Глава XIX Предварительные методологические выводы

Было бы слишком смело утверждать, что описание структуры действия, представленное в предыдущей гла­ве, является полным даже с точки зрения простого пе­речисления ее основных элементов, не говоря уже о вза­имосвязях между ними. Это может быть решено только в результате тщательной длительной проверки теории в ходе конкретных научных исследований. Для той ста­дии, на которой находится теория действия, требование полного и ясного представления обо всех ее элементах и связях является невыполнимым. В данном исследова­нии не предполагалось дать ответ на все вопросы. Те же ограниченные задачи, которые ставились, в нем выпол­нены.

Однако развитие системы прослежено достаточно далеко, чтобы можно было говорить о ней как о системе, отличной от других систем, описанных в работах, кото­рые положены в ее основание. Является ли теория в дан­ном состоянии логически замкнутой или нет, на этот вопрос поможет ответить только время и тщательный критический анализ1.

1 Если бы ее можно было представить как систему одновременных уравнений, то на этот вопрос было бы легко ответить. Но даже при удовлетворительном определении переменных для такой проверки необходимо еще показать дос­таточное число способов отношения между ними, а это уже совсем другое дело. В данном исследовании мы ограничились лишь некоторым предваритель­ным анализом, даже не пытаясь идти дальше в указанном выше направлении.

Главная задача данного исследова­ния состояла в определении структурных элементов. Ес­тественно, что при этом часто делались ссылки на их вза­имосвязи. Однако в работе не предпринималось попытки систематически исследовать эти взаимосвязи даже в том объеме, в каком это позволяют сделать социологические работы разбираемых здесь авторов. А это было бы необ­ходимо для того, чтобы установить логическую замкну­тость хотя бы на структурном уровне.

Все это выходит за рамки данной работы и потому оставляется на будущее. Здесь предполагается реализо­вать две цели. Во-первых, представить в целом некото­рые методологические вопросы, проходящие через все исследование, попытавшись изложить их в более систе­матическом виде, чем это было сделано в основной части работы, где возможность тщательного рассмотрения ог­раничивалась в связи с задачей непосредственной интер­претации положений того или иного автора. Во-вторых, в первых главах данной работы рассматривалась пробле­ма статуса концептуальной схемы одной из основных социальных наук — экономической теории. Проблема ее статуса, как оказалось, заключала в себе огромную ме­тодологическую важность. О проблемах, связанных с вопросом о статусе прочих социальных наук, только упо­миналось. Следовательно, теперь, когда все доказатель­ство представлено, было бы интересно посмотреть, имеются ли у нас основания для дальнейшего сис­тематического уяснения этих проблем.

Эмпиризм и аналитическая теория

Несмотря на явное стремление данной работы быть научным, а не философским исследованием, по причинам, изложенным в первой главе, невозможно избежать об­суждения некоторых философских проблем. Группа та­ких проблем, которой мы касались в нескольких местах, является частью эпистемологической проблемы отноше-

ния научных понятий к реальности. В частности, оказа­лось необходимым подвергнуть критике в связи с их не­удачными эмпирическими импликациями группу взгля­дов, объединяемых термином «эмпиризм».

Следует помнить, что под этим названием объеди­няются три различных направления. Первое — позити­вистский эмпиризм, суть которого заключается в мате­риализации (reification) общих теоретических систем, по логическому типу приближающихся к классической ме­ханике. Это означает, что либо конкретные явления, к которым применяется теория, объявляются поддающи­мися объяснению исключительно в терминах категорий системы, либо, в менее радикальном варианте, утверж­дается, что все изменения в таких явлениях должны быть предсказаны из знаний значений переменных дан­ной системы. Последняя позиция оставляет место для определенных постоянных, т.е. для посылок, необходи­мых при конкретном использовании теории. Но, если принимается точка зрения эмпиризма, то эти постоян­ные считаются не просто созданными в непосредственно научных целях, но частью «природы» рассматриваемого явления. Другими словами, теория применима только тогда, когда даны такие «экспериментальные условия», в которых предсказания из ее «законов» наблюдаются с определенной точностью. Закон падения тел при таком подходе может применяться только для вакуума. Самым ярким примером такой материализации в социальной области является интерпретация классической эконо­мики как теории, применимой только к режиму неогра­ниченной конкуренции. Эвристические допущения, не­обходимые в доктрине о максимуме удовлетворения, становятся при этом постоянными, которые в радикаль­ном варианте теории объявляются эмпирическими исти­нами.

Другие два вида эмпиризма отвергают какую бы то ни было ценность общих теоретических понятий для рас­смотрения конкретных явлений. Одна из форм, называемая партикуляристическим эмпиризмом, состоит в том, что единственным объективным знанием провозглашается знание о частных сторонах конкретных вещей и явле­ний. Причинных отношений между ними, которые ана­лизировались бы в общих понятиях, установить якобы невозможно. Они могут только наблюдаться, описывать­ся и располагаться во временной последовательности. Ясно, что это является отражением юмовского скепти­цизма в эпистемологии. Конечно, такой взгляд абсолют­но неприемлем здесь, ибо он ведет к ликвидации самой цели данного исследования, которая как раз и состоит в разработке основ системы общих теоретических катего­рий, обладающих эмпирической ценностью.

Третью форму эмпиризма назовем (следуя д-ру фон Шелтингу) интуиционистским эмпиризмом. Этот вид эм­пиризма допускает концептуальный элемент в социаль­ной науке, но признает за ним только индивидуализиру­ющий характер; он должен выражать неповторимую индивидуальность конкретного явления, например, лич­ности или культуры. Всякая попытка разложить это яв­ление на элементы, которые могут быть подведены под общие категории любого вида, разрушает эту индивиду­альность и приводит не к достоверному знанию, а к кари­катуре на реальность. Такой взгляд также неприемлем для целей данной работы, поскольку он отрицает законность основной задачи исследования как научной цели.

Первая форма эмпиризма, материализация, оказы­вается неприемлемой по другой причине. В ней правиль­но указывается на необходимость создания в науке об­щих теоретических понятий, но интерпретация их статуса по отношению к конкретной реальности неверна. Содер­жание данной работы в изобилии представляет материал для доказательства того, что понимание человеческого действия предполагает множество таких теоретических систем. Нет никакого сомнения относительно частичной пригодности систем физических наук к человеческому действию, но многочисленные попытки дать исчерпыва­ющее объяснение человеческого действия в терминах этих наук всегда кончались неудачей. Если говорить о более конкретных вещах, то здесь были представлены исчерпывающие доказательства того, что предпосылки,

годные для экономической теории общества свободной конкуренции, не могут, во всяком случае с позиций об­щих целей социальных наук, считаться чертами, прису­щими всем социальным системам, поскольку эти систе­мы характеризуются иными свойствами. Эти свойства должны быть найдены и описаны средствами анализа при помощи других, неэкономических элементов теории дей­ствия. Таким образом, система экономической теории как таковая является неадекватной для более широкой тео­ретической задачи.

Существует четвертое понимание отношения поня­тий к действительности. Оно заключается в том, что по­нятия не отражают реальность, а являются своего рода «полезными фикциями». Примером такого понимания может служить сформулированное Вебером понятие иде­ального типа, созданное им на основе отрицания первых трех видов эмпиризма. Было показано, что это верно от­носительно некоторых типов понятий. Но стремление Вебера распространить этот подход на общие понятия всех наук, в том числе и социальных, сделало эту пози­цию также несостоятельной.

Этим неприемлемым позициям противопоставляет­ся позиция аналитического реализма — эпистомологическая позиция, лежащая в основе данной работы. От фикционизма ее отличает признание того, что, по край­ней мере, некоторые из общих научных понятий не явля­ются фикциями, а адекватно «схватывают» аспекты объективно существующего мира. Это относится к поня­тиям, называемым здесь аналитическими элементами. Следовательно, выбранную нами эпистемологическую позицию можно определить как реализм. Однако наша позиция не является эмпирическим реализмом, посколь­ку она избегает ряда неприемлемых выводов этой эписте­мологической концепции. С точки зрения нашего подхо­да» теоретические понятия соотносятся не с конкретными явлениями, а с их элементами, аналитически отделенны­ми от других элементов. При этом нет необходимости считать, что значение одного или даже всех элементов, ключенных в логически связанную систему, полностью описывает любое конкретное явление или событие. Тер-мин «реализм», следовательно, можно уточнить, как ана­литический. Данное уточнение устраняет опасность ска­тывания к фикционизму.

Однако простое провозглашение общей позиции как результата всего исследования и определение ее отноше­ния к другим отвергнутым возможностям является недо­статочным. Необходимо рассмотреть, что означает ана­литический реализм в рамках концептуальной структуры развиваемой здесь теоретической системы — волюнтари­стической теории действия и различных типов понятий, которые следует выделять, чтобы выяснить, как эта тео­рия относится к проблемам эмпирического исследования. Все это приводит к необходимости вновь обсудить воп­рос о типах понятий, затронутых в первой главе.

Система координат действия2

2 См. примечание на с. 64. — Прим. ред. (Остаточные Категории, прим. №22)

На протяжении всего исследования схема действия со всеми своими основными чертами рассматривались на двух различных уровнях — дескриптивном и аналитичес­ком. Любое явление, к которому приложима эта теория, может быть описано как определенная система действия. Так, систему всегда возможно членить на части или мень­шие подсистемы. Если это членение или анализ продол­жать достаточно долго, то в конце концов мы получим то, что называется элементарным действием, т.е. «мель­чайшую» единицу системы действия, имеющую смысл в рамках данной конкретной системы действия.

Хотя это элементарное действие (unit act) является конечной единицей, мыслимой как подсистема действия, с точки зрения теории она не представляет собой нераз­ложимую сущность. Единица мыслится как состоящая из элементов действия. В полном виде единица действия включает в себя определенное число конкретных элементов, таких, как конкретная цель, конкретные условия, конкретные средства, одна или несколько норм, управ­ляющих выбором средств для достижения цели. Все эти понятия обсуждались выше, поэтому нет необходимос­ти повторяться. Ограничимся лишь одним замечанием: хотя каждый из этих элементов является конкретной сущностью, он не рассматривается как часть единицы действия или системы их. Например, стул в физическом контексте представляет собой комплексы молекул и ато­мов; в контексте действия — это средство, т.е. «нечто, предназначенное для сидения ».

Конкретное применение теории действия следует отличать от ее аналитического значения. Слово «цель» в аналитическом смысле является не конкретным будущим состоянием дел, а лишь отличием от того состояния, ко­торое существовало бы, если действующее лицо отстра­нилось от действия. Не все условия, в которых осуществ­ляется действие конкретного лица, могут быть отнесены к элементам «ситуации», поскольку часть этих условий вообще не имеет отношения к действию. «Средствами» являются не конкретные орудия или инструменты, а те свойства вещей и окружающей обстановки, которые дей­ствующее лицо в силу своих знаний о них и контроля над ними может изменить по своему усмотрению.

Коренное различие этих двух планов использования теории действия создает проблему их отношения друг к другу. Говоря в самом общем виде, их наличие предпола­гает существование общей для них системы координат (frame of reference). Последняя по существу представля­ет собой структуру (framework) отношений между эле­ментами, которая является общей для обоих уровней. Без такой структуры говорить о действии вообще не имеет смысла. Остановимся на основных характеристиках этой системы координат.

Во-первых, существует минимальный набор струк­турных элементов действия — целей, средств, условий и норм. Невозможно дать значимое описание действия без спецификации всех этих четырех элементов, подобно тому, как описание физического тела не может быть по-

лучено, если опустить одно из необходимого минимума его свойств.

Во-вторых, в отношении всех элементов действия необходимо должна предполагаться нормативная ориен­тация действия, его телеологический характер. Действие всегда должно мыслиться в контексте существования напряжения между двумя различными типами элементов: нормативными и ситуативными. Как процесс, действие фактически является процессом изменения ситуативных элементов в направлении соответствия нормам. Элими­нация нормативного аспекта означает также и элимина­цию понятия действия как такового и ведет к радикальной позитивистской позиции. Равным образом элиминация давления со стороны ситуативного аспекта означает ус­транение действия и ведет к идеалистическому эманаци-аонизму. Таким образом, условия должны рассматри­ваться на одном полюсе, цели и нормативные правила -на другом, а средства и усилия — в качестве связующих звеньев между ними.

В-третьих, в действии необходимо присутствует вре­менное измерение. Действие является процессом, проте­кающим во времени. Коррелятом телеологического харак­тера является временная координата между нормативными и ненормативными элементами. Понятие цели всегда вклю­чает отнесение к будущему, к ожидаемому состоянию дел, которые не обязательно наступят без вмешательства дей­ствующего лица. В сознании актора цель должна возник­нуть одновременно с ситуацией и предшествовать «при­менению средств». Последнее в свою очередь должно предшествовать результату. Эти отношения элементов друг к другу могут быть установлены только во времен­ных терминах.

Наконец, в четвертых, схема действия носит субъек­тивный характер. Об этом уже говорилось выше. Наибо­лее явно это можно видеть из того факта, что норматив­ные элементы могут быть названы «существующими» только как элементы сознания действующего лица. Они могут в той или иной форме стать доступными наблюда­телю только через их реализацию, что исключает любой

анализ их причинной связи с действием. Следует помнить, что только рассмотренное с объективной точки зрения действие является «логическим».

Эти основные черты схемы действия, которая назва­на здесь «системой координат», не представляют собой исходных «данных» какой-либо эмпирической пробле­мы. Они не являются также «компонентами» некой кон­кретной системы действия. В этом отношении описанные выше характеристики аналогичны пространственно-вре­менной системе в физике. Каждое физическое явление должно рассматриваться как процесс во времени, кото­рый происходит с телами, локализованными в простран­стве. Невозможно говорить о физических процессах в каких-либо других терминах, по крайней мере до тех пор, пока используется концептуальная схема классической физики. Точно так же невозможно говорить о действии в терминах, которые не включают отношений между сред­ствами и целями со всеми вытекающими из этих отноше­ний следствиями. Такова общая концептуальная струк­тура (framework), которая охватывает все изменения и процессы, связанные с действием.

Таким образом, можно сказать, что система коорди­нат действия имеет статус, который многие, вслед за Гус­серлем3, называют «феноменологическим». При этом исключаются конкретные данные, находящиеся «вне пла­на мышления », которые подвержены изменению. Систе­ма координат не есть явление в эмпирическом смысле, это необходимая логическая структура, в рамках которой мы описываем и понимаем явления и действия4.

Это не относится к компонентам конкретных систем действия или значениям аналитических элементов, к спе­цифическому содержанию целей и т.п. Они находятся на эмпирическом уровне и являются предметом исследова­ния действия в терминах причинности как конкретного эмпирического процесса. Поэтому очень важно различать систему координат действия и конкретные процессы.

3 Husserl E. Logische Untersuchungen.

4 В той мере, в какой вообще применяется используемая здесь концепту­альная схема.

Поскольку общая схема действия в своем примене­нии описывает все релевантные явления в терминах еди­ной системы координат, то, каков бы ни был уровень ана­лиза, все системы действия обнаружат общую структуру. Главной задачей данной работы и является анализ этой общей структуры. Конечной единицей везде является эле­ментарное действие с основной структурой составляющих элементов. Кроме того, в систему координат заложено оп­ределенное число существующих в любой системе «элемен­тарных» отношений между различными элементарными действиями. Эти отношения выводятся главным образом из того факта, что наличие других единиц в той же системе неизбежно является частью ситуации, в терминах кото­рой должна анализироваться любая отдельно взятая еди­ница. Кроме того, существуют вновь возникающие из са­мой системы отношения единиц. Логически они не разложены в понятии системы как таковой, но эмпиричес­ки можно показать, что они существуют в системах опре­деленной степени сложности. Действительно, в противо­положность утилитаризму, волюнтаристская теория действия характеризуется именно признанием эмпири­ческой важности эмерджентных аспектов целостных си­стем. Именно они привлекали к себе основное внимание в предшествующем анализе.

Уяснение статуса системы координат действия отно­сительно структуры систем дает возможность ограничить определение термина «конкретный » применительно к та­ким системам и их компонентам. В связи с этим возника­ют определенные вопросы о природе данных науки и их отношении к теоретической системе. Описания даже кон­кретных компонентов систем действия, элементарных действий, их частей и агрегатов охватывают не все воз­можные факты, известные о рассматриваемом явлении, а только те из них, которые релевантны системе коорди­нат действия. Но даже эти факты — данные теории дей­ствия — распадаются на два класса. Различия и отноше­ния между этими классами лучше всего пояснить на примере, показывающем взаимоотношение двух альтер­нативных систем координат — пространственно-времен-

ной системы и системы теории действия - при истолко­вании фактов об одном и том же явлении.

Допустим, человек прыгнул с моста с целью самоубий­ства. Социолог будет описывать это происшествие как «действие»; физик — как «событие». Для социолога этот акт имеет «конкретную » цель — смерть; действующее лицо предвидит «свою смерть в воде». Средством является «прыжок». «Условиями » выступают высота моста, глуби­на воды, отдаленность места падения от берега, физиоло­гические последствия удара, наполнение легких водой и т.д. Действующее лицо «ориентирует» себя по отношению к явлениям, понимаемым в терминах физико-простран­ственной схемы. Человек знает, что если он прыгнет, то он упадет, и если он не будет плыть, то утонет. Когда эти фак­ты описываются в понятиях схемы действия, эти физичес­кие факты принимаются как «данные ». Но коль скоро эти данные заданы, социолог видит свою проблему в этих под­черкнутых выше «если». Социолога не интересуют причи­ны того, почему, если человек прыгает, то он падает. Он интересуется тем фактом, что человек упадет, что само­убийца знает это и знает вероятные для себя последствия5.

5 Ср. определение самоубийства у Дюркгейма, которое в точности соответ­ствует «действию» в указанном смысле.

Что касается физика, то изучая этот частный случай, он главным образом интересуется «событием» падения. Он применит к нему закон падающего тела и т.д. То, что человек прыгнул, является для него заданным фактом, он не выясняет, почему он прыгнул. Если же он при иссле­довании исходит из «мотива», то выходит за пределы «физической » системы координат. Таким образом, оста­ваясь физиком, он описывает данные, релевантные для специфичной теоретической системы физики.

