, а если ты занимаешься Парсонсом, то обязательно под уг­лом критики. Не только поэтому. Но и потому, может быть, что соци­ология Парсонса, его теоретические взгляды выросли совершенно в другом обществе, сильно нормативизированном. Ведь когда он уста­навливает основные единицы действия, то по сути дела он реализует бихевиористские и необихевиористские подходы: санкции, наказания и так далее. Тот подход, который он предполагал реализовать в «Струк­туре социального действия», остался нереализованным. «Социальную систему» он начинает строить по-другому. Все у него очень такое ста­бильное, укорененное, что, может быть, плохо ложится на нашу соци­альную, социокультурную реальность. Мне кажется, что у нас она ка­кая-то другая — и какая-то другая социология должна быть, хотя этот тезис сам по себе весьма сомнителен. Потому что социология в вари­анте Парсонса — это, в общем, релятивистская естественнонаучная дисциплина, в принципе она должна в любом обществе применяться. Но что-то здесь мне самой до конца не очень понятно.

И вот моя работа в социологии пошла другими путями... Прихо­дилось совершенно другими вещами заниматься.

Э. Быкова. А со мной было наоборот. В эти годы застоя в социо­логии я стала постигать Парсонса, углубляться в его концепцию. И именно через эмпирическую работу. И на что, вы думаете, обратилось тогда мое внимание?

— Переменные, да?

Э. Быкова. Переменные. Знаменитые переменные. Причем снача­ла они казались парадоксальными и казалось, что это нечто абстракт­но-отвлеченное. Вот, по первости, когда я с ним знакомилась, каза­лось, что вряд ли это возможно вообще использовать в каких-то

эмпирических исследованиях. Собственно, тогда я и не думала, что буду заниматься эмпирическими исследованиями. А потом это стало погру­жаться в практику и обрастать каким-то мясом — оказалось, что это может быть и практически использовано. Потом у нас появилась Ва­лентина Федоровна, у которой уже были какие-то переводы. А тогда мы просто стали пользоваться концепцией Парсонса.

— Значит, что-то даже вышло?

Э. Быкова. Да. Мы провели тогда наши первые исследования. Оказалось очень интересно использовать эти переменные, строить ка­кие-то индексы — а потом из них вдруг что-то получалось. Набираешь какие-то показатели — и вдруг что-то получается. Применяли мы слож­ные, интегральные показатели. Обрабатывали в Таллине. Вообще это очень увлекательное дело. Вдруг получается что-то содержательно наполненное и осмысленное. (Обращаясь к В. Чесноковой.) А ты дела­ла по старому, уже проведенному исследованию вторичный анализ — как раз на основе этой концепции. Помнишь? Четыре группы, которые потом вошли в статью в сборнике «Социально-психологические иссле­дования функции художественной самодеятельности».

В. Чеснокова. Ты говоришь — я вспоминаю. Это же были 80-е годы, да?

Э. Быкова. Это конец 70-х — начало 80-х годов.

В. Чеснокова. Это было как раз то самое время, когда, считается, интерес к Парсонсу очень сильно упал и перестали его переводить. Сейчас я вспоминаю ведь действительно мы тогда с его переменными работали. Так что как-то продолжался он в нашей науке.

Э. Быкова. Ну, в определенных кругах, наверное, да. Потому что на уровне общефилософском, насколько я помню, — я, правда, тогда уже отошла от факультета философии и мало общалась с преподава­телями, — действительно, там отход был, и те, кто не хотел откровен­но конъюнктурой заниматься, больше обращались к проблемам исто­рии. Или к эстетике. И в эстетике тоже больше уходили в историю. И, может быть, на этом уровне действительно Парсонс отодвинулся в сто­рону. А социологи, я думаю, просто волей-неволей этим занимались, если не явно, то тайно.

Да, некоторые этим занимались по домам, знаю людей, которые где-то добывали переводы — ту же американскую социологию, или Беккера и Боскова, или еще какие-то переводы, чуть ли не рукопис­ные, что-то друг другу передавали. Это, конечно, сравнительно узкий круг, который уже тогда так или иначе был приобщен или приобщался к социологии. Как-то все-таки это расходилось. Вот Институт социо­логии. А потом наш институт — вроде, казалось бы, тут он ни при чем, а и у нас тоже какие-то начались социологические исследования. А значит, все это понадобилось. Как бы такой узкий коридор, может быть, Даже подземный, да. А может быть, не очень подземный. Во всяком случае был такой своего рода клан. Да и на общефилософском уровне, возможно, это не исчезло совсем: тут тоже разные были течения. По-

тому что, когда какой-то интерес возникает, пусть даже и нельзя а читают.

С. Белановский. Я вот хотел Лизу Дюк спросить о Новосибирс­ке. Там были переводы и обсуждения Парсонса в 60-х годах. Расска­жи, пожалуйста, как и почему стала сворачиваться эта деятельность Ведь там гонений никаких не было.

Е. Дюк. Ты имеешь в виду переводческую деятельность? Это ведь всегда с конкретными людьми связано. Валя Чеснокова была своеоб­разным мотором в этом деле, у нее был интерес к переводам, большая социологическая культура, она следила за тем, где что интересное по­являлось. И когда она уехала в Москву, то этого мотора, человека, который активно этим занимался, не стало. Остальные сотрудники, для которых все это было важно, иностранных языков практически не зна­ли. А чистые переводчики, такие, как Дора Израилевна Штимер, — она не без интереса была, смотрела иностранные журналы, могла пореко­мендовать прочесть какую-нибудь интересную статью, — все-таки пе­реводили что дадут, в основном с русского на английский. Вот просто поэтому и стало все сворачиваться.

Я начала работать в отделе с 1973 года. Валя уехала, по-моему, в 1972-м или 1971-м.

В. Чеснокова. В январе 1972-го.

Е. Дюк. Мы с ней абсолютно не пересеклись. Я просто знаю о ее деятельности, потому что студенткой иногда подрабатывала то у Шля-пентоха на кодировке анкет, то у Саши Велына лаборанткой по дого­вору с Бердским радиозаводом. То есть мы, студенты, толклись все время в отделе. Там колоссальное количество переводов было сдела­но. И Валя держала все это в руках, всю эту библиотеку. Сотрудники отдела могли взять у нее под расписку какой-нибудь экземпляр и чи­тать. А потом, когда она уехала, это все растащили.

— Эта библиотека прекратила свое существование?

Е. Дюк. Практически да. И Татьяна Ивановна Заславская была этим страшно обеспокоена. Они как-то с Рывкиной пошли в Валину комнату, сели перед шкафом, в котором эти переводы хранились; по­смотрели, посчитали и взволновались ужасно, чуть не заплакали. И потом откомандировали меня туда, чтобы собрать и переписать все, что осталось. В том же шкафу лежал полный список того, что за все эти годы было переведено. И когда я уже считала имеющееся и слича­ла с полным списком, то Парсонса там совершенно не было — ни чет­вертого, ни пятого, никакого вообще экземпляра. Я была очень разо­чарована, потому что хорошо помню, какой был ажиотаж по поводу того, что его перевели, как это интересно, какой будет семинар. И я думала, что наконец-то я почитаю его на просторе так, как следует, а не одним глазком за вечер.

В. Чеснокова. Парсонса, почти всего, я, уезжая, сдала в библио­теку института. И всех предупреждала, чтобы обращались туда. Я уве-рена, он до сих пор у них в фондах где-нибудь лежит навалом... Но

чтобы так вот позабыть! По-моему, очень характерный пример полно­го отсутствия к нему интереса. Вот в шкафу стоял — и был порядок. Исчез — жалко. А читать почти никто не читал.

— В 1972 году в Москве к руководству Институтом социологии пришел Руткевич. Вся эта кампания как-то отразилась на вас в Ново­ сибирске, и в частности на переводческой деятельности?

Е. Дюк. На нас — никак, потому что мы были далеко и к нам никто из них не ездил. Это отразилось как-то в целом меньше: стало социоло­гической литературы к нам попадать, про зарубежную социологию мож­но было узнать только в рубрике «Критика зарубежных социологичес­ких теорий» и так далее. Но в наши дела в Новосибирске в те времена никто не лез и даже вообще не знали, что у нас там происходит.

Единственное, что было, это некоторые столкновения и «контак­ты» на международных социологических конгрессах наших новоси­бирских социологов и москвичей. Ну, наши-то какие ездили? Заславс­кая и Аганбегян в основном, это уже потом молодежь начала ездить как научные туристы, примерно с 1984 года. А до этого официальная делегация была строго пять человек: Руткевич, Гвишиани, Аганбегян, Заславская и кто-нибудь из ЦК КПСС. Группа научного туризма тоже была небольшая — от 5 до 10 человек. Ездили в основном москвичи, наших не то что не пускали, а просто места не хватало. И Татьяна Ива­новна про официальную делегацию говорила, что это ну просто звери­нец какой-то, их доклады слушать вообще невозможно было. Главная цель была отстоять чистоту марксизма там, где никто на нее и не поку­шался. У нее всегда впечатления от московской части делегации, от их полицейских нравов, были ужасные.

— Лиза, скажи, пожалуйста, вот ты пришла в отдел в 1973 году, довольно длинное время наблюдения. Если говорить о Парсонсе, и не только о нем, а может быть, и о других социологических классиках, верно ли, что интерес к ним угасал? Или когда ты пришла, этого инте­ реса уже не было? Или, наоборот, он был?

Е. Дюк. Когда я пришла, то с ними не работали и интереса к ним не было.

— То есть все как бы обвально рухнуло, да?

Е. Дюк. Да. По одной простой причине — работали с конкретны­ми социологическими исследованиями. Сбор, обработка и анализ эм­пирического материала занимали абсолютно все время. Интересова­лись только литературой вокруг конкретной проблематики: социология села, города, трудовых ресурсов и так далее.

— Понятно. На протяжении всего этого времени о том же Пар­ сонсе, по-видимому, редко можно было услышать?

Е. Дюк. Я бы сказала, что в отделе я вообще ни разу не слышала. Иногда, очень редко, на каких-то семинарах случайно упоминали. Где это было более или менее постоянно? У Инны Владимировны Рыбкиной. о 1979-м, может быть, немножко раньше, ввели социологическую спе­циализацию на экономическом факультете университета. До этого мы 27 Т. Парсонс

числились экономистами-математиками и специализировались в чем угодно, только не в социологии. Инна Владимировна читала студентам курс «Введение в марксистскую социологию». Слово «марксистская» в название ввели специально, иначе бы курс не прошел. И в этом курсе она старалась давать понятия из социологической классики, зарубеж­ной социологии, как она развивалась, начиная от Томаса и Знанецкого.

— И можно сказать, что она осталась единственным человеком, который в какой-то степени традицией владел?

Е. Дюк. Я сказала бы, да. Я, помню, просила разрешения у Зас­лавской посещать в рабочее время эти лекции, потому что очень зави­довала студентам, которые учились на новой специализации. У нас это­го не было. Что-то Воронов читал, что-то Бородкин, но цельности не было. Татьяна Ивановна ответила мне тогда, что она не только разре­шает, но и всячески приветствует, потому что, не будь у нас Рыбкиной, кто еще сможет о социологических теориях рассказать? Такого нет у нас ни одного человека.

В. Чеснокова. Вот, пожалуйста, очень наглядно на нашем узком новосибирском примере. Никакого разгона не было, преследований не было, никого не увольняли по идеологическим причинам. А в то же время — такая выразительная траектория: от середины 60-х годов, ког­да весь отдел снялся, дружно поехал в Польшу, привез литературу, развернул переводческую деятельность, развернул семинары методо­логические, и до середины 70-х годов, когда совсем упал интерес к те­ории. И даже введение социологического курса не оживило атмосфе­ры в институте. Я имею в виду — атмосферы обсуждений, споров, дискуссий по этим вопросам. А впрочем, в это время мы имеем падение интереса к концепции Парсонса не только у нас, но и на Западе. И там, как я понимаю, причины этого падения — главные причины — должны уже быть другие.

А. Хараш. На Западе был не просто интерес к Парсонсу. Пони­маете, можно говорить так, если есть несколько маститых социоло­гов, каждый из них обладает своими достоинствами и почему-то одно­го из них выделяют. А этого же не было. Парсонс был единственным продолжателем дела Макса Вебера, непосредственно. И не только дела, но и семейной традиции, женился на его вдове. То есть он был его уче­ником, он был учеником в средневековом смысле слова. Вот так я его воспринимаю. И даже стиль его работ — это веберовский стиль, толь­ко переведенный на английский. Ведь вы же не спрашиваете, чем объяс­няется интерес к Максу Веберу. Это естественно, и об этом спраши­вать странно, потому что — ну чем может быть вызван интерес к основоположнику науки социологии? Ведь действительно, основопо­ложником современной социологии стал именно Макс Вебер, а не Спен­сер, и не Дюркгейм, и не многие другие, которые в тот же период мог­ли бы претендовать на это. Потому что никто так систематически не изложил основ социологии, именно, так сказать, основ метода социо­логического, как Макс Вебер. И поэтому же был не просто интерес к

Парсонсу, а учеба у Парсонса. У него учились социологии. Таким учи­телем, по-моему, был Парсонс для западного мира, для англоязычно­го по крайней мере. Я не знаю, пользовался ли Парсонс такой попу­лярностью в Германий, но то, что он для Америки открыл социологию, именно в современном смысле, это факт.

Хорошо звучит: для Америки — открыл социологию. Можно от­крывать Америку в социологии, можно открыть социологию в Амери­ке. Вот как раз второе и сделал Парсонс. Кстати, и Америки в социо­логии он тоже открыл в огромном количестве, он сделал и то и другое, пожалуй.

А когда стали исчезать у нас обязательные теории и притуплять­ся стала сама бдительность в отношении необязательных теорий, ког­да наступила либерализация взглядов, мнений, естественным образом ореол запретного плода стал меркнуть, и в частности вокруг концеп­ции Парсонса, вокруг школы Парсонса. Кроме того, появилось очень много теорий. У Гоулднера, например, изложено несколько теорий, появившихся уже после Парсонса. У нас, правда, Гоулднер не был пе­реведен, по-моему.

Потом Парсонс ведь не относится к понятным авторам — еще и такая вещь. И когда нет особых причин продираться сквозь его тек­сты, то как-то перестают это делать. Был разрешенный институт, он не назывался Институтом социологии — это был Институт конкретных социальных исследований. Мне так кажется, что там серьезно зани­мался теоретической социологией Левада. Все остальные занимались именно конкретными социологическими — не социальными, а социо­логическими, но конкретными — исследованиями. А у Парсонса как раз ведь нет ни анкет, ничего такого, у него социология совсем в дру­гом смысле. А отчеты нужно было давать, в общем-то, по проблемам.

У нас Александр Северьянович Прангишвили, директор институ­та, где я работал, любил делать обходы, что-то смотрел, смотрел, а потом в среду на заседании сказал: я сейчас вот прошелся по всем ком­натам, и у всех на столах раскрытые книги на английском языке. Сколь­ко раз объяснять, что наука состоит не в том, чтобы прочитать книгу и написать о ней еще одну. Почему никто не идет в лабораторию и там ничего не делает? Понимаете? Ну прочел Парсонса, ну и хорошо. Теперь давай засучи рукава и делай что-то, пусть примитивное, но свое. И это идет не через изучение текста, а через абстрагирование от текста. Вот мне и кажется, что, когда началось построение конкретной советской социологии, советской социологической науки, тогда уже стало не до Парсонса, не до семинаров по Парсонсу. Многим, скажем так.

А на Западе этот отказ объясняется плюрализмом. Да, Парсонс был столп, основоположник и так далее. Но появились новые концеп­ции, причем не менее интересные, чем его. Вначале он был одинок. Но потом уже появились и многие другие, а может быть, даже и одновре­менно. Но во всяком случае в классической социологии продолжате­лем дела Вебера был Парсонс. А потом уже очень быстро, через не-27*

сколько лет, выстроилась целая плеяда, и вот эта центральность фигу­ры Парсонса исчезла. Очень много интересных появилось теорий. На­пример, этнометодология Горфинкеля. Причем более понятно изло­женных, скажем так. Это тоже очень важная вещь.

— Вы не считаете, что в принципе в западной социологии проис­ ходила какая-то примитивизация понятий, школ?

А. Хараш. А это неизбежный процесс в любой интеллектуальной области. И адаптация к среднему пониманию — это естественная тяга ума. И меня это часто раздражает, но я понимаю, с другой стороны, что иначе не может быть. Есть потребность в остенсивных определе­ниях — это то, что можно показать пальцем. Она у среднего человека выражена очень ярко, и это нормально. Он не может жить — все люди не могут жить — в безвоздушном пространстве. Кто-то задыхается, но не упрощает. А большинство склонно к противоположному.

О. Генисаретский. Вы знаете, я помню одну случайную встречу. Мы с приятелем попали в ресторане за один столик с двумя американ­цами, которые оказались социологами. Случайно. И я, разговорившись и тоже имея в качестве авторитета Парсонса, задал несколько вопро­сов. Они не знали, кто это такой.

— Молодые были?

О. Генисаретский. Да не очень молодые. Ну лет по тридцать им было. Они учились в этот же период. Но там просто совершенно по-другому устроен сам способ общеакадемической жизни, не как у нас. Есть университеты, и они очень автономны друг от друга, и все про­фессора — друг от друга. Такой обязательности в знании общих авто­ритетов нет. А кроме того, к подобного рода конструкциям они не склонны в массе своей. Ну и действительно, следующий этап развития их академической социологии был Бог знает на чем основан.

То, что мы остановились на Парсонсе, — случайность была. Точ­но так же, как, в общем, не существовало нигде науки кибернетики. Нигде. И даже попытки ее построить как науку. Вот в какую-то одну из щелочек железного занавеса к нам просочился Винер. И плюс к это­му все было подогрето тем, что эта концепция связана с компьютера­ми, и с телеуправлением, и Бог знает еще с чем. И вот у нас это превра­тилось в такой идеологический пузырь. Может быть, и с Парсонсом произошло нечто подобное, хотя и другого рода: все-таки Винер — это были чисто популярные книжки, а здесь — серьезная работа на десятилетия.

— Действительно, как-то удачно выбрали хорошего автора...

А. Здравомыслов. На Западе парсонсианство и структурно-фун­кциональный анализ были расценены как консервативная теория, апо­логетическая по отношению к капиталистическому строю, к американ­скому обществу. Наиболее яркая критика была дана Миллсом, с одной стороны. С другой стороны, еще более обстоятельный анализ этого направления был дан Гоулднером. Там и история возникновения на­правления, и этапы его развития, и идея гомеостазиса как стабилизи-

рующего фактора, ее перенос из биологического поля в социальное. Но в то же время сложился довольно большой слой профессиональ­ных социологов-преподавателей, которые ориентировались на эту схе­му Парсонса, которые, таким образом, как бы были социологами аме­риканского истеблишмента. А в 68-м году направление политического процесса на Западе резко меняется под влиянием событий во Фран­ции, Германии, США, студенческих волнений, революций. И значитель­ная часть молодых тогда социологических преподавателей переходит на сторону студентов, и поэтому они отметают всякие теории истеб­лишмента, а с ними — и структурно-функциональный анализ. С тех пор престиж этого направления резко падает на Западе. Такое мое объяснение. Здесь — по одним причинам, а там — по другим причинам. Но в общем они оказались совпадающими по времени.

— Сейчас на Западе происходит постепенное обновление инте­реса к этому направлению. Чем это вызвано?

А. Здравомыслов. Видите ли, на мой взгляд, социология не мо­жет существовать без дискуссии по теоретическим вопросам. А в этой дискуссии невозможно обойти Парсонса, как бы к нему ни относить­ся. Пусть он будет трижды защитник существующей системы. (Кстати говоря, он не такой уж защитник ее по политическим своим воззрени­ям — это Смелсер счел нужным подчеркнуть однажды в беседе со мной.) Он был либералом, не надо его путать с какими-то консервато­рами или защитниками реакционных структур. Он был либералом, ака­демическим профессором, который не особенно вмешивался в поли­тическую жизнь. Но позиция его, конечно, имела политический смысл и значение, потому что он был главой официального направления в Гарвардском университете, который готовил кадры вот этих самых го­сударственных деятелей, чиновников внешней политики, разведки. Когда я был на приеме в американском консульстве в Ленинграде, к нему очень многие подходили с таким почтением как к профессору, учителю. Они считали долгом напомнить, что когда-то учились в этом университете, что-то читали из его трудов, такое было к нему очень уважительное отношение, хотя там присутствовали в основном люди чиновнического сословия.

С. Белановский. У меня создалось впечатление, — может быть, я не прав, я плохой знаток Запада, — что там произошло два процесса. Первый — вот эти студенческие волнения, а второй — получилось так, что стали набирать силу направления конкурирующие: феноменоло­гическая социология, этнометодология. Может быть, совпало во вре­мени, но студенты стали негативно относиться к парсонсонсианству, используя для критики его отчасти марксизм, отчасти еще что-то и вот эту феноменологическую социологию — она подвернулась и тоже была использована для его критики. Поэтому получилась, в частности, та­кая ситуация, что престиж Парсонса и его направления упал, а на этой волне, может быть, несколько неестественным образом возрос инте­рес к другим направлениям — феноменологическая школа, этнологи-

[еская социология. Но я не специалист, может быть, вы как-то лучше iTy ситуацию понимаете?

А. Здравомыслов. Естественно, что феноменологическое направ-1ение стало в оппозицию к структурно-функциональному анализу. Но жо же возникает еще в конце 30-х годов. Тогда появляются первые )аботы Мида, психологическая ориентация в социологии там уже вы-эажена. А дальше, уже в 60—70-е годы, я бы сказал, социология чувств !анимает все большее и большее место, вытесняет системный подход и :амо слово «система» становится индикатором того, что здесь псев­донаука или попытка под видом науки выделить идеологию, в то время «ак краеугольным для структурно-функционального анализа было юнятие системы — и общества как системы, и организации, и возмож­ности изучения каких-то системных взаимозависимостей, структур-яых взаимосвязей, функциональных взаимосвязей. А там проблема лич­ного мира, внутреннего, психологического построения образа ;обственного «я», построения теории видения мира приобретает бо­лее фундаментальный смысл, и поэтому все прочее как бы отсекается и объявляется пошлым, не достойным внимания занятием.

Б. Юдин. Да. Был такой интеллектуальный момент со стороны некоторых ученых — неприятие системных построений, которые ка­ким-то образом подавляют личность, ее индивидуальность. Если мож­но так выразиться, экзистенциалистский протест против этого.

— Сейчас, по вашему мнению, это происходит?

Б. Юдин. Нет. Отнюдь не считаю. Просто сейчас отношение к этой проблеме не идеологизировано и можно выбирать, что тебе ближе.

С. Белановский. Конечно, развитие и смена направлений в нау­ке — явление неизбежное. И тем не менее концепции остаются весьма неравноценными и невзаимозаменимыми. Они отвечают на разные про­блемные ситуации и различны просто по своему, если можно так ска­зать, значению.

Школа Парсонса — весьма сильная. Научная школа — это своего рода субкультура. И что бы ни говорили про феноменологическую шко­лу, которая пришла ей на смену, или еще про какие-то школы, это все равно что погубить одно общество и заселить эту территорию эмигран­тами из совершенно другой культуры, которые на этой территории со­здадут свое общество, совершенно другое. Если классическая американ­ская социология, воплощением которой был Парсонс, погибнет, а в общем-то есть основания опасаться, что она или погибла, или близка к этому, мне будет очень жаль, подобно тому как Леви-Стросу было жаль гибнущих цивилизаций, даже не людей, а именно цивилизаций, потому что люди-то могли сохраняться, ассимилироваться. Поэтому мне бы хо­телось приложить усилия к восстановлению этой научной традиции.

Я повторяю, что, с моей точки зрения, существуют две социоло­гические эпохи и соответственно — две социологические школы, если брать укрупненно. Была европейская социологическая школа, она кор­нями уходила в европейскую философскую традицию, оформилась где-то в конце XIX века, имена мы уже называли. Мыслители были круп­нейшие. Но здесь ничего не поделаешь — две мировые войны, я счи­таю, эту школу уничтожили. Но, к счастью, эта школа в несколько ви­доизмененном виде смогла возродиться в Америке. Опять я не беру исторических причин и не берусь анализировать конкретные имена. Но она там возродилась. Она осознавала себя преемницей европейской школы. Это, если угодно, легко доказать эмпирически, по ссылкам, по цитатам, по заимствованиям, по трансформациям, по переводам, про­слеживая мысли. Как я понимаю, хотя и плохо осведомлен, — посколь­ку эти школы друг с другом связаны, то я бы их объединил под общим названием «классическая школа социологии ». Я считаю, что американ­ская школа — одно из возможных развитии европейской. В европейс­кой школе были заложены некоторые ходы, которые не пройдены аме­риканцами. Я очень высокого мнения об американцах, у них очень высока культура логического мышления. Все, что я говорю о Парсон-се, относится не только к нему. Умение строить сложные логические конструкции — вот этим они сильны. Но я считаю, что они прошли и проследили не все ходы, намеченные европейской школой. И я думаю, что это в рамках какой-то одной страны непреодолимо, потому что, как я уже говорил, в любой аналитической, социологической работе всегда есть неявный элемент рефлексии собственного общества, хотя американцы сознательно старались от него избавиться. Они проводи­ли межэтнические исследования, межнациональные. Была школа куль-тур-антропологии, смежная с социологией дисциплина, откуда они очень много черпали. То есть я бы сказал даже, что были предприняты огромные усилия, чтобы преодолеть этот американоцентризм, эту ес­тественную рефлексию, присущую каждому человеку как члену дан­ного общества. Мне кажется, что она преодолена до конца не была, но хорошо то, что эти усилия по преодолению были не только предпри­няты, но они и видны в работах, очень хорошо видны.

Это некоторый урок нам. Мы должны идти своим путем. Навер­но, и в этом, хотя не только в этом, смысле нужны национальные соци­ологические школы, дискутирующие друг с другом. Но послевоенная Европа не оказалась достойным партнером для американцев, как мне кажется, хотя одного очень крупного человека, и я бы причислил его к классической традиции, я назову — это француз Мишель Крозье. Дру­гих я, к сожалению, не знаю. Но я думаю, что, если бы их было много, мы бы их знали. Про другие регионы и говорить нечего.

Что-то самобытное зарождалось у нас в 60-е годы, явно зарож­далось. И не случайно, по-моему, американцы возлагали на нас опре­деленные надежды — что мы как-то разовьем социологическую тео­рию, ожидали от нас какого-то импульса. Их как раз очень хорошо характеризует то, что они искали вот это межнациональное общение, видимо, понимая значимость чужого опыта и важность его сопостав­ления со своим. Но, с моей точки зрения, они такого партнера не на­шли. Хотя именно в России они могли его найти, потому что в 60-е годы

ыл к этому интерес, был волевой импульс, который приводил в эту реру людей мотивированных и заинтересованных. И здесь бот этот азгром — хотя я не был его свидетелем и узнал о нем с большим опоз-знием, тогда я был слишком молод, но я считаю, что он имел катаст-офические последствия не только для нашей, но, может быть, в ка-ом-то смысле и для мировой социологии, потому что она утратила артнера, потенциально достойного. Мне так кажется.

А что сейчас? Сейчас на Западе многое изменилось. Парсонс шельмован. Я допускаю и даже думаю, что он обладал сверхвысоким вторитетом, если о нем говорили, еще при живом человеке, что он ершина социологической мысли (попадались мне какие-то такие ци-аты). Конечно, уж если до такого доходит, то надо понимать, что в гом был элемент моды. А всякая мода преходяща. Но все-таки это ыла хорошая мода. Это мода на школу, которая была очень сильна, [усть мода проходит. Она прошла. Но это ниспровержение Парсонса ставляет какой-то горький осадок. Кто ниспровергал-то? Вот эти студенты-бунтари конца 60-х годов? В общем-то, мелкие люди и с мелкими аргументами — будто Парсонс служил буржуазному обществу и так далее. И как с тех пор все переменилось! Как я понимаю, примерно те же годы возникла, вернее, оформилась феноменологическая школа. Я повторяю, я знаю ее плохо, но те обрывки, которые я знаю, по-воляют думать, что это школа сильная и имеющая право на существование. Но в те годы произошел такой парадокс, что вот эти студенты, заботившись ниспровержением классической социологии, стали опираться на что попало, на марксизм, на троцкизм, и сюда же попала феноменологическая социология, с позиций которой они ниспровергали Парсонса.

У нас, когда был этот известный разгром, весьма оперативно издали книгу, она называется «Новые направления в социологической еории», где четверо молодых, только что окончивших университеты англичан занимались вот таким ниспровержением. То есть они себя причисляли к феноменологической школе. С позиций феноменологической школы они ниспровергали структурно-функциональное направление. Их молодость и необоснованный гонор просто лезут из этой книги. Но самое главное, что эта книга имеет мало отношения к самой феноменологической школе, хотя она буквально пестрит ссылками на Щюца, Сикурела, Гарфинкела, то есть на классиков феноменологической школы. Обилие цитат как раз и доказывает несамостоятельность мышления этих молодых людей. То есть эта книга, в общем-то, не вызывает доверия по всем статьям. Из всех четырех ее авторов более или менее известен сейчас только один — он занимается социологией медицины. А остальные просто сгинули. Вот характеристика их научного уровня. Но с сожалением я должен признать, что прошли годы, читать было нечего, и сейчас поколение, которое моложе меня, — мне 41 год, — 30-летние, все-таки читают именно эту книгу и что-то оттуда черпают. Косвенным образом, поскольку там есть реминисценции, отсылки к классикам. Может быть, они вычитывают оттуда что-то по­лезное, но вместе с этим они всасывают и свойственный этой книге негативизм.

Конечно, когда страна просыпается и социологии у нее нет, она, естественно, смотрит на те страны, где социология более развита. В 60-е годы был в моде Парсонс. Его стали заимствовать. Но через Пар-сонса вышли на классическую европейскую социологию, на много на­правлений, то есть Парсонс оказался ключом ко всей классической социологии в целом. В этом смысле, когда люди ничего не знают, они начинают с чего-то одного и, может быть, несколько его гипертрофи­руют, это нормальное явление роста. Эти элементы детской болезни очень быстро проходили, это просто видно по людям — люди расши­ряли свой кругозор и квалификацию.

Если мы переходим к сегодняшней ситуации, то сегодня ситуа­ция такая, что на Западе в моде вот эта феноменология. Хотя, может быть, и не только она. Там еще в моде компьютерные методы, еще в моде почему-то фокус-группы, странное какое-то тоже явление. Мо­жет быть, они как-то связаны с феноменологической социологией, но только отчасти. Все-таки наука центрируется по концепциям, может быть, по проблемам, но во всяком случае не по методам. Метод — это нечто вторичное.

А у нас существует катастрофический дефицит учителей. Их нет. И молодые барахтаются как могут. И еще обстановка сложная в стра­не. Но тем не менее они барахтаются, это значит, что они какими-то путями выходят на Запад, очень плохо ориентируясь в структуре школ Запада, в значительной мере этот процесс стохастичен. В их мышле­нии отсутствует понятие классики, отсутствует понятие научной пре­емственности. Вот они туда попадают, и самое лучшее, на что они на­тыкаются, если говорить о социологии, это на какие-то феноменологические подходы. Это, как мне кажется, наиболее содер­жательное, на что можно сейчас наткнуться на Западе, вот таким об­разом туда выходя. Поэтому следует ожидать, что в самое ближайшее время у нас могут возникнуть индуцированные, но постепенно приоб­ретающие все большую самостоятельность и автономию феноменоло­гические школы.

Но я считаю, что если на Западе классическая школа погибла или по крайней мере загнана в тень, то это не значит, что и мы должны это копировать, потому что дискуссия между школами — вещь полезная. Это тоже азы методологии. В работах по методологии науки этот ас­пект постоянно подчеркивается, например, у Поппера и у других авто­ров. Поэтому мне горько видеть эту формирующуюся однобокость. Однобокость очень серьезную, потому что, как я понимаю феномено­логические подходы, все-таки в каком-то смысле это не совсем социо­логия. Они очень индивидуализировали социологию, низвели ее до Уровня индивида и до уровня трансакции между индивидами. И в этом смысле утрачены понятия макроструктуры, макроценностей и всего,

что с ними связано. Может быть, это отражает дух эпохи, когда мак­рообщество в социологическом понимании распадается. Но даже если и так, в любом случае должна быть база для сравнения.

В свое время социологи описывали и отрефлексировали переход от общины к обществу, —■ может быть, сейчас необходимо осознать что происходит что-то похожее, когда уже и то, что социологи-клас­сики считали обществом (Gesellschaft), элемент какой-то макрообщи­ны, тоже сейчас распадается. Такое ощущение возникает. Общество, в котором нет норм и ценностей, а есть только мотивации и потребнос­ти. Может быть, я не прав. Ощущение атомизации, какой-то клановизации, утраты какого-то, может быть, даже функционального един­ства, ценностного единства, распад того, что называли интеграцией... Оказывается, так можно жить. Как-то не умирают люди от этого. Но это что-то другое. Другая жизнь. К чему это приведет, не ясно.

В данном случае преемственность школ, смена одной школы дру­гой, возможно, отражает вот таким странным образом некоторую объективную общественную динамику, которая продолжается со вре­мен Токвиля, когда он писал о демократическом процессе, а потом Теннис писал об общине и обществе. Ведь община давно распалась, а сейчас распадается институт семьи. И, возможно, эта динамика, опи­сываемая какой-то кривой, куда-то выводит, хотя мы еще плохо пони­маем, куда она нас выводит. Но и в этом случае у меня остается пре­тензия или сожаление, что люди, не ощущая концептуальной преемственности, не зная ее, в каком-то смысле и не желают знать, потому что и западные коллеги их убеждают, что не надо изучать все это, это устаревшее — буквально употребляется слово «хлам». «Парсонс устарел» — это же глупо.

Вот Олег Игоревич рассказывал о своей встрече с американски­ми социологами, которые именно Парсонса не знали. И к нам приез­жал американец. Не молодой, ему лет пятьдесят с лишним. Он увидел, что моя сотрудница сидит и вычитывает Парсонса — корректорскую вычитку делает, — и он спросил: что вы делаете? Она, владея английс­ким языком, ответила: вот, работаю над Парсонсом. И он имел наглость ей сказать, что Парсонс давно устарел, вы, мол, делаете пустую рабо­ту. Приехать в чужую страну и так высокомерно себя вести, нарушая служебную этику, — это же наглость. Может быть, к нам едут не луч­шие люди, это другой вопрос. Но вот есть этот момент.

Мне жалко, что на Западе утрачена преемственная связь с клас­сической школой. И получается, что и у нас она будет утрачена, по крайней мере очень надолго. Не знаю, когда она восстановится, пото­му что я вижу у молодежи побудительные мотивы учиться, это прият­но, они едут на Запад, они воспринимают некие современные течения, но при этом полностью отсутствует импульс к восстановлению теоре­тической традиции. А почему это важно, мне кажется, я объяснил.

В. Чеснокова. Одно как бы противоречие. Вы сказали: нужна мода на Парсонса, нужна мода и на феноменологов. Вот у нас как раз была мода на Парсонса. Теперь пришла мода на феноменологов. Почему мы с вами стараемся восстановить все-таки Парсонса в общественном со­знании?

С. Белановский. А потому, что с самим Западом что-то не в по­рядке. Конечно, это процесс, длящийся во времени, но в какой-то пе­реломный момент были студенческие бунты, о которых мы говорили. Много времени прошло, но все-таки через эту контркультуру прошло очень много людей, я бы сказал, что почти вся современная элита, ко­торой теперь лет сорок или около того. Разговаривая с этими людьми, порой симпатичными, добрыми, я понимаю, что в них какая-то необ­ходимая жесткость отсутствует. Это то, что я смог отследить. Интел­лектуальная жесткость, в частности. Строгость и жесткость. Если у человека есть позиция, он как-то должен на ней стоять, а в них я чув­ствую ее отсутствие. То, что традиция классическая на Западе прерва­лась, я считаю дисфункциональным явлением. Это не прогресс в науке.

Вот в физике была теория флогистона, она долгое время суще­ствовала и потом рухнула, настала кислородная теория. Это был про­гресс в науке, потому что — может быть, методологи выразят эту мысль лучше, но, так или иначе, я скажу по-простому, — теория флогистона оказалась несостоятельной.

Другой пример. Ньютоновская механика и теория относитель­ности. Здесь немножко другая ситуация. Эйнштейн не опроверг нью­тоновскую механику, но она стала некоторым частным случаем в его системе. Тоже налицо преемственность и налицо прогресс, несколько иного рода, но опять же мы спокойно можем употребить слово «про­гресс». А если говорить о феноменологической школе, то ее нельзя назвать прогрессом по отношению к структурно-функциональной. Это просто другая школа, имеющая право на существование. Она бы только выиграла, если бы ее интеллектуальным контрагентом, конкурентом, партнером в дискуссии была бы структурно-функциональная школа.

Структурно-функциональная школа погибла не в силу своей на­учной бесплодности или устарелости, а в силу некоей исторической, трудно сказать, — то ли случайности, то ли неслучайности. Дисфунк­ция, наверное, не бывает случайностью. Но она погибла как-то необос­нованно. И вообще говоря, люди, которые занимаются историей науки, знают много примеров, когда перспективные школы по каким-то исто­рическим причинам гибли. Гибли, и все. А бывало иначе. Бывало, уходи­ли в тень, порой на десятилетия. Потом возрождались. Я не знаю, воз­родится ли структурно-функциональная школа, но я считаю, что должна, что в каком-то смысле это вопрос о том, возродится ли социология. А что социология на Западе в кризисе — пишут сами западные авторы, Гиддингс, например. Его сейчас все цитируют, у нас он очень известен. Он прямо говорит о кризисе и даже называет некоторые операциональ­ные критерии. Резко сократилось число кафедр, резко возрос средний возраст преподавателей социологии, уменьшился приток студентов. По-моему, налицо феминизация. Вот такие операциональные критерии.

B. Чеснокова. Феминизация — это точный признак упадка.

C. Белановский. Да. То есть из курсов социологии как бы такие курсы для домохозяек получаются. Может быть, полезные в чем-то для воспитания детей. Но это уже не социология. Поэтому по причинам, о которых я затрудняюсь сказать, были ли они исторически случайными или исторически неизбежными, я вообще боюсь углубляться в этот вопрос — как-то она рухнула, эта школа структурно-функциональная. Но я убежден, что без нее социологии нет, что подлинно со­ циологическая школа как раз она. А феноменологическая — это какое-то междисциплинарное образование с элементами социологии знания, теории познания, лингвистики, каких-то ответвлений психологии и психиатрии, которые я плохо знаю. У нее есть прикладные выходы, вплоть до психотерапии, семейной в частности. У нее, может быть, есть прикладные выходы в виде вот этих фокус-групп, а через них — в маркетинг, политический имидж и прочее. Какое-то влияние, возможно, она и здесь оказала. Правда, этот метод, фокус-группы, он сформировался поначалу как прагматический, однако феноменологическая школа сделала много для его популяризации, была попытка распространения его на чисто научные ситуации. Но вот ценностная и нормативная проблематика в феноменологической школе отсутствуют начисто — а это очень крупный пробел. Здесь мы выходим на какой-то более философский вопрос — нужна ли социология вообще. Я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

B. Чеснокова. Мне кажется, наша ситуация показывает, что нужна. Потому что, если говорить о прикладных ее аспектах, то нам сейчас нужна как раз макросоциология, а отнюдь не индивидуальная. То есть бывают ситуации, когда необходимо оперировать макроуровнем, макроструктурами.

C. Белановский. Я думаю, что и на Западе эта ситуация налицо, потому что ведь кризис-то социальный на самом деле всегда формируется на макроуровне. Любопытно, кстати, что вот эту нишу, вот эту пустоту, которая образовалась в результате низложения структурно-функциональной социологии, сейчас занимают экономисты. Я могу назвать по меньшей мере двух лауреатов Нобелевской премии, это Хайек и это Бьюкенен, которые просто в чистом виде работают в социологической сфере, на макроуровне. И из дисфункций на макроуровне выводят дисфункции на микроуровне. Очень сильные мыслители, кстати. И опять-таки прежняя школа, ниспровергнутая, могла бы быть им весьма достойным партнером, потому что этим экономистам, я бы сказал, не хватает социологического образования. То есть, когда читаешь, то сразу в сознании всплывают те самые имена, которые я назвал: обязательно Кули, обязательно Дюркгейм. И думаешь: ну как же так, вот он этот вопрос прорабатывает, а до него здесь много уже сделано.

Я бы сказал, что в некоторых случаях названные мной экономис­ты могли бы скорректировать свою аргументацию, опираясь на социо­логов. Есть случаи, когда концепции социологов спорят с ними, и весьма по существу. Это был бы повод задуматься и углубить работы, по­тому что местами у экономистов ощущается некоторая поверхност­ность, методологическая и логическая, — они слишком мало просле­живают причинно-следственных связей. Вот где у Парсонса надо учиться! У них — экономистов — логическая структура исследований как-то более линейна. Они работают с малым числом посылок, а обще­ство все-таки очень сложная вещь. И мне кажется, что жанр Парсон­са, с множественностью пересекающихся логических линий, более адекватен. Потому что иначе что-то теряется. Возникает опасная вещь; возникает иллюзия некоторой истинности при, на самом-то деле, весь­ма большой сомнительности концепции.

Еще парадокс в том, что у Дюркгейма есть вещи, противореча­щие Хайеку, в отношении которых Хайек безусловно прав. Но есть и другие вещи, по отношению к которым, как я думаю, более прав Дюр-кгейм. Потому что Хайек описывает какой-то один тип общества, а обществ много. И меня все время гложет сомнение. Понимаете, я как социолог восхищен работами Хайека, но я не могу быть его апологе­том, меня гложет какой-то червь сомнения, которого я не вижу у эко­номистов. Пусть так. Должны быть апологеты и должны быть люди сомневающиеся. И апологетические школы у нас формируются, начи­нают читать Хайека, я думаю, будут его переводить. Повторяю, исклю­чительно сильный автор. Но противовес в виде структурно-функцио­нальной социологии отсутствует, а мне это кажется опасным.

— То есть вы считаете, что феноменологическая школа не может быть таким противовесом?

С. Белановский. Нет, не может. Потому что они работают на раз­ных уровнях. Феноменологическая школа скорее смыкается где-то даже с психиатрией, куда-то туда уходит. Внутриличностный уровень, изучение внутреннего мира человека. Может быть, в этом смысле она полезна. Но многие внутриличностные явления являются отдаленны­ми последствиями макродисфункций. С моей точки зрения, феноме­нологи этих связей не видят. Они как бы пытаются лечить те феноме­ны, которые видят.

— Лечить то место, которое болит.

С. Белановский. Да, совершенно верно. В частности, в семейной психотерапии. Вы помогли мне сформулировать важную мысль, что феноменологическая социология не может быть партнером в эконо­мических дискуссиях с тем, что называют институциональной эконо­микой, в современном понимании этого слова. Я оговариваю это, по­тому что раньше термин «институциональная экономика » был приклеен к такому человеку, как Веблен, который был просто социальный кри­тик, с моей точки зрения. Он вообще, мягко говоря, не крупный мыс­литель. Я говорю об этом, чтобы избежать путаницы. Условно скажем так, что в экономике есть некоторая институциональная школа, вос­ходящая к австрийской школе, может быть, к Карлу Менгеру, которая в очень большой степени работает на предметном поле социологии.