Итак, в описание конкретного действия включаются факты, относящиеся к другим теоретическим системам, от­личным от системы действия. По существу, так и должно быть, если мы хотим рассматривать систему координат дей­ствия, как нечто, способное служить дескриптивной схемой. Wo эти факты формулируются иначе, чем в другой схеме, созданной для других теоретических целей. Это различие может быть в общих чертах определено следующим обра­зом. Научная функция дескриптивной системы координат состоит в описании явления таким образом, чтобы выделить в нем факты, которые будут релевантны (и объяснимы) с точки зрения данной теоретической системы, а не какой-то другой. Факты, релевантные другой теоретической системе, выступают в описании как класс исходных «данных ». Для со­циолога тот факт, что если самоубийца прыгает,то упадет, — релевантен, но не проблематичен. Проблема в другом — в том, почему он прыгает. Для физика, с другой стороны, яв­ляется релевантным, но не проблематичным факт того, что самоубийца совершает прыжок. Проблемой для него явля­ется вопрос, почему, прыгая, он падает именно таким обра­зом, т.е. с соответствующим ускорением, скоростью, кине­тической энергией удара о воду и т.д. Для утверждения «данных » в этом смысле требуется только, чтобы они были «адекватны » контексту. Как социолог, так и самоубийца, до­статочно осведомлены о «физическом аспекте », чтобы пред­сказать, что прыжок, вероятно, приведет к смерти. В про­тивном случае, термин «самоубийство» не был бы адекватен в применении к рассматриваемому действию. Это можно на­звать «мотивационно релевантной адекватностью» физи­ческих данных. Что же касается физика, то ему достаточно знать о прыжке, что прыгнувший фактически отделился от моста и будет падать. Это составит физически релевантную адекватность знания данных из области действия для реше­ния физической задачи. Для того, чтобы дать эмпирически значимые заключения, любая теоретическая система долж­на «адекватно » описывать эти данные как факты. Но, уста­новив эту адекватность, нет надобности проводить исследо­вание, почему эти данные таковы, какими они являются6.

6 Для своих теоретических целей.

Этим, однако, не исчерпывается категория данных на­уки, если под ними подразумеваются все наблюдаемые фак­ты о конкретном явлении, описываемом внутри данной си­стемы координат. Пока мы включили в эту категорию, пожалуй, только то, что в физических науках называется константами проблемы. К этому надо добавить значения пе­ременных. В случае с самоубийством физически релевантным значением является расстояние от места прыжка до по­верхности воды и т.д. Социологическими релевантными значениями являются некоторые специфические черты си­туации действующего лица, его цели и т.п.7 Эти данные на­ряду с константами всегда имеются в любой конкретной си­туации. Они никогда не могут быть дедуцированы посредством наблюдения. Все, что могут сделать дедуктив­ные операции в рамках теории, — это помочь нам прове­рить различные группы данных путем установления их вли­яния друг на друга. И если, например, мы имеем в каком-то случае значения трех переменных из четырех в данной сис­теме, мы можем при наличии необходимых логических или математических приемов вывести значение и для четвертой. Таким образом, данные любой конкретной пробле­мы распадаются на два класса — «постоянные » данные и значения переменных. Одна из наиболее важных функ­ций системы координат состоит в том, что она дает воз­можность провести это различие8. «Постоянные» могут быть описаны только в рамках данной системы коорди­нат, их дальнейший анализ требует другой системы по­нятий. Напротив, описание значений переменных служит отправной точкой для анализа9. Этим определяется сле­дующий шаг в нашем рассуждении.

7 Они проанализированы в монографии Дюркгейма. См. также главу VIII настоящей работы.

8 Этого, однако, недостаточно, как показывает опыт Маршалла.

9 Следовательно, чтобы провести указанное различение, нужно определить и переменные, т.е. аналитические элементы.

Системы действия и их аналитические единицы

Этот шаг касается, с одной стороны, размещения в границах единой системы координат всех конкретных исторических феноменов и всевозможных способов их членения на части и единицы, а с другой стороны, анализа в границах той же системы различных объективно воз­можных комбинаций этих единиц во все более сложные структуры. В этой связи возникает большое число возра­стающих по степени сложности методологических про­блем, которые здесь невозможно соответствующим об­разом обсудить даже в предварительном порядке. Такое обсуждение потребовало бы написания самостоятельно­го объемистого методологического трактата. В настоя­щей работе мы можем лишь коснуться некоторых вопро­сов, существенных для данного контекста.

Прежде всего, если верна изложенная выше точка зрения относительно роли системы координат, то из это­го следует, что критерий релевантности такой схеме ста­вит предел практически полезному членению явления на единицы или части. Следует помнить, что единица рас­сматривается как «часть» явления в том смысле, что ее можно вообразить существующей изолированно от дру­гих частей. При этом методологически неважно, возмож­но или нет практически осуществить такую изоляцию. Применительно к классической физике не будет ошиб­кой сказать, что единицу материи следует представлять как элементарную частицу. С позиций такого понимания все физические тела мыслятся состоящими из таких час­тиц и все физические процессы рисуются как изменения, которые «происходят» с этими частицами или их комби­нациями10.

10 Автор не считает себя достаточно компетентным для того, чтобы утверждать, какие изменения вносятся сюда квантовой теорией. Создается впечатление, что эта теория одновременно меняет как представления о единице материи, так и систему координат, в терминах которой описываются физические «тела » и процессы. Ьсл это так, то это лишь подтверждает представленную здесь точку зрения.

В случае описания явлений в терминах теоретичес­кой схемы действия, «мельчайшей» единицей, могущей быть представленной как конкретно действующая, выс­тупает «элементарное действие» («unitact»). Последнее включает в себя минимум «конкретных элементов », о ко­торых говорилось ранее, — конкретную цель, конкрет­ные средства, конкретные условия (включая институци­ональные правила) и конкретную норму, управляющую отношением между средствами и целью. Собственно го­воря, это и есть элементарные единицы анализа, но в те­оретической схеме действия их нельзя релевантно рас­сматривать иначе, как в форме элементов или частей некоего целостного действия11, что, в свою очередь, пред­полагает наличие «действующего индивида»,т.е. «лично­сти», содержание которой выходит за пределы любого из отдельно взятых ее действий.

Описание тех же явлений в терминах, которые лиша­ют эти элементы или еще более дробные их части, полу­ченные в результате дальнейшего деления, их связи с дей­ствием в указанном выше смысле, ведет к потере этим описанием релевантности схеме действия. В этом случае описываемые факты если и сохраняют значение для какой-то научной теории, то она уже представляет собой иную теоретическую систему, нежели теория действия. Так, в примере с самоубийцей мост, который в ряде отношений выступает в роли условия действия, может быть с физи­ческой точки зрения «разделен » на части, такие, как опо­ры, подвесные канаты и т.д. Этот структурный анализ мо­жет быть продолжен вплоть до молекул и атомов тех конструкционных материалов, из которых построено дан­ное сооружение. Все эти части релевантны теоретической схеме действия только в особой конкретной комбинации, называемой нами «мост». Действительно, слово «мост» в повседневной речи получает свое главное значение имен­но в связи со своим отношением к схеме действия. Это со­оружение, переброшенное через водную или иную прегра­ду, с целью обеспечить движение людей или транспортных средств. Иначе говоря, речь идет о функциональном опре­делении на основе отношения к действию, а не на физи­ческой основе, где следовало бы говорить о скоплении ато­мов или определенной их структуре.В этом состоит ограничение абстракции в одном на­правлении, о чем уже упоминалось выше12.

11 Абстрагированные от действия, они могут быть помещены в другие деск­риптивные системы координат. Так, орудие труда, которое в схеме действия представляет собой «средство », может быть описано и как физический объект. 12 См. главу XVI.

Определенный предел научно целесообразного деления конкретно­го явления на единицы и части зависит от того, имеют ли эти единицы и части отношение к определенной системе координат. В теории действия такое соответствие опре­деляется тем, могут ли эти части быть представленными в виде действий или конкретных элементов действия. Одним из главных критериев этого является возможность включить в рассмотрение субъективную точку зрения. То, что Вебер не видел этого, было одной из причин его бо­язни абстракций, в результате которой он даже не пы­тался создать обобщенную теоретическую систему.

Возникает вопрос, является ли расчленение конкрет­ного явления на части и единицы абстракцией вообще? На это можно ответить, что да, является, поскольку рас­сматриваемое явление ограниченно. Это более всего спра­ведливо по отношению к системам действия в том виде, в каком они были представлены в нашем исследовании. Действительно, все системы такого рода в конечном сче­те «составлены » из элементарных действий. Однако при интерпретации этого нужно соблюдать осторожность. Это не означает, что отношение единицы действия к сис­теме в целом совершенно аналогично отношению песчин­ки к песчанной куче, частью которой она является, ибо, как было показано, у системы действия есть свойства, возникающие только на определенном уровне сложнос­ти отношений единиц действия друг к другу. Эти свой­ства не могут быть обнаружены в отдельном, единичном действии, рассматриваемом в отрыве от его отношения к другим действиям в той лее системе. Они не могут быть выведены в процессе анализа свойств изолированной еди­ницы действия13. Это означает, что концептуальное обо-

13 «Прямое» обобщение можно понимать как выводы из простого факта существования множества единиц в одной и той же конкретной системе, в свою очередь опирающегося на факт, что определенные отношения между единицами, если их больше, чем одна, предусмотрены самой системой ко­ординат. Система, состоящая из единичных действий только с такими эле­ментами обобщения, является атомистической системой. Разумеется, как это отмечалось в первой главе, механические системы, взятые целиком, имеют свойства, которых нет у изолированных частей. Но тогда все эти свойства (такие, как энтропия) могут быть выведены из свойств самих еди ниц с помощью упомянутой выше процедуры обобщения.

собление единицы действия или других частей, представ­ляющих собой их комбинации, является процессом абст­рагирования. Это тот самый тип понятия, который дей­ствительно и по необходимости фиктивен в том смысле, в каком Вебер говорил о фиктивности своих идеальных типов. Вопросы об ограниченности систем действия, о месте эмерджентных свойств таких систем, выступающих как следствие их ограниченности, и о степени абстракт­ности понятий единицы или части, не учитывающих этих свойств, нуждаются в дальнейшем разборе.

Лучше всего начать с простейшего примера эмерджентного свойства, который встречался нам в ходе наших рас­суждений. Из данных, описывающих единичное рацио­нальное действие с единственной четко определенной непосредственной целью и в специфической ситуации с заданными условиями и средствами, невозможно опре­делить, в какой степени это действие является экономи­чески рациональным. Такая постановка вопроса бессмыс­ленна, ибо экономический анализ, по определению, является анализом возможностей использования ограни­ченных средств применительно к множеству различных целей. Экономическая рациональность является, таким образом, эмерджентным свойством действия, которое можно наблюдать только в том случае, когда рассматри­вается множество единиц действия, составляющих интег­рированную систему действия. Довести анализ до концеп­туальной изоляции единицы действия означает сломать систему и разрушить это эмерджентное свойство. До тех пор, пока анализ ограничивается изолированной едини­цей действия, всякое упоминание о рациональности дей­ствия может использоваться только в смысле его техно­логической рациональности.

Таким образом, с одной стороны, анализ с помощью членения на единицы ограничивается релевантностью определяемых единиц используемой системе координат. Другой стороны, коль скоро этот метод анализа при­меняется в исследовании сложных и вместе с тем целостных (органических) явлений, указанное ограничение снимается. Однако при этом требуется большая осторожность, так как это влечет за собой определенного рода абстра­гирование, которое состоит в последовательной элими­нации — по мере все большего дробления на части — эмерджентных свойств сложных систем или их состав­ных частей. Значит, сведение наблюдаемого конкретно­го явления к свойствам единицы действия или другим под­системам приводит к неопределенности теории, если она употребляется применительно к сложным системам. Эта неопределенность, являющаяся формой эмпирического несоответствия, выступает как главная трудность в при­менении экономических теорий в исследовании соци­альных систем как целостных органических явлений. Эти теории не в состоянии определить место таких свойств, как экономическая рациональность, которая является не свойством «действия как такового», т.е. изолированных элементарных действий, а свойством органических сис­тем действия, достигших известной степени сложности. Методологическая проблема состоит, таким обра­зом, в выяснении применимости понятия единицы или части при анализе систем. Заключающаяся в этом поня­тии абстракция выражается в невозможности учесть оп­ределенные свойства системы и последствия искажения этих свойств вследствие использования только понятия единиц и упрощенного представления о взаимодействи­ях между ними. Эту проблему можно сделать еще более ясной, если обратиться к метафоре, которой мы уже пользовались в данном исследовании. Вспомним, что при выяснении концепции интегрированной системы рацио­нального действия мы сравнивали эту систему с «тканью >> из переплетенных нитей. Эта «ткань» дает наглядное представление о том, что подразумевается под органи­ческим характером системы действия. Если мыслить такую систему, как составленную из единиц действия в атомисти­ческом смысле, то это можно уподобить расплетению тка­ни на отдельные нити. Оставив метафору, можно сказать, что отношения средства—цель в рамках атомистическо­го анализа окажутся представленными только в виде свя­зей данного конкретного действия с единственной конеч­ной целью посредством единственной (наиболее целесообразной) последовательности ведущих к ней дей­ствий. Однако на самом деле одна и та же конкретная промежуточная цель может мыслиться как средство для достижения различных конечных целей, т.е. от этого про­межуточного пункта «нити» разветвляются по множе­ству различных направлений14.

В связи с этим данная конкретная единица действия предстанет уже в виде «узла», в котором на мгновение соединяется большое число расходящихся «нитей». Каж­дая из них, в свою очередь, вплетается в массу других уз­лов, в которые попадают лишь немногие из нитей, преж­де связанных с нею15.

14 Графически это можно изобразить следующим образом: время — едини­ца действия цепочки «цель—средства».

15 Логика этой ситуации представляет собой прямую параллель тому, что мы наблюдаем в генетике при рассмотрении принципа сегрегации. Здесь наследственная конституция данного индивидуального организма выгля­дит как точка, в которой сходится большое число аналитически различных «стренг », т.е. генов, которые сравнительно устойчивы на протяжении мно­жества поколений. Если посмотреть в прошлое данного индивида, источ­ники элементов, составляющих его гены, сегрегируются на все более и бо­лее многочисленные элементы, число которых удваивается с каждым новым поколением, включаемым в анализ. Точно так же, если представить себе будущее потомство индивида, то эти элементы ресегрегируются с каждым последующим поколением. Только проследив достаточное число поколе­ний, можно выделить аналитические единицы. См.: Jennings H.S. The Biological Basic of Human Nature.

Мнение профессора Дженнингса дает основание для дальнейшего разви­тия этой параллели. То, что он называет характерной единицей теории на­следственности, материализовало эти элементы генов, идентифицировав их с конкретными соматическими характеристиками зрелого организма. Это ведет к логическим затруднениям «мозаичной» теории развития, которые были вполне ему ясны. Точная параллель этому заключена в атомизме, против которого мы только что предостерегали. Атомизм исходит из идентифика­ции аналитических элементов действия с конкретными элементами действия в единицах действия; логически это точно такая же незаконная материали­зация, как и в случае с генами. И в результате точно так же получается «мо­заичная » теория систем действия. Мы видели (см. гл. XVI), что и Вебер впал в эту ошибку «мозаичности ». Различие лишь в том, что он воспользовался Другой, значительно более сложной единицей, нежели единица действия.

Однако даже такая метафора может вводить в заб­луждение в одном отношении. Реальную ткань можно разделить на нити и снова соткать. В данном случае (и если профессор Дженнингс прав, то и в случае генети­ческом) это нельзя проделать даже концептуально. Ткань, состоящую из отдельных единиц, можно мыслить только аналитически, но ни в коем случае не конкретно. Рас­путывание является здесь процессом установления ана­литических различений и прослеживания отношений между значениями полученных таким образом элемен­тов в ряде конкретных случаев.

Но если значения некоторых из этих элементов мо­гут быть получены лишь при описании эмерджентных свойств органических систем, то на каком эмпирическом основании они могут быть включены в научную теорию вообще? Разве не верно, что реально существуют лишь единицы? Ответ можно найти в факте существования не­зависимого изменения (independent variation). Основани­ем для различения технологического и экономического элементов рациональности служит то, что они меняют свои значения независимо друг от друга. Максимизация любого из них не предполагает соответствующей макси­мизации другого. Но как можно продемонстрировать эту независимость изменения? Только путем сравнения раз­личных конкретных случаев. Это уже не является описа­нием единиц, которое может быть осуществлено без ка­кого-либо сравнения.

Роль сравнения и различения элементов лучше всего показать на примере. При нормально сопоставимых тех­нологических условиях не существует большой разницы между технологической эффективностью производства электроэнергии гидроэнергетическим способом на реке Колорадо (Боулдер Дэм) и, например, на реке Огайо близ Питтсбурга. Однако тот факт, что Боулдер Дэм находит­ся на очень большом расстоянии от залежей угля, в то время как Питтсбург расположен в центре громадного угольного бассейна, находит отражение в другом фак­те — в том, что близ Питтсбурга дешевле производить электроэнергию на тепловых станциях. Чтобы строго сравнить эти два случая, необходимо, конечно, ввести множество дополнительных условий, однако принцип ясен и так. В каждом из этих случаев имеется два прием­лемых технологических метода достижения цели — гид­роэнергетический и тепловой. Выбор между ними может осуществляться различно, исходя не из технологических, а из экономических соображений. Непосредственным экономически релевантным фактом является низкая сто­имость угля в одном месте и высокая его стоимость в дру­гом. Меньшие денежные затраты на гидроэнергетический способ в Боулдер Дэм означают, что здесь приносится в жертву меньше других потребностей, чем если бы то же количество энергии производилось здесь тепловым спо­собом. Это сравнение показывает независимость техно­логического и экономического аспектов рациональнос­ти действия.