Но ей не хватает образования, социологического образования. Вот это я очень ясно ощущаю. Я боюсь, что это чревато многими промахами Потому что экономисты могут что-то внедрить, сплеча рубануть, как оно и бывает вообще-то. То есть лучше бы подумать. Это все говорят, что лучше бы подольше подумать, оно как-то полезнее. Поэтому я счи­таю очень важным, чтобы классическая социология у нас возродилась. Будут меньше рубить сплеча.

— Классическая социология —- вы имеете в виду, та, которая работает на макроуровне?

С. Белановский. Да. Как и экономика. Крупные экономисты, по­нимая невозможность работы внутри собственно экономики и ее объек­тов, выходят в институциональные сферы, причем интересно — как на Западе, так и у нас. Западных людей я назвал, а что касается наших, то я назову — Яременко, но и не только он. Вообще меня поражает соци-ологичность наших экономических семинаров. Люди, образованные в экономике и обладающие хорошими умственными способностями, они думают и импровизируют. Порой я восхищаюсь. Но это не системати­ческая школа. Хотя таким образом могут возникать некоторые яркие высказывания. Запомнилось, что кто-то сказал: нынешнее (тогда) пра­вительство Гайдара — это лишь функция, как бы трансляция тех лоб­бистских влияний, которые на него воздействуют, ничего больше. А с места кто-то возразил: ну так это же любое правительство! Третья реп­лика с места: ну нет, а вот большевики-то ведь нет. И снова второй че­ловек говорит: а что большевики? Большевики-то были волюнтариста­ми только первые две недели, а потом... Это какая-то недодуманная мысль, но интересная. Я повторяю, что это говорят чистые экономис­ты. Придите на семинар социологов — вы ничего такого не услышите. Но это сейчас. А шестидесятники, я думаю, могли бы хорошо в таких дискуссиях поучаствовать.

— Те, которые Парсонсом занимались?

С. Белановский. Да, Парсонсом и через него... Дело в том, что Парсонса я рассматриваю, с одной стороны, как самостоятельную фигуру, сильную, крупную, а с другой стороны, как некоторый вход в классическую социологию. Мог быть другой вход. Можно войти через Вебера, потом выйти на Парсонса. Это вещи инвариантные. Поэтому в моде на Парсонса, я повторяю, был некоторый элемент исторической случайности, но это была очень конструктивная мода.

Мне бы хотелось отметить еще одно — он ведь очень крупный методолог, и странно, что его не изучают именно в этом аспекте. Рабо­та Парсонса «Структура социального действия» и работа Поппера «Логика и рост научного знания» вышли практически одновременно, в середине 30-х годов, с интервалом, по-моему, в один-два года. Поп-пер работал на материале физических концепций, а Парсонс — социо­логических, но подход и выводы у них поразительно близки. Причем работали они автономно друг от друга, поскольку никаких перекрест­ных ссылок я никогда не встречал. Еще более удивляет, что эти паралделизм и взаимодополнительность хода мысли Парсонса и Поппера (а также последователей Поппера) не были отслежены позднее ни фило­софами, ни социологами. Прошло 60 лет с момента выхода названных трудов, а ни одной сопоставительной работы мне не известно. Хотя наложение друг на друга и логическая взаимоувязка близких по смыс­лу концептуальных систем — жанр очень перспективный, что, кстати, Парсонс и продемонстрировал в своей работе. Мне кажется, что мето­дологическая концепция Парсонса должна была быть учтена при фор­мировании постпозитивистских теорий познания. Почему-то этого не произошло. Не знаю, как на Западе, но у нас в России философы со­всем не знают Парсонса. Хотя методологическая школа, индуцирован­ная работами Поппера и его последователей, у нас есть и, по-моему, даже довольно сильная. Изучение, а также вовлечение в образователь­ный процесс методологических подходов попперовской школы — за­дача весьма актуальная.

С моей точки зрения, отечественную социологию советского пе­риода погубили два обстоятельства. Первое — это идеологический разгром, о котором уже много говорили. А второе — это позитивист­ская методологическая ориентация, которая в 70-е годы не была пре­одолена, хотя все возможности для этого были. Я считаю, что вся наша эмпирическая социология этого периода была заражена позитивистс­ким бесплодием. Отсюда ее низкая результативность, которая не пре­одолена и поныне. Достижения есть только там, где эмпирические ре­зультаты самоочевидны (например, при замерах рейтингов кандидатов в президенты). А там, где результаты не самоочевидны, с моей точки зрения, особенно похвастаться нечем. Слишком велик дефицит кон­цептуального мышления, которое вносит смысл в эмпирические резуль­таты.

А. Здравомыслов. Если говорить о возрождении интереса к Пар-сонсу, то ведь и в 70-е годы шла дискуссия о нем, дискуссия прежде всего в плане интерпретации им веберовского наследия и Дюркгейма. И в 70-е годы в «Американском социологическом журнале» появляет­ся ряд статей, в которых ставится задача депарсонсизации Вебера и других классиков. Это 70-е годы. Затем возникает более радикальное направление, связанное с отказом от парсонсианства. Это и левомарк-систские школы, и феноменологические. Целый ряд направлений. Они ничего общего не хотят с парсонсианством иметь. Но в то же время возникает группа теоретиков, например Джеффри Александер, более молодого поколения профессор, которые заявляют о том, что они пред­ставители неофункционализма. Статья Александера опубликована в журнале «Социологические исследования», так что можно с этим на­правлением познакомиться.

Кроме того, я из личных контактов наблюдаю, что сейчас есть люди, которые стоят на той самой позиции, которую Парсонс выска­зал с самого начала, — что социология без теории не может существо­вать. А если она не может существовать без теории, то нельзя обойти

Парсонса, как бы к нему ни относиться. В общем, он создал довольно строгую систему теоретического характера. Я думаю, что грамотным социологом нельзя сделаться, не познакомившись основательно с этой системой. А вопрос об отношении — это уже другой вопрос. Мы мо­жем с разными системами знакомиться и по-разному к ним относить­ся — принимать, не принимать, в какой-то мере принимать.

Сейчас идет работа, я считаю, по какому-то синтезу социологи­ ческих направлений и знаний. Если раньше все это было в плане проти­ востояния, то сейчас имеются попытки найти синтезирующее звено у того же Петра Штомпки и у других социологов, которые в этот синтез включают и структурно-функциональные подходы. Те социологи, ко­торые занимаются стратификацией, социальной структурой, проблемой власти, политической социологией, экономической социологией — как они обойдутся без Парсонса? По сути дела Парсонс охватил все поле социологического знания, он не обошел ни одного сюжета, который сейчас существует, не выразив к нему отношения в разных работах. Есть у него фундаментальные, веховые работы, о которых я говорил, но по­мимо этого — еще масса статей, в которых он уже выражает нюансы своего отношения к различным направлениям социального знания, к социальной науке, к психологии, к экономике, к марксизму, к разным направлениям. Все это достаточно интересно и значимо.

То, что в 70-е годы было некоторое забвение, объясняется тем, что нет пророка в своем отечестве, особенно при жизни, а сейчас воз­никает период интереса к вопросам общей теории в социологии, кото­рый невозможно удовлетворить, не обращаясь к работам Парсонса.

— Этот интерес действительно возникает?

А. Здравомыслов. Да, действительно, это подтвердилось на XIII Всемирном социологическом конгрессе, который недавно прошел. На нем практически все основные докладчики так или иначе упоминали Парсонса и говорили о том, что Парсонс считал так-то, ссылаясь на его мнение, солидаризируясь с ним, беря его работы в помощь своим рассуждениям.

— Тот факт, что все-таки в мире происходит усиление интереса к социологической теории, к макротеории, определен преемственностью именно с работами Парсонса или это какое-то автономное движение, связанное с другими посылками? Есть ли преемственность с Парсонсом?

А. Здравомыслов. Трудно сказать. Это очень неопределенный термин — «преемственность». Но, например, из числа наиболее извес­тных современных теоретиков социологии Луман считает себя после­дователем Парсонса. Луман считает, что развивает его идеи, что имен­но функциональная социология, функциональный анализ имеют наибольшие перспективы для понимания того, что происходит сейчас в обществе. Он и реализует это в своих многочисленных работах.

— Но он относительно не очень молод?

А. Здравомыслов. Не так уж и стар. Ему немногим более шести­десяти. И он не единственный последователь Парсонса. Смелсер тоже

ученик Парсонса, и он занимает определенную позицию в американс­кой социологии. Здесь, я бы сказал, дело не в количестве, а в опреде­ленном качестве. Пока еще такой фигуры в социологии, которая мог­ла бы охватить всю совокупность проблем социологического знания, мы не имеем. Еще есть Мертон, я имею в виду — из ныне живущих. Он ведь никогда не находился в полной оппозиции к Парсонсу, просто он более конкретно мыслит и не склонен заниматься построением гло­бальных теорий.

— Есть такой индикатор — наличие людей среднего возраста (от 40 до 50 лет) в лагере крупных теоретиков. Сейчас по этому индикатору кого-то можно назвать из последователей Парсонса?

A. Здравомыслов. Наверное, так нельзя рассуждать, поскольку сейчас доминирует гораздо более плюралистическая ориентация в со­циологии. А в качестве индикатора можно использовать учебники по социологии, которые выходят сегодня, где обязательно имеется раздел о Парсонсе, о его вкладе в социологическую теорию.

B. Чеснокова. Таким образом, мы разобрались с этим падением интереса к концепции Парсонса, с его причинами и следствиями. И даже дали всему этому оценку. Оценили мы этот этап отрицательно, что вполне естественно, поскольку все мы тут, в общем-то, ценители Парсонса. Но вот теперь есть некоторые признаки, и можно даже сказать, что ходят все более определенные мнения в научном сообществе, будто намечается новое возрождение интереса к Парсонсу — прежде всего на Западе, но может ожидаться такое возрождение и у нас в стране. Какие существуют суждения по этому поводу? Будет у нас такой ренессанс теоретической социологии или не будет? Как вы оцениваете перспективы нового интереса к Парсонсу в нашей социологии?

А. Здравомыслов. Я думаю, что перспективы... не очень бы я оце­нивал их восторженно, потому что они связаны с системой нашего со­циологического образования. Я не могу выразить удовлетворения тем, как готовятся кадры социологов в Московском или Санкт-Петербург­ском университете, не только потому, что там преподавательский кор­пус только по имени, может быть, и знает Парсонса. Дело в том, что там не выработана еще концепция социологического знания — что же должен знать социолог, который заканчивает факультет, и социолог, который заканчивает аспирантуру и претендует на степень кандидата социологических наук. И какое место там должен занимать Парсонс.

Кстати, в связи с отношением к Парсонсу очень интересна репли­ка Антони Гидденса. Я как-то ему сказал о своем хорошем отношении к Парсонсу, а он мне сказал, что он его враг, что меня крайне удивило — такая резкость формулировки. Ну, он представляет модернистское на­правление в социологической теории, которое довольно разноплано­вое и критичное, но не лишено способности к теоретическому анализу разных проблем. Здесь такое отмежевание было очень явное.

— Это давно было?

А. Здравомыслов. Примерно два года тому назад.

— Вы употребили применительно к Парсонсу, его концепции, но не только, а может быть, и ко всему американскому социологическомy движению 60-х годов слово «макросоциология». Согласны ли вы, что направление, сменившее его, — этнометодологическое, феноменологическое — это скорее микросоциология? Вы согласны с такой трактовкой?

А. Здравомыслов. Да. Я думаю, что это определенная линия, связанная именно с изучением человека в системе повседневной жизни и i повседневных его связях, где огромную роль играют психологичес­ки момент, проблема восприятия другого и так далее. Да, эти направления, конечно, более близки к тому, что можно назвать микросоциологией.

— Тогда я задам вам более точный вопрос: нужна ли макросоциология и каковы перспективы ее восстановления?

А. Здравомыслов. Во-первых, мы не можем сказать, нужна или нe нужна, — она существует. И никуда от нее не деться. Ведь Вебер — это макросоциология. Дюркгейм тоже в значительной мере макросоциология. Вся классика социологической литературы строится прежде всего на макросоциологическом подходе.

Мертон совершенно правильно указал на слабое звено в этом макросоциологическом анализе — что он не спускается до конкретных фактов и претендует сразу на многое, что великие теории создаются, а реальной жизни в них нет, все это абстракция. Он считает, что нужны теории среднего уровня. На этом участке теории среднего уровня он достигает сам очень больших результатов, очень интересные теоретические конструкции разрабатывает, которые дают установочный материал для эмпирических исследований. В общем, все равно будет постоянная потребность в теоретическом знании для понимания глобального процесса. Поэтому мы никуда не денем из социологии ни Парсонса, ни Маркса...

— А как думают другие? Есть у вас ощущение, что интерес к Парсонсу возрождается?

А. Хараш. Возрождается ли? Не знаю. Я просто не знаю. Не знаю положения на Западе в этом смысле. Оживляется ли у нас? Этого нельзя казать, мне кажется. Просто сейчас мы входим в мировое научное «общество, так же как мы входим в мировое экономическое сообщество, в мировое культурное сообщество, в религиозное мировое сообщество — вот так же мы входим сейчас и в мировое научное сообщество, из которого, конечно же, мы объективно не выходили в сфере естественнонаучной, хотя пытались выйти, утверждая, что есть материалистическая математика и не материалистическая. Ну было же все это? Было! Была материалистическая, была не материалистическая. И знаменитый Умнов боролся за материализм математики, чем он и известен. Вот в гуманитарных науках мы не входили долгое время в это сообщество. Даже конгресс психологический в 66-м году у нас был, и ice равно мы не совсем в него входили. Но сейчас мы в него входим.

Это не то чтобы возрождение интереса. Интерес к Парсонсу был, я говорил это, с голодухи и в силу того, что это было запретно и как-то открывало путь к выражению протеста в хорошей научной форме, в форме научных предпочтений, скажем так. А теперь... Прежний инте­рес уже не вернуть. Качество интереса. Не меру, а качество. Сейчас совсем другой интерес. Это уже начинается серьезное изучение, серь­езное постижение основ. Это уже на уровне хрестоматии, истории, классики и так далее. Мне кажется, что это не возрождение интереса, а возникновение новой фазы в интересе к Парсонсу.

Есть ли это на Западе, я не могу судить. Например, французские социологи, с которыми я общался сравнительно недавно, — Мишель Крозье, предположим, Скурен, Лотман, — они знают не только имя Парсонса. Это люди, конкретно работающие. Крозье, конечно, знает прекрасно все. Но для него Парсонс — это живая или уже даже полу­живая история науки, ценнейший ее фрагмент и так далее. Однако тот же Крозье берет из Парсонса очень многое — его представление об институциональной структуре общества. Это обязательно. Без этого не может работать сейчас ни один социолог. Это в снятом виде уже присутствует во всех концепциях. Поэтому возвращаться к Парсонсу вряд ли кто-то будет в полной мере.

— А вы как считаете, есть необходимость?

А. Хараш. Ну, для кого как, понимаете. Кому-то надо, кому-то нет. Я бы рекомендовал Парсонса всем, кто занимается экспертными иссле­дованиями, политологическими, то есть там, где нужно иметь достаточ­но зрелое представление об институциональной структуре общества. Не просто, так сказать, самое предварительное представление. Изучение социальных институтов — это должно быть настольным для всех.

— Это для вас как раз самая интересная тема у Парсонса?

А. Хараш. Она была в свое время новой для меня, и, видимо, как нечто новое она стала для меня той особенностью, по которой я узнаю Парсонса.

Нужно ли издавать Парсонса? Парсонс — это классик. Не может быть грамотным социолог, не знающий Парсонса. Так же, как не может быть грамотного психолога, который не знает Фрейда, скажем. Он мо­жет не быть его сторонником, поклонником, но знать он должен. Так же, как историк должен знать Тойнби, или так же, как физик должен знать Фейнмана, предположим. Это классика, и значение Парсонса для нашей науки — это приобретение социологической культуры в первую очередь. Дело не в той картине общества, которую он создал. Даже не в этом. А дело в том, что через Парсонса в наши общественные науки про­никла культура социологического мышления. И как бы она могла сра­ботать... Если бы он попонятнее писал, конечно, она бы сработала го­раздо быстрее, то есть значение Парсонса было бы выше. Я имею в виду доступность. Но поскольку его даже на русском трудно прочитать...

Б. Юдин. Какой-то спрос, конечно, он будет иметь. Я не очень хорошо знаю книжный рынок и не могу определить, каким тиражом

его необходимо выпускать. Но будут ли читать? Те, кто профессио­нально хочет работать в социологии, конечно, будут, так как он явля­ется элементом обязательного образования. Но такого широкого ин­тереса, какой был в 60—70 годы, мне кажется, не будет.

Как это отразится на науке — наверное, отдельный разговор. Что же касается всего общества, то у меня есть такое наблюдение. Какие-то вещи, которые нарабатывала «системная группа », в то время не осо­бенно были нужны, в них многие видели только альтернативу кондо­вому марксизму, который всем надоел. Для нынешних же политиков неплохо было бы, если бы они себе представляли, как те решения, ко­торые они принимают, согласовываются с определенным научным под­ходом. Это должно быть у них на уровне личностного знания. В этом смысле, если бы наши современные политики знали Парсонса, это было бы очень полезно. Или хотя бы имели возможность читать о нем.

— Почему вы считаете, что именно для политиков это важно?

Б. Юдин. Потому что жутко наблюдать, когда предпринимаются бессмысленные, бессистемные действия. Принимаемое решение рас­сматривается только в узком, локальном контексте, не задумываются о возможных его последствиях, не учитывают взаимодействия каких-то секторов общества, групп, слоев, чтобы была какая-то более обоб­щенная картина будущего. Конечно, просчитывать на будущее — это уж очень высокий уровень, но надо хотя бы иметь представление о том, что может произойти внутри системы уже сейчас.

В. Чеснокова. Вот и вы подтверждаете, что Парсонс, именно он, дает сильную такую модель макросоциологии, в отличие от современ­ных западных социологов, которые разрабатывают микромодели, на­правленные в основном на человека.

Б. Юдин. Насколько я понял, Парсонс был причастен к тому, что американцы проводили после Второй мировой войны в Германии, — к дефашизации. Парсонс привлекался к социологической проработке этой программы. Он привлекался к участию в разработке серьезных реформ, которые проводились в Германии после войны. Здесь, конеч­но, тоже был использован макросоциологический подход.

В моих научных занятиях я использую его идеи. Несколько лет тому назад, примерно года три, я работал по теме «История советской науки как процесс вторичной институционализации», и как раз с помощью подхода Парсонса я это все и рассматривал. Также и в том, что я делаю сейчас относительно современного состояния науки, используются эти подходы. Мне приходится в университете иногда читать курс социоло­гии и этики науки, и здесь я тоже широко использую Парсонса, в част­ности его квадрат, пути институционализации науки, применительно не только к нашей ситуации, но и к истории науки начиная с XVII века. Он подчеркнул важность исторического процесса профессионализации науки, превращения ее в профессию, и социальные последствия этого.

Сам подход, когда люди поступают определенным образом не просто так, а в результате институциональных ожиданий, и на этом

уровне существует какая-то предзаданность их действий, есть вещь весьма продуктивная для познания и социального мира, и мира науки. Особенно хорошо работает Парсонс в том случае, когда есть структу­рированные мотивы. Вот именно структурированные. Те мотивы, ко­торыми руководствуется ученый, и, соответственно, те ожидания, в ответ на которые порождаются новые знания. Ученый ориентируется на институционализированные системы в возможном применении и использовании этих знаний.

Л. Седов. Я думаю, что Парсонс имеет сейчас перспективы вне­дриться в нашу социологическую мысль. Если за дело взяться как сле­дует и если это попадет в руки таких же молодых энтузиастов, какими были мы в те годы, то я думаю — да. Я думаю, что здесь он может найти адептов внутри научных кругов и даже выйти, может быть, к более широкому потребителю, что, конечно, достаточно смелое утвержде­ние, поскольку Парсонс труден. Но в принципе это возможно. Хотя в связи с упадком вообще научного интереса, интереса к образованию, который мы сейчас наблюдаем, может быть, это утопическая идея. Но скорее всего, положение выправится. Это мы сейчас в таком провале. Я думаю, что постепенно должно выправиться.

— Вы считаете, что это наше явление — упадок интереса к науке, и к образованию, и к знанию вообще?

Л. Седов. Думаю, что наше, да. Думаю, что это специфически наше и временное явление. Ну, у нас науку ведь оттесняет что сейчас? Биз­нес. Или выживание, или обогащение, то есть такие жизненные пути. А на Западе мы таких причин не имеем, поэтому там, по-моему, все естественно развивается. Да, там возобладали более прагматичные те­чения. Да, на какое-то время Парсонс действительно был оттеснен бо­лее прагматичными, более практичными социологическими методами и теориями, даже не среднего, а скорее уж приземленного уровня, ин-теракционистскими. В науке тоже есть мода, есть смена парадигм — и есть усталость, что ли, от слишком схоластической подчас парсонсов-ской методики. Но сейчас, по-моему, это прошло, и Парсонс занимает там то место, которое ему надлежит занимать.

Динамичная жизнь Запада действительно ведет к тому, что что-то отбрасывается, что-то забывается, на время опять-таки. Я думаю — на время. Не знаю. Честно сказать, не могу сейчас высказать какое-то ком­петентное суждение о состоянии социологии на Западе и о том, какое отношение там сейчас к Парсонсу, просто не имею возможности за этим следить. Они там непосредственно Парсонсом, может быть, и не зани­маются, но он уже, по-моему, вошел в ткань западной социологии, как-то он, может быть, даже незримо присутствует в том, что там делается.

А издавать Парсонса, я думаю, очень полезно. Как всякого соци­ологического классика. Но это не только классика. Мне кажется, что это очень могучий стимулятор мышления. Ну как со мной в свое время произошел переворот, о котором я рассказал, я думаю, он может слу­читься со многими, ежели человек внимательно вникнет в эти постро-

:ния. Хотя немножко ситуация и тут изменилась, поскольку современ­ный студент уже не догматизирован, ему не от чего, как говорится, избавляться, и у него очень широкий выбор. В отличие от нас.

— Ну почему? Он догматизирован сейчас тем, что привязан к эм-1ирической, например, деятельности и не хочет заниматься теорией.

Л. Седов. Да. Конкретная социология содержит в себе, конечно, :вой соблазн. Не знаю, как сложится сейчас. Прогнозировать опять-гаки очень трудно. Будет ли этот интерес к теоретическому знанию :охранен или нет? Опять-таки, повторяю, нас подталкивал марксизм. Меня привело к Парсонсу желание найти альтернативу тому единствен-1Ому, что в меня вбили. А что будет вести наших детей в науке, я не знаю, трудно очень сказать, вообще пути Господни неисповедимы.

Одно время в Москве были какие-то курсы для преподавателей эбществоведения из провинции. И я читал там по приглашению две лек­ции, и, в общем, примерно могу себе представить уровень. Думаю, что не :коро они освоят это новое для них поприще. А с другой стороны, есть какие-то молодые немосквичи, которые, наоборот, с большим интере-:ом, с большим трудолюбием, то есть с гораздо большим, чем в столи­цах, пытаются грызть науки, читать книги, что для москвичей как раз нехарактерно. И, может быть, действительно мы произрастем провин­цией, как об этом говорит Солженицын. У них соблазнов меньше там. Действительно, увлечение бизнесом и все такое в гораздо большей сте­пени, видимо, присуще нашим столицам, обеим, и совсем крупным горо­дам, где много совместных предприятий и так далее. А провинция, мо­жет быть, даже малый город, — они, правда, испытывают, наверное, нужду в литературе, у них затруднен доступ к источникам, но там со­блазнов меньше и больше тяга к другим, альтернативным способам су­ществования, не только к бизнесу. Наверное, таких людей будет больше.

Расскажу анекдотический эпизод из своей жизни. Я единствен­ный раз в жизни украл книгу в библиотеке, районной. Многие этим занимались, я знаю, просто пополняли свои библиотеки, и вот на моей совести тоже есть одна книга. Это было в Хапсуле, в эстонском курор­тном городишке. Я пришел в библиотеку, стал смотреть полки и вдруг увидел изданную в 57-м году книгу Пиаже, сборник работ Пиаже, ко­торая ни разу, судя по формулярам, востребована не была. Она стояла там и стояла. И я ее вынес оттуда и присвоил. А потом меня мучила совесть. У меня все время такая возникала картинка: а вдруг пришел бы какой-нибудь странный, одаренный мальчик, посмотрел бы эту кни­гу, и она, можно сказать, сформировала бы его жизненный путь. Вот через нее он, так сказать, стал бы на эту стезю. А я его лишил такой случайности, возможности такого совпадения.

Это, кстати, и в моей жизни было. В девятом классе я случайно наткнулся на какой-то учебник политэкономии, которую в школе не проходили, — марксистской. Это сыграло определенную роль, я его проштудировал почему-то. А книжка буквально в утиле была найдена. Мы с приятелем ходили и смотрели, что там в утиль выбрасывают. И

вот нашел книжку по политэкономии, и она меня натолкнула на инте­рес к систематизированному, научному освоению мира. Так что такие случаи не исключены.

Больше того, цепь таких совпадений в биографии человека игра­ет страшно важную роль. Помимо генов и сознательного наталкива­ния или воспитания.

В. Чеснокова. Это вы нас как бы обнадеживаете — вроде бы не­даром это все. Вы знаете, когда мы только собирали эти тексты Парсонса и предлагали в разные издательства, казалось, что никому это не надо, было такое ощущение, что, в общем, мы зря делаем эту работу, что интерес к Парсонсу пропал. Но, с другой стороны, жалко бросать, потому что был труд затрачен большой разными людьми, хотелось это опубликовать. Но вот сейчас я поняла, что в разговоре о Парсонсе воз­никло какое-то такое теплое чувство у всех, как будто вспомнили мо­лодость, и многие сказали: Парсонс меня сформировал. Я тоже про себя это могу сказать.

Л. Седов. Да, да. Определенно — не просто сформировал, а для меня это был переворот. Страшно интересно, почему именно Парсонс, а почему не Вебер, — я до сих пор не понимаю. Казалось бы, я историк, и мне бы Вебер был более созвучен. Нет.

В. Чеснокова. Мне кажется, у Вебера модель его погружена в материал. У Парсонса сама схема, и схема мышления в том числе, бо­лее выпячена.

Л. Седов. Да. Но тут должна быть какая-то внутренняя предрас­положенность к такого рода схоластике.

В. Чеснокова. А я обнаружила, когда я Риккерта прочитала, что мне очень понравилось неокантианство. Вот не какие-то другие фило­софии, а неокантианство. А Парсонс все-таки неокантианец.

Л. Седов. Да, да, по преимуществу да. А потом от него действи­тельно хочется танцевать дальше. Когда видишь, какое место он опре­деляет Фрейду (а он именно определяет ему место), хочется читать Фрейда и под этим углом зрения его рассматривать. Да, он в этом смыс­ле большой просветитель.

В конце жизни он от многого отказался, он пересмотрел очень многое в более поздних работах. Я, надо сказать, читал его буквально в той последовательности, в какой он писал. Первая его книга — там, где он разбирает Парето, Вебера и так далее, — «Структура социаль­ного действия», с нее я и начал. Вторая книжка, которую я читал, это «Социальная система», она у меня наполовину законспектирована. У меня и тетрадки до сих пор лежат с конспектами этой книги. Еще у меня много конспектов его статей — о власти, скажем. Меня очень ин­тересовали его политологические работы. У него же статьи отдельно об этих посредниках — о власти, о влиянии, очень интересные.

В. Чеснокова. Потом статьи по стратификации интересные, там эта парадигма — пересекающиеся диагонали. А потом были «Обще­ства». Вот я переводила введение к «Обществам».

Л. Седов. Потом еще была книжка «Система современных об-цеств». Я ее предлагал для перевода, кстати.

В. Чеснокова. А еще была «Социология и экономика».

Л. Седов. О, это со Смелсером вместе. Да. Это замечательная книж­ка. Сложная безумно. Вот там действительно надо знать западную эко­номическую науку достаточно фундаментально, чтобы понять эту книгу. Но она безумно интересна. Вообще Смелсер, надо сказать, очень талантливый его ученик, пишущий, правда, не менее сложно, чем сам Парсонс. Он в свою орбиту вовлек очень много людей. В двухтомнике, который я получил из Америки, далеко не все прямо считают себя последователями Парсонса, но тем не менее глубоко усвоили его систему понятий и частично даже полемизируют с ним. Во всяком случае с ог­ромным уважением сделаны два сборника. Может быть, когда-нибудь из них что-нибудь можно будет перевести тоже. В общем, ничего не про­падает, к счастью, хотя и не скоро делается. Сильно задерживается, да.

А. Здравомыслов. Я разделяю формирование взглядов Парсонса на три этапа, которые я связываю с (1) теорией социального действия, (2) структурно-функциональным анализом и (3) концепцией модернизации. Каждый из них имеет свое значение, достоинства и сильные стороны.

Для него самого наибольшее значение имела, на мой взгляд, имен­но теория социального действия. Он ее проводил как методологичес­кий принцип в разных работах. Но в силу не знаю каких причин этот аспект оказался менее ярко представлен в русских публикациях по Парсонсу, чем методологическая установка на структурно-функциональ­ный анализ. Структурно-функциональный анализ представлен преж­де всего «Социальной системой», это главная работа. А третий этап представлен его завершающими работами. В них развивается теория модернизации. С моей точки зрения, это очень важные, хотя и наиме­нее у нас известные работы. Им проработан колоссальный материал современного теоретического, научного знания в разных областях, прежде всего в области истории, психологии и так далее. И вот он обоб­щен в этих работах, которые сейчас на слуху у всех.

Парсонс в 60-е годы дает свое понимание модернизации, доста­точно развитое, достаточно подробное и гораздо более богатое, чем у Ростоу, с его фазами роста, и так далее. И не зная этих работ, мы ли­шаемся возможности представить себе, каково состояние реальной те­оретической социологической мысли, вот в чем дело. Поэтому я счи­таю, что надо начинать было бы именно с конца, а не с начала. А конец это, как известно, результат. Потом можно было бы углубляться и в начало, как это все возникло. Во всяком случае для того, чтобы по­нять, каковы были результаты Парсонса на последнем этапе его тео­ретической деятельности, важно именно эти работы перевести. Я счи­таю, что нужно было бы три работы перевести. В первую очередь это «Общества», 1966 год, «Система современных обществ», 1971 год, за­тем — последнюю работу Парсонса, в которой он сам подводит итог своей теоретической деятельности. Эта работа, по-моему, вышла в 76-м году, за три года до смерти его. История его собственной теоретичес­кой мысли, теоретическая биография.

Взгляды Парсонса менялись — здесь я согласен с Леонидом Алек­сандровичем. Работа «Структура социального действия» имеет боль­шое значение как историко-социологическая работа, но она никак не выражает его взглядов по наиболее крупным и важным проблемам, которые сформировались у него в 60—70-е годы. Это разные эпохи, разные подходы. Ясно, что в 37-м году он не мог ничего писать по по­воду мировых проблем развития. Там этого и нет. А здесь он как бы дает наиболее полное в современной социологической литературе — из того, что мне известно, — представление исторического процесса. В этих двух работах. Они связаны друг с другом, хотя пять лет между ними лежит. Но «Общества» — это как бы первая часть, а «Система современных обществ» — это вторая часть одной и той же работы. Он дает взгляд социолога-теоретика на исторический процесс человечес­кой цивилизации, то, что сделано было, скажем, Энгельсом в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Это уровень макросоциологии.

То есть на первом и на втором этапе он работал в терминах струк­туры, а на третьем перешел к рассмотрению вопросов генезиса?

А. Здравомыслов. Да, совершенно верно. Это разработка неоэво­люционного подхода. Этот период можно характеризовать и как об­ращение к неоэволюционизму. Здесь на первый план выступает новый схематизм, предложенный Парсонсом для анализа процессов соци­альных изменений. В первых работах он, рассматривая эту проблема­тику, ограничивался весьма общими соображениями об экзогенных и эндогенных факторах развития и о невозможности решить проблему курицы и яйца, то есть что было раньше — факторы материальные, эко­номические или идеальные, ценностные. А в последних работах он идет гораздо дальше. Скажу о схематизме, без которого нельзя понять его теорию современного общества. Парсонс выдвигает четыре важных аналитических категории, с помощью которых он пытается осмыслить фазы развития социального организма. Во-первых, это дифференциа­ция, во-вторых, возрастание адаптивной способности, в-третьих, вклю­чение, в-четвертых, ценностная генерализация (обобщение). Он рас­сматривает в этих двух книгах, в особенности во второй, целый ряд принципиальных вопросов, касающихся понимания исторического процесса вообще и становления и динамики современного общества в частности. Мне кажется, одна из главных идей заключается в том, что мощным стимулом развития общества стало отделение культуры от политики (дифференциация). Парсонс придает особое значение в куль­турном процессе изобретению письменности. Не менее важное значе­ние имело формулирование норм нравственного поведения, известных библейских заповедей — не убий, не укради и так далее.

Парсонс считает, что западноевропейская культура выросла из Двух «произрастающих» обществ — из древнего Израиля и древней Греции. Именно там совершился этот процесс дифференциации — от­деление культуры от общества и от политической его организации Иные древние цивилизации исчезли, не оставив следов, поскольку там культурные нормы были вплетены в иные — политические или риту­альные — формы общественной жизни. Вместе с гибелью государства в результате, скажем, нашествия гибла и цивилизация в целом. А в древ­них Израиле и Греции образовались такие области культурной деятель­ности, как философия, искусство (в том числе театр) и религия. Имен­но эти сферы и составляют культуру. В их рамках ценностные системы приобретают самостоятельное значение, которое может быть усвоено безотносительно к конкретным способам экономической и политичес­кой организации обществ. Культурное наследие «произрастающих» обществ сохранилось и обеспечило более высокую адаптивную спо­собность последующих социальных систем, несмотря на то, что поли­тические формы оказались разрушенными.

Эволюционные процессы в европейских обществах, по Парсонсу, связаны с усложнением дифференциации. Наиболее характерным для становления современных обществ было отделение религии от цер­кви, государства от права, политики от экономики. Поэтому для пони­мания европейской истории решающее значение имеет не столько ос­мысление классовых конфликтов, сколько осознание усложнения профессиональных структур. Вместе с тем Парсонс уделяет большое внимание становлению рыночных отношений в европейских странах, проблемам образования, демократизации и усвоению гражданских прав, перспективам взаимодействия обществ, организованных на ос­нове разных принципов.

А. Хараш. Если бы я сейчас переводил Парсонса, я бы по-друго­му перевел, конечно. Это настолько сложный текст. Не то что совсем по-другому, но во всяком случае это неисчерпаемо. Понимаете, через десять лет еще по-другому перевел бы. Неисчерпаемый автор. И я уве­рен, что, сколько раз прочту, столько раз и уловлю новые оттенки, не­смотря на строгость его, академизм, скрупулезность.

А кому и чему может послужить книга его работ? Я думаю, что сейчас в связи с реформой преподавания в вузах такая книга совер­шенно необходима. Я бы ее просто распространял на социологичес­ких факультетах, на философском, на факультете психологии, в пед­институтах. Для студентов. И добивался бы каким-то образом, чтобы она была включена в программу, по крайней мере факультативно. Это развитие культуры социологического мышления. Кстати, она нужна и политикам, здесь я полностью согласен. У нас такие ляпы делают наши замечательные депутаты. Им какой-то ликбез с использованием Пар­сонса был бы как бальзам.

С. Белановский. Я боюсь, что его не будут читать. Потому что здесь сработает весь комплекс факторов, который я испытал на самом себе. Начнем с того, что это очень сложные тексты. Они становятся более понятны в контексте чтения работ предыдущего поколения. Но

работы предыдущего поколения тоже сложны, хотя и в несколько ином смысле, там менее сложная логика, но зато они упорядочены хуже. Поэтому нужны годы напряженной работы, на первый взгляд, беспо­лезной: вживания, освоения всего этого материала, чего у нас нет. Нет даже учителей, нет людей, которые как-то направили бы в этом отно­шении учащуюся молодежь. Это одна сторона дела.

И вообще в изучении социологии есть как бы принцип триангу­ляции — не пользуйтесь одним методом, а сочетайте разные. Когда я изучал английский язык, нам говорили, что есть разные входы в созна­ние: есть чтение, есть восприятие на слух, есть говорение. Эти методы надо сочетать. Ставка на какой-то один менее эффективна, чем их соче­тание. В социологии то же самое. Что должно быть в научном обороте? Должны быть первоисточники, по крайней мере некоторый набор клас­сических трудов должен быть обязательно, без этого ничего не выйдет, я глубоко убежден. Я сейчас объясню почему. Причем как труды перво­го поколения, европейская школа, так и американская, обязательно. Достаточно хороший, представительный набор должен быть.

Теперь, нынешние издатели, если взять добросовестную их часть, говорят примерно так: поскольку даже самых известных классичес­ких имен очень много и нам всех не издать, по крайней мере сразу, то мы сначала сделаем по-другому. Мы дадим какие-то изложения, обзо­ры, ну а там как Бог даст. Кстати, эти изложения, эти эрзацы начали печатать еще в 70-е годы, а цензура в конце 70-х годов уже ослабела. Но такие изложения для образования ничего не дают. Я на этом наста­иваю весьма категорически. Причины, может быть, мне самому понят­ны не до конца.

Опять же, я не против изложений, во всяком случае хороших. Я хочу привести пример из собственного опыта. Я читал Мангейма. По­началу там шли чрезвычайно интересные для меня вещи, и я централь­ную мысль могу воспроизвести по памяти почти буквально: люди мыс­лят не индивидуально, а в тех формах, которые заданы обществом. И эти формы мышления мы называем идеологией. Здесь индивид — часть чего-то более общего, целого, чисто социологический подход. Дальше я читал, читал — не идет. Я должен сказать, что книга плохо упорядо­чена по логике. И это не только мое мнение. Но все-таки, видимо, зря я ее не дочитал. У меня сложилось впечатление, что у Мангейма очень сильное введение, а дальше он как-то разбросался и перестал быть ин­тересным. Но затем, уже много лет спустя, у нас были изданы словари: по современной западной социологии и по современной западной фи­лософии. Словарь по философии сильнее социологического, хотя и социологический тоже неплох. Впрочем, я думаю, что социологичес­кий словарь во многом списывался с западных словарей. Философс­кий, я считаю, получился более самостоятельным. Вообще наша фило­софская школа более живая, более самостоятельная, хотя, может быть, она гибнет сейчас под действием экономического кризиса. И вот я про­чел в одном из этих словарей, что Мангейм разделяет понятия идеологии и утопии по следующему признаку: идеология — это некоторое коллективное представление господствующего класса, а утопия — это некие ментальные феномены классов угнетенных или по крайней мере нижестоящих, которые можно рассматривать как адаптационные яв­ления. Психические адаптационные явления, но становящиеся коллек­тивными. Я бы сказал, что эта мысль не такая уж и плохая. Кстати, если почитать автобиографию Салтыкова-Щедрина «Пошехонская старина», там эти явления, которые Мангейм теоретически описал, довольно ярко проиллюстрированы. То есть то, что я счел недостой­ным внимания, оказалось не таким уж и глупым. И почерпнул я это из словаря. Понятно, что словари дают некоторые отдистиллированные трактовки. Одному человеку их трудно отследить, но они от дистилли­рованы некоторым научным сообществом, это — коллективный про­дукт. Там есть какая-то экстракция, я не знаю, как это назвать, неко­торая наиболее очевидная трактовка автора. С акцентами. Если словарь хороший, то там хорошо расставлены акценты. Исключительно полез­ная литература. Но если бы я не читал (хотя и не до конца) самого Мангейма, я бы и эту статью в словаре не понял.

Тут возникает вопрос: что первично? Есть разные жанры. Есть учеб­ник. Есть словарь. Есть собственно фундаментальные труды. Есть в про­межутке какие-то изложения, компиляционные работы, может быть, ос­мысление. Вообще говоря, между ними существует некоторая функциональная дополнительность. Если говорить о совсем молодых людях, наверное, лучше начинать с учебников, чтобы они хотя бы пони­мали слова, которые читают. Но наступает момент в развитии ученого, в том числе социолога, когда мимо классических трудов ему не пройти. И этот момент должен наступить достаточно рано. Едва ли не предельный возраст, может быть, 25 лет. Я говорю о начале процесса. Потому что вырисовывается такая последовательность: сначала, наверное, все-таки понятийный аппарат. Книга Щепаньского, кстати, идеальна в этом смыс­ле. Замечательная книга. Возможны и другие в этом же жанре. Может быть, какие-то учебники, не знаю. Я пока не видел хорошего учебника. Но затем все-таки — вот парадокс — не изложения, а сами классичес­кие труды, и лишь после них — изложения, которые помогают увидеть то, что отдельный человек, а тем более начинающий и неопытный, упус­тил при чтении, увидеть кем-то другим расставленные акценты. Вот сей­час у меня возникло сильное желание вернуться к Мангейму и почитать его еще раз. В этом — функция трактовок.

Поэтому я категорически не согласен с той точкой зрения, когда говорят: сначала мы издадим обзоры, а потом классику. Обзоры — я настаиваю на этом, это эмпирический факт — не читаются и не усваи­ваются. Если они читаются, то только для сдачи кандидатских экзаме­нов. Я лично наблюдал, с каким цинизмом люди, сдающие кандидатс­кие, аспирантские экзамены, обсуждают, что надо ответить преподавателю на тот или иной вопрос. В этом смысле обзоры не фун­кциональны. Очередность издания нарушена.

И еще я настаиваю на том, что обзоров социологической класси­ки издано у нас достаточно. Я могу назвать три или даже четыре. Кста­ти, они друга на друга похожи, хотя есть и переводной, но он тоже похож на наш. Может быть, потому, что наши списаны с западных. Со­вокупный объем этих обзоров не такой уж маленький. Его уже хвати­ло бы для издания некоторой антологии классики. А люди, которые отвечают за эту работу, продолжают гнать и гнать обзоры. И не толь­ко Сорокина двухтомник издали, не очень нужный, «Система социо­логии». Значит, издательская политика у нас в этом смысле дисфунк­циональна. Надо издавать литературу, которая восстанавливает теоретическое ядро научной дисциплины. Издается же что-то, может быть, и относящееся к социологии косвенно, но находящееся очень далеко от этого ядра, где-то на орбите Плутона.

— Издается литература для студентов, для сдачи экзаменов.

С. Белановский. Для сдачи экзаменов. Но для дисфункциональ­ной сдачи экзаменов, для дисфункционального обучения, где в основе лежит зазубривание и забывание. А содержательное вживание в на­уку таким способом невозможно. Поэтому, если бы от меня зависело, как расставлять приоритеты в издательской политике, то я бы поста­вил два приоритета. Многие, наверное, со мной не согласятся, и все-таки... Первое: два-три наиболее авторитетных социологических сло­варя и желательно социологическую энциклопедию, хотя это колоссальный труд, я понимаю. Второе: надо составить некоторый ми­нимальный набор классических имен и классических трудов, пусть в зависимости от ресурсов, пусть десять, но это ужебудет крупный сдвиг. Двадцать — это уже довольно много.

— Но не избыточно.