Таким образом, становится ясной кардинальная ме­тодологическая основа не только эпистемологической правомочности, но и необходимости сравнительного ме­тода для всех аналитических наук. Эксперимент являет­ся по существу не чем иным, как сравнительным методом, в котором подлежащие сравнению случаи искусственно производятся в определенной последовательности в кон­тролируемых условиях. Поэтому делавшийся Вебером упор на сравнительное исследование, в отличие, напри­мер, от генетического метода Зомбарта, был в этом смыс­ле глубоко симптоматичным. Без сравнительного метода нельзя эмпирически продемонстрировать независимость значений аналитических элементов.

Прежде чем покончить с вопросом о статусе деск­риптивной единицы или понятия типологической части в науке о действии, кратко остановимся на тех понятиях такого рода, с которыми может встретиться социолог, и на их отношениях друг к другу. Здесь необходимы два предварительных замечания. Во-первых, причинное объяснение, как мы установили в связи с Вебером, всегда предполагает расчленение анализируемой исторической Данности на структурные единицы или части и, возмож­но, также на аналитические элементы этих частей. До тех пор, пока явление не расчленено в одном из этих смыслов или в обоих сразу, оно недоступно для науки. Во-вто­рых, было показано, что в социальной области системы ваяются по существу органическими и, следовательно, пределенные их свойства распознаются только в достачно сложных комбинациях атомарных единиц. Разнообразные схемы описания человеческого общества отли­чаются друг от друга именно способами рассмотрения этих относительно сложных комбинаций.

Мы уже отмечали, что мельчайшей элементарной единицей человеческого действия, релевантной для схе­мы действия, является то, что было названо единицей действия. Эти единицы действия можно представить в комбинациях, составляющих все более сложные конкрет­ные системы действия. Эти системы являются органичес­кими в том смысле, что у них есть структуры и аналити­чески важные эмерджентные свойства, которые исчезают при членении систем на единицы и части. Ни экономи­ческая рациональность, ни ценностная интеграция не яв­ляются свойствами единичных действий, взятых отдель­но от их органических связей с другими действиями в единой системе. С учетом этого органического характе­ра схема действия может дескриптивно быть доведена до высочайшей мыслимой степени сложности конкретных систем действия.

Когда, однако, достигается известная степень слож­ности, описание системы целиком в терминах схемы дей­ствия связано с такой степенью детализации, для кото­рой требуется огромное количество труда и педантизма. Это относится даже к тем случаям, когда описание огра­ничивается «типическими » единичными действиями, и все многообразие конкретных действий остается за преде­лами этого анализа. К счастью, по достижении опреде­ленных степеней сложности обнаруживаются другие спо­собы описания фактов, использование которых дает удобную «сокращенную запись >>, вполне пригодную для значительного числа научных целей.

Эти способы состоят в сосредоточении внимания на том, что можно назвать «дескриптивными аспектами* конкретной системы действия. Их молено считать функ­ционально зависимыми от конкретной системы действия, так что подстановка их на место конкретной действитель­ности не является в определенных пределах источником ошибки. Такое выделение дескриптивных аспектов может иметь место в двух главных направлениях, которые в этом

частном случае16 могут быть названы «отношенческим» и «агрегационным». Они взаимодополняют, а не исклю­чают друг друга.

Первого направления мы уже касались в связи с Ве-бером. Мы видели, что действия и системы действия раз­личных индивидов в той мере, в какой они взаимно ориенти­рованы между собой, составляют социальные отношения. В той мере, в какой это взаимодействие систем действия индивидов является продолжительным и регулярным, эти отношения приобретают определенные, относительно постоянные свойства или дескриптивные аспекты. Один из них является структурным17. Другой состоит в отно­сительном преобладании Gemeinschaft или Gesellschaft. Здесь мы не будем пытаться дать этому свойству особое название18.

16 Возможно, это справедливо и для общего случая. Здесь мы не будем рас­сматривать это. 17 У Зиммеля — «форма». 18 На ранних этапах количественного определения переменных аналитичес­ких элементов наблюдается тенденция давать различные названия полюсам изменения. Так, тела определяются как «легкие» или «тяжелые». Наука стремится заменить такие различения названием одного единого свойства, например «масса », способным изменять значение в определенных пределах.

Важным в данном случае является то, что коль ско­ро мы используем для наблюдения и описания фактов человеческой жизни в обществе нашу схему отношений, мы имеем мерило для определения адекватности наблю­дений. Необходимо наблюдать не все действия участни­ков отношения, не все их установки и т.д. Достаточно лишь установить для данной конкретной цели релевант­ный аспект этого отношения. Чтобы по возможности об­легчить такого рода наблюдение, для каждого релевантно­го дескриптивного аспекта следует создать классификацию типов на основе адекватных критериев, чтобы исследо­ватель смог размещать свои наблюдения в рамках кон­цептуальной схемы. Только тогда, когда такая классифи­кация разработана и выверена, становится возможным ограничить наблюдение небольшим числом «идентифи­цирующих » фактов. Однако объем наблюдений, необхо­димый для идентификации, не может быть задан априорно, а зависит от характера фактов и .состояния наших знаний в данной области. Но тенденция научного про­гресса состоит в последовательном уменьшении этого объема. Это происходит двояким образом. Во-первых, некоторые факты могут быть отброшены как нерелеван­тные. Так, для целей теории гравитации иррелевантной и поэтому не подлежащей измерению является плотность тела. Во-вторых, можно установить взаимосвязи между релевантными фактами, так что обнаружение одних фак­тов позволит делать заключение о существовании других, без специальных усилий для их наблюдения. Так, для того чтобы опознать в объекте «человека» в биологическом смысле, нет нужды вскрывать его череп и убеждаться, что в нем действительно заключается человеческий мозг.

Таким образом, важнейшей функцией такой вторич­ной дескриптивной схемы, как схема социальных отно­шений, является функция научной экономии, уменьше­ния объема наблюдений и верификаций, необходимых для вынесения адекватных суждений. О второй функции уже говорилось: это такой способ описания фактов, который не позволял бы довести расчленение единиц до такой гра­ни, когда исчезают релевантные эмерджентные свойства. То, что схема отношений вторична по отношению к дей­ствию, обосновывается следующими соображениями. Вполне возможно концептуально отделить элементарные действия от социального отношения, но совершенно не­возможно даже концептуально изолировать социальное отношение от действий его участников. Это является дес­криптивным аспектом систем действия, неразрывно свя­занным со множеством индивидов и их поступков.

Уже обращалось внимание на тот факт, что схема действия предполагает наличие действующего лица (ак­тора). Это такое же фундаментальное представление ддя концепции действия, как представление о знающем субъекте для концепции знания. «Знание » просто невоз­можно себе представить иначе, как нечто знаемое субъек­том. Точно так же действие есть серия поступков одного или более действующих лиц. Для достижения поставлен­ной здесь цели нет необходимости углубляться в чрезвычайно трудные философские проблемы, связанные с кон­цепцией «я » или «эго ». В настоящем контексте будет до­статочно всего лишь нескольких соображений.

Во-первых, можно отметить, что эта сторона концеп­ции действия снова возвращает нас к вопросу о свойстве органичности систем действия. С этой точки зрения то, что понимается под «актором», представляет собой вид отно­шения различных единиц друг к другу. Покуда это представ­ление сохраняет силу, знание внутренних свойств концеп­туально изолированной единицы действия представляется недостаточным для его понимания. В дополнение к этому необходимо знать, чье это действие и в каком отношении оно находится к другим действиям того же актора. Так, в описании любой конкретной системы действия единствен­но возможным принципом дескриптивной организации еди­ниц является их группировка в соответвии с тем, какому из акторов они принадлежат.

Так возникает понятие индивида или личности. Ло­гика ситуации здесь по сути такая же, как и в только что рассмотренном случае. Следовательно, для наших целей понятие «личность» нужно рассматривать как дескрип­тивную систему координат, в соответствии с которой описываются факты человеческого действия. В этом смысле личность есть не что иное, как совокупность еди­ниц действий, наблюдаемых и описываемых в контекстах их отношения к единичному актору. Но личность все­гда в большей или меньшей степени является органи­ческой системой действия, и как таковая она имеет свои эмерджентные свойства, не выводимые из свойств ато­мистически представленных единичных действий.

Коль скоро это верно, появляется возможность ис­пользовать «сокращенную запись », подобную той, кото­рая используется в схеме взаимоотношений. Необходи­мо наблюдать не все единичные действия изучаемого лица, а лишь те из них, которые дают возможность иден­тифицировать его как определенный, теоретически реле­вантный тип личности. Объективно эти идентифицирую­щие свойства могут называться чертами характера, Объективно — установками. Они идентифицируются в терминах определенной классификации, как и в случае схемы взаимоотношений. Таким образом, с точки зрения наших19 целей схема личности — это еще одна вторичная дескриптивная схема действия. Это организованная сис­тема единичных действий, объединенных их общей при­надлежностью к одному и тому же актору.

19 Это представление вовсе не обязательно совпадает с психологической концепцией личности.

Этот процесс «агрегации » может быть, однако, про­веден еще на один шаг дальше. Когда речь идет о систе­мах действия, состоящих из множества акторов, они мо­гут быть описаны как группы, т.е. как более крупный агрегат. Этот агрегат может мыслиться как состоящий из индивидов, выступающих в качестве единиц. Индивид, в этом контексте, становится членом группы. Несомненно, что группы, в этом смысле, также имеют эмерджентные свойства, не выводимые из свойств лиц, взятых в концеп­туальной изоляции от их членства в группе. Во всяком случае свойства групп могут быть описаны без детализа­ции всех черт характера и установок их членов, чем дос­тигается дальнейшая экономия описания.

Правильно сказать, что индивид является составной единицей групповой структуры. Но отсюда не следует, что одно и то же лицо не может быть одновременно чле­ном множества групп. Напротив, люди обычно участву­ют во многих группах одновременно. Таким образом, вся личность целиком не включена в какую-то одну группу. В то же время существуют, конечно, ограничения в смыс­ле совместимости членства в разных группах. К примеру, человек не может быть одновременно членом католичес­кой и баптистской церкви. Это вопрос характера отдель­ных групп или типов групп и их отношения друг к другу.

Вместе с тем групповая схема в данном контексте тоже должна рассматриваться как вторичная по отноше­нию к схеме действия. Не существует групповых свойств, не сводимых к свойствам систем действия, и нет аналити­ческой теории групп, которая не переводилась бы на язык теории действия. Самым ярким здесь является пример Дюркгейма. Его анализ природы социальных групп пря­мо вел к схеме действия и общей теории действия.

После всего сказанного нет необходимости разъяс­нять, что генерализация понятий единицы или части20 на всех этих уровнях может, при надлежащей осторожнос­ти и для должным образом ограниченных целей, дать эм­пирические обобщения, способные объяснить многие яв­ления. В качестве предосторожностей можно упомянуть две. Во-первых, указанные понятия имеют силу только для небольших диапазонов изменения обстоятельств, ибо слишком большие диапазоны делают недействительной исходную посылку, согласно которой для практических целей особые постоянные отношения между значениями аналитических элементов, которые в данном конкретном случае выражены этими типовыми понятиями, уже не являются настолько несущественными, чтобы ими мож­но было пренебречь. Во-вторых, как уже неоднократно говорилось, до тех пор, пока мы имеем дело с органи­ческим целым, его части или единицы представляют со­бой не реальные сущности, а абстракции. Поэтому их употребление требует особенно большой осторожнос­ти, чтобы избежать ложной конкретизации, которая не­избежно вкрадывается в анализ, если об этом забыть и рассматривать эти единицы как реальные части, констан­ты, находящиеся в сложных процессах изменения. Ре­зультатом такого подхода станет неправомерное сведе­ние органических целостностей к «мозаике» составных частей.

20 Не только единицы действия, но и социальные отношения, личности и группы могут выступать в качестве единиц социальных систем.

Сказанного достаточно, чтобы показать весьма тес­ное отношение понятия единицы на всех этих различных Уровнях сложности к системе координат действия. Такие понятия не имеют смысла для теории действия, если их нельзя выразить в терминах последней как конкретные элементы действия или как единицы действия в некоторой комбинации. Это утверждение оказалось верным Даже для случаев, когда факты формулируются не прямо в терминах схемы действия, а в терминах отношения, в схемах личности или групп. Ибо все три схемы высту­пают как вторичные по отношению к схеме действия. Тре­бования системы координат ставят определенный предел имеющему смысл делению исторических феноменов на составные части, так как при превышении этого предела они теряют смысл с точки зрения системы координат. В этом смысле система координат определяет предел абст­ракции.

Роль аналитических элементов

В ряде мест настоящей работы мы уже останавлива­лись на роли аналитических элементов. Добавить к ска­занному следует лишь немногое. Во-первых, нужно еще раз подчеркнуть, что анализ по элементам и анализ по единицам суть не разные стадии научной абстракции, а два различных их вида в двух различных плоскостях. Пользуясь зиммелевским выражением, можно сказать, что эти два вида абстракции есть «две прямые, проведен­ные через факты», но в том смысле, что первый вид ана­лиза представляет собой участок прямой, далее всего отстоящий от конкретного, а второй — участок той же прямой, близко расположенной к конкретному, но не в том смысле, что они параллельны, поскольку эти прямые пересекаются. Опять-таки метафорически можно изоб­разить анализ по единицам как основу эмпирической ре­альности, а анализ по элементам как ее поток.

С точки зрения анализа по элементам, каждая конк­ретно или концептуально изолируемая единица или часть являет собой специфическую комбинацию частных зна­чений одного или нескольких аналитических элементов. Каждый «тип» есть постоянный набор отношений меж­ду этими значениями. Со своей стороны, элемент есть универсалия, частными случаями которой могут являть­ся: 1) определенная аналитическая единица, взятая в це­лом, 2) один или несколько фактов, описывающих эту единицу, 3) выражение одного или нескольких эмерджен-тных свойств сложных комбинаций таких единиц. Любая атомистическая система, рассматривающая только свой­ства, обнаруживающие себя в элементарном действии или в любой другой единице, не способна адекватным образом учесть элементы последнего типа, поэтому по отношению к сложным системам она является неопре­деленной.

Нужно также уточнить принятый здесь смысл слова «эмерджентный », так как с ним могут быть связаны раз­личные представления. В данной работе оно имеет стро­го эмпирическое значение, подразумевающее общие свой­ства сложных систем явлений, которые эмпирически определимы в своих частных значениях и, как можно ус­тановить с помощью сравнительного анализа, изменяют­ся в своих частных параметрах независимо от других свойств. В этом они не отличаются от любых других об­щих свойств. Отличие эмерджентных свойств от элемен­тарных связано только с тем, что при анализе системы по единицам, доведенном до определенной границы, они исчезают и перестают быть наблюдаемыми. Мы уже дос­таточно подробно разъясняли это на примере экономи­ческой рациональности. Существование и эмпирическая важность эмерджентных свойств в указанном выше смыс­ле является, как мы убедились, мерой ограниченности системы. Эти свойства имеют фундаментальное значение для систем действия.

Из этого ни в коем случае нельзя делать вывод, что «реальной » является только конечная единица, релевант­ная данной системе (в нашем случае — это элементарное действие со своими элементарными свойствами), а эмерд-жентные свойства суть нечто «производное» или «фик­тивное». Такое представление было бы отходом от эмпи­рической основы науки21. При вычленении аналитических элементов факты должны браться такими, какими мы их находим. Критерием всегда является эмпирически верифи­цируемое независимое изменение значений элементов.

21 Метафизический атомизм.

Там, где это изменение можно зафиксировать, имеется «реальный » элемент, независимо от того, является ли он элементарным или эмерджентным. Фактически в науке не существует другого критерия реальности. Сказанное от­носится и к самой единице действия, которую тоже мож­но было бы объявить «фикцией ». Подобно аристотелевой «руке » понятие единицы действия является «реальной ча­стью» системы действия «только в переносном смысле», но это не отменяет ее эмпирического характера в указан­ном смысле этого слова. Аналогично и в концепции эмерджентности нет ничего мистического. Это просто способ обозначения определенных черт наблюдаемых фактов.

Теперь можно понять, как аналитические элементы связаны с обсуждающимися ранее двумя другими вида­ми концептуализации. Любая действительная или гипо­тетическая конкретная сущность, описываемая в терми­нах какой-то системы координат, должна иметь свойства. Это одно из фундаментальных требований мышления об эмпирической реальности, феноменологический факт. В пределах данной системы координат имеется конечное число таких свойств, которые в совокупности дают адек­ватное22 описание изучаемого явления.

Элемент упорядоченности в конкретных явлениях, рассматриваемых под аналитическим углом зрения, со­стоит в том, что, хотя эти свойства в своих частных зна­чениях являются переменными, их значения находятся в определенных постоянных отношениях друг к другу. Упо­рядоченность состоит в этом постоянстве отношений, а также в постоянстве определения элементов теоретичес­кой схемы в определенном диапазоне их измерения.

22 Критерий «адекватности » устанавливается вопросами, на которые в рам­ках данной теоретической системы нужно ответить, чтобы достичь опре­деленного решения поставленной проблемы.

Значениями аналитических элементов являются кон­кретные данные, факты, полученные путем наблюдения, и комбинации фактов. Их изменения суть протекающие во времени конкретные процессы. Следовательно, схема действия в форме такого каркаса из аналитических эле­ментов обретает иной смысл, нежели в том случае, когда она выступает в роли дескриптивной схемы. Образуя ана­литический каркас, элементы имеют уже причинную за­висимость в том смысле, что изменение величины одного влечет за собой изменение величины других. Схема «сред­ства—цель» становится прежде всего узловой конфигу­рацией для причинного объяснения действия. Кроме того, специфической особенностью этой схемы является ее соотнесенность с субъективным аспектом. Она включает в себя как внешние по отношению к актору процессы, так и реальные процессы, происходящие в его сознании.