С. Белановский. Конечно. Я затрудняюсь сказать, сколько надо, потому что в социологии есть ответвления, которые у нас даже не пред­ставлены, но они важны. Это культур-антропология и социология орга­низации. Социология организации — это американский феномен. Я подчеркиваю, она представлена очень крупными мыслителями. Там существуют выходы и на макросоциологические проблемы. А у нас сейчас этим вообще никто не желает заниматься. Вот запомнилась книга Питера Друкера. Открываем книгу, и первая глава называется так: «Ме­неджмент как альтернатива тирании». Я не знаю, что там дальше напи­сано, но само-название актуально звучит. Я бы сказал, что оно показы­вает определенную глубину мысли. То есть производство можно организовать как тиранию (об этом еще Тейлор писал), но можно и еще как-то, чтобы оно эффективно работало, но не было тиранией. Найдется ли у нас человек, который скажет, что это неактуально?

Итак, словари, справочная литература, классические труды. И учебники. Что сказать об учебниках? Я думаю, что учебник должен иметь какое-то логическое основание. Мы сейчас построим некото­рую типологию учебников. Первый тип— это учебник, в основу кото­рого положено систематическое перечисление основных социологических понятий, с их разъяснением. Отчасти это смыкается со слова­рем, но все-таки это не совсем словарь. Второй тип учебника — это учебник исторический, у нас так пытаются писать. Социология начала развиваться с таких-то времен и с таких-то имен, такой автор считал то-то и то-то. И так далее.

Этот жанр имеет право на существование, он тоже полезен. Но у меня крупная претензия к нашим учебникам в том смысле, что они, по терминологии Виндельбанда, не перешли от идеографии к системати­ке, не говоря уже о переходе от систематики к номотетике. Потому что там каждый автор рассматривается как индивидуальное и уникаль­ное историческое явление. Вот был Дюркгейм. Он писал то-то, то-то и то-то. И был Теннис. Он писал то-то и то-то. То есть не делается попы­ток прослеживания как концептуальной преемственности между по­колениями социологов, так и концептуальной переклички внутри каж­дого поколения, что было бы исключительно важно. Но если в середине 70-х годов еще можно было говорить, что не сумели, что первый шаг неизбежно должен быть идеографическим, то вот прошло двадцать лет, а сдвига нет. Пишут опять же в этом идеографическом жанре. Хотя давно пора перестроиться.

И здесь мы вспоминаем Парсонса. Обязательно нужно заимство­вать, если не буквально, то хотя бы элемент его подхода — прослежи­вания взаимосвязей, которые очень мощны. Иначе, если каждый автор показан в своем единичном, что ли, варианте, то тогда надо зазубри­вать. А когда начинается прослеживание взаимосвязей, то здесь уже даже с точки зрения педагогических теорий возникает основа для ус­воения материала. Наших отечественных таких учебников нет, есть ли они на Западе, я не знаю. И не видно какого-то целеустремленного по­иска в этом направлении. Я далеко не уверен, что хорошие учебники — это самые современные. Опять очередная ошибка — издают самые со­временные учебники, что неправильно, потому что надо издавать луч­шие учебники, может быть, они двадцать лет назад написаны.

Наконец, третий вид учебника, который пытается воплотить Смелсер, но который, мне кажется, не получается. Это попытка неко­торого целостного изложения теоретической социологии, то есть по сути это попытка увязки ее воедино. Но труды Парсонса показали, что даже частичные взаимоувязки получаются настолько сложными и большими по объему, что они уже образуют не учебные, а собственно научные материалы. Поэтому, может быть, я не прав, но у меня возни­кает некоторое недоверие к этому жанру обобщающего учебника. Есть учебник, структурированный по понятиям, есть учебник, структури­рованный по именам, но здесь важны взаимосвязи. А вот интегриро­вать несколько поколений социологов, воедино увязать их концепту­альные представления — я такой возможности не вижу. Боюсь, что попытки написания таких учебников несостоятельны, но именно на них делают ставку при переводе, что тоже способствует какому-то меха­нистичному и легкомысленному отношению к науке.

Сейчас вырастает новая молодежь, частично в провинции. Рань­ше Москва и Ленинград очень паразитировали на том, что имели мо­нопольный доступ к западной литературе, а в провинции люди, даже зная языки, не могли полноценно работать. Негде было, эта литерату­ра просто до них не доходила. А столицы имели монопольный доступ к западной литературе через систему центральных библиотек. Сейчас эта монополия сломана. И вообще у меня — и не только у меня, это впечатление многих людей — очень хорошее впечатление о провин­ции, о провинциальной социологии нашей, российской: тридцатилет­ние доценты, заинтересованные, владеющие языками, читающие, не глупые. Образования, конечно, катастрофически не хватает. Но они по каким-то каналам получают доступ к зарубежной литературе, чи­тают ее. Пока что этот процесс несколько стохастичен, и значения клас­сики они, как правило, не понимают. И все-таки это приятные, живые люди, которые могут стать реципиентами в нашей отечественной со­циологии. Кстати, наши молодые социологи полностью разочарованы в отечественных социологах старшего поколения.

Подводя итог, я бы сказал, что социологии, с моей точки зрения, остро не хватает работ наподобие «Структуры социального действия ». Эта работа полезна с познавательной точки зрения, образовательной, я бы сказал. Она полезна как некая трактовка, обобщение, одно из воз­можных обобщений концепций социологов первого поколения. Это безусловно правомочная и хорошо проработанная трактовка. Хотя с той оговоркой, что она не единственно возможная.

— Значит, есть надежда, что в перспективе Парсонс будет иметь какое-то значение?

Е. Беляева. Нет, мне кажется, он должен сейчас пойти. Хотя труд­но сказать. Парсонс все-таки классик. И классик не только в предмете социологии, но и по жизни. Все у него фундаментально, фундирован-но, проработано, все на свои места расставлено. И в этом смысле, мне кажется, он должен войти очень плотно в учебные предметы для фор­мирования профессии социолога. Его тексты полезны и интересны, особенно его «Структура социального действия», где очень много, буквально половина глав, посвящено именно истории социологии, при­чем не истории как таковой, а истории как готовящей к современному предмету. Там логика науки очень хорошо проработана. А вот с точки зрения нашей модерновой и пост-модерновой жизни трудно сказать, будет ли он принят и усвоен.

— Ты считаешь, у нас утеряны основания, какая-то тяга к знаниям, к объяснению мира?

Е. Беляева. Да нет. То есть в массе своей, может быть, это и уте­ряно, что вполне закономерно. А с точки зрения российской культуры всегда будет слой людей, непонятно — близких или далеких от наро­да, у которых очень грамотное и высокопрофессиональное отношение ко всему этому. Тут никогда не упадет интерес. Но дело-то не в этом. А дело в том, что современная жизнь предъявляет требования к другим способностям. Человек должен не просто знать и понимать, владеть логическим знанием, а каким-то другим боком входить в жизнь: более интенсивно относиться к жизни, быть более умелым, быть более гра­мотным в своей области. Не грамотным даже, а поднаторевшим, вла­деющим какими-то вещами. А не просто иметь книжное знание каких-то категорий. Вот эти знаньевые основания становятся сейчас достаточно хлипкими. Надо еще уметь действовать, быть способным к действию. Жизнь это предъявляет.

Убогость нашей жизни привела к убогости всего остального — и поведения, и всего. Жизнь должна быть полнокровной, набирать обо­роты. А она у нас сейчас прямо истончилась, потому и профессиональ­ные навыки упали, и никто ничего не может делать, и читать не могут, и писать не могут, и вообще уже прямо катастрофа. Непонятно, как это на подрастающем поколении скажется. Может быть, как-то оно выправится, не знаю. Ведь все-таки есть литература, есть окружаю­щая среда, может быть, что-то такое воздействует. Но трудно. Пото­му что корни как-то утеряны, и на что это ложится еще — непонятно. Но будем надеяться.

Э. Быкова. Мне кажется, что перспективы в этом деле есть. По­тому что интерес есть у определенной категории людей — у той же категории, которая интересовалась раньше. Я думаю, что она не мень­ше, а больше стала бы сейчас интересоваться Парсонсом, я думаю, что сейчас этот интерес — уже не только у социологов и философов, тем более что философы смыкаются с какими-то общественными, соци­альными проблемами, социально-культурными, самыми разными. Я думаю, что и сейчас уже есть значительная категория людей, которые бы стали интересоваться Парсонсом.

— Значит, у тебя лично есть ощущение, что будут его читать?

Э. Быкова. Мне кажется, да. Прежде всего те, которые так или иначе выходят на социологические проблемы, даже на социально-куль­турные, потому что общие теоретические концепции очень важны. Ну и какая-то часть философов, тоже занимающихся социальными про­блемами. Конечно, это не безбрежный контингент читателей, но дос­таточный для того, чтобы поглотить то, что издается. Это не только в столице, айв крупных городах, где есть исследовательские центры, университеты. Есть такая категория людей. И я думаю, что они испы­тывают нужду в литературе. Потому что сейчас ведь меняется чтение курса философии: философы больше уходят в историю, причем не только давнюю. Кроме того, для них важны и современные философс­кие и социологические концепции. А литературы часто просто нет. Я знаю даже по моим знакомым. То есть такая литература нужна. В за­висимости от профиля, конечно. Одна моя приятельница работает в театральном училище, может быть, для ее контингента Парсонс мень­ше нужен, а, скажем, больше интересен Фрейд или Фромм. А в каких-то других учебных заведениях как раз нужны такого рода концепции. Философы в связи со всеми происшедшими изменениями по-разному строят свои курсы, сейчас нет жестко установленных программ по философии. Даже и персоналии разные бывают. И в связи с этим есть потребность в литературе. Тем более что мало знают.

А интерес к общественным процессам очень велик в наше время. Например, мои приятельницы, которые преподают, они рассказыва­ют, что у ребят, даже у тех же будущих актеров, как ни странно, все-таки есть желание понять, что же такое в обществе происходит. Вот именно — интерес к социальным процессам. Причем есть желание по­нять общество через самого себя и через свою профессию. Моя при­ятельница, человек думающий, не просто формально читает. Она бы­вает на их спектаклях, даже на репетициях, чтобы потом вместе обсуждать. И даже через эти пьесы, через какие-то отношения и кол­лизии драматургические старается выходить на социальные пробле­мы, чтобы ребятам было интересней. То есть стремится увязать фило­софские, социологические концепции с какими-то реальными процессами. А у них возникает интерес: как это понять?

Конечно, бывает по-разному. Вот Ольга Абрамова, с которой мне приходится общаться, она говорит, что музыканты-студенты есть в Гнесинском институте, которые тоже проявляют интерес к социальным проблемам. И бывает так даже, что не хватает им времени в институте, они к ней домой приходят, чтобы поговорить. Ну она, правда, говорит им не о Парсонсе, но тем не менее это тоже все-таки поворот в соци­альную сторону. Не просто история философии — кто когда жил и что думал, а именно интерес к общественным процессам и желание как-то понять то, что происходит сейчас, через философские концепции... Вот это есть у ребят. Причем они донимают вопросами, потому что действительно хотят разобраться.

— Драгоценный момент, что они этого хотят.

Э. Быкова. Да, не все, безусловно. Но в каждой группе есть не­сколько таких.

— Думаешь, что они будут Парсонса читать?

Э. Быкова. Ну а что? Может быть, даже и Парсонса. Хотя боль­ше, конечно, Парсонса будут читать все-таки те, кто связан по специ­альности с этими проблемами. Во всяком случае я знаю, что Фрейда и Фромма — какие-то отрывки, не все, конечно, но то, что преподава­тель говорит им, — они читают.

— Ну, значит, хоть есть надежда все-таки.

Э. Быкова. Да, читают, читают, и даже нравится. У них там в этом году была какая-то комиссия, и все страшно волновались. Ну и моя подруга-преподаватель некоторые вопросы — про Фромма, Фрейда — убрала из билетов. Ей показалось, что, может быть, это сложно. Так студенты даже огорчились, потому что, говорят, Ирина Ивановна, мы с таким интересом это читали, нам это так понравилось и у нас возник­ли разные мысли.

— Да, неожиданно... Тем более что все-таки специализация со­ всем далекая от общественных наук.

И. Гришаев. В обществе теперь преобладает ориентация на дос­тижение вещей, подчиненных, может быть, конъюнктуре, а отчасти, вполне справедливо, — на получение просто информации, то есть из­менилась вообще ориентация в социологии. Но сейчас, по-моему, опять будет происходить возврат к теории, потому что этот ресурс исчерпан и нужно уже не столько добывать информацию, сколько ее осмысли­вать и собирать уже то, что надо, а не то, что можно, так сказать. Грубо говоря, искать там, где потерял, а не там, где светлее. Так что Парсонс, по-моему, здесь опять будет приобретать ценность.

— Ну вот ты сейчас, где ты сейчас работаешь?

И. Гришаев. Я работаю, стыдно сказать, в аппарате правительства.

— И Парсонс тебе в этой работе помогает?

И. Гришаев. Да, конечно. Причем это происходит даже не всегда осознанно и специально. Но тем не менее, конечно, помогает. Я счи­таю, что вообще для людей, которые работают в правительственных структурах, получить хотя бы какой-то минимум этих знаний просто необходимо, потому что все же приходится думать над макропробле­мами. Если это не строительство завода — а нынешнее правительство не озабочено такого рода проблемами, это не их дело, — то приходит­ся работать на макроуровне. И здесь я очень рад, что в свое время при­общился в какой-то степени к парсонсовскому подходу.

В. Чеснокова. Так получилось, что мы с тобой себе учеников не воспитали.

И. Гришаев. Получилось. Пожалуй, так. Есть какой-то разрыв. К сожалению. Во всяком случае я — не имею. Потом совершенно другие ориентации теперь у молодежи. Сейчас поколение более рациональ­ное, прагматическое. И я думаю, что сегодняшние курсы социологии, наверно, не очень хороши. Я имею в виду учебные заведения, где гото­вят социологов. Мне приходилось с этим сталкиваться, и мое мнение таково, что там довольно низкое качество образования и ориентиро­вано на технику в большей степени, на методики.

В. Чеснокова. А вот почему это происходит? Ведь у нас же пере­стройка действует, скоро десять лет будем праздновать. Все разреше­но теперь. И как-то нет стремления, что ли... Что хочу сказать? Что есть какое-то ощущение неудовлетворенности тем, что сейчас делают в науке. Вот у меня такое ощущение есть.

И. Гришаев. А, скажем, разве за двадцать лет было когда-нибудь ощущение, что в социологии делается что-то хорошее?

— Двадцать лет назад, да и позднее, это можно было списать на режим.

И. Гришаев. Совершенно верно. Так оно и было. И вообще даже, по-моему, не задумывались, что происходит в социологии, потому что очевидно было, что ничего хорошего происходить не может. И удо­вольствие получали от личного общения, от этой второй жизни в со­циологии, которая существовала параллельно с официальной. Сейчас действительно эта причина устранена. Может быть, поэтому и возникает неудовлетворенность? Хотя, пожалуй, нет. Не поэтому возника­ет неудовлетворенность. Мы как-то не нашли еще форму существова­ния в этих новых условиях, может быть. Но, с другой стороны, вот пример: вы издаете Парсонса. И я полагаю, что его раскупят. Это же симптом какой-то.

А потом во время перемен, по-моему, всегда проявляются люди, которые бывают одержимы жаждой действовать — не думать, а дей­ствовать. Может быть, и обстоятельства, кстати говоря, заставляют, потому что меняется образ жизни. Многие поменяли сферу приложе­ния своих сил. Многие связи ослабели и даже распались — будем на­деяться, что временно. Раньше, бывало, сидит и сидит человек на од­ном месте. Полгода не видишь его, потом звонишь — он на своем месте. А сейчас вот из газеты узнаем друг про друга, еще где-то. Но я думаю, что трагедии в этом нет.

В. Чеснокова. Есть ощущение, что часть социологов поплыла куда-то. Например, в политологию... В Думу поизбирались...

И. Гришаев. Конечно, вне всякого сомнения. Занимаются другим делом. Не знаю, но у меня такое ощущение, что те социологи, которые были, так сказать, настоящими социологами, никуда не ушли. Я недав­но в сберкассе Игоря Семеновича Кона встретил, коммунальные счета мы одновременно оплачивали. Как занимался человек, так и занимает­ся. Конечно, немножко он сам изменился, и сфера интересов измени­лась. Но занимается. И, наверное, так многие. Но, конечно, многие и поменяли не профессию, а скорее образ своей профессиональной жиз­ни.

В. Чеснокова. Если мы сейчас Парсонса издадим и его раскупят, то это значит, что какое-то движение в теории есть.

И. Гришаев. Не сразу, наверное, раскупят, но если всего раску­пят, то будем считать, что на 20 процентов прочитают. А потом еще нужно осмыслить. Понять, потом еще раз понять. Так что будет, види­мо, какой-то лаг, не сразу можно будет пожинать результаты этого чтения. Кстати, еще ведь одна причина, наверное, сказывается: все же владение языком стало более массовым и значительно лучшим, чем было. Я имею в виду тех молодых ребят, которые занимаются социо­логией. Это, по-моему, действительно так. Поэтому есть надежда, хотя она не подтверждается вроде наблюдениями, что, может, они в ориги­нале читают.

В. Чеснокова. Будем надеяться, что они читают в оригиналах. Вот и наши переводы, может быть, скоро станут излишними. Но я что-то не думаю.

И. Гришаев. Ну, по крайней мере на наш век хватит. Эта работа не утратит своей необходимости.

В. Чеснокова. И престижности.

И. Гришаев. Да.

В. Чеснокова. Меня-то интересует не собственно сама перевод­ческая работа, а именно теоретическая. Ведь Парсонс — это прежде всего теория. Ну, методология тоже существует в нем, но возьмем те­орию. Вот мне, например, был он очень важен как теоретик. Мне он поставил теоретическое мышление. А сейчас есть такое направление, чтоб каждый сам создавал свою теорию, причем в собственном языке. Вот это меня очень беспокоит, потому что возникает нечто такое весь­ма хаотическое, непродуманное и, я бы сказала, безответственное.

И. Гришаев. Может быть, это резко будет сказано, но это все же, по-моему, нельзя назвать ни теорией, ни концепцией. Какая-то кари­катура. Да, взгляд на мир, не больше. По-моему.

В. Чеснокова. Хочется все-таки какую-то теорию, которая объяс­няла бы, что у нас сейчас, например, происходит. Хотя мы ощущаем иногда, интуитивно.

И. Гришаев. Мне кажется, что можно привлечь и старые теории к объяснению того, что происходит. Тоже могло бы дать результаты. Это один подход, может быть. А иногда у меня бывает ощущение такое, что в этом хаосе никакая теория не разберется. Что какой-то совер­шенно должен быть особый тип теории.

В. Чеснокова. Вообще хочется иметь объяснительную модель. И нет ничего. Мне кажется, что это из-за того, что образование сейчас — нет, не то чтобы вовсе плохое, какое-то образование есть, — но оно некачественное. Хотя теперь у нас есть образование, а раньше совсем не было.

И. Гришаев. Ну, может быть, здесь должно произойти какое-то разделение труда. Ведь есть же в конце концов физики-теоретики и физики-экспериментаторы. Может быть, и в социологии нечто подоб­ное должно произойти. Даже наверное должно произойти. Потому что сейчас появилась уже возможность действительно использовать соци­ологию для жизни, для упорядочения жизни. А без этого, кстати, и тео­рия не может развиваться. Но, наверное, должны быть люди, главным занятием которых была бы эмпирия: методика и так далее. Хотя, конеч­но, они не должны быть абсолютными невеждами в теории, методоло­гии. Просто нужны другие пропорции, по-видимому, в их образовании.

— Ты считаешь, что нужно готовить эмпириков отдельно и от­ дельно — какую-то небольшую толику теоретиков?

И. Гришаев. Я не знаю, как это будет в процентном выражении, — соотношение это. Но я думаю, что, конечно, в образовании тех и дру­гих должны быть по-разному расставлены акценты.

— А вот как, интересно? Ведь физиков-теоретиков специально не готовят?

И. Гришаев. Нет, почему? Готовят специально физиков-теорети­ков, которых опасно подпускать к утюгу и вообще к любому прибору, потому что могут сломать. Нет, готовят специально. Экспериментато­ров тоже специально готовят, по разным направлениям.

— Но мы еще, по-моему, не дозрели до такой науки.

И. Гришаев. Может быть. Но это естественно происходит все рав­но. Они потом дифференцируются, одни идут туда, другие туда. Склон-

ности срабатывают. Одни оказываются расположенными скорее к од­ному, другие — к другому занятию.

Е. Петренко. Я хочу сказать: вот странность такая, а в общем-то понятная, что из нашего поколения все-таки ключевые посты занима­ют люди, которые раньше занимались Западом, международными от­ношениями. В социологии это те, которые занимались как бы крити­кой западных теорий, и из всего поколения именно эти люди пошли выше всех, если инструментально посмотреть.

— Это понятно. Они знали языки.

Е. Петренко. Они знали языки. Они читали-таки Парсонса, пото­му что это был их предмет. И они сейчас все продвинулись. Даже взять ключевые позиции в Президентском совете, во всяких аналитических структурах — везде, по сути дела, международники, будь то социоло­гия, или будь то экономика, или еще что.

Такая гуманитарная научная элита, да? Е. Петренко. Да.

То есть оказались нужны все-таки западные теории?

Е. Петренко. Да. Те люди, которые этим занимаются, некоторые из них, тогда считались чекистами. Дескать, на нем пробы ставить не­куда, вот уж он такой-растакой, вся его профессиональная работа, как казалось, это псевдодеятельность, только для вида, а на самом деле деньги-то он за другое получает... И вот это пустопорожнее в те вре­мена занятие критикой Запада нынче привело к тому, что эти люди совершенно уже в другой функции теперь. Казалось, все просто: го­ловку ему накрутили — и он будет читать и Парсонса, и все что надо. И как надо. А он вот оказался востребованным сегодня совершенно в другой сфере. Ну, используя связи, несомненно, которые были на ра­боте у нас и в другой области, — но востребован он именно за эту мен-тальность.

— Интересное наблюдение.