На этом уровне схема действия, включая свой цент­ральный компонент «средства—цель», уже перестает быть чисто феноменологической; она приобретает не просто дескриптивную, а причинную значимость и таким путем охватывает «реальные субъективные процессы» мотива­ции. Она становится в гуссерлевском смысле «психологи­ческой»23. Но ее феноменологический аспект, как систе­мы координат, не исчезает, а имплицитно присутствует при любом использовании схемы действия. Именно этот эле­мент связывает воедино дескриптивную и аналитическую схемы действия. Аналитическая теория действия может применяться для объяснения только таких систем фактов, которые могут быть описаны в терминах дескриптивной схемы действия или одной из производных от нее схем, т.е. для явлений, в конечном счете сводимых посредством рас­членения на единицы к единичным действиям и их систе­мам. Таким образом, все три вида концептуализации в выс­шей степени тесно связаны между собой.

23 Ср. Husserl, op. cit. Это, естественно, не единственное значение, которое мо­жет иметь аналитически определяемая наука психология. Наше определение подразумевает лишь: 1) что существование явлений есть эмпирический, а не «идеальный » факт, каким является, например, математическая теорема; 2) что явления эти доступны анализу в терминах субъективных категорий в том смыс­ле, в каком это понятие употребляется в настоящей работе. Чтобы сделать из психологии науку о психологических явлениях в гуссерлевском значении, нуж­но, чтобы она стала синтезом всех наук о действии.

Мы уже неоднократно предупреждали о том, что на­стоящее исследование не содержит попытки дать систе­матическое изложение аналитического аспекта теории действия. Скорее оно ограничивается задачей создания структурного наброска обобщенных систем действия, к которым могла бы быть применена такая аналитическая теория. Однако эти два способа концептуализации часто накладываются один на другой, поэтому в нашей работе так много говорится о переменных и аналитических эле­ментах. Но мы даже не пытались рассматривать проблему построения системы переменных. Наша ограниченная за­дача сама по себе оказалась достаточно внушительной и без дополнительных усложнений, которые повлекло бы за собой включение в рамки исследования проблемы постро­ения такой системы. Но решение поставленной нами зада­чи создает некоторые предварительные условия, необхо­димые для систематической работы над второй проблемой. Наряду с другими аспектами, наше исследование, показав, что представление об обобщенной системе в ее структур­ном аспекте является практически полезным, продемон­стрировало логическую осуществимость24 задачи созда­ния соответствующей системы элементов и их отношений.

Чтобы у читателя не создалось впечатления, что на основе разработанной здесь системы в ее структурном контексте невозможно сформулировать никаких анали­тических законов, полезно будет высказать предположе­ние, что основа для формулирования одного из законов весьма широкого диапазона и значения у нас имеется. Этот закон может быть в предварительном виде сформу­лирован следующим образом: «В любой конкретной сис­теме действия процесс изменения, коль скоро он вообще объясним в терминах тех элементов действия, которые сформулированы на базе отношения «средства—цель», внутренне присущего системе, может происходить лишь в направлении приближения к реализации рациональных норм, рассматриваемых как обязательные для акторов, функционирующих в этой системе ». Иначе говоря, такой процесс действия может прогрессировать только в на­правлении увеличения свойств рациональности.

24 Как мы видели, Вебер придерживался бы здесь противоположного мнения.

В такой формулировке этот закон разительно напо­минает второй закон термодинамики, в котором также формулируется направление изменения в системе, в дан­ном случае — в физической системе. При этом изменение происходит в сторону увеличения энтропии. Потенциаль­ная энергия превращается в кинетическую, т.е. в действие в физическом смысле этого слова. Рациональность зани­мает в системах действия логическое место, аналогичное энтропии в физических системах (по крайней мере, в рам­ках классической физической теории). Энергия усилий в процессе действия преобразуется в реализацию целей или в соответствование нормам. Рациональность есть, по край­ней мере, одно из свойств, в терминах которого может быть измерена глубина этого изменения в любой данной систе­ме в любой данной точке процесса изменения.

Эта концепция закона возрастающей рациональности, как фундаментального обобщения, касающегося систем действия, конечно, не является оригинальной. Она прояв­ляется как фундаментальное обобщение в работах Вебера, в его концепции нарастания рациональности. По его пред­ставлениям, все системы действия движутся в этом направ­лении. Правда с точки зрения Вебера существуют два ос­новных типа различия: во-первых, различия конкретного содержания целей и норм, на реализацию которых направ­лена рационализация действия, и, во-вторых, различия в размерах и силе препятствий, стоящих на пути этого про­цесса. Следует, однако, отметить, что второй тип различий, сформулированный, главным образом, в веберовской кон­цепции традиционализма, касаются только степени процес­са рационализации, но не его направления25.

25 Веберовское обобщение нуждается в уточнении ввиду того факта, что важное отношение «средства—цель» не единственная норма, управляю­щая системами действия таким наиболее общим образом.

Имеется и другая интересная параллель между веберовским процессом рационализации и вторым законом термодинамики. В рамках классической физики указан­ный закон послужил основанием для фаталистических выводов о «тепловой смерти » физической вселенной. По­разительно, что и сам Вебер, и его толкователи, пришли на основании его теории рационализации к подобным фа­талистическим прогнозам. Форма выражения здесь тоже аналогична физической: в терминах Вебера запас ха­ризматической энергии как бы истощается в процессе ра­ционализации, и в результате остается «мертвый меха­низм».

В предварительном порядке можно высказать пред­положение, что в обоих случаях фаталистические выво­ды получаются по одной и той же причине, а именно — в силу материализации теоретических систем. Профессор Уайтхед вскрыл следствия ошибочного перенесения тео­рии на конкретную данность для классической физики. Выше мы видели, как Вебер таким же точно образом, ошибочно пытался наложить на реальность свои идеаль­ные типы. Не может быть сомнения в том, что эта его тен­денция и привела к фаталистическим интерпретациям процесса рационализации. К сожалению, за недостатком места мы не можем здесь более подробно остановиться на этой интересной параллели.

Общий статус теории действия

Определив выявившуюся в ходе исследования общую эпистемологическую позицию, названную нами аналити­ческим реализмом, и обсудив возможности ее примене­ния в разного рода теоретических концепциях, мы можем завершить эту методологическую часть работы кратким разбором наиболее общего философского статуса, или, как его часто называют, онтологического типа рассмат­риваемой здесь научной теории26. Указанная позиция яв­ляется реалистической в техническом эпистемологи­ческом смысле.

26 кЭта проблема, строго говоря, выходит за рамки данного исследования, однако мы все же обращаемся к ней, чтобы читатель, интересующийся воз­можными философскими аспектами принятой здесь позиции, мог легче связать ее с областью философских споров. Ни один из эмпирических вы­водов работы не зависит от приводимых ниже соображений.

Философской импликацией этой позиции является признание существования внешнего мира, так называемой эмпирической реальности, не являющейся созданием индивидуального разума и не сводящейся к терминам идеального порядка в философском смысле этого слова.

Рассматриваемые научно-теоретические системы, само собой разумеется, не есть ни сама эта внешняя ре­альность, ни ее прямое и буквальное воспроизведение, которое может считаться единственно достоверным. Эти системы скорее находятся в функциональном отношении к действительности, т.е. они служат адекватными ее ото­бражениями для определенных научных целей. Можно указать на несколько особенностей этого отношения.

Во-первых, применимость научной теории к эмпи­рической реальности предполагает, что последняя пред­ставляет собой некоторую упорядоченность фактов. Эта упорядоченность должна быть в каком-то смысле конг­руэнтна логическому порядку. Эмпирические события не могут происходить просто произвольно, в смысле от­рицания логического порядка. В соответствии с этим общей чертой всех научных теорий является логичность взаимосвязей между утверждениями, из которых они состоят.

Во-вторых, сама научная теория не есть эмпиричес­кая сущность, она являет собой идеальное представле­ние эмпирического бытия или отдельных его аспектов. С таким фактом связаны накладываемые на теорию ограни­чения. Утверждение, что действительность исчерпывается теми своими областями, где она совпадает с доступными человеческому разуму в его научной фазе идеальными си­стемами, такими, как логика, является недоказанной по­сылкой. То же самое можно сказать относительно ог­раничений, присущих имеющимся в распоряжении человека механизмам наблюдения. Если интерпретиро­вать этот термин достаточно широко, то правильно бу­дет сказать, что фактические элементы могут попасть в науку только в тех случаях, когда имеется доступная че­ловеку процедура, с помощью которой их можно уста­новить. Ограничения, определяющие область, подвласт-нУю человеческому наблюдению, вполне могут быть чисто лУчайными в отношении к целостности внешнего бытия.

Из обоих этих соображений следует, что доступные человеку знания не идентичны тому, что можно себе пред­ставить как знания разума, свободного от этих челове­ческих ограничений. Но в то же самое время факт вери­фикации теории, то есть тот факт, что она оказывается «работающей », является хотя и ограниченным, но все же доказательством того, что утверждения человеческой науки не совершенно произвольны, а адекватным обра­зом соответствуют существенным аспектам реальности. Существует и должно существовать представление о пре­деле возможного для человека совокупного знания, ко­торое не есть «сама объективная реальность», но есть адекватное отражение существенной части этой реаль­ности. С прогрессом науки действительное знание асим­птотически приближается к этому пределу.

Но кроме ограничений, связанных с ограниченнос­тью наблюдений, проистекающих из самой ограниченно­сти человеческой природы, существуют и другие, вслед­ствие которых знание в каждый данный отрезок времени и в данной области всегда меньше, чем совокупность воз­можного для человека знания. Эти ограничения могут быть двоякого рода. Одни связаны с природой когнитив­ного аспекта человеческого разума, другие с тем, что этот когнитивный аспект никогда полностью не изолирован от других аспектов; человек никогда не выступает как исключительно Homo sapiens.

Что касается ограничений первого рода, то они объясняются характером конкретных сущностей, с ко­торым имеет дело ученый. Эти сущности никогда не бы­вают «целиком» конкретными даже в смысле, учитываю­щем пределы человеческих возможностей. Они всегда выступают в виде того, что Вебер назвал историческими индивидуальностями. А это уже конструируемые сущно­сти, конструкция которых зависит от структуры исполь­зуемой системы координат. Следовательно, реализм опи­сания конкретного бытия всегда ограничен с учетом этого элемента дескриптивного отбора. Во-вторых, поскольку описание такого рода охватывает не целостную конкрет­ную систему, а лишь ее части или единицы, изолирован-

ные от их контекста, в нем появляется новый элемент абстракции в той мере, в какой система является органи­ческой и обладает эмерджентными свойствами. При этом не существует априорных поводов ограничивать число таких свойств, увеличивающееся вместе с усложнением систем. Следовательно, при любом описании мы неизбеж­но абстрагируемся от этих свойств, зачастую даже не подозревая об их существования. Наконец, еще одна аб­стракция заключена в понятии аналитического элемен­та. Эмпирическим референтом этого понятия выступает не обязательно конкретное явление даже в обозначен­ном выше относительном смысле; им может быть отдель­ный аспект явления. Частности, соответствующие этому общему понятию, могут составлять лишь небольшую часть множества устанавливаемых относительно данно­го явления фактов.

Таким образом, наша система общей теории должна рассматриваться в свете этой тройной абстракции, состо­ящей из совокупности возможных для человека знаний. В пределах данной системы координат можно объяснить только часть важных фактов. Другие факты, представ­ляющие для данной системы постоянные величины, мо­гут быть объяснены, если они вообще поддаются объяс­нению, только в терминах других аналитических систем. Факты же, считающиеся важными в терминах данной си­стемы координат, никоим образом не составляют всей совокупности фактов, которую можно узнать относи­тельно определенного конкретного явления. Только ког­да явление адекватно описано в терминах всех существу­ющих систем координат, когда все полученные данные категоризированы в соответствии с аналитическими по­нятиями некоторой системы, и только после того, как все эти различные способы анализа систематически соотне­сены друг с другом, мы можем сказать, что явление объяс­нено настолько полно, насколько это возможно при со­временном уровне научных знаний. Но эти различные Уровни абстракции не означают отсутствия реальности в смысле сведения ее к фикции. Это доказывается тем, что Результаты анализа на различных уровнях, в терминах многообразных систем координат и т.д. могут быть ин­тегрированы в последовательную сумму знаний, которая как целое имеет реалистическое значение, о котором уже говорилось. Покуда это возможно, разные части этой суммы знаний служат взаимному подтверждению друг друга и нахождению свидетельств в пользу каждого от­дельно взятого пололсения.

В то же время в настоящем исследовании было пока­зано, что, хотя научное знание и выступает в системе че­ловеческого действия как независимая переменная, оно взаимосвязано с другими переменными. В той мере, в ка­кой эти прочие переменные определяют ограниченность человеческого знания реальности, мы уже о них говори­ли. Но имеются в то же время и другие ограничения. Из них наибольший интерес представляют, пожалуй, те, ко­торые связаны с направлениями и границами научного интереса, предопределяемыми системами ценностей. По­скольку диапазон эмпирического интереса фактически лимитируется этими факторами, постольку возможности подхода человека к эмпирическим явлениям неисчерпае­мы, т.к. по мере увеличения разнообразия человеческих ценностей расширяется и научный диапазон. Уже говори­лось, что во избежание скептических выводов из элемента релятивизма в науке, необходимо постулировать ограни­ченность числа точек зрения в указанном смысле. С накоп­лением ценностного опыта совокупность знаний прибли­жается к асимптоте.

Особый онтологический статус теоретической сис­темы действия может быть понят как частный случай этих положений.

Во-первых, система координат действия, безуслов­но, относится к числу тех, с помощью которых для опре­деленных научных целей можно адекватно описать фак­ты человеческого действия. Это не единственная система, о которой мол<ло сказать то же самое, но критический анализ, предпринятый в этой работе, показал, что для определенных задач, которые вполне закономерны в на­учном плане, она дает результаты более адекватные, чем любая из альтернативных систем координат, рассмотрен-

ных здесь, таких как схема «пространство—время », при­нятая в естественных науках, или идеалистическая схе­ма. В пределах данной системы отсчета удалось система­тически выделить ее точки соприкосновения с обеими этими схемами. Для проблематики действия они относят­ся к области постоянных величин. Наконец, было проде­монстрировано, что в границах того, что, с точки зрения системы действия, является областью переменных, име­ется несколько подгрупп, составляющих сравнительно независимые подсистемы. Была показана необходимость учитывать их все при решении конкретных задач.

Мы не можем утверждать, что в том виде, в каком эта теоретическая система представлена в нашем исследова­нии, она является завершенной. Мы не можем также ут­верждать, что в ходе дальнейшего развития социальных наук она не будет заменена другой, столь же радикально отличной от нее, как сама она отлична от систем, из кото­рых возникла. Однако раскрытая в нашей работе эмпири­ческая полезность этой системы без опасений позволяет сказать, что даже после того, как ее сменит какая-нибудь другая система, от нее останется существенный элемент абсолютного знания, который после соответствующего переформулирования сможет быть включен в эту будущую более широкую систему. В этом и только в этом смысле она может претендовать на то, что она дает нам достовер­ное знание об эмпирической действительности.

Классификация наук о действии

Содержащаяся в результатах этого исследования общая позиция, касающаяся отношения теоретических категорий к конкретным явлениям, была названа нами аналитическим реализмом. В одном аспекте эта точка зрения противоположна эмпирицистской материализа­ции теоретических систем. Последний подход предпола­гает, что для понимания любого конкретного класса яв-лений может быть применена только одна система

аналитических категорий. В противоположность этому принятая нами позиция включает теорему о том, что адек­ватное понимание многих конкретных явлений может требовать употребления аналитических категорий, при­надлежащих нескольким различным системам.

Далее, нами был подробно рассмотрен один частный случай теоретической системы, в которой проблема «ма­териализации» в указанном смысле этого слова стояла особенно остро. Это случай ортодоксальной экономичес­кой теории. Мы пришли к заключению, что, как правильно понял Парето, ее надо интерпретировать как теорию, фор­мулирующую отношения внутри ограниченной группы аналитических элементов, являющихся частью более ши­рокой системы действия. Конкретные явления, даже под­дающиеся описанию в терминах спроса и предложения, включают в себя и другие переменные, не описываемые в системе экономической теории. Это положение было под­тверждено более чем достаточным количеством эмпири­ческих доказательств. Затем оказалось возможным пойти дальше простого утверждения, что группа элементов, со­ставляющих экономическую теорию, представляет собой лишь одну из нескольких содержащихся в конкретных со­циальных явлениях абстракций. В том смысле, в каком об этом писали Парето и Маршалл в одном из разделов своей теории, ее удалось поставить в систематическое логичес­кое отношение к структурным элементам более широкой системы, названной здесь действием.

Эта более обширная система — волюнтаристическая теория действия — в свою очередь и на другом уровне обнаруживает такого рода абстрактный характер. В част­ности, ее конкретное применение, как оказалось, тоже предполагает наличие неких постоянных величин, кото­рые можно описать, но нельзя аналитически объяснить в терминах системы координат теории действия. Один ряд таких данных принадлежит другой, широкой системе ко­ординат современной науки, называемой в самом широ­ком смысле «физической» и описывающей явления как пространственно-временные вещи и события. В этой по­лярной системе координат схема действия полностью

теряет объяснительную силу и становится просто описа­тельной. Радикальная смена системы координат произво­дит своего рода инверсию: данные, являющиеся перемен­ными величинами в рамках одной, становятся постоянными в рамках другой.

На радикально позитивистском полюсе аналитичес­кая интерпретация действия опирается на физическую систему отсчета, позитивным критерием которой явля­ется пространственность, а негативным — аналитическая иррелевантность субъективных категорий. Эта тенденция теории действия соскальзывать при определенных усло­виях на позиции радикального позитивизма дополняет­ся тенденцией соскальзывания на противоположную, идеалистическую позицию. Методологически равнознач­но, объявить ли постоянными величинами для теории дей­ствия идеи или физические данные. Как таковые, они не являются переменными системы действия.

Наконец, при обсуждении методологии Вебера мы столкнулись с раздвоением научного интереса, с одной стороны, в направлении объяснения конкретных индиви­дуальных явлений как таковых и, с другой стороны, в на­правлении создания теоретических систем общего назна­чения.

Рассмотрение этих вопросов оказалось необходи­мым для разработки концептуальной структуры нашего исследования. Каждый из них в каком-то аспекте важен для этой структуры. Более того, в связи с некоторыми из этих вопросов пришлось поставить проблему статуса бо­лее ограниченной концептуальной схемы, широко извес­тной как теоретический аспект специальной науки. Так, экономическая теория является теоретической предпо­сылкой (preoccupation) экономической науки, как унифи­цированной дисциплины. А вопрос о физических аспек­тах систем действия в том или ином смысле зависит от решения вопроса об отношении друг к другу естествен­ных и социальных наук.

Большая часть неразберихи, в которую мы в рамках Данного исследования пытались привнести какой-то порядок, проистекает из неумения ученых четко различать разные концептуальные схемы и адекватным образом разбираться в их логических взаимоотношениях. Как только в исследовании любой эмпирической проблемы возникает необходимость применить не одну, а несколь­ко схем, исследователю следует выяснить для себя, что же он реально делает, т.е. в каких случаях он пользуется одной схемой, в каких — другой, и что влечет за собой переход из одной в другую. Если принять одну из основ­ных теорем нашей работы о том, что значительная доля эмпирических проблем из области действия подразуме­вает использование более чем одной теоретической сис­темы, то отсюда следует неизбежность рассмотрения их отношений друг с другом. Этот вопрос имеет большое научное значение в самом строгом смысле этого слова.

Совершенно ясно, что за этим стоит. Исследование этих отношений есть попытка разработать систематичес­кую классификацию эмпирических наук, и создание на­броска такой классификации, в той мере, в какой она со­прикасается с проблемами настоящего исследования, будет последним, чем мы займемся в этой работе.

Сейчас зачастую принято возражать против попы­ток установить границы между науками, разделить их четкими перегородками. Говорят, что знание представля­ет собой неразложимое единство, что процесс заключа­ется в разрушении границ, а не в их проведении. В какой-то мере можно сочувствовать общему духу таких заявлений. Действительно, в конкретном эмпирическом исследова­нии совершенно исключается приверженность какой-то строго очерченной области. Ученый-эмпирик идет за сво­ими проблемами, куда бы они его ни привели, и отказыва­ется считаться со знаками, предупреждающими о «чужой теории». Более того, наша собственная работа демон­стрирует, как часто различные концептуальные схемы бы­вают необходимы для распутывания сложных взаимоза­висимостей в одной эмпирической области. Тем самым наша работа сама дает в руки сторонников такого науч­ного «бродяжничества» веский аргумент. Но вместе с тем такая позиция, в ее крайней форме отказа от какого бы то ни было систематического обсуждения проблем от-

ношения друг к другу различных теоретических систем, без чего невозможна классификация наук, являет собой разновидность эмпирицистского бегства от теоретичес­ких проблем, пагубного, как уже многократно было по­казано, для развития науки. Путешествовать из стра­ны в страну — великолепное занятие, но путешественник, отказывающийся признавать местные особенности и обы­чаи посещаемых им стран в конце концов угодит в беду. Многие путешественники распрощались с жизнью из-за этой ошибки. Поэтому наша попытка — не просто педан­тизм, это следование общей заповеди науки: «Хорошо, ког­да ты знаешь, что делаешь». Другим аргументом в пользу такой попытки служит тот факт, что эти проблемы уже частично и порознь затрагивались в разных местах нашей работы, что само по себе говорит об их важности в тако­го рода исследованиях. Их систематический разбор даст удобную возможность с еще большей ясностью очертить концептуальную структуру, построение которой являет­ся главным результатом данной работы. Этот результат предстанет в более ясной перспективе, нежели та, кото­рой нам удалось достичь в кратком обобщении в преды­дущей главе.

Все различения, которыми мы будем пользоваться, уже встречались нам ранее, следовательно, необходимо лишь указать их отношение к данному контексту. Первое различение, напомним, — это граница между историчес­кими и аналитическими науками. Целью первой группы наук является, как известно, достижение как можно бо­лее полного понимания класса конкретных исторических индивидуальностей или одной отдельно взятой индиви­дуальности (феномена). Различение между этими наука­ми сохраняет силу независимо от того, понимается ли под исторической индивидуальностью естественный объект или событие, человеческий индивид, действие или систе­ма действий, система социальных отношений или тип со­циальной группы. В любом случае объяснение этих явле­ний потребует — имплицитно, если не эксплицитно27 — обращения к теоретическим категориям одной или более аналитических наук. К скольким и к каким — зависит от характера данной научной задачи, от того, какие изме­нения и какие стороны явления нуждаются в объяснении. Может оказаться достаточно и одной системы, но такую достаточность ни в коем случае нельзя ожидать априор­но. Полное объяснение может оказаться невозможным без привлечения всех теоретических категорий всех ана­литических наук.

27 В зависимости от того, необходимо ли для эмпирической адекватности выйти за пределы структурного анализа или анализа по единицам. Только когда это необходимо, различение аналитических систем должно стать эксплицитным.

В противоположность историческим, назначением аналитических наук является развитие логически после­довательных систем общей теории. Единицей соотнесе­ния для таких наук служит не особая историческая ин­дивидуальность и не класс индивидуальностей, которые для рассматриваемой науки также могут быть целью, а замкнутая теоретическая система. Как только создается такая система, не переводимая в термины другой систе­мы, становится возможным говорить о самостоятельной науке.

Роль того, что мы называем системой координат, требует усложнения этой классификации, ибо в ней имп­лицитно или эксплицитно содержится различение двух классов данных: релевантных и нерелевантных для соот­ветствующей аналитической системы, или, иными словами, переменных и постоянных величин. На этом основании удобнее всего подразделить исторические дисциплины на «полностью» и «относительно» исторические.Проиллю­стрируем эти соображения. Большая часть истории на­писана в терминах схемы действия и ее производных. Например, данные о географической среде берутся про­сто как непроблематичные, отмечаются и исследуются только в смысле их влияния на изучаемый конкретный исторический процесс. Вообще говоря, это историческая процедура. Она становится полностью исторической, если историк пытается объяснить изучаемые им измене­ния в терминах геологии, климатологии и т.д. Сказанное относится и к данным о наследственности, расе и т.д. в терминах естественного отбора. В этом смысле большая часть исторических дисциплин попадает скорее в катего­рию относительно исторических. Так, история обычно ограничивает свои проблемы данными, релевантными схеме действия, а метеорология — схеме физики и хи­мии. Если, например, метеоролог обнаруживает, что дым в большом городе или его окрестностях существенно ме­няет местный климат, он исходит из производства дыма в этой местности, как из факта, не вникая в его социоло­гические или экономические причины. Он просто выяс­няет последствия этого факта для метеорологии.

Понятия единицы, или части, как таковые вряд ли могут составить основу самостоятельных наук. В своем описательном и неаналитическом объяснительном упот­реблении они ■— просто придатки к историческим наукам. С другой стороны, дальнейший анализ этих понятий ве­дет уже к аналитическим наукам. Эти понятия образуют главное связующее концептуальное звено между этими двумя видами наук.

Нетрудно увидеть, что эмпирицистская методология склонна: 1) давать общую классификацию наук на «исто­рической» основе в соответствии с классами изучаемых конкретных систем; 2) ограничивать развитие теории по­нятием типа-части и его эмпирическим обобщением. Лю­бая попытка создать аналитическую теорию на основе эмпиризма ведет к «материализации», т.е. буквальной трактовке теоретической системы. Там, где изучаемые конкретные исторические индивидуальности (скажем, звезды или процессы, происходящие в лабораториях) представляют для человека интерес только в отношени­ях, релевантных такой теории (например, в физике), ма­териализация не ведет к серьезным ошибкам, пока не до­стигнута высокая ступень анализа. Там же, где, как в области человеческого поведения, почти каждая истори­ческая индивидуальность служит местом одновременно­го приложения нескольких таких систем, пагубные по­следствия материализации могут быть серьезными уже на раннем этапе исследования. Яркое свидетельство тому — судьба ортодоксальной экономической теории и

ее критики институционализмом. В рамках эмпирическо­го подхода из создавшегося здесь тупика выхода нет.

Под аналитическим углом зрения можно увидеть, что данное исследование, взятое в целом, выявило три боль­ших класса теоретических систем. О них можно говорить как о системах природы, действия и культуры28. Отметим далее, что это различение есть различение теоретичес­ких систем, а не классов конкретных исторических инди­видуальностей. Только две первые представляют собой системы эмпирической научной теории в обычном смыс­ле; третья имеет особый статус.

28 Ближе всего подошел к этой классификации Фрейер («Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft»), выделив Naturwissenschaft, Wirklichkeit-wissenschaft и Logoswissenschaft — науки о природе, о действительности и науки о логосе. Наше определение многим обязано этой схеме, хотя в оп­ределенных отношениях и отличается от нее.

Обращает на себя внимание, что в этой окончательной классификации в отношении теории действия не применяется ограничивающее определение «волюнтаристическая». Имеются в виду просто науки о действии, в отли­чие от наук о природе и о культуре. В частности, в нашем исследовании мы прибегали в анализе и в классификации теории к понятию «позитивистс­кая теория действия». Это понятие сослужило хорошую службу, будучи распространено на теории, сформулированные на основе схемы действия, но имеющие позитивистский подтекст. Здесь же, однако, наша задача со­стоит не в анализе чужих теорий, а в создании как можно более верной классификации, приемлемой на современном этапе. Из приведенного анализа со всей закономерностью вытекает, что в смыс­ле обладания самостоятельной причинной значимостью в конечном счете не может быть радикально позитивистской теории действия. Всегда воз­можно сформулировать факт в терминах системы отсчета действия, но при переходе от описания и анализа по единицам к анализу по элементам по­зитивистская теория обнаруживает, что категории действия утрачивают аналитическую значимость. Причинно релевантные переменные можно, оказывается, адекватно сформулировать и в терминах системы естествен­ных наук. В этом смысле позитивистский подход всегда сводит объяснение действия к естественнонаучным терминам.

Отсюда следует, что если теория действия вообще может иметь статус са­мостоятельной аналитической системы, она должна быть по самой своей сути волюнтаристической теорией. Поэтому ограничивающее определение, введенное первоначально для отличия рассматриваемой в этой работе тео­рии от позитивистской, становится излишним и может быть исключено из окончательной классификации.

Дело в том, что эмпирическая наука занимается про­цессами во бремени. Проблемные данные как теоретичес­ких систем природы, так и теоретических систем действия связаны с такого рода процессами. Данные же системы культуры не обнаруживают этого. Граница между первыми двумя определяется тем, что система координат естественных наук включает время в его связи с простран­ством, а системы действия — в связи со схемой «цель— средства». Физическое время есть способ соотнесения событий в пространстве, время действия — способ соот­несения средств и целей с другими элементами действия. Все известные эмпирические научные теории очевидным образом опираются на ту или другую из этих базисных систем координат действия: физическую пространствен­но-временную или средство-целевую. Действие — кепро-странственно, но темпорально29.

Культурные системы отличаются от обеих других тем, что они и непространственные, и нетемпоральные. Они состоят, по выражению профессора Уайтхеда, из вечных объектов, в самом строгом смысле слова «веч­ный», т.е. не из таких объектов, которые существуют сколь угодно долго, а из таких, к которым не приложима категория времени. Они не участвуют в «процессе».

Конкретные пространственные объекты и временные события могут иметь в этом смысле культурный аспект, но в той мере, в какой они понимаются физически, они существуют лишь как символы. Вечные объекты состав­ляют значения символов. Как объекты они существуют только «в голове» индивидов30. Сами по себе они не мо­гут быть обнаружены внешним наблюдением; наблюдать можно лишь их символические манифестации.

29 Разумеется, каждое конкретное событие тоже происходит в пространстве. Однако для аналитических наук о действии это является нерелевантным. 30 Или «объединены» в системы символов, понимание которых предпола­гает существование разума.

Однако нельзя отрицать, что описания культурных систем имеют статус науки, если под этим подразумевать совокупность объективно проверяемых утверждений. Ибо, если допустить, а это необходимо, что значения символов поддаются наблюдению, то отсюда неизбежно следует существование верифицируемого знания о вечных объек­тах. Но эти значения не могут принимать форму причин­ного объяснения событий. Помимо схватывания непосред­ственного значения отдельного изолированного символа, оно может означать лишь фиксацию взаимосвязей вечных объектов в значимые символические системы.

В нашем опыте существует множество видов таких систем, которые в данной работе невозможно ни проана­лизировать, ни квалифицировать. Можно, однако, напом­нить читателю, что системы научной теории, явившиеся предметом столь пристального рассмотрения в данной работе, тоже находятся в их числе. В этом своем качестве они не являются ни физическими объектами, ни события­ми. Имеются также другие виды культурных систем, та­кие как «идеи», «виды искусства» и множество иных.

Отношения культурных систем к действию крайне сложны. Здесь мы можем лишь указать, что они могут, с одной стороны, рассматриваться как продукты процессов действия, а с другой стороны, как условия будущего дей­ствия, что правильно, например, в отношении научных и других «идей». Наука о действии не может не учитывать существования культурных систем, как не может не счи­таться с «физическими » фактами. Но логическая связь и в том и в другом случае по существу одинакова. И те и дру­гие факты выступают как нерелевантные (теоретические точки зрения) данные, хотя знание о них может быть су­щественно для решения конкретных проблем31.

В обоих случаях есть одно исключение. Хотя указан­ные три вида систем должны ясно различаться друг от друга, все они представляют собой части последователь­ного целого, каким является объективное знание. Отсю­да и посылка о существовании важных взаимосвязей меж­ду ними. Нет необходимости подробно доказывать, что большое число физических объектов может считаться отчасти продуктами процессов действия32. Таким обра­зом, действие изменяет физический мир, будучи в то же время обусловлено им. Точно так же культурные систе­мы являются отчасти33 продуктами действия, в свою оче­редь выступая как его условия.

31 Нужно отметить, что физические явления часто тоже бывают продуктами действия.

32 Обычно их называют артефактами.

33 С точки зрения причинности мы должны признать за ними в их отноше­ниях к действию определенный Eigengesetzlichkeit (собственная закон­ность — нем.). Мыслительный процесс, который является процессом действия, направ­ляется логическими соображениями. Система логики, культурная система выступает как причинный элемент в конкретном результате.

Оба этих пограничных случая, естественно, должны продлить пограничные дисциплины. На границе между действием и культурой уже существует вполне развитая и признанная дисциплина, известная в Германии под названием Wissenssociologie (со­циология знания). Ее предметом являются культурные системы как продукты действия, влияние на них элемен­тов действия и конкретные процессы их развития.

Оставив в стороне науки, принадлежащие культуре34, можно разделить эмпирические аналитические науки на две большие группы — естественные науки и науки о дей­ствии. Последние характеризуются в негативном плане тем, что им нерелевантна пространственная система отсче­та, а в позитивном плане — наличием схемы «средства— цель» и обязательностью для них субъективного аспекта и, следовательно, метода «понимания» (Verstehen) 35, отсут­ствие которого характерно для естественных наук.

Каждая из этих групп представляет собой в некото­ром роде одну большую систему, поскольку в ней имеется общая основная система координат, и, по всей видимости, определенные систематические отношения между всеми аналитическими и структурными элементами, релевантны­ми этой системе. Но в пределах каждой из этих групп раз­вились четкие подсистемы, обладающие значительной сте­пенью автономности. Главный принцип разделения этих подсистем может быть достаточно определенно сформу­лирован для группы наук о действии; менее определенно — для группы естественных наук. Этот главный принцип со­стоит в том, что с возрастанием сложности систем после­довательно проявляются их новые эмерджентные свой­ства, которые порождают новые теоретические проблемы,

34 Такие, как логика, математика, систематическая юриспруденция и т.д. Одну из ветвей составляют так называемые нормативные науки. К этому термину, однако, надо подходить с осторожностью.

35 Очевидно, что культурные системы могут быть поняты только с помо­щью этого метода. В науках о действии мы комбинируем оба метода: пони­мание (Verstehen) и наблюдение «поведения », т.е. внешнего пространствен­ного хода событий.

не возникающие при описании более простых систем. Мы не будем здесь рассматривать вопрос о том, в какой мере это утверждение верно для естественных наук; заметим лишь, что среди биологов довольно широко бытует докт­рина «эмерджентности ». В соответствии с этой доктриной проблемами, специфическими для биологической теории, являются те, которые связаны со свойствами организмов, но не встречаются при рассмотрении составляющих их фи­зико-химических элементов или частей. Граница между физико-химической и биологической группами наук яв­ляется, несомненно, наиболее четкой линией подразделе­ния в естественных науках.

В отношении групп наук о действии можно быть го­раздо более точным. Мы видели, что некоторые основы этих наук постулируются на базе представления об эле­ментарной единице действия. Первым эмерджентным свойством, возникающим с усложнением — в одном на­правлении — систем действия, является свойство эконо­мической рациональности. Мы видели также, что все свя­занные с этим методологические рассуждения в нашей работе начались с того, что расщепление этого элемента в различных его связях с конкретными фактами действия породило хорошо интегрированную теоретическую сис­тему — экономическую теорию. Но если один эмерджен-тный элемент может послужить основой для последова­тельной теоретической системы, то нет никаких само собой разумеющихся оснований отрицать такую возможность для других подобных элементов, если они существуют.