Е. Петренко. Забавное. Это я, наверное, полгода назад вдруг уви­дела. Думаю: батюшки! Вот ведь как все обернулось.

— А те, которые были на интервью и анкетах, они и пашут...

Е. Петренко. Они и пашут. И, в общем, они, хоть даже фонд «Об­щественное мнение» создадут, но все равно пашут со страшной силой, и все — сами. За то, что Парсонсов не читали.

В. Чеснокова. Это интересное наблюдение. Я таких людей, на­верное, и не знаю.

Е. Петренко. Я тоже не знала. Потом смотрю: один, другой, тре­тий. А этот у нас вообще шпионом считался, а не социологом.

В. Чеснокова. Ох да, были такие тяжкие времена, когда в рабочих коллективах постоянно кого-то подозревали в стукачестве, а иногда и всех поголовно; мужчин, я имею в виду. Женщин почему-то меньше подозре­вали. Хотя женщины, наверное, не менее пригодны для этой работы.

Е. Петренко. Да. А тех, кто занимался критикой разных запад­ных концепций, наиболее удобно было подозревать. Тогда. А теперь

оказывается — вот он какой. И поговорить с ним, оказывается, целый час можно — что-то он знает и понимает. Вот такая трансформация. Раньше вообще не держали за человека, а теперь — смотри ты...

— Ну что ж, я думаю, что рабочие лошадки, они тоже себя покажут. Е. Петренко. Конечно, куда деваться... Вот на пенсию пойду — и

Парсонса тогда почитаю.

— А вот у нас здесь не социолог, а философ — Сергей Борисович Чернышев. Скажите, пожалуйста, вам пришлось столкнуться с Пар- сонсом?

С. Чернышев. Меня привели на «круглый стол» в журнал «Во­просы истории». Я не ходил сознательно по «круглым столам» после­дние три года жизни. Попросили выступить, я как раз завершал у Ша­нина в Интерцентре проект под названием «Субъект социального действия: индивид или общество (Вебер против Дюркгейма)». Я про­изнес очень коротенькую речь, из которой явствовало, что и Вебер, и Дюркгейм вышли на крайне актуальную проблематику, которая, как мне казалось, в классической социологии не получила продолжения, — там я усмотрел некий провал, — а получила развитие совершенно в других областях: в теории систем, в проектировании организаций и автоматизации проектного дела. То, к чему пришел Дюркгейм, зани­маясь вопросами разделения труда, а именно — проблема качеств рег­ламентации, стало центральным вопросом ряда прикладных дисцип­лин, имеющих дело с различными системами регламентирующей документации. А то, к чему шел Вебер, занимаясь идеальными типами, предвосхитило целый ряд современных авторов, занятых конструиро­ванием идеального типа «целерационального действия».

И когда я всю эту ахинею высказал, сидевший рядом со мной че­ловек возопил: «Как? Да вы не читали Парсонса?» Человек этот был Давыдов Юрий Николаевич. Он был крайне возмущен, потому что они с Пиамой Гайденко только что выпустили специальную книжку про Парсонса. Я этого не знал, хотя книжку купил, на полку поставил. И только он стал про это рассказывать, я сразу вспомнил, что она там стоит. И оказалось, что вот эта самая концептуальная ниша, которая страшно важна и которая в моем воображении была пустой, как раз заполнена Парсонсом и его работами. Как мне объяснили, он взял идею регламентации разделения труда у Дюркгейма, он взял задачу постро­ения идеального типа «целерационального действия» у Вебера, взял еще кое-что (по-видимому, у Парето) — и как раз делал то, что я счи­тал совершенно необходимым делать. Это немножко напоминает от­крытие планеты на кончике пера, когда смотришь в пустоту: здесь дол­жна быть планета Нептун, а иначе, по Лаверье и Адамсу, нельзя объяснить, почему окружающие планеты выделывают эти кренделя. Оказалось, что она там действительно находится.

Слава Богу, культура пустот не терпит. Пустота имеется у нас в публикациях и в головах некоторых малограмотных самоучек, кото­рые лезут в социологию. Конечно, про Парсонса я слышал, у меня есть всякие статьи о нем, но, не зная, о чем это, и не имея желания читать пересказы из вторых-третьих рук, я в них не заглядывал. Тем более что Теодор Шанин, все время цитируя другого классика, говорит: вся со­циология, общественная наука у нас — из «second hands», то есть из вторых рук. Это все пересказчики, а люди, которые непосредственно имеют дело с предметом, творцы и духовидцы, — они вообще редко встречаются в науке. А у нас это опосредовано еще и переводчиками.

— А Парсонса самого вы не читали?

С. Чернышев. Нет. У меня он как следующий этап намечен, на будущий год. Я уже запас одну его книжку на английском языке. Чи­тать-то по-английски я читаю, но, к сожалению, медленно. Без слова­ря даже, но медленно, и это меня действительно отторгает, потому что времени нет. А представителям смежных областей знакомство с Парсонсом совершенно необходимо, чтобы не изобретать опять деревян­ных велосипедов, которых мы наизобретали здесь предостаточно.

— Если я правильно понимаю, вы считаете, что у концепции Парсонса есть еще перспективы в социологии и вообще в нашей культуре?

С. Чернышев. Ну, в нашем обществе они вообще блестящи, по­скольку мы во многом еще только слезаем с дерева, — сужу на основе того, что я знаю как профессионал в областях, которые пограничны. Например, я знаю, куда пошло развитие проектирования организаций на основе теории систем, во всяких прикладных областях, которые отпочковались от системных и методологических исследований.

Один замечательный коллектив системщиков у нас тридцать лет работает в области капитального строительства, у них высочайшая культура мышления, огромные прикладные разработки. По-видимо­му, они являются какими-то прикладниками-парсонистами, но они не только Парсонса не знают, они и Вебера с Дюркгеймом не читали. То есть они переизобрели Вебера, переизобрели Дюркгейма, все это до­вели до практики с высочайшей культурой, и, видимо, они переизобре­ли и Парсонса тоже. За Вебера и Дюркгейма я ручаюсь, просто они являются верными веберианцами. Мой друг, который работает там, читает как системщик лекции студентам-социологам. Ему очень часто на лекциях говорят: вы верный продолжатель идей Дюркгейма, вы их развиваете. Он отвечает: спасибо, но, к сожалению, читать его не при­ходилось. Тем более что он работает с 1979 года, а Дюркгейм в обще­доступном издании появился недавно.

B. Чеснокова. Читать его было можно. Это не недоступно было. Другое дело, что у нас, например, Тенниса не было вообще, Вебера почти что не было — на русском языке, я имею в виду.

C. Чернышев. Он был, но для узкого круга людей, которые бывали в московских библиотеках и научных кругах, а вот для нормальных маргиналов это все было иначе — я один из них. Я учился в школе в большом военном городке, там была огромная библиотека, я имел доступ прямо внутрь, я ее всю обшарил. Там была всего одна книга с дореволюционной орфографией — это второй том брокгаузовского издания Байрона. Больше там не было ни одной книги дореволюцион­ной. Это типично. Когда я приехал в Москву, я поступил в Физтех. Из Физтеха первые три года вообще выехать в Москву невозможно, нет тех 18 минут, что электричка идет от Савеловского вокзала. И вот я впервые — я уже не говорю про Дюркгейма — Бердяева взял в руки в 25 лет. Это трагикомедия целого поколения. Не было друзей из старо­московских интеллектуальных семей, которые дома имели эти книги. И тогда я полстипендии отдал за это несчастное «Самопознание».

— Хорошо. Значит, вы к Парсонсу относитесь положительно, так я понимаю?

С. Чернышев. Чрезвычайно. Когда он выйдет, готов отдать лю­бые деньги, чтобы иметь в своей библиотеке.

О. Генисаретский. Думаю, сейчас некое не возрождение, но но­вый виток начинается. Довольно ясно и довольно широко признано, мне кажется, что своей концептуальной неготовностью к реформам, к процессу организации жизни общества мы обязаны, в частности, вот этому разгрому социологии, блокированию теоретической работы. Это одна из препон, которые нашу неготовность определяют. Домашние заготовки периода 60—70-х годов лежат и пылятся. Поэтому я пред­вижу, что нам предстоит теперь узнать еще одну линию этого дела, ту, которая была в ящиках, в закрытости. Она была скрыта ото всех. А люди ведь все время занимались, в том числе и всякими социальными и социо­логическими исследованиями, но сейчас только на свет выходит отряд интеллектуалов, который в этом направлении все время работает.

— Но этот отряд в основном, наверное, связан уже с феноменологической школой?

О. Генисаретский. Нет, нет. Как раз это такие системщики, кото­рые делают какие-то прогнозы, оценки. И мне кажется, что если рань­ше бытовали представления о научной деятельности совершенно дру­гие, то теперь встречаешь чуть ли не каждую неделю новый центр, ассоциацию или еще что-нибудь, где сидят иногда довольно извест­ные, иногда не очень, уже из следующего поколения, люди и нечто де­лают. Пока эта картина мне не очень понятна, но то, что делается серь­езная аналитическая работа и есть запрос на конструкции, на иные точки зрения, на прогнозы, — это я ощущаю. Ну просто по количеству обращений и разных семинаров, симпозиумов.

Мне кажется, что есть и на книжном рынке спрос на какую-то ум­ную, даже заумную, теоретическую книгу. У меня вышло две книжечки, одна поменьше, а другая потолще. Так вот что характерно: берут ту, что потолще, в переплете. Это значит, что уровень публицистической вклю­ченности мы уже проехали. Мне думается, что если выйдет Парсонс, это будет очень кстати. Как образец и как точка опоры для движения. И кро­ме того, у нас раньше была закомплексованность по отношению к чужой мысли — якобы тогда не знали ничего, ну, естественно, нужно было учить­ся. Сейчас этот этап тоже пройден. Поэтому издание Парсонса было бы, по-моему, очень кстати. Если он выйдет, так это может оказаться просто

очень вовремя. Сейчас все больше спроса уже на профессионального клас­са теоретическую работу. Время домашних теорий кончается.

Я думаю, что сейчас переходное и для теоретиков, может быть, даже малоинтересное время. Но через некоторое время уже все будет опубликовано, в том числе книги Парсонса. С одной стороны. С дру­гой — выйдет то, что делалось у нас, то, что мы делали раньше. Про­сто — для восстановления, чтобы картина восстановилась. Кто-то про­должает работать. Я вот последний год сотрудничаю с Российским институтом культурологии. И там Эльна Александровна Орлова напи­сала довольно большой том —■ «Введение в культурологию». И в нем добрая половина текста построена на мотивах структурно-функцио­нальной социологии. То есть те, кто был вовлечен в работу в тот пери­од, сейчас дождались своего часа: наступает время, когда та их вовле­ченность дореализовывается. И дореализуется так или иначе. Вот и статьи Левады вышли. Кто-то что-то издает. А потом будет новый пе­риод. Да, все так быстро развивается.

А сейчас жизненная фаза просто другая. То есть все, кто мало-мальски самостоятелен или считал себя таковым, создали себе какие-то конторки, центры и Бог знает что — всюду вывески эти. Плюс — немаловажная задача — выживание. Совершеннейшая неопределен­ность того, что же будет с академическими и прочими институтами — это очень сильно влияет. Ну а кроме того, очень сильны сейчас соци­ально-политические деления, помимо амбициозных, так сказать, мо­тивов. Часто деление, в общем-то, чисто полит-идеологическое. Один себя считает заведомым демократом, а другой кем-то еще, либералом например. И несмотря на весь научный пафос, эти интенции определя­ют еще до сих пор очень-очень многое.

Три года назад в Институте философии человека делали общий прогноз на 2000-й, 2010-й или 2017-й год. И вот единственные гипоте­зы — это модернизация, демократизация и все, что с этим связано, никаких вариантов. Никаких. Просто даже гипотетических. Настоль­ко все задано было однозначно. И соответственно — никаких ни этно­культурных, ни религиозных аспектов. Все это просто выпадало сра­зу. Дескать, все это ■— приватные вопросы, не имеют отношения к делу. Нас интересуют только перспективы, даже не перспективы — темпы. Такой вариант: все однозначно совершенно. Или вот сейчас был в Ин­терцентре, где Заславская и Шанин. В прошлом году была у них кон­ференция «Куда же идет Россия?»

— И куда же она идет?

О. Генисаретский. Да нет, она там никуда не идет, она там и кон­чается. Ну и опять-таки: дескать, прогрессивный носитель того-сего. Очень заидеологизировано все. Чистейшей воды идеология, причем какая-то клановая, групповая. Как будто не было ни «Вех», ни «Из глубины», не было чего-то еще другого. Не было — и все. Нет, это не незнание, а отторжение. Вкусовое отторжение. Поэтому тут даже не хочется делать какие-то усилия для воссоединения. Мирно бы дожить.

С. Матвеева. Какая там может быть общая идеология! Там мно­жество серьезных специалистов представляли свои работы, причем те, кто друг друга-то и не знает. Более того, на конференциях этих и в 1993-м, и в 1994-м годах поразил разброс взглядов и позиций, порой чрезмерный, вплоть до полярных оценок состояния экономики, напри­мер, демографических, миграционных тенденций и так далее.

О. Генисаретский. Вот и слава Богу. Пока появляются какие-то новые издания, переводы, книги, в общем, материалы социологичес­кие. Довольно много. И авторы появляются...

— И читают активно?

О. Генисаретский. Читают активно. И вот из этого сложится не­кий консенсус, уже через работу, через результат.

— То есть сейчас идет накопление?

О. Генисаретский. Да, накопление, расширение. Из-за чего мно­гие переживают и нервничают. Эта наша система авторитетов, гене­ральства от науки уже никого не интересует, кроме как чисто акаде­мические круги. Складывается информационное пространство общества: и тексты, и авторы, и какие-то события случаются. Ну вот немножко уплотнится все это...

— А нет ли у Вас впечатления от разного рода конференций, мо­ лодежных по преимуществу, — о глобальном таком невежестве?

О. Генисаретский. Ну это да, это оборотная сторона. Собственно, те материалы, которые раньше издавались в вузовских каких-нибудь сборничках провинциальных, — они тоже ведь не были классикой. Сей­час просто в силу открытости и дозволенности всего действительно вы­пало в осадок очень много материалов третьего или какого-то еще бо­лее низкого сорта. И народу. Везде — ив науке, и в церковных делах. Послушать, что говорится на съезде Союза православных братств! Про­сто надо делать чаще конференции. Я вот каждый год провожу: сперва — «Возрождение», а теперь вот — «Будущее России». Просто если хо­чешь сделать хорошее событие, то денег нет, а вот народу стоящего сей­час, надо сказать, достаточно. Если его искать, собирать, то и сделаешь дело, имеющее смысл, хотя бы для самого себя.

— Значит, есть надежда...

О. Генисаретский. Я думаю, есть.

В. Чеснокова. Это вдохновляет. Сделать бы нам, что ли, какую-то рекламу этих переводов. Все-таки материал сложный...

А. Хараш. Реклама — это обман, в общем-то. Есть некоторые дистрибьюторы гербалайфа, о которых я знаю точно, что они его рек­ламируют, но не употребляют. Или употребляют неправильно, так что он вряд ли может для них быть чем-то положительным. Но они его успешно распространяют. Однако это плохо, потому что лучше бы они хлебом занимались. Не просто реклама в данном случае нужна. Я счи­таю, что наш «круглый стол» — это очень важно. Это хорошая воз­можность рекламы. Настоящей рекламы. Понимаете, можно пропове­довать, а можно исповедовать. Проповедник, который не исповедует, это есть обманщик. Л вот тот, кто просто исповедует, он гораздо бо­лее воздействует, потому что для него это правда, это истина, и люди приобщаются к истине через него. Тут уже не реклама, а личное вос­приятие. Это я на себе испытал, я живу в этом.

Смотрите, сколько народу вокруг Парсонса отдавало свои силы для этого перевода, в какие времена, когда. И что это было за явление для нас. Парсонс — это не только история социологии, это история нашей страны, история нашей нации. Вот через это, конечно, можно значительно повысить спрос, и не просто повысить спрос. Я же не став­лю своей целью повышение спроса. А просто я испытал на себе живи­тельное действие, благотворное, я хочу, чтобы другие это испытали. Вот когда мои дети не хотят мне в чем-то верить, у меня возникает про­сто жуткое чувство, знаете, озлобление даже. Как же так? Если я знаю, если я твердо знаю. Я через это все прошел, прохожу. Вы не имеете права мне не верить... Но нет вот.

В. Чеснокова. Во всех случаях, когда возникает недоверие и непо­нимание, лекарство одно — терпение и время. И в отношениях между людьми, и в отношениях человека с обществом и другими социальными структурами. Но общество живет в другом времени, чем человек. И на­ука живет в другом времени. Человек — образование более быстротеч­ное. Он быстро стареет и «выходит в тираж ». Сейчас пришло время, когда можно более эффективно работать и более свободно предъявлять ре­зультат. Но для меня, например, это время пришло слишком поздно. И для многих других, в частности и из присутствующих здесь, — не для всех, конечно, и, может быть, не совсем, но в какой-то мере поздно.

Период нашей основной деятельности пришелся на трудные, от­нюдь не идеальные времена. Понятно, что идеальных времен не быва­ет. Но бывают все же менее и более трудные. Наше было — более труд­ное. Это характерно для социологии, как, впрочем, и для некоторых других наук. Жаловаться тут бесполезно и оправдываться бессмыслен­но. А все-таки грустно думать, что не удалось полностью реализовать­ся. Но до чего-то мы все же докопались, что-то усвоили и осмыслили, что-то нашли и построили. Как теоретики, так и эмпирики. Однако все это пока лежит неоформленной грудой, где важное и ценное переме­шано с неважным, более того, часто важное даже специально заслоне­но, замаскировано неважным. Вот и хочется все, что наработано, со­брать, систематизировать и предъявить, чтобы люди, которые придут после нас, — а отчасти они уже пришли и начинают работать, — не начинали как бы на пустом месте, не начинали все сначала и не бились над теми проблемами, которые в какой-то мере уже разрешены и уж во всяком случае поставлены.

Парсонс — это часть вот такого мирового и нашего собственно­го опыта. Хотя, к сожалению, опыт невозможно передать другому на блюдечке с голубой каемочкой, просто и непосредственно. Все-таки этот другой должен и сам поработать. Фигурально выражаясь, по­грызть этот гранит собственными зубками. Без этого невозможно. этом и свобода каждого вновь приходящего в мир, и в частности, в науку, человека, и необходимость. Ну а Парсонс - с ним трудно работать, но это окупается, особенно когда перед тобой кто-то уже прошел этим путем и что-то успел сделать. В общем-то цель данного издания и данного «круглого стола»: обратить внимание, что-то предъявить и чем-то поделиться. Не допустить развала, поддержать преемственность в нашей науке. Хватит всему наработанному лежать в столах и пылиться на полках. Все должно поступать в оборот и начать приносить пользу.

Спасибо, коллеги, за вашу искренность, за верность науке. Сохранить и пронести найденное и поделиться этим с другими, надеюсь, что национальная научная школа у нас все-таки возникнет.

Апрель—май 1995 г.

Библиография работ Т.Парсонса

[Библиографию я не исправлял, наверняка там есть опечатки – Allan Shade]

"Capitalism" in Recent German Literature: Sombart and Weber, I. Journal of Political Economy, vol. 36: 641-61.

"Capitalism" in Recent German Literature: Sombart and Weber, II.Journal of Political Economy, vol. 37: 3-51.

Max Weber, The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism (translated by Talcott Parsons), London: Allen & Unwin; New York: Scribner's.

Wants and Activities in Marshall, Quarterly Journal of Economics, vol. 46: 101-40.

Economics and Sociology: Marshall in Relation to the Thought of His Time, Quarterly Journal of Economics, vol. 46: 316-47.

Malthus, Encyclopedia of the Social Sciences, vol. 10:68-9. Pareto. Encyclopedia of the Social Sciences, vol. 11: 576-S.

1934a Some Reflections on "The Nature of Significance of Economics",

Quarterly Journal of Economics, vol. 48: 511-45. 1934b Society, Encyclopedia of the Social Sciences, vol. 14: 225-31. 1934c Sociological Elements in Economic Thought, I, Quarterly Journal

of Economics, vol. 49: 414-53. 1935a Sociological Elements in Economic Thought, II, Quarterly Journal

of Economics, vol. 49: 645-67. 1935b The Place of Ultimate Values in Sociological Theory, International

Journal of Ethics, vol. 45: 282-316. 1935c H.M.Robertson on Max Weber and His School, Journal of Political

Economy, vol. 43: 688-969. 1936a Pareto's Central Analytical Scheme, Journal of Social Philosophy,

vol. 1: 244-62. 1936b On Certain Sociological Elements in Professor Taussig's Thought,

Explorations in Economics: Notes and Essays Contributed in

Honor of F.W.Taussig, Jacob Viner (ed.), New York, McGraw-Hill, pp. 352-79.

1937a The Structure of Social Action, New York: McGraw-Hill. Reprint edition. 1949.

1937b Education and the Professions, International Journal of Ethics, vol. 47: 365-9.

1938a The Role of Theory in Social Research, American Sociological Review, vol. 3:13-20. Address presented to the 1937 annual meeting of the Society for Social Research at the University of Chicago.

1938b The Role of Ideas in Social Action, American Sociological Review, vol. 3: 13-20. Address presented to the 1937 annual meeting of the Society for Social Research at the University of Chicago.

1939a The Professions and Social Structure, Social Forces, vol. 17: 457-67. Address written for the 1938 annual meeting of the American Sociological Society. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

1939b Comte, Journal of Unified Science, vol. 9:77-83.

1939c Parsons Sociological Group: report of meeting, Kingsly Davis (ed.), mimeographed.

1940a Analytical Approach to the Theory of Social Stratification, American Journal of Sociology, vol. 45:841-62. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

1940b Motivation of Economic Activities, Canadian Journal of Economics and Political Science, vol. 6: 187-203. Public lecture at the University of Toronto. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949) and in Human Relations in Administration: The Sociology of Organization, Robert Dubin (ed.)

1942a Max Weber and the Contemporary Political Crisis, Review of Politics, vol. 4: 61-76, 155-72.

1942b The Sociology of Modern Anti-Semitism, Jews in a Gentile World, J. Graeber and Stuart Henderson (eds), New York, Macmillan, pp. 101-22.

1942c Age and Sex in the Social Structure of the United States, American Sociological Review, vol. 7.: 604-16. Address presented to the 1941 annual meeting of the American Sociological Society. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949); in Sociological Analysis, Logan Wilson and William Kolb (eds), and in Personality in Nature, Society, and Culture, Clyde Kluckhohn and Henry Murray (eds).

1942d Propaganda and Social Control, Psychiatry, vol. 5 (no. 4): 551-72. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

1942e Democracy and the Social Structure in Pre-Nazi Germany, Journal of Legal and Political Sociology, vol. 1:96-114. Reprinted inEssays in Sociological Theory, revised edition (1954). 1942f Some Sociological Aspects of the Fascist Movement, Social Forces, vol. 21 (no. 2): 138-47. Presidential address presented at the 1942 annual meeting of the Eastern Sociological Society. Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1954).

The Kinship System of the Contemporary United States, American Anthropologist, vol. 45:22-38. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

The Theoretical Development of the Sociology of Religion, Journal of the History of Ideas, vol. 5: 176-90. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949) and in Ideas in Cultural Perspective, Philip Wiener and Aaron Noland (eds), New Brunswick, Rutgers University Press, 1962.

1945a The Present Position and Prospects of Systematic Theory in Sociology, Twentieth Century Sociology, Georges Gurvitch and Wilbert E.Moore (eds), New York, Philosophical Library. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

1945b The Problem of Controlled Institutional Change: An Essay on Applied Social Science, Psychiatry, vol. S: 79-101. Prepared as an appendix to the Report on the Conference on Germany after World War II. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949).

1945c Racial and Religious Differences as Factors in Group Tensions, Unity and Difference in the Modern World, Louis Finkelstein et al. (eds), New York, Conference of Science, Philosophy, and Religion in Their Relation to the Democratic Way of Life.

1946a The Science Legislation and the Role of the Social Sciences, American Sociological Review, vol. 11 (no. 6): 653-66.

1946b Population and Social Structure, Japan's Prospect, Douglas G.Haring (ed.), Cambridge, Mass., Harvard University Press, pp. 87-114. (This book was published by the staff of the Harvard School for Overseas Administration.) Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1954).

1946c Certain Primary Sources and Patterns of Aggression in the Social Structure of the Western World, Psychiatry, vol. 10; 167-81. Reprinted in Essays in Sociological Theory (1949) and as "The Structure of Group Hostility", in Crisis and Continuity in World Politics (2nd ed.), G.Lanyi and W.McWilliams (eds), New York, Random House, 1973, pp. 220-3.

1946d Some Aspects of the Relation between Social Science and Ethics, Social Structure, vol. 22: 23-217. Address presented to the 1946 annual meeting of the American Association for the Advancement of Science.

1947a Science Legislation and the Social Sciences, Bulletin of Atomic Scientists (January). Reprinted in Political Science Quarterly, vol. 62 (no. 2).

1947b Max Weber: The Theory of Social and Economic Organization (co-edited and translated with A.M.Henderson), Oxford University Press, Introduction by T.Parsons. (The Introduction was reprinted in Essays in Sociological Theory, first edition, 1949). Reprinted by the Free Press (1957).

1948a Sociology, 1941-1946 (co-authored with Bernard Barber), American Journal of Sociology, vol. 53: 245-57.

1948b The Position of Sociological Theory, American Sociological Review, vol. 13. 13, 156-71. Address presented to the 1947 annual meeting of the American Sociological Society. Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1949).

1949a Essays in Sociological Theory, Pure and Applied, Chicago, Free Press, revised edition 1954; 1964.

1949b The Rise and Decline of Economic Man, Journal of General Education, vol. 4: 47-53.

1949c Social Classes and Class Conflict in the Light of Recent Sociological Theory, American Economic Review, vol. 39: 16-26. Address presented to the 1948 annual meeting of the American Economics Association. Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1954).

1949d The Structure of Social Action (reprint edition), Chicago, Free Press.

1950a The Prospects of Sociological Theory, American Sociological Review, vol. 15 (no. 1): 3-16. Presidential address presented to the 1949 annual meeting of the American Sociological Society. Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1954).

1950b Psychoanalysis and the Social Structure, Psychoanalytic Quarterly, vol. 29: 371-84. Substance of this paper was presented at the 1948 annual meeting of the American Psychoanalytic Association. Reprinted in Essays in Sociological Theory, revised edition (1954).

1950c The Social Environment of the Educational Process, Centennial, Washington, D.C.: American Association for the Advancement of Science, pp. 36-40. Address presented to the AAAS Centennial Celebration (September, 1948).

1951a The Social System, Chicago, Free Press, 2nd ed. 1964.

1951b Toward a General Theory of Action, Editor and contributor with Edward A.Shils et al., Cambridge, Mass., Harvard University Press. Reprinted, Harper Torchbooks, 1962.

1951c Graduate Training in Social Relations at Harvard, Journal of General Education, vol. 5:149-57.

195Id Illness and the Role of the Physician: A Sociological Perspective. American Journal of Orthopsychiatry, vol. 21: 452-60. Address presented to the 1951 annual meeting of the American Orthopsychiatry Association. Reprinted in Personality in Nature, Society, and Culture (2nd ed.), Clyde Kluckhohn, Henry A.Murray, and David M.Schneider (eds), New York, Knopf, 1953.

1952a The Superego and the Theory of Social Systems, Psychiatry, vol. 15:15-25. Substance of this paper was presented at the 1951 meeting of the Psychoanalytic Section of the American Psychiatric Association. Reprinted in Social Structure and Personality (1964) and in Working Papers in the Theory of Action (2nd ed.), Talcott Parsons, Robert F.Bales, and Edward A. Shils (eds), Chicago, Free Press, 1953 and 1967.

1952b Religious Perspectives in College Teaching: Sociology and Social Psychology, Religious Perspectives in College Teaching, Hoxie N. Fairchild (ed.), New York, Ronald Press, pp. 286-337.

1952c A Sociologist Looks at the Legal Profession, Conference on the ProfessionofLaw and Legal Education. Conference Series Number II, Chicago: Law School, University of Chicago, pp. 49-63. Address presented to the Fiftieth Anniversary Celebration of the University of Chicago Law School (December 1952). Reprinted in Essays in Sociological Theory (1954).

1953a Working Papers in the Theory of Action (in collaboration with Robert F.Bales and Edward A. Shils), Chicago, Free Press. Reprint edition 1967.

1953b Psychoanalysis and Social Science with Special Reference to the Oedipus Problem, Twenty Years of Psychoanalysis, Franz Alexander and Helen Ross (eds), New York, Norton, pp. 186-215. Substance of this paper was presented to the Twentieth Anniversary Celebration of the Institute for Psychoanalysis (October 1952).

1953c A Revised Analytical Approach to the Theory of Social Stratification, Class, Status, and Power: A Reader in Social Stratification, Reinhard Bendix and Seymour M.Lipset (eds), Chicago, Free Press, pp. 92-129. Reprinted in Essays in Sociological Theory, (1954).

1953d Illness, Therapy, and the Modern Urban American Family (co-authored with Renee C.Fox), journal of Social Issues, vol. 8: 31-44. Reprinted in Patients, Physicians, and Illness, E.Gartly Jaco (ed.) Chicago, Free Press, 1958.

1953e Some Comments of the State of the General Theory of Action, American Sociological Review, vol. 18 (no. 6): 618-31.

1954a The Father Symbol: An Appraisal in the Light of Psychoanalytic and Sociological Theory, Symbols and Values: An Initial Study, Bryson, Finkelstein, Maclver, and McKeon (eds), New York, Harper & Row, pp. 523-44. Substance of this paper was presented to the 1952 annual meeting of the American Psychological Association. Reprinted in Social Structure and Personality (1964).

1954b Essays in Sociological Theory (rev. ed.), Chicago, Free Press.

1954c Psychology and Sociology. For a Science of Social Man, John P. Gillin (ed.), New York: Macmillan, pp. 67-102.

1954d The Incest Taboo in Relation to Social Structure and the Socialization of the Child, British Journal of Sociology, vol. 5 (no. 2): 101-17.

1955a Family, Socialization, and Interaction Process (co-authored with Robert F.Bales, James Olds, Morris Zelditch, and Philip E. Slater), Chicago, Free Press.

1955b "Mc-Carthysm" and American Social Tension: A Sociologist's View, Yale Review, 226-45. Reprinted as "Social Strains in America", in The New American Right, Daniel Bell (ed.), New York, Criterion Books.

1956a Economy and Society (co-authored with Neil J. Smelser), London,

Routledge & Kegan Paul; Chicago, Free Press. 1956b Eliiments pour une thuorie de faction (translated, with

introduction, by Fraiwois Bourricaud), Paris, Plon. 1956c A Sociological Approach to the Theory of Organization, I,

Administrative Science Quarterly (June): 63-85. Reprinted in

Structure and Process in Modern Society (1960). 1956d A Sociological Approach to the Theory of Organization, II,

Administrative Science Quarterly (June): 225-39. Reprinted in

Structure and Process in Modern Society (1960). 1956e A Sociological Model for Economic Development, in Explorations

in Entrepreneurial History, Harvard University Press. 1957a The Distribution of Power in American Society, World Politics,

vol. 10 (October): 123-43. Reprinted in Structure and Process in

Modern Society (1960). 1957b Malinowski and the Theory of Social Systems, Man and Culture,

Raymond Firth (ed.), London, Routledge & Kegan Paul. 1957c Man in His Social Environment — As Viewed by Modern Social

Science, Centennial Review of Arts and Sciences, vol. 1 (no. 1): 50-69. 1957d The Mental Hospital as a Type of Organization, The Patient and

the Mental Hospital, Milton Greenblatt, Daniel J, Levinson, and

Richard H. Williams (eds), Chicago, Free Press. 195 7e Riiflexions sur les organisations religieuses aux Etats-Unis, Archives

de la sociologie des religions (January-June): 21-36. 1957f Sociologia di dittatura, Bologna: II Molino. 1957g La teoria de la accion, Boletin del Instituto de Sociologia, vol. 10

(no. 1): 1-68. 1958a Authority, Legitimation, and Political Action, Authority, C.J.

Friedrich (ed.), Cambridge, Mass., Harvard University Press.

Reprinted in Structure and Process in Modern Society. 1958b The Definitions of Health and Illness in the Light of American Values

and Social Structure, Patients, Physicians and Illness, E. Gartly

Jaco (ed.), Chicago, Free Press. Reprinted in Social Structure and

Personality (1964). Translated into German as "Definition von

Gesundheit und Krankheit im Lichte der Wertbegriffe und der

sozialen Struktur Americas". 1958c Social Structure and the Development of Personality, Psychiatry

(November): 321-40. Reprinted in Social Structure and Personality

(1964). 1958d General Theory in Sociology, Sociology Today, Robert K. Merton,

Leonard Broom, and Leonard S. Cottrell, Jr. (eds), New York, Basic

Books. 1958e Some Ingredients of a General Theory of Formal Organization,

Administrative Theory in Education, Andrew W. Halpin (ed.),

Chicago: Midwest Administration Center, University of Chicago.

Reprinted in Structure and Process in Modern Society (1960).

1958f Some Reflections on the Institutional Framework of Economic

Development, The Challenge of Development: A Symposium.

Jerusalem: Hebrew University. Reprinted in Structure and Process

in Modern Society (1960). 1958g Some Trends of Change in American Society: Their Bearing on

Medical Education, Journ al of the American Medical Association,

vol. 167 (no. 1): 31-6. Reprinted in Structure and Process in Modern

Society (1960). 1958h The Pattern of Religious Organization in the United States,

Daedalus (Summer): 65-85. Reprinted in Structure and Process in

Modern Society (1960). 1958i The Concepts of Culture and of Social System (co-authored with

A.L.Kroeber), American Sociological Review (October): 582.

Reprinted in Ideas of Culture: Sources and Uses, Frederick Gamst

and Edward Norbeck (eds), New York, Holt, Rinehart & Winston, 1976. 1958j A Short Account of My Intellectual Development, Alpha Kappa

Deltan, Claremont, Pomona College, pp. 3-12. 1958k Some Highlights of the General Theory of Action, Approaches to

the Study of Politics, R.Young (ed.), Evanston, North-Western

University Press. 1959a An Approach to Psychological Theory in Terms of the Theory of

Action, Psychology: A Study of a Science, Sigmund Koch (ed.),

New York, McGraw-Hill, vol. 3: 612-711. 1959b The Principal Structures of Community: A Sociological View,

Community, C.J.Friedrich (ed.) New York, Liberal Arts Press.

Reprinted in Structure and Process in Modern Society (1960). 1959c "Voting" and the Equilibrium of the American Political System,

American Voting Behavior, Eugene Burdick and Arthur Brodbeck

(eds), Chicago, Free Press. 1959d Comment on "American Intellectuals: Their Politics and Status",

Daedalus, vol. 88 (no. 3); 493-5. 1959e Durkheim's Contribution to the Theory of Integration of Social

Systems, Emile Durkheim, 1858-1917: A Collection of Essays,

with Translation and a Bibliography, Kurt H. Wolff (ed.), Columbus,

Ohio State University Press, 1959. 1959f Implications of the Study ("Book Selection and Retention in

California Public and School Libraries", by Marjorie Fiske), The

Climate of Book Selection, a symposium of the University of

California School of Librarianship, Berkeley, University of

California Press. 1959g Some Problems Confronting Sociology as a Profession, American

Sociological Review, vol. 24 (no. 4): 547-59. 1959h The School Class as a Social System, Harvard Educational

Review, (Fall). Reprinted in Social Structure and Personality

(1964) and in Education, Economy, and Society, A.H.Halsey,

Jean Floud, and Arnold C.Anderson (eds), New York, Free Press,

1961. Also reprinted in Socialization and Schools, Reprint Series

No. 1, compiled from the Harvard Educational Review, 1972:

69: 69-90. 19591 An Approach to the Sociology of Knowledge, Proceedings of the

Fourth World Congress of Sociology (Milan, Italy), vol. 4: 25-49. 1960a Mental illness and "Spiritual Malaise": The Roles of the Psychiatrist

and of the Minister of Religion, The Ministry and Mental Health,

Hans Hofmann (ed.), New York: Association Press. Reprinted in

Social Structure and Personality (1964). 1960b Structure and Process in Modern Society (a collection of essays),

Chicago, Free Press. 1960c In memoriam: "Clyde Kluckhohn, 1905-1960", American

Sociological Review (August). 1960d Commentary on the Mass Media and the Structure of American

Society (co-authored with Winston White), Journal of Social

Issues, vol. 16, (no. 3): 67-77. 1960e Pattern Variables Revisited: A Response to Professor Dubin's

Stimulus, American Sociological Review (August). 1960f Toward a Healthy Maturity, Journal of Health and Human

Behavior, vol. 1 (Fall): 163-73. Reprinted in Social Structure and

Personality (1964). 1960g Social Structure and Political Orientation: A review of Political

Man, By Seymour M. Lipset, and The Politics of Mass Society, by

William Kornhauser, World Politics, vol. 13 (October): 112-28. 1960h Review of Max Weber: An Intellectual Portrait, by Reinhard

Bendix, American Sociological Review (October).

1960i The Physician in a Changing Society, What's New, no. 220: 11-12. 1961a Theories of Society (twovols) (co-edited with Edward Shils, Kaspar

D. Naegele, and Jesse R. Pitts), New York, Free Press. 1961b Some Principal Characteristics of Industrial Societies, The

Transformation of Russian Society since 1861, C.E.Black (ed.),

Cambridge, Mass., Harvard University Press. Reprinted in Structure

and Process in Modern Society (1960). 1961c The Link Between Character and Society (co-authored with

Winston White), Culture and Social Character, S.M.Lipset and Leo

Lowenthal (eds), New York, Free Press. Reprinted in Social

Structure and Personality (1964). 1961d The Contribution of Psychoanalysis to the Social Sciences, Science

and Psychoanalysis, vol. 4. 1961e The Cultural Background of American Religious Organization,

Proceedings of the Conference on Science, Philosophy and

Religion. 1961f The Point of View of the Author, The Social Theories of Talcott

Parsons, Max Black (ed.), Englewood Cliffs, Prentice-Hall. 1961g The Problem of International Community, International Politics

and Foreign Policy, James N. Rosenau (ed.), New York, Free Press.

1961h Polarization of the World and International Order. Preventing

World War III. Q.Wright, W.M.Evan and M.Deutsch (eds), New

York, Simon & Schuster. Also in the Berkeley Journal of Sociology

(1961). 196H Some Considerations on the Theory of Social Change, Rural

Sociology, vol. 26 (no. 3). 1961j A Sociologist's View, Values and Ideals of American Youth, Eli

Ginzberg (ed.), New York, Columbia University Press. 1961k Comment on "Preface to a Metatheoretical Framework for

Sociology", by Llewellyn Gross, American Journal of Sociology,

vol. 68 (no. 2): 136-40. 19611 In memoriam: "Alfred L. Kroeber, 1876-1960", American Journal

of Sociology, vol. 67 (no. 6): 616-17. 1961m Comment on "Images of Man and the Sociology of Religion", by

William Kolb, Journal for the Scientific Study of Religion

(October). 1961n Discussion of Trends Revealed by the 1960 Census of Population.

Proceedings of the American Statistical Association Section on

Social Statistics, American Statistical Association. 1961o Clyde Kluckhohn, Anthropologist, Science, vol. 144 (no. 3464):

1584. 1961p The Cultural Background of Today's Aged, in Politics of Age,

W .Donahue, and C.Tobbitts (eds), The Proceedings of Michigan

University Conference on Aging (July). 1962a Foreword to Herbert Spencer, The Study of Sociology, Ann Arbor,

University of Michigan Press (paperback). 1962b In memoriam: "Clyde Kluckhohn, 1905-1960" (co-authored with

Evon Z. Vogt), American Anthropologist, vol. 64 (no. 1), pt. 1:140-

61. Reprinted as the Introduction to a new edition of Clyde

Kluckhohn, Navajo Witchcraft, Boston, Beacon, 1962. 1962c Comment on "The Oversociolized Conception of Man", by Dennis

Wrong, Psychoanalysis and Psychoanalytic Review (Summer). 1962d Review of Law and Social Process, by Hurst, Journal ofthe History

of Ideas, vol. 23 (no. 4): 558-65. 1962e The Aging in American Society, Law and Contemporary Problems,

vol. 27 (no. 1): 22-35. 1962f The Law and Social Control, Law and Sociology, William M. Evan

(ed.), New York, Free Press. 1962g In memoriam: "Richard Henry Tawney, 1880-1960", American

Sociological Review (December). 1962h Review of Reason in Society: Five Types of Decision and Their

Social Conditions, by Paul Diesing, Industrial and Labor Relations

Review, vol. 16 (no. 4): 630-1. 19621 La Struttura dell' azione sociale (introduction by Gianfranco

Poggi), Bologna: II Molino. Translation of The Structure of Social

Action (1937).

1962J Considerazione teoriche intorno alia sociologia della medicina, Estratto dai Quaderni di sociologia, vol. 11 (no. 3): 243-79.

1962k The Cultural Background of American Religious Organization, Ethics and Bigness: Scientific, Academic, Religious, Political, and Military, Harlan Cleveland and Harold D. Lasswell (eds), New York, Conference on Science, Philosophy, and Religion in Their Relation to the Democratic Way of Life, pp. 141-67.

19621 Youth in the Context of American Society, Daedalus (Winter): 97-123. Reprinted in Social Structure and Personality (1964) and in Youth: Change and Challenge, Erik H. Erikson (ed.), New York, Basic Books, 1963.

1963a Introduction to Max Weber, The Sociology of Religion (translated by Ephraim Fischoff from Wirtschaft und Gesellschaft), Boston, Beacon.

1963b Social Strains in America: A Postscript (1962), The Radical Right, Daniel Bell (ed.), Garden City, Doubleday.

1963c Christianity and Modern Industrial Society, Sociologist Theory, Values, and Sociocultural Change: Essays in Honor of Pitirim Sorokin, Edward A. Tiryakian (ed.), New York, Free Press, pp. 33-70.

1963d Social Change and Medical Organization in the United States: A Sociological Perspective, Annals of the American Academy of Political and Social Science, vol. 346: 22-3.

1963e On the Concept of Influence (with rejoinder to comments), Public Opinion Quarterly (Spring). Reprinted in Sociological Theory and Modem Society (1967).

1963f On the Concept of Political Power, Proceedings of the American Philosophical Society, vol. 107 (no. 3): 232-62. Reprinted in Sociological Theory and Modern Society (1967). Translated into Italian as "II concetto di potere politico". // Politico (University of Pavia), vol. 28 (no. 3): 614-36. "I! concetto di potere politico", II. Ibid. (no. 4): 830-955.

1963g Death in American Society (co-authored with Victor M. Lidz), American Behavioral Scientist (May): 1963. Reprinted in Essays in Self-Destruction, Edwin Schneidman (ed.), New York, Science House, 1967.

1963h Old Age as Consummatory Phase, Gerontologist, vol. 3 (no. 2): 53-4.

1963i The Intellectual: a social role category, in P.Rieff (ed.), On Intellectuals, Garden City, Anchor, pp. 3-24.

1964a Some Theoretical Considerations Bearing on the Field of Medical Sociology. Written for a symposium that did not take place. Published in Social Structure and Personality (1964).

1964b Social Structure and Personality (A collection of essays), New York, Free Press.