Ибо очевидно, что если не продолжать анализ даль­ше, то результаты обсуждения статуса экономической те­ории будут аномальными. Это хорошо иллюстрируется той позицией, которую занимал по данному вопросу Парето. Он не оставил сомнения на счет того, что то, что он назвал чистой экономикой, следует считать абстрактной теоре­тической системой. Ее статус в точности таков, каким мы определили здесь статус аналитической системы. Но у него она остается единственной позитивно определенной ана­литической наукой, применимой к действию. Другой со­циальной наукой, упоминаемой им, является социология,

которая, хотя он и отказался ее строго определить, вклю­чает, в его представлении, два аспекта. Первый — анали­тический аспект, анализ нелогических элементов действия; второй — синтетический, т.е. целостное описание конк­ретного действия в общем виде, включая экономический элемент. Ясно, что с аналитической точки зрения Парето рассматривал социологию как остаточную науку, посколь­ку она имеет дело с остаточной категорией элементов дей­ствия36. На такой основе, само собой разумеется, нельзя было надеяться создать логически замкнутую теоретичес­кую систему в том смысле, какой в течение долгого време­ни была классическая механика. Из этого правомерно сде­лать вывод, что либо неправилен избранный Парето путь определения статуса экономической теории и для него нужно искать совершенно иную основу, либо необходимо от его позиции, признающей только одну позитивно оп­ределенную аналитическую науку о действии, идти даль­ше к конструированию последовательной системы анали­тических наук о действии. Поскольку экономический элемент в паретовской трактовке занимает определенное место в разработанной здесь более широкой схеме элемен­тов действия, есть основания полагать, что последняя яв­ляется составной частью более всеобъемлющей схемы классификации. Данное исследование, естественно, самым непосредственным образом отталкивается от паретовских взглядов на статус экономики.

36 Это, возможно, лишь первое приближение. По-видимому, сам Парето именно так и считал. Как таковое, оно было громадным прогрессом по срав­нению, например, с позицией Маршалла. В настоящее время мы, к счастью, имеем возможность перейти ко второму приближению.

Таким образом, принцип, используемый нами для клас­сификации аналитических наук, состоит в том, чтобы ус­тановить тот структурный элемент или группу элементов общей системы действия, которые находятся в центре вни­мания той или иной науки. Ясно при этом, что тот или иной структурный элемент, находящийся в фокусе внимания соответствующей науки о действии может быть, а может и не быть, наиболее удобен с точки зрения конечных целей ана­лиза. Так, в случае с экономикой, соответствующая подсистема теории действия будет включать в себя переменные, наи­более важные для объяснения изменений в действии с точки зрения того факта, что эти системы в высшей степени эконо­мически рациональны. Одной из таких переменных являет­ся степень достоверности знания акторов ситуации. Но по­скольку одни и те же системы могут быть рациональны не только в экономическом, но и, к примеру, в политическом и технологическом смыслах, то одна и та же переменная, по всей вероятности, может быть включена и в другие подсис­темы. Хотя эти аналитические системы отличны друг от дру­га, из этого не следует, что в выборе своих переменных они взаимоисключающи. Напротив, они почти наверняка в ка­кой-то мере накладываются одна на другую. Любая группа переменных может составить аналитическую систему, если эти переменные удобно сгруппировать для решения конк­ретных эмпирических проблем. Поскольку главные струк­турные черты дифференциации систем действия, которым было посвящено это исследование, образуют некоторые из самых заметных черт конкретных явлений действия, то, ис­ходя из общих соображений, весьма вероятно, что перемен­ные, наиболее тесно связанные с этими чертами, образуют набор столь тесных взаимосвязей, что для многих целей их удобно рассматривать вместе как систему. Эта общая пред­посылка находит мощное подтверждение в том факте, что самая явно выраженная аналитическая система в области дей­ствия — экономическая теория — ив самом деле очень точно совпадает с одним из основных различаемых нами структур­ных аспектов систем действия.

Экономическая концепция имеет смысл только в сис­темах действия, но ее можно применить и к системе дей­ствия отдельно взятого индивида («экономика Робинзона Крузо»37).

37 Все ее основные концептуальные элементы выявляются на этом уровне-

Следующий концептуально важный шаг по уве­личению сложности систем действия состоит во включе­нии в ту же систему множества индивидов. Этот шаг имеет двоякое следствие. С одной стороны, он предполагает воз­можность появления в отношениях между индивидами принудительной власти. А это свойство, не входящее в структуру экономической теории. Система действия ин­дивида может обладать не только экономической рацио­нальностью, но и рациональностью принуждения.

Но рациональность принуждения имеет любопытное качество. Она не может быть свойством целостной систе­мы действия38, включающей множество индивидов; она мо­жет относиться только к некоторым индивидам или груп­пам в системе относительно других индивидов и групп. Принуждение есть осуществление власти над другими. В то же время эта возможность принуждения открывает новый ряд проблем — проблем социального порядка, в классичес­кой форме поставленных Гоббсом в результате его иссле­дования последствий неограниченной борьбы за власть. Для того чтобы могла существовать устойчивая система дей­ствия, включающая в себя множество индивидов, должна иметь место нормативная регуляция аспекта власти в отно­шениях между индивидами внутри систем; иными словами, должен наличествовать распорядительный порядок. Этот двойной аспект социальных систем действия, проблема от­ношений власти и проблема порядка, в той мере, в какой он может рассматриваться как разрешение проблемы борьбы за власть, выявляет еще один сравнительно отчетливый ряд эмерджентных свойств систем действия. Они могут быть на­званы политическими элементами действия.

38 В этом отношении она аналогична концепции стоимости в экономике. Идея ♦общего уровня стоимостей » бессмысленна, так как стоимость — относи­тельное понятие. Власть — тоже относительное понятие.

Место социологии

Как мы видели, решение вопроса власти, также как и множества других сложных проблем, касающихся сис­тем социального действия, предполагает их отнесенность к факту интеграции индивидов по отношению к общей системе ценностей, которая является источником леги­тимности институциональных норм, общих конечных це­лей действия, смысла ритуальных действий и др. Все эти феномены могут быть отнесены к единому общему эмерджентному свойству систем социального действия, кото­рое может быть названо «интеграцией вокруг общих цен­ностей ». Это ярко обозначенное эмерджентное свойство легко отличимо от двух других — экономического и по­литического. И если назвать это свойство социологичес­ким, то социология может быть определена как «наука, которая пытается разработать аналитическую теорию систем социального39 действия в той мере, в какой эти си­стемы могут быть поняты в терминах свойства интег­рации на основе общих ценностей».

Таким образом, на основе эмерджентных свойств систем действия, отсутствующих в элементарной едини­це действия, возможно различить три четко определен­ных сферы таких свойств. Каждая из этих сфер ассоции­руется с группой эмерджентных свойств, которые, с одной стороны, исчезают, когда система дробится на еди­ницы анализа, не свойственные данному уровню слож­ности, а с другой стороны, не могут мыслиться как един­ственно существующие, когда конструирование таких систем переходит за пределы этого уровня сложности. Таким образом, вполне резонно выделить три аналити­ческие социальные науки об организованных системах действия — экономика, политика40 и социология. В ос­нове этого деления лежит отношение каждой из них к упомянутым трем эмерджентным свойствам таких систем.

39 Включающего множество акторов, взаимно ориентированных на действия друг друга.

40 Автор пришел к такому определению места политики в значительной мере под влиянием обмена мнениями с профессором Гарвардского университе­та К-Дж- Фридрихом. Последний, однако, не несет ответственности за кон кретную формулировку, которой пользуется автор.

Остается единица действия. Ее основные свойства сами по себе не составляют предмета независимой ана­литической науки. Эти свойства образуют скорее общую методологическую основу всех наук о действии, ибо имен­но эти основные элементарные свойства единицы дей­ствия в своих взаимосвязях составляют общую систему координат всех наук о действии. Сказать, что единица действия может быть предметом независимой науки о действии, будет так же неверно, как утверждать, что существует независимая наука о пространстве и времени.

В то же самое время существуют два пункта, в которых систематическое теоретизирование относительно действия не исчерпывается только что упомянутыми тремя система­тическими науками. Во-первых, выше ничего не было ска­зано о проблемах, проистекающих из того факта, что эле­менты и процессы действия включают понятие действующего лица. Это другой органический аспект сис­тем действия, не охватываемый тремя названными группами эмерджентных свойств, о которых говорилось выше. Этот аспект уже упоминался в связи с агрегационной организаци­ей систем действия, предполагающей понятие личности.

Размышления показывают, что конкретная личность может быть частично объяснена на основе аналитичес­ких систем трех названных социальных наук. Этот аспект может быть назван социальным компонентом личности. Однако в результате социального анализа личности по­лучается остаток, не поддающийся объяснению в преде­лах системы координат теории действия. В той мере, в какой этот остаток может быть абстрагирован от специ­фического содержания конкретных целей и норм единиц действия, как фактов среды, он может быть приписан наследственности. Следовательно, существуют опреде­ленные эмерджентные свойства систем действия, кото­рые, по крайней мере частично, объясняются исходя из наследственной основы личности. Таким образом, суще­ствует место для систематической аналитической науки, занимающейся этими свойствами. И нет другого спосо­ба, которым психология могла бы быть определена в по­нятиях используемой здесь общей схемы — как аналити­ческая, но не историческая наука41. Это должна быть, следовательно, аналитическая наука, занимающаяся пе­ременными свойствами систем действия, выводимыми из наследственной природы личности.

41 Два из существующих определений делают из психологии историческую, в нашем смысле, науку. Это определение ее, во-первых, как науки о «пове­дении» и, во-вторых, как науки о «разуме» («mind») или «субъективных процессах».

Это определенно делает психологию наукой о действии и, несмотря на общее для них отношение к наслед­ственности, проводит черту между нею и биологией42. Категории психологии относятся к свойствам систем дей­ствия в их особой связи с подсистемой личности. Они, таким образом, пространственны. Они являются раз­новидностями функций организма, взятого как целое. Но они абстрагированы от социальных отношений и, следо­вательно, от тех свойств систем действия, которые появ­ляются только на социальном уровне.

Далее, общие свойства единицы действия, абстраги­рованные от экономического, политического и социаль­ного рассмотрения, могут изучаться под углом зрения конкретного содержания целей, норм и знаний. Посколь­ку основные свойства единицы действия не составляют основы независимой аналитической науки, а скорее об­разуют общий базис всех наук действия, то из него выра­стает не одна, а множество дисциплин, в соответствии с классами конкретных целей43. Эти дисциплины могут быть названы технологиями. Конкретно они могут быть очень важными, но относительно мало добавляют к системати­ческой аналитической теории действия.

Общей для всех этих пяти аналитических дисциплин яв­ляется базисная схема действия как на дескриптивном, так и на аналитическом уровнях. Факты, релевантные им всем, могут быть переведены на язык схемы действия как системы координат. Но в то же самое время в большинстве случаев удобно оперировать более специализированными подсхема­ми. По отношению к экономике это в первую очердь схема «предложение—спрос». В политических дисциплинах это, во-первых, схема социальных отношений в особой форме отношений власти, и во-вторых, — схема групп44. В социоло­гии особенно удобна схема отношений и групп. В психоло­гии явно центральной является схема личности45. И наконец, технологии по своей природе могут работать только в тер­минах элементарной схемы действия "средства—цель".

42 См. примечание «Г» к главе II.

43 Таких, как промышленные, военные, научные, эротические, ритуальные, аскетические, созерцательные, художественные и т.д.

44 Как, например, теории политического плюрализма. 45 Так, основным психологическим понятием является понятие «установ­ка ». Но при этом совершенно очевидно, что конкретные установки не вхо­дят в область только лишь психологии, а релевантны всем наукам о дей­ствии.

История может рассматриваться прежде всего как общая наука исторического типа, имеющая дело с чело­веческим действием46. Как уже было отмечено, она имеет тенденцию быть скорее относительно, нежели полностью исторической дисциплиной. Помимо подразделений на периоды и на конкретные социальные группы, народы, нации и т.д., история имеет тенденцию делиться на раз­делы по изучению классов конкретных фактов, особенно релевантных тем или иным аналитическим наукам о дей­ствии. Существуют экономическая история, политичес­кая история, социальная (возможно, социологическая) история, биографии людей и истории различных конк­ретных технологий. История религий должна быть по очевидным причинам включена в социологический раз­дел. Главным критерием различия между отдельными ответвлениями истории должно быть рассмотрение фак­тов в понятиях той или иной дескриптивной подсхемы действия. В этом смысле биография есть история лично­сти. Необходимо заметить, что история здесь рассмат­ривается исключительно потому, что она претендует на статус эмпирической науки или, другими слипами, она пытается достичь эмпирически проверяемых суждений о факте и о причинных отношениях. Любой другой аспект конкретных исторических работ, как, например, работ по искусству, лежит за пределами настоящего обсуждения.

46 В отличие от того, что, с одной стороны, может быть, а с другой — исто­рии идей и прочих культурных систем.

В то время как для достижения ясности мышления важ­но подчеркивать логические различия между отдельными аналитическими науками о действии, не менее верно и зна­чимо то, что, поскольку все они образуют подсистемы од­ной и той же большой и всеобъемлющей теоретической си­стемы, их внутренние взаимосвязи чрезвычайно тесны, и ученый не может позволить себе пренебрегать ими47. Боль­ше того, представляется, что человек, работающий в одной из подсистем и не имеющий хотя бы некоторых представлений о других, не может выполнить научную работу на вы­соком уровне. Это становится особенно верным на высших уровнях исследования. Социолог может надеяться сделать удовлетворительную работу — эмпирическую или теоретическую - без знаний в области психологии, эконо­мики и политики не более, чем биолог — без знаний физики и химии. Причины здесь одни и те же. «Механизмы» про­цессов, которые интересуют социолога, всегда обнаружи­вают в себе кардинально важные элементы из этих «низ­ших» уровней. Этот факт долгое время затемнялся эмпирицистской методологией и тесно связанным с ней «элементарным» уровнем аналитического мышления в на­уках о действии. Правда, положение нередко спасало то, что в этих областях отнюдь немаловажное место занимает здравый смысл. Хороший здравый смысл часто приносит лучшие результаты, чем плохой теоретический анализ48.

47 Эти взаимосвязи, естественно, порождают пограничные области, анало­гичные физической химии или биохимии. Например, социальную психоло­гию, социальную экономику и т.д.

48 Что вовсе не означает преимущества получаемых им результатов по срав нению с результатами хорошего теоретического анализа.

Необходимо отметить, что место, отведенное в этой классификации социологии, делает ее специальной анали­тической наукой на том же уровне, что и экономическая теория. Эта процедура противоречит методологической традиции в этом вопросе. Господствующий энциклопеди­ческий подход сделал бы социологию полностью истори­ческой наукой в указанном выше смысле. Вебер, опреде­ляя ее как науку о социальном действии, сделал бы ее относительно исторической наукой или синтетико-анали-тической наукой о действии, вкючающей экономику и по­литику.

Исходная точка, из которой выведено настоящее заключение, — это взгляд на экономическую теорию как на специальную аналитическую науку, к чему пришел Парето. Приняв это, было бы нелепо остановиться здесь (если только речь не идет о первом приближении) и гово­рить только об одной такой науке в области действия. Это стало особенно верным, после того как были определены другие структурные элементы действия, которые яв­ляются частью той же самой широкой системы, что и эко­номика, и методологически занимают тот же самый ло­гический статус в качестве эмерджентных свойств систем действия. Логично, следовательно, довести анализ до конца, до создания завершенной системы специальных аналитических наук о действии. Единственной альтерна­тивой было бы возвращение к эмпирической основе клас­сификации, что выглядит несостоятельным в свете пред­шествующего анализа.

Процедура такой классификации, которая предло­жена здесь, уже имела свои прецеденты. Зиммель49 сде­лал, пожалуй, первую серьезную попытку создать осно­ву для социологии как для специальной науки в указанном смысле. Его формула неприемлема для нас по причинам, в которые здесь нет места вдаваться. Но она была осно­вана на правильных посылках, и отраженная нами пози­ция может считаться переформулированием ее верных элементов в более приемлемых терминах. Главной труд­ностью для Зиммеля было то, что позиция, которую он занимал по отношению к другим социальным наукам, мешала ему соотнести социологию с остальными анали­тическими социальными науками на одном и том же ме­тодологическом уровне. Для него социология была един­ственной абстрактной аналитической наукой в общественной области50.

49 SimmelA. Soziologie, Кар. I.

50 Интересно сравнить этот взгляд с соответствующим статусом, которым наделена экономика в схеме Парето.

Кроме того, если бы дюркгеймовская концепция дей­ствия продолжала развиваться в сторону волюнтаризма, то весьма вероятно, что и в ее рамках были бы достигну­ты подобные результаты. Еще задолго до последних ра­бот Дюркгейма его концепция общества как «реальнос­ти sui generis» не могла больше рассматриваться как конкретная сущность, а только как абстрактный элемент или группа элементов конкретной реальности. Его кон­цепция общества также хорошо согласуется с приведен­ной выше концепцией эмерджентности. Наконец, специфичное содержание понятия общества в его системе позволяет с полным основанием отождествить его с эмерджентным свойством интеграции вокруг общих ценностей. Точка зрения, изложенная здесь, является логическим завершением попытки поместить полученные Дюркгеймом значимые результаты в систематическую схему структу­ры действия51.

Можно легко увидеть, почему такой взгляд должен был дождаться относительно полного развития обобщен­ной теории действия. Такое понимание социологии не могло развиться на позитивистской основе. Ибо на ради­кальном позитивистском полюсе все эмпирические науки становятся естественными науками в описанном выше смысле этого слова. Не доходя до этого полюса, системы действия, основанные на утилитаризме, могли рассмат­риваться на уровнях, на которых свойство интеграции вокруг общих ценностей еще не было эмерджентным. В отдельных наиболее удачных случаях оно считалось ос­таточной категорией, обычно выраженной в форме имп­лицитных посылок, таких например, как естественное тождество интересов. Если здесь и было место для чего-нибудь большего, чем психология, экономическая теория или политическая теория в духе Гоббса, то это должна была быть «синтетическая» наука52.

С позиции идеализма, напротив, были ясно видны факты ценностной интеграции, но внутренне присущая идеализму тенденция состояла в том, чтобы ассимилиро­вать их с культурными системами (в указанном выше смысле) и, следовательно, прийти к некоторой разновид­ности теории эманации. Фрейер в своей цитировавшейся выше книге с большой проницательностью анализирует эту тенденцию. Таким образом, до тех пор, пока соци­альная мысль оставалась разделенной на позитивистскую и идеалистическую системы, в ней не было места для ана­литической теории социологии в том смысле, как это

51 Другая точка зрения, совпадающая с нашей во многих отношениях, выд­винута проф. Знанецким («Method of Sociology»).

52 Спенсеровская система была столь определенно утилитаристской, что этим и объясняется, почему он считал социологию энциклопедической наукой.

выше определено. Появление такого места является, ве­роятно, глубочайшим симптомом великих перемен в со­циальном мышлении, произведенных описанным выше процессом конвергенции.

Одно слово в заключение. В последнее время имеет место сильная струя пессимизма во взглядах представи­телей социальных наук, особенно тех, которые называ­ют себя социологами. Нам говорят, что существует столько же систем социологических теорий, сколько и самих социологов, что отсутствует общее основание, что все спорно и субъективно. По моему мнению, эти настро­ения основаны на двух одинаково неудачных посылках. С одной стороны, они поощряют тот взгляд, что един­ственной полноценной работой в социальной области может быть подобное фактологическое исследование без теоретического подспорья. С другой стороны, у тех, кто не желает удовлетворяться этим, такие настроения под­держивают опасный иррационализм, ведущий к полному отходу от научных стандартов. В этом втором случае го­ворят, что социология — это исскуство, что все ценное в ней должно измеряться стандартами интуиции и вдохно­вения, которые не проверяются канонами строгой логи­ки и эмпирической верификации.

Нужно надеяться, что наше исследование поможет борьбе с обеими этими опасными тенденциями. Оно мо­жет сделать это в двух принципиальных отношениях. Во-первых, выше было показано, что расхождения в рассмат­риваемой области не так велики, как может показаться на первый взгляд. Имеется существенный общий теоре­тический фундамент, и надо только дать себе труд коп­нуть поглубже, чтобы его обнаружить. Можно рискнуть высказать мнение, что эта общность будет тем более су­щественной, чем более велики ученые, работы которых мы изучаем. Было бы нетрудно представить четырех уче­ных, взгляды которых мы здесь разобрали, как примеры полного отсутствия согласия. И все же, в свете рассмот­ренных доводов, правилен вывод, что такое суждение было бы поверхностным. Их согласие значительно пре­вышает различия, которые имеют место на более поверхностных уровнях. То, что произошло в умах этих людей, е является рождением неорганизованной массы произвольных субъективных суждений. Это часть глубокого и ющного потока развития научной мысли. Это является движением основной мысли, простирающимся далеко за пределы работ небольшой группы рассмотренных здесь исследователей.

Во-вторых, даже если интерпретация природы научнго развития, сформулированная здесь, будет принята юлько применительно к этому частному случаю, то отсюда последует другой вывод. То, что было прослежено, — это не просто движение мысли в широком масштабе, это научный прогресс, и, можно сказать, выдающийся кучный прогресс. Одним из основных его аспектов является более ясное и глубокое понимание широкого диа­пазона фактов человеческого действия. Вся рассмотрен­ная здесь теоретическая работа ориентируется на это достижение и оправдана им. Этого нельзя было сделать без систематического теоретического мышления, кото­рое образует основу и является предметом данного ис­следования.

Следовательно, нельзя согласиться с господствую­щим пессимистическим взглядом на общественные науки, особенно на социологию. Если сосредоточить внимание не на средних работах, а, как это полностью оправдано в подобном случае, на лучших, наиболее выдающихся, то нам нет необходимости стыдиться нашей науки. В преде­лах жизни одного поколения был достигнут заметный прогресс как на эмпирическом, так и на теоретическом уровнях. Мы подвели под будущее строительство проч­ный теоретический фундамент.

592. Естественная и социальная наука

601. Идеальный тип и обобщенная аналитическая теория

610. Логика эмпирических фактов

Мотивация экономической деятельности*

* Motivation of economical aktivities// Parsons Т. Essays in Sociological Theory. Revised Edition. Free Press, Macmillan. N.Y. (London), 1964, p. 50 — 68.

Специализация — это, несомненно, один из важней­ших факторов развития современной науки, поскольку, по достижении определенного уровня профессионализ­ма, даже при максимальном усердии можно постичь толь­ко ограниченную часть суммы человеческих знаний. Но в то же время некоторые виды специализации при опреде­ленных условиях мешают адекватному рассмотрению ряда проблем.

Эти виды специализации оказываются малоплодот­ворными в основном потому, что специализированные науки прибегают к особого рода абстракции. Они обра­зуют хорошо упорядоченные системы знаний, и органи­зация этих знаний происходит вокруг относительно оп­ределенных, а потому ограниченных концептуальных схем. Изучаемые конкретные явления рассматриваются ими не в целом, а лишь в той мере, в какой они непосред­ственно релевантны концептуальной схеме, установлен­ной в данной науке. В применении к некоторым узким проблемам и явлениям такое рассмотрение часто бывает адекватным. Но после того как такая концептуальная схема уже хорошо разработана, лишь в редких случаях ее абстрактность и связанная с ней ограниченность не становятся источником многих затруднений при изуче­нии эмпирических проблем. Это особенно верно в тех областях, которые расположены несколько в стороне от центра интересов соответствующей науки в период вы­работки ее концептуальной схемы, в областях, к которым применяются более широкие выводы из этой концепту­альной схемы и более широкие ее обобщения, и, нако­нец, в областях, в которых следует искать логически не­обходимые предпосылки для такого обобщения.

Именно такое положение дел сложилось в экономи­ческой науке. Оно стало таковым потому, что из всех наук о человеческом поведении (социальном действии) она первая выработала хорошо интегрированную схему по­нятий и до сего дня поддерживает этот аспект своей на­уки на более высоком формальном и логическом уровне, чем какая бы то ни было другая социальная дисциплина. Но примерно сто лет назад экономисты стали проявлять интерес к тем положениям, которые выходят за рамки созданной ими концептуальной системы и за рамки тех фактов, которые удалось упорядочить с помощью этой системы. Часто этот интерес проявлял себя косвенно, в виде теоретических спекуляций, связанных с идеями «не­вмешательства государства», функционирования целос­тной системы «свободного предпринимательства», не связанной никаким контролем извне. Специфика такого теоретизирования заключалась в игнорировании тех эле­ментов человеческого действия, которые в явном виде не присутствовали в концептуальном арсенале классической экономической теории.

Коль скоро внимание экономистов привлекли столь широкие проблемы, то — сознательно или нет — им не­избежно пришлось затрагивать и проблемы мотивации экономической деятельности. Процесс поддержания рав­новесия в свободной экономике основывается, согласно классической теории, на ее чувствительности к опреде­ленного рода изменениям в ситуации действия: ценам, предложениям, условиям спроса и пр. Основное действу­ющее лицо этой системы — бизнесмен — рассматривается в такой ситуации, где преобладающую роль в адапта­ционных процессах (если их проанализировать с точки зрения того, почему индивид действовал именно так) иг­рает расчет прибылей и расходов в их денежном выра­жении. В определенном практическом смысле, по-види­мому, вполне правомерным представлялось сказать, что экономический субъект поступает так или иначе, исходя из задачи предельно повысить свой «эгоистический ин­терес», понимаемый как денежный доход предприятия. Иначе говоря, субъект экономической теории всегда предпочтет больший денежный доход меньшему и мень­ший убыток (в денежном выражении) — большему.

Из этих кажущихся очевидными фактов сам собой вытекал вывод, что вся система функционирует и поддер­живается в равновесии благодаря «рациональному со­блюдению экономического интереса » всех участвующих в ней индивидов. Возникало даже ощущение, что данная формула — это приемлемая основа для общей теории мо­тивации человеческого поведения, по крайней мере, в эко­номической и профессиональной сферах. При этом важ­но также отметить, что указанная формула, как и различные ее модификации, не были прямыми результа­тами наблюдения и анализа, выполненными на эмпири­ческом уровне, как это имело место, например, при со­здании теории стоимости и распределения. Эта формула просто оказалась удачной для заполнения бреши, кото­рая образовалась при попытке создания логически замк­нутой теории экономического действия. При отсутствии эмпирической основы данную брешь можно было запол­нить только при помощи максимально широких обобще­ний. И такие находящиеся вне собственно экономической области распространенные доктрины, как психологичес­кая доктрина гедонизма, казалось, подкрепляли эту фор­мулу и вселяли уверенность в универсальности примене­ния экономической системы понятий.

Тем временем в других науках, изучающих поведе­ние человека, велась своя работа, но большей частью она осуществлялась в отрыве от исследований, ведущихся экономистами. Однако и она также затрагивала проблемы мотивации, в частности в таких аспектах, которые оказались существенными и применительно к сфере эко­номических исследований. Этими науками были соци­альная антропология, а также некоторые разделы соци­ологии и психологии. И хотя некоторые выдающиеся ученые, такие, как Парето, Дюркгейм, Макс Вебер, в сво­их работах непосредственно затрагивали и освещали оп­ределенные аспекты взаимоотношения названных наук с некоторыми проблемами экономики1, все же изоляция экономической теории от указанных областей знаний осталась непреодоленной. Таким образом, всесторонний анализ проблемы экономической мотивации, принимаю­щий во внимание всю совокупность знаний, полученных в разных дисциплинах, в настоящее время, даже в самом схематическом виде, остался неосуществленным. Попыт­ка дать наметки такого анализа и является главной зада­чей данной статьи.

1 См.: Parsons Т. The Structure of Social Action (N.Y., 1937), где работы дан­ных авторов рассматриваются в этом аспекте.

Среди экономистов широко распространено убеж­дение, что преимущественно «эгоистическая» теория, или теория «корыстной заинтересованности» как основы мотивации экономической деятельности, является логи­чески необходимой для экономической науки. Можно с уверенностью сказать, что тщательный анализ методо­логических основ экономической теории как аналитичес­кой схемы убедительно доказывает, что это не так. Для такого утверждения необходимы, разумеется, определен­ные предпосылки. По моему мнению, их две.

С одной стороны, экономический анализ имеет эм­пирическое значение только в том случае, когда есть про­стор для определенной рациональности действий, т.е. для оценки их преимуществ и недостатков, «выгод» и «затрат», с целью увеличить разницу между ними. Если же, например, поведение чисто инстинктивно или тради­ционно, то оно не поддается анализу в рациональных тер­минах. С другой стороны, значение такого анализа весь­ма велико, поскольку существуют достаточно широкие сферы, в которых вещи, а также люди (в обобщенной эко­номической терминологии — ресурсы) могут рассматри­ваться в «утилитарном духе», т.е. не как конечные цели, а лишь как морально и эмоционально нейтральные (в из­вестных пределах) средства экономической деятельнос­ти. По степени экономической рациональности поведе­ния между различными индивидами и между различными обществами имеются существенные различия. Далее, эко­номическая рациональность обязательно связана с эго­измом в обычном понимании этого слова. Как уже гово­рилось, непосредственная цель экономического действия в условиях рыночной экономики — это максимизация чи­стого денежного дохода или, более абстрактно, разницы между прибылью и затратами. Выбор средств, посколь­ку он в этом смысле слова «экономически мотивирован », определяется в первую очередь именно этой непосред­ственной целью. Однако совершенно неоправданным яв­ляется предположение, что эта непосредственная цель — прямое и единственное выражение изначальных движу­щих сил человеческого поведения. Напротив, преследо­вание этой цели вполне совместимо с очень большими различиями в глубинных мотивах. По сути, основным ре­зультатом всего последующего анализа будет утвержде­ние, что «экономическая мотивация» — это вообще не категория мотивации как таковой, а скорее точка, в ко­торой для ориентации в определенного типа ситуации сходится множество различных мотивов. В соответствии с этим устойчивость и распространенность так называе­мого «экономического поведения» — это не результат «единообразия человеческой природы», ее эгоизма или гедонизма, а следствие определенных особенностей структуры социальных систем действия, которые, одна­ко, не являются абсолютно постоянными, а подвержены институциональным изменениям.

Теоретический анализ экономики абстрактен сразу в нескольких различных смыслах этого слова. Это очень важно для нашего рассуждения, так как спорные пробле­мы, о которых здесь пойдет речь, возникают именно в области исходных посылок экономической теории, а так-

же данных, принятых в ней за «постоянные » величины. Для того чтобы показать, что представляет собой эта интере­сующая нас абстрактность, лучше, наверное, начать с формулы, многократно обсуждавшейся в экономике. Думается, что этой формуле можно придать более конк­ретный смысл в терминах современной социологической теории. Эта формула гласит, что экономическая деятель­ность имеет место внутри «институциональных рамок общества», а экономическое поведение является одной из фаз институционального поведения.

Институты или институциональные схемы в том смысле, в каком данное понятие будет здесь употреблять­ся, — это главный аспект социальной структуры в самом общем ее понимании. Это нормативные модели, которые определяют, что в данном обществе считается должным, законным или ожидаемым образом действия или соци­ального взаимоотношения. Есть два первичных критерия, по которым из различного рода нормативных моделей, управляющих действием человека, выделяются модели, имеющие институциональное значение. Во-первых, таки­ми моделями являются модели, основанные на общепри­нятом в данном обществе нравственном чувстве; конформизм по отношению к ним — вопрос не только целесообразнос­ти, но и морального долга. Во-вторых, про эти модели можно сказать, что они не «утопические», так как уто­пическим моделям, какими бы желанными они ни выгля­дели, могут следовать лишь немногие, а если и бывает, что им следуют более широкие слои людей, то только при чрезвычайных обстоятельствах. Например, крайний аль­труизм Нагорной проповеди или крайний героизм очень горячо одобряются, но в действительности никто не ожи­дает от рядового индивида, что он будет всегда посту­пать в соответствии с этими принципами. Другое дело — модель институционализированная: конформизм по от­ношению к ней является частью узаконенных ожиданий общества и самого индивида. Типичная реакция на нару­шение институционально установленного правила — это негодование, связанное с чувством «обманутого ожида­ния». Человек, находящийся в положении опекуна и рас-

тративший доверенные ему деньги, либо солдат, дезер­тировавший с поля боя, не сделали того, чего другие с полным правом ожидали от них.

В этом смысле институциональные модели представ­ляют собой часть социальной структуры, ибо, поскольку такие модели успешно институционализированы, соци­альное действие перестает быть беспорядочным. Оно на­правляется и осуществляется согласно требованиям этих моделей. В той мере, в какой они обязательны, институ­циональные модели в полном смысле слова «определя­ют» действие. В других случаях они определяют те гра­ницы, за которые не должно переходить отклонение, и создают силы, противодействующие этим отклонениям.

С этой точки зрения, институциональная структу­ра — это один из видов «интеграции» действий входящих в нее индивидов. Интеграция функционально необходи­ма для того, чтобы система оставалась в стабильном со­стоянии и была способна справляться с внутренними кон­фликтами, которые в противном случае могут стать для нее роковыми. Существуют три основных типа интегра­ции социальной системы. Во-первых, все возможные виды действий и отношений дифференцируются. Одни из них принимаются и одобряются обществом, тогда как дру­гие отвергаются им, т.е. либо не получают одобрения, либо даже прямо запрещаются. Но и в том и в другом слу­чае такая система дифференцированных действий и от­ношений должна быть как-то организована. Устойчи­вость социальной системы возможна только в том случае, когда в каких-то пределах люди поступают соответству­ющим образом, в соответствующее время и в соответству­ющем месте.

Кроме того, очень важно, чтобы другие знали, чего можно ожидать от данного индивида. Так, в любом об­ществе мы находим институциональные определения ро­лей, т.е. того, что, как ожидается, данные индивиды дол­жны делать в различных условиях и взаимоотношениях. Каждый индивид, как правило, обладает некоторым на­бором таких ролей. Комбинации этих ролей варьируют­ся в зависимости от «социальных типов » индивидов.

Далее, природа общества такова, что одни индивиды в нем могут воздействовать на поведение других. Опять-таки здесь необходимо дифференцировать все виды воз­действия на те, которые считаются допустимыми и же­лательными, и те, которые не поощряются или даже запрещаются. Где проходит разграничительная линия — это зависит от социальных ролей соответствующих ин­дивидов. Например, принуждение, осуществляемое по­лицейским, не разрешено осуществлять частным лицам. Некоторые виды воздействия, оказываемого на других, независимо от желания этих других ему подвергаться, часто необходимы для выполнения определенных ролей. Если такие виды воздействия институционально узако­нены, их молено назвать «полномочиями» (authority). С другой стороны, часто бывает социально необходимо или желательно оградить некоторых или даже всех индиви­дов от определенных видов силовых воздействий, кото­рые другие индивиды способны на них оказывать. Такую институциональную защиту от нежелательных воздей­ствий можно назвать «правами». Институциональная структура полномочий и прав — характерная черта лю­бой интегрированной социальной системы2.

Итак, действие, как правило, ориентировано на дос­тижение цели и на конформизм по отношению к нормам. В его структуру включена необходимость оценки поступ­ков, качества, достижений и т.д. В обществе различно оценивается то, что представляет из себя данное лицо, и то, что оно делает. Необходимость давать оценку, в свою очередь, предполагает ранжирование тех качеств и дос­тижений, которые подвергаются непосредственному сравнению. Так, если ценностью считается физическая сила, то лица должны ранжироваться по своей физичес­кой силе. С другой стороны, оцениваются и сами люди как таковые, т.е. везде, где речь идет о множестве людей, все они будут хотя бы приблизительно ранжированы. Исключительно важно, чтобы критерии ранжирования и

2 Имеют ли они законодательное оформление — это для нас в данном слу­чае вопрос второстепенный.

способы их применения в одной и той же социальной си­стеме были сравнительно хорошо интегрированы. Этот третий аспект социальной структуры3 носит название стратификации. Любая социальная система обладает институциональной шкалой стратификации, посредством которой ранжируются индивиды.

3 Наряду с нормативной системой ожиданий и структурой полномочий и прав. — Прим. пер.

Такая социальная структура присуща всем соци­альным отношениям, и для сферы экономической дея­тельности она имеет не меньшее значение, чем для лю­бой другой. Любая функция, твердо установленная экономическим разделением труда, оказывается связан­ной с институционально определенными ролями, такими, например, как роль «банкира», «управляющего», «ремес­ленника », «фермера » и т.д. С каждой такой ролью тесно связана модель институционально определенных ожида­ний, положительных и отрицательных. Некоторые из этих экономических ролей предполагают наличие инсти­туционализированных полномочий, например полномо­чий работодателя в роли начальника своих рабочих. В свою очередь, лица, исполняющие экономические роли, являются в разных проявлениях объектами действия пол­номочий других, в особенности — государственных чи­новников, когда идет речь о налогообложении, трудовом законодательстве и многих подобных вопросах. В этой сфере от экономических субъектов институционально ожидают повиновения, и они, как правило, признают эти полномочия. Далее, лица, выполняющие экономические роли, обладают определенными институционально охра­няемыми правами, особенно такими, которые мы объе­диняем названием «институт собственности », и от них, в свою очередь, институционально ожидают уважения к соответствующим правам других, например воздержания от применения силы по отношению к другим, от обман­ных действий и т.д. Наконец, любой из них находится в системе стратификации местной территориальной общи­ны. В зависимости от своей профессии и статуса в ней, от своего дохода, от «репутации» и многого другого он будет ранжироваться либо выше, либо ниже.

До сих пор мы описывали институциональную струк­туру как нечто «объективное» и, таким образом, не име-ощее ничего общего с мотивацией. Однако термины, в соторых она описывалась, явно предполагают очень тесную связь структуры и мотивации. Институциональная структура в действительности является не чем иным, как цовольно стабильным способом организации человечес­кой деятельности и мотивационных факторов, на кото­рых она основывается. Любое существенное изменение этих последних или связей между ними будет резко ме­нять эту структуру.

Если же мы возьмем субъективную сторону, то ока­жется, что одним из основных рядов элементов институ­циональной структуры является система нравственных чувств. Для того чтобы институциональные модели дей­ствовали, они должны быть подкреплены нравственным чувством большей части членов общества. Эти чувства выражаются прежде всего посредством реакций стихийного нравственного возмущения, возникающих в тех слу­чаях, когда кто-то серьезно нарушает институциональ­ный порядок. Можно сказать, что наказания и санкции являются выражением этих чувств, т.е. выступают глав­ным образом как их символы. Соответствующая субъек­тивная реакция на нарушение модели со стороны самого нарушителя — это ощущение вины или стыда. Эти чувства (и это важно заметить!) очень часто могут быть в суще­ственной степени подавлены, но их подавление не тожде­ственно их отсутствию. Соответствующие психологичес­кие явления с положительным знаком — это чувство долга. Хорошо интегрированная личность чувствует себя обязанной жить соответственно ожиданиям, связанным с ее по-разному определенными ролями, т.е. быть «слав­ным малым», «хорошим студентом», «умелым рабочим» и т.д. Личность также обязана, и внутренне ощущает эту обязанность, уважать узаконенный авторитет других и должным образом пользоваться своим собственным. Она обязана уважать права других, а в некоторых случаях ее

обязанностью, опирающейся на моральные мотивы, мо­жет быть обязанность настаивать на уважении к своим собственным правам.

Наконец, интегрированная (т.е. хорошо социализи­рованная) личность должна признавать статус других лиц в стратификационной системе, и в особенности — но ни в коем случае не исключительно — статус тех лиц, кото­рые стоят выше нее. Обязанность во всех этих случаях рассматривается как «бескорыстная». Мы имеем здесь дело с явлением «идентификации» индивида с обобщен­ной институциональной моделью, с явлением соответ­ствия его тому, что считается «правильным». В довольно широких пределах его личные интересы во всех прочих отношениях можно считать иррелевантными. Подавля­ющая часть фактов говорит о том, что наиболее глубо­кие нравственные чувства прививаются индивиду в ран­нем детстве и своими корнями глубоко уходят в саму структуру личности. В своих глубинных основах эти чув­ства находятся вне сферы сознательных решений и конт­роля, за исключением, может быть, некоторых критичес­ких ситуаций. Даже в случае сознательного их подавления указанные чувства продолжают постоянно оказывать свое влияние на личность через подспудное чувство вины и т.п. В стрессовой ситуации они могут резко противо­действовать эгоистическим импульсам актора, и тогда он становится жертвой тяжелых внутренних конфликтов и угрызений совести. Но по мере интеграции с институци­ональной системой обнаруживается сильная тенденция ко все более тесной интеграции его нравственных чувств с эгоистическими элементами его личной структуры. К рассмотрению этого явления мы и переходим.

Если проделанный выше анализ правилен, то тот факт, что конкретные виды экономической деятельнос­ти осуществляются в рамках институциональных моде­лей, предполагает, что описанные выше бескорыстные элементы мотивации играют определенную роль в фор­мировании результирующего направления экономичес­кой деятельности, или ее мотивационного «вектора». Это положение ни в коей мере не противоречит самым строгим требованиям экономической теории. Эта теория требует только, чтобы выбор одной из нескольких альтернатив делался исходя из принципа максимизации чистого денежного дохода самого актора или той социальной единицы, от лица которой он действует. Ни в конечных целях, на которые направляется выручка, ни в выборе средств нет ничего такого, что мешало бы рассматривать их во взаимосвязи с бескорыстными нравственными чувствами. Сказанное никоим образом не означает, что эле­менты эгоистического интереса следует вообще исклю­чить из экономического анализа. В сущности, различие между эгоистическими и неэгоистическими мотивация­ми — это не различие классов мотивов, а различие типов элементов внутри конкретных мотивов. Обычно эти эле­менты теснейшим образом переплетены.

Кроме того, нет никаких оснований считать, что "эгоистический интерес" всегда прост и очевиден. Напро­тив, это исключительно сложное явление, и его аналити­ческое расчленение следует, по-видимому, ставить в за­висимость от уровня анализа, т.е. от рассматриваемой конкретной проблемы. Поэтому здесь мы выделим в нем только то, что кажется нам существенным для основной схемы теории мотивации экономической деятельности.

Наиболее общая категория, которая может быть при­менена в исследовании мотивации на данном аналитичес­ком уровне, — это, по-видимому, «удовлетворение». Ин­дивиды бывают заинтересованы в тех предметах и способах поведения, которые приносят им удовлетворение. Одной из важных составных частей удовлетворения, несомненно, является то, что называют «самоуважением». Поскольку моральные нормы реально встроены в структуру личности, от степени соответствия поведения этим нормам зависит удовлетворение, испытываемое индивидом. Прежде всего здесь важны стандарты, связанные с его различными роля­ми (в частности, в нашем случае — с его профессиональной ролью), а также место на шкале стратификации, которого, как он это ощущает, он «заслуживает».

С самоуважением тесно связано (и, в сущности, до­полняет его) то, что вслед за У. Томасом принято называть «признанием». Получить признание в этом смысле означает: быть объектом уважения со стороны других, чье мнение представляет для индивида ценность. Быть предметом одобрения, восхищения или даже зависти ле­стно для любого «я» и вызывает у него удовлетворение. Как показали работы Мида и других, самоуважение и признание теснейшим образом связаны. Утрата уважения со стороны тех, от кого мы его ожидаем, — один из са­мых суровых из всех возможных ударов по чувству са­моудовлетворенности индивида. Наряду с самоуважени­ем и признанием существует третий элемент, который наиболее тесно связан с моделью экономического ана­лиза. Он состоит в том, что мы заинтересованы в каком-то комплексе действий или отношений в той мере, в какой мы можем «из него что-то извлечь ». То есть эти действия и отношения рассматриваются в некотором смысле как средство для достижения чего-то, что целиком лежит вне их самих. Это и есть классический способ интерпретации значения денежных прибылей. Эта интерпретация содер­жит предположение, что существуют определенные «потребности», совершенно независимые от действия, с помощью которых добываются средства для их удовлет­ворения. Такое разделение, хотя оно и введено в каче­стве обобщенной интерпретации экономической мотива­ции, реально существует и имеет большое значение. В этом отношении, как и во многих других, господствую­щая экономическая схема не неверна, а просто не соот­несена должным образом с другими элементами. Четвер­тый мотивационный элемент, сыгравший выдающуюся роль в построении экономических теорий, — это «удо­вольствие ». Его можно представить себе как специфичес­кую настройку чувств, которую можно интерпретировать как проявление особых органических состояний. Конеч­но, удовольствие может быть одной из конечных целей, средством для достижения которой служит экономичес­кая деятельность. Разумеется, это не единственная цель, как представляли себе гедонисты. Оно может также (и это часто встречается в действительности) присутство­вать и в самой деятельности по исполнению экономически значимых ролей; многие люди испытывают истинное удовольствие от своей работы. Здесь важно отметить, однако, один решающий факт. Удовольствие или его источники — это, вопреки предположениям классических гедонистов, не биологически заданная константа, а функция общего личностного равновесия индивида. Оно, по-видимому, и в самом деле тесно связано с органическим состоянием, но несомненно, что на него, в свою очередь, указывают огромное влияние эмоциональные состояния индивида, а через них — весь комплекс социальных от­ношений и условий. Удовольствие, следовательно, может лишь в очень относительном смысле рассматриваться как элемент мотивации, или как независимый фокус ориен­тации действия.

Наконец, в «удовлетворении» есть и пятый элемент, который следует отметить, несмотря на то, что он, по-видимому, более косвенно связан с экономической сфе­рой, чем предыдущие. У людей есть установка на «эмоцио­нальную привязанность »(affection) к другим человеческим существам и нечто напоминающее такую установку по отношению к определенным видам неодушевленных пред­метов. Вполне возможно, что так называемое «эстетичес­кое чувство» включает в себя и этот элемент. Он отлича­ется от удовольствия, но он налицо, когда кто-то может сказать о себе: «Я просто влюблен в эту картину». Если же речь идет о других человеческих существах, то такая установка на «привязанность» часто предполагает вза­имность, и тогда можно говорить (пользуясь опять-таки термином У. Томаса) об эгоистической заинтересованно­сти в эмоциональном «ответе» других. Правда, институ­циональные модели, управляющие экономическими от­ношениями в нашем обществе, весьма «безличны» в том смысле, что такой ответ в прямых институциональных санкциях не содержится. Но, с одной стороны, он очень отчетливо проявляется в формах использования того, что приносит экономическая деятельность, составляя важ­нейший элемент семейных отношений. С другой сторо­ны, на неинституциональном уровне отношения эмоцио­нальной взаимности нередко имеют большое значение, в частности в профессиональной ситуации и мотивации ин­дивида. Очень важным мотивом, например, «хорошей ра­боты» может быть ее значение для поддержания дружес­ких отношений с определенными профессиональными кругами.

Во всех этих плоскостях рассмотрения существует и еще один важный аспект мотивационного значения мно­гих предметов, который традиционная экономическая теория не принимала во внимание. Речь идет о том, что эти предметы могут ассоциироваться с одним или более из указанных выше элементов как их символы. Яркий при­мер этого — денежный доход. С точки зрения ценност­ного стандарта, наиболее важной основой ранжирования и статуса в экономическом мире следовало бы считать про­фессиональные достижения и лежащие в их основе спо­собности. Но в силу разных причин трудно судить о лю­дях исключительно в этих понятиях. Прежде всего достижения по своей природе исключительно разнообраз­ны, и очень трудно сравнивать то, что достигнуто в раз­личных областях деятельности. Поэтому в предпри­нимательском обществе почти неизбежно получается так, что денежный доход в значительной степени превраща­ется в общую меру, которой измеряются такие достиже­ния. Следовательно, денежный доход в большой степени можно считать общепризнанным символом профессио­нального статуса. Таким образом, он важен как выраже­ние признания.

Установившись более или менее твердо, институцио­нальная модель, о которой мы здесь говорили, продолжа­ет в некоторой степени зависеть от нравственных чувств, на которых она основана. Однако теперь ее сохранение зависит уже не только от них. Здесь имеет место процесс сложного взаимодействия на двух уровнях сразу: с одной стороны, между бескорыстными и эгоистическими элемен­тами мотивации каждого конкретного индивида, с дру­гой — между разными индивидами. Первый аспект взаи­модействия уже был описан нами при рассмотрении содержания понятия «эгоистический интерес». Общая тенденция второго процесса — если институциональная система интегрирована — обеспечивать конформизм по отношению к главным институциональным моделям посредством механизма, который создает такую ситуацию, что в отношениях данного индивида с другими индивидами его эгоистический интерес бывает всегда соблюден именно тотому, что он ведет себя конформно по отношению к институциональной модели.

Мы неоднократно отмечали, что естественной реак­цией хорошо интегрированной личности на нарушение институциональной нормы будет проявление морально­го возмущения. Это возмущение меняет благоприятную или потенциально благоприятную установку по отноше­нию к индивиду, нарушившему норму. Существует, ко­нечно, много степеней возможного проявления этого возмущения. Оно может не пойти далее уменьшения го­товности к «сотрудничеству» с данным лицом (наруши­телем) в достижении его целей, если второе лицо (возму­щенный) может быть полезным или необходимым в этом отношении. В более серьезных случаях это возмущение может вылиться в уменьшение уважения, которое со­ставляет важный элемент признания; в крайних случа­ях оно может перейти в прямые действия, направлен­ные на то, чтобы поставить под сомнение и разрушить репутацию обидчика, отнять у него положение, лишить почестей и т.п.

Как правило, за исключением самых крайних случа­ев, все эти санкции не направлены прямо на то, чтобы лишить человека источников удовольствия — в физичес­ком смысле этого слова. Но через различные более утон­ченные каналы неодобрение других, особенно когда оно достаточно интенсивно, чтобы перейти в прямые дей­ствия, может воздействовать и на источники удоволь­ствия, привычные для данного индивида. Наконец, если люди, на отзывчивость которых индивид рассчитывает, разделяют нравственное чувство, которое он оскорбил, эта их отзывчивость, особенно в случае «дружбы», по всей вероятности, ослабеет. Дружелюбное отношение может даже перейти в явно недружелюбное, а иногда и в остро враждебное.

Следовательно, можно видеть, что даже независимо от того внутреннего конфликта, который возникает у индивида при нарушении им своих собственных нрав­ственных установок, очень важные элементы его эгоис­тического интереса прямо зависят от того, встречает ли он благоприятное к себе отношение со стороны других людей, с которыми он вступает в контакт. Пусть он про­должает, как прежде, «делать деньги », но потеря им при­знания и уважения в глазах окружающих может иметь для него в конечном счете решающее значение, да и сам доход (и чем более интегрирована вся ситуация, тем это вернее) связан, по-видимому, с такого рода поддержани­ем добрых отношений с другими.

Теперь можно перейти к тому, что во многих отноше­ниях является наиболее важным пунктом всего нашего ана­лиза. Как мы показали, «эгоистические элементы» челове­ческой мотивации нельзя рассматривать как единственный определяющий фактор поведения человека, будь то в эко­номической сфере или любой другой. Однако не в этом со­стоит наиболее важное расхождение с основанным на обы­денном сознании мнением, широко распространенном как среди экономистов, так и среди всех остальных. Радикаль­но новая мысль состоит скорее в том, что содержание са­мой эгоистической мотивации, конкретные объекты чело­веческих интересов не могут быть рассматриваемы как постоянные при сколько-нибудь широком уровне обобще­ния в социальных науках. Это означает, что при объясне­нии поведения людей следует принимать во внимание не только тот факт, что люди стремятся соблюдать свои инте­ресы, но и то, что содержание интересов подвержено изме­нениям. И эти изменения нельзя рассматривать, подобно экономистам, как нечто произвольное по отношению к со­циальной структуре, включая также и экономическую сферу общества. Ибо именно вокруг социальных институтов в значительной степени организуется содержание эгоисти­ческого интереса. Действительно, можно в самом общем виде сказать, что одна из наиболее важных функций инсти­тутов — это организация во взаимосвязанную систему того, что без такой организации станет почти произвольным набором эгоистических тенденций человеческого действия. Без такой организации общество вряд ли было бы способ­но поддерживать порядок, какой мы привыкли в нем видеть. Таким образом, конкретное направление эгоистически ори­ентированной деятельности и ее социальные последствия зависят от критериев, на которых основано признание, а также от того, с какими линиями поведения связано удо­вольствие, и от того, что считается общепризнанными сим­волами престижа и статуса. Все это точно так же относится к тому, что обычно называют "экономическими интереса­ми", как и к любым другим интересам.

Широкое сравнительное изучение различных инсти­туциональных структур убедительнейшим образом под­тверждает это положение. Это сравнительное изучение может много дать для объяснения, например, того, поче­му большое число индийских брахманов практиковало определенные виды мистического аскетического религи­озного поведения, почему так много представителей выс­ших классов Китая посвящало себя изучению конфуци­анских классиков, стремясь к официальной карьере в качестве мандаринов, или почему представители европей­ской аристократии презирали «ремесло» и связывали свою судьбу, если вообще намеревались делать профес­сиональную карьеру, чаще всего с вооруженными сила­ми государства, что считалось характерной карьерой именно для "джентльменов". У нас, к сожалению, слиш­ком мало места, чтобы подробно остановиться на этих примерах.

Но, по-видимому, полезно будет привести яркий при­мер из жизни нашего собственного общества, а именно: различие между профессиями, связанными с предприни­мательством и с научной работой. Есть существенные раз­личия между институциональными моделями, которые управляют этими двумя высокооцениваемыми сферами нашей профессиональной деятельности. Вероятно, наибо­лее яркие из этих различий касаются именно проблемы эгоистического интереса. Наиболее общая форма, в кото­рой это обычно выражают, — отличие «специалистов» и лиц свободных профессий от «торгашей ». В самом поверхностном смысле суть «профессионализма» заключается в ряде ограничений, которые ставятся агрессивности эгои­стического интереса. Например, медицинская этика зап­рещает медицинскому персоналу рекламировать свои ус­луги. От медиков ожидают, что они в любом случае будут лечить пациента, независимо от того, есть ли у пациента возможность заплатить за лечение и заслуживает ли он кредитного доверия. Им запрещено вступать в прямую и явную конкуренцию с другими врачами, побуждая паци­ентов обращаться именно к ним на том основании, что они окажут им те же самые услуги за более низкую цену. И действительно, во всех случаях нарушение профессиональ­ной этики в общем позволило бы врачам получить немед­ленную финансовую выгоду, которую они не получат, со­блюдая правила этики. Но отсюда вовсе не следует, что соблюдая