1964c The Ideas of Systems, Causal Explanation, and Cybernetic Control in Social Science, Cause and Effect, Daniel Lerner (ed.), New York,

Free Press. Address presented at the Fourth Hayden Colloquium,

Massachusetts Institute of Technology (1964). 1964d Evolutionary Universals in Society, American Sociological Review,

vol. 29 (no. 3): 359-57. Translated into German as "Evolutionare

Universalien der Gesellschaft". Reprinted in Essays on

Modernization of Underdeveloped Societies, A.R.Desai (ed.),

Bombay, Thacker, pp. 560-88. 1964e Max Weber, 1864-1964, American Sociological Review, vol. 30

(no. 2): 171-5.

1964f Sociological Theory, Encyclopedia Britannica. 1964g Some Reflections on the Place of Force in Social Process, Internal

War: Basic Problems and Approaches, Harry Eckstein (ed.), New

York, Free Press. 1964h Levels of Organization and the Mediation of Social Interaction,

Sociological Inquiry (Spring): 207-20.

1964i Die Jbngsten Entwicklungen in Der Strukturell-

Funktionalem Theorie, КцЫег Zeitschrift fbr Soziologie und

Sozial-psycbologie, pp. 30-49. (English version in Haring

festschrift.) 1964J Youth in the Context of American Society, Man in a World at Work,

Henry Borow (ed.), Boston: Houghton Mifflin. Modified version of

an article previously written for Daedalus (1961).

1964k Unity and Diversity in the Modern Intellectual Disciplines:

The Role of the Social Sciences, Daedalus (Winter) 1965: 39-65. 19641 La ТЪйопе de la sociutu, Les Etudes philosophique, perspectives

sur la philosophie nord-americaine, vol. 3 (no. 4): 537-47. 1964m Commentary, CraneReview, vol. 7 (no. 2): 92-7. Address presented

to the First Crane Conference on the Ministry (October 1963). 1964n Recent Trends in Structural-Functional Theory, \nFact and Theory

in Social Science, Count E.W. and Bowles G.T. (eds), New York,

pp. 140-57. 1964o A Functional Theory of Change, in Social Change: Source, Pattern

and Consequence, Etzioni A. (ed.), New York, pp. 83-97. 1965a An American's Impression of Sociology in the Soviet Union,

American Sociological Review, vol. 30 (no. 1): 121-5. 1965b Full Citizenship for the Negro American? Daedalus (November).

Reprinted in the Negro American, Talcott Parsons and Kenneth

Clark (eds), Boston, Houghton Mifflin, 1966. 1965c Changing Family Patterns in American Society, The American

Family in Crisis, Forest Hospital, Des Plaines, 111.: Forest Hospital

Publications, vol. 3: 4-10. 1965d Semblanza intelectual de Max Weber, in Revista mexicana de

Sociologia, 27(3) (September-December), pp. 783-90. 1965e Evaluation and Objectivity in the Social Sciences: An Interpretation

of Max Weber's Contributions, International Journal of the Social

Sciences. Reprinted in Sociological Theory and Modern Society

and in Max Weber and Sociology Today, K.Morris (trans.), New

York, Harper & Row, 1971. This address presented to the Weber

Centennial (April 1964) was published first in German

(Wertgebundenheit und Objektivitdt in den SozialwiXenschaften:

Eine Interpretation der Beitrage Max Webers) in Max Weber und

die Soziologie Heute, Otto Stammer (ed.), Tbbingen, Mohr, pp.

39-64. 1965f Cause and Effect in Sociology, in Cause and Effect. The Hayden

Colloquium on Scientific Method and Concept, Daniel Lerner (ed.),

New York, pp. 51-75. 1966a Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives, Englewood

Cliffs, Prentice-Hall. 1966b The Political Aspect of Social Structure and Process, Varieties of

Political Theory, David Easton (ed.), Englewood Cliffs, Prentice-Hall. 1966c The Negro American (co-edited with Kenneth Clark), Boston:

Houghton Mifflin. 1966d Die Bedeutung der Polarisierung for das Sozialsystem: Die Hautfarbe

als Polarisierungsproblem, Militanter Humanismus, Alphons

Silbermann (ed.), Frankfurt, Fischer. 1966e "Religion in a modern pluralistic society", Review of Religious

Research, vol. 7, pp. 125-46. 1967a The Nature of American Pluralism, Religion and Public Education,

Theodore Sizer (ed.), Boston, Houghton Mifflin. 1967b Social Science and Theology, America and the Future of Theology,

William A. Beardslee (ed.), Philadelphia, Westminster. 1967c Sociological Theory and Modern Society, New York, Free Press. 1967d Death in American Society (co-authored with Victor M. Lidz),

Essays in Self-Destruction, Edwin Shneideman (ed.), New York,

Science House. 1967e Comment of "An Economist Looks at the Future of Sociology", by

Kenneth Boulding et al., vol. 1 (no. 2). 1967f Working Papers in the Theory of Action (reprint edition) (in

collaboration with Robert F. Bales and Edward A. Shils), New York,

Free Press. 1967g Social science and theology' in W.A.Beardslee (ed.), America and

the Future of Theology, Philadelphia, Westminster, pp. 136-57. 1967h Sociological Analysis and Politics, Parsons T. And Mitchell W.C.,

Englewood Cliffs, Prentice-Hall, 1968a Components and Types of Formal Organization, Comparative

Administrative Theory, Preston P. LeBreton (ed.), Seattle,

University of Washington Press. 1968b Comment on "The Future of the Nineteenth Century Idea of a

University", by Sir Eric Ashby, Minerva (Spring). 1968c American Sociology (A collection of essays edited by Talcott

Parsons), New York, Basic Books.

1968d Commentary on "Religion as a Cultural System", by Clifford Geertz,

The Religious Situation: 1968, Donald R. Cutler (ed.), Boston, Beacon. 1968e Christianity. Emile Durkheim. Interaction: Social Interaction.

Vilfredo Pareto: Contributions to Economics. Professions. Systems

Analysis: Social Systems. Utilitarians: Social Thought,

International Encyclopedia of the Social Sciences, David L. Sills

(ed.) New York, Macmillan and Free Press. 1968f The Position of Identity in the General Theory of Action, The Self

in Social Interaction, Chad Gordon and Kenneth J. Gergen (eds),

New York, Wiley. 1968g The American Academic Profession: A Pilot Study (co-authored

with Gerald M. Platt), Cambridge, Mass., multilith (out of print). 1968h The Academic System: A Sociologist's View, Public Interest

(special issue), no 13 (Fall). 1968i On the Concept of Value-Commitments, Sociological Inquiry, vol.

38 (no. 2). Reprinted in Politics and Social Structure, New York,

Free Press, 1969. 1968) Cooley and the Problem of Internalization, Cooley and Sociological

Analysis, Albert J. Reiss, Jr. (ed.), Ann Arbor, University of

Michigan Press. 1968k Sociocultural Pressures and Expectations (A paper presented to

the American Psychiatric Association), Psychiatric Research

Reports (February). 19681 Order as a Sociological Problem, The Concept of Order, Paul G.

Runtz (ed.), Seattle, University of Washington Press. 1968m The Problem of Polarization on the Axis of Color, Color and Race,

John Hope Franklin (ed.), Boston, Hough ton Mifflin. 1968n Considerations on the American Academic System (co-authored

with Gerald M. Platt), Minerva, vol. 6. (no. 4). 1968o Law and Sociology: A Promising Courtship? The Path of the Law

from 1967, Harvard Law School Sesquicentennial Papers, Arthur

E. Sutherland (ed.), Cambridge, Mass. Harvard University Press. 1968p The Disciplines as a Differentiating Force (co-authored with

Norman Storer), The Foundations of Access to Knowledge, Edward

B. Montgomery (ed.), Syracuse, Division of Summer Sessions,

Syracuse University. 1968r The Structure of Social Action: a Study in Social Theory with

Special Reference to a Group of European Writers, vol. 2, New

York, Free Press.

1968s Knowledge and Society, American Sociology, Washington 1969a Research with Human Subjects and the "Professional Complex",

Daedalus (Spring), Chapter 2 of this volume. 1969b Politics and Social Structure, New York, Free Press. 1969c On Stinchcombe's Conceptualization of Power Phenomena: A

Review of Constructing Social Theories, by Arthur L.

Stinchcombe, Sociological Inquiry (May): 226-31.

1969d "«The intellectual»: a social role category' in Philip Rieff (ed.), On Intellectuals, New York, Doubleday, 1969, pp. 3-26.

1970a Some Problems of General Theory in Sociology, Theoretical Sociology: Perspectives and Developments, John C. McKinney and Edward A. Tiryakian (eds), New York, Appleton-Century-Crofts.

1970b Age, Social Structure, and Socialization in Higher Education (co-authored with Gerald M. Platt), Sociology ofEducation, vol. 43 (no. 1).

1970c Decision-Making in the Academic System: Influence and Power Exchange (co-authored with Gerald M. Platt), The State of the University: Authority and Change, Carlos E. Kruythosch and Sheldon I. Messigner (eds), Beverly Hills, Sage Publications.

1970d Theory in the Humanities and Sociology, Daedalus, vol. 99 (no. 2).

1970e The Impact of Technology on Culture and Emerging New Modes of Behavior, International Social Science Journal, vol. 22 (no. 4).

1970f Equality and Inequality in Modern Society, or Social Stratification Revisited, Sociological Inquiry, vol. 40 (Spring): 13-72.

1970g On Building Social Systems Theory: A Personal History, Daedalus, vol. 99 (no. 4). Reprinted in The 2ffb Century Sciences: Studies in the Biography of Ideas, Gerald Holton (ed.), New York, Norton, 1972.

1970h Some Considerations on the Comparative Sociology ofEducation, The Social Sciences and the Comparative Study of Educational Systems, Joseph Fischer (ed.), Scranton, International Textbook.

1971a The System of Modern Societies, Englewood Cliffs, Prentice-Hall. Companion volume to Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives (1966).

1971b Kinship and the Associational Aspects of Social Structure, Kinship and Culture, Francis L.K.Hsu (ed.), Chicago, Aldine.

1971c Comparative Studies and Evolutionary Change, Comparative Methods in Sociology, Ivan Vallier (ed.) Berkeley, University of California Press, pp. 97-139.

1971d The Normal American Family, Readings on the Sociology of the Family, Bert N. Adams and Thomas Weirath (eds), Chicago, Markham, pp. 53-66. Reprinted from Man and Civilization: The Family's Search for Survival, Farber, Mustacchi, and Wilson, New York, McGraw-Hill, 1965.

1971e Belief. Unbelief, and Disbelief, The Culture of Unbelief: Studies and Proceedings from the First International Symposium on Belief, Rocco Caporale and Antonio Grumelli (ed.) Berkeley, University of California Press, pp. 207-45.

1972a Higher Education as a Theoretical Focus, Institutions and Social Exchange: The Sociologies of Talcott Parsons and George C.Homans. Richard Simprons and Herman Turk (eds), Indianapolis, Bobbs-Merrill.

1972b Higher Education, Changing Socialization, and Contemporary Student Dissent (co-authored with Gerald M. Platt), Aging and

Society, vol. 3: A Sociology of Age Stratification, Matilda W. Riley,

Marylin E.Johnson, Anne Foner, New York, Russell Sage. 1972c Commentary on "Structural-Functionalism, Exchange Theory and

the New Political Economy: Institutionalization as a Theoretical

Linkage" by Terry Clark, Sociological Inquiry, vol. 42 (nos 3-4):

299-308. 1972d Readings on Premodern Societies (co-edited with Victor M. Lidz),

Englewood Cliffs, Prentice-Hall. 1972e Field Theory and Systems Theory: With Special Reference to the

Relations Between Psychological and Social Systems, Modern

Psychiatry and Clinical Research: Essays in Honor of Roy R.

Grinker, Sr., Daniel Offer and Daniel X. Freedman (eds), New York,

Basic Books. 1972f The Action Frame of Reference and the General Theory of Action

Systems. Classic Contributions to Social Psychology: Readings with

Commentary, Edwin P. Hollander and Raymond G. Hunt (eds), New

York, Oxford University Press, pp. 168-76. Slightly abridged from

The Social System, New York, Free Press, 1951, pp. 3-11,15-19. 1972g The "Gift of Life" and Its Reciprocation (co-authored with Renee

C. Fox and Victor M. Lidz), Social Research, vol. 39 (no. 3): 367-

415. Reprinted in Death in American Experience, Arien Mack (ed.),

New York, Schocken, 1973, pp. 1-49. 1972h Review of Scholarship and Partisanship, by Reinhard Bendix and

Guenther Roth, Contemporary Sociology, vol. 1 (no. 3): 200-3. 1972i Culture and Social System Revisited, Social Science Quarterly

(September): 253-66. Reprinted in The Idea of Culture in the Social

Sciences, Louis Schneider and Charles Bonjean (eds), Cambridge:

University Press, 1973, pp. 33-46. 1973a Durkheim on Religion Revisited: Another Look at The Elementary

Forms of the Religious Life, Beyond the Classics? Essays in the

Scientific Study of Religion, Charles Y. Glock and Phillip E.

Hammond (eds), New York, Harper Torchbooks, pp. 156-80. 1973b The American University (co-authored with Gerald M. Platt and

in collaboration with Neil J. Smelser), Cambridge, Mass., Harvard

University Press. 1973c Clyde Kluckhohn and the Integration of Social Science, Culture

and Life: Essays in Memory of Clyde Kluckhohn, Walter W.

Taylor, John L. Fischer, and Evon Z. Vogt (eds), Carbondale,

Southern Illinois University Press, pp. 30-57. 1973d Review of A CritiqueofMax Weber" s Philosophy of Social Science,

by W.G.Runciman, Political Science Quarterly. 1973e The Bellah Case: Man and God in Princeton, New Jersey,

Commonwealth, vol. 98 (no. 11): 256-9. 1973f Religious Symbolization and Death, Changing Perspectives in the

Scientific Study of Religion, Allan Eister (ed.), New York, Wiley-

Interscience.

1973g Some Reflections on Post-Industrial Society, Japanese Sociological

Review, vol. 24 (no. 2): 109-13. Address presented to the Japan

Sociological Association (September 1973). 1973h The Problem of Balancing Rational Efficiency with Communal

Solidarity in Modern Society, International Symposium on "New

Problems of Advanced Societies", TokyoJapan Economic Research

Institute, pp. 9-14. 1973i The Social Concept of the Present Civilization, Tribuna Medica

(September): 19-20. 1973J Review of Sociology and Philosophy, by L.T.Hobhouse,

Sociological Inquiry, vol. 43 (no. 1): 85-7. 1973k Review of Capitalism and Modern Societal Theory: An Analysis of

the Writings of Marx, Durkheim, and Max Weber, by Anthony

Giddens, American Political Science Review, vol. 67 (no. 4): 1358-60. 1974a The University "Bundle": A Study of the Balance Between

Differentiation and Integration, Public Higher Education in

California: Growth, Structural Change, and Conflict, Neil J.

Smelser and Gabriel Almons (eds), Berkeley: University of

California Press. 1974b Review of A God Within, by Rene Dubos, Commonwealth, vol. 100

(no. 2): 42-4. 1974c The Institutional Function in Organization Theory, Organization

and Administrative Sciences, vol. 5 (no. 1): 3-16. Address presented

at the Comparative Administrative Research Institute, Kent State

University (May 1974). 1974d Sigmund Freud, The Interpretation of Dreams, Daedalus (special

issue), vol. 103 (no. 1): 91-6. 1974e The Life and Work of Emile Durkheim. Emile Durkheim, Sociology

and Philosophy (reprint ed.), New York, Free Press, pp. xliii-lxx. 19 74f Review of Ideology and Social Knowledge, by Harold J. Bershady,

Sociological Inquiry, vol. 44 (no. 3): 215-21. Reprinted as part of

Chapter 6 in Social Systems and the Evolution of Action Theory

(1977). 1974g Review of Social Organization: A General Systems and Role

Theory Perspective, by Alvin L. Bertrand, Social Forces, vol. 53

(no. 1): 126-7. 1974h Comment on "Current Folklore in the Criticism of Parsonian Action

Theory", by Turner and Beeghley, Sociological Inquiry, vol. 44

(no. 1): 55-8. 1974i "Religion in post industrial America: the problem of secularization",

Social Research, vol. 41, pp. 193-225. 1975a Pareto's Approach to the Construction of a Theory of the Social

System, Rome, Accademia Nazionale dei Lincei. Address presented

at the International Conference on Vilfredo Pareto (October 1973). 1975b The Present Status of "Structural-Functional" Theory. The Idea of

Social Structure, Lewis A. Coser (ed.), New York, Harcourt Brace

Jovanovich. Reprinted in Social Systems and the Evolution of

Action Theory (1977), Chapter 4. 1975c The Sick Role and the Role of the Physician Reconsidered, Millbank

Memorial Fund Quarterly, vol. 53 (no. 3): 257-78. Reprinted in

Action Theory and the Human Condition (1978). 1975d Social Structure and the Symbolic Media of Interchange,

Approaches to the Study of Social Structure, Peter M. Blau (ed.),

New York, Free Press. Reprinted in Social Systems and the

Evolution of Action Theory (1977), Chapter 9. 1975e Some Theoretical Considerations on the Nature and Trends of

Ethnicity, Ethnicity: Theory and Experience, Nathan Glazer and

Daniel P. Moynihan (eds.), Cambridge, Mass., Harvard University

Press. Reprinted in Social Systems and the Evolution of Action

Theory (1977), Chapter 13. 1975f Commentary on "Classic on Classic: Parsons" Interpretation of

Durkheim', by Whitney Pope and "Moral Freedom through

Understanding in Durkheim", by Jere Cohen, American

Sociological Review, vol. 40 (no. 1): 106-10. 1975g Commentary on "De-Parsonizing Weber: A Critique of Parsons"

Interpretation of Weber Sociology', by Cohen, Hazerligg, and Pope,

American Sociological Review, vol. 40 (no. 5): 666-9. 1975h Commentary on "A Radical Analysis of Welfare Economics and

Individual Development", by Herbert Gintis, Quarterly Journal of

Economics, vol. 89: 280-90. 1975i Comment on "Parsons as a Symbolic Interactionist", by Jonathan

Turner, Sociological Inquiry, vol. 45 (no. 1), 62-5. 1976a Some Considerations on the Growth of the American System of

Higher Education and Research, Culture and Its Creators: Essays

in Honor of Edward Shils, T.N.Clark and J. Ben-David (eds),

Chicago: University of Chicago Press. Reprinted in Action Theory

and the Human Condition (1978). 1976b The Sociology and Economics of Clarence E. Ayers, Science and

Ceremony: The Institutional of Clarence E. Ayers, Culbertson and

Briet (eds), Austin, University of Texas Press. 1976c Social Stratification. Professions. Enciclopedia italiana, Vincenzo

Cappelletti (ed.), Rome. 1976d Reply to Cohen, Hazelrigg, and Pope, with Special Reference to

Their Statement "On Divergence of Weber and Durkheim: A

Critique of Parsons" Convergence Thesis'. American Sociological

Review, vol. 41 (no. 2): 361-4. 1976e A Few Considerations on the Place of Rationality in Modern Culture

and Society, Revue europuenne des sciences sociales et cahiers

Vilfredo Pareto (special issue), vol. 14 (nos 3S-39). 1976f Vico and History, Social Research, vol. 43 (no. 4): 881-5. Social

Science: The Public Disenchantment, American Scholar. (Autumn):

580-1.

1976g Faculty Teaching Goals, 1968-1973 (co-authored with Gerald M.

Platt and Rita Kirshtein), Social Problems, vol. 24 (no. 2): 298-307. 1977a The Evolution of Societies (edited with an introduction, by Jackson

Toby), Englewood Cliffs, Prentice-Hail. 1977b Social Systems and the Evolution of Action Theory, New York,

Free Press. 1977c A 1974 Retrospective Perspective: Alfred Schutz, Talcott Parsons,

Zur Theorie Sozialen Handelns, Ein Briefwechsel. Herausgegeben

und Eingeleitet von Walter M. Sprondel, Frankfurt am Main,

SurkampVerlag. 1977d Comment on Burger's Critique: A Reply to Thomas Burger, "Talcott

Parsons, the Problem of Order in Society, and the Program of an

Analytical Sociology", both in American Journal ofSociology, vol.

83 (no. 2): 335-9 and 320-34. 1977e Two Cases of Social Deviance: Addiction to Heroin, Addiction to

Power (co-authored with Dean R. Gersten), Deviance and Social

Change, Edwin Sagarin (ed.), Beverly Hills, Calif., Sage

Publications. 1978a Parsons, Т., "Health and disease: a

sociological and action perspective", Encyclopedia of Bioethics,

New York, Free Press. 1978b Parsons, Т., "Death in the Western World", in T.Parsons, Action

Theory and the Human Condition, pp. 331-51. 1978c Parsons, Т., Action Theory and the Human Condition, New York,

Free Press. 1978d Parsons, Т., "Law as an Intellectual "Stepchild»', Sociological

Enquiry, vol. 47 (nos 3-4). 1978e Parsons, Т., "Epilogue" in E.B.Callagher (ed.), The Doctor-Patient

Relationship. 1978f The Theory of Social Action: the Correspondence of Alfred Schutz

and T. Parsons, Rich Grathoff (ed.), Bloomington, Indiana

University Press. 1980 Zur Theorie der sozialen Interaktions-medien, Opladen,

Westdeutscher Verlag. 1981a Parsons, Т., "Revisiting the classics throughout a long career" in

Buford Rhea (ed.), The Future of the Sociological Classics, London,

pp. 183-94. 1981b Parsons, Т., "Letter to Edward Tiryakian", Sociological Enquiry,

vol. 51. 35-6. 1982 Talcott Parsons on Institutions and Social Evolution: Selected

Writings. (Edited and with an introduction by Leon H.Mayhew),

Chicago, London, University of Chicago Press. 1985 Readings from T.Parsons, Peter Hamilton (ed.), Chichester.

Содержание

1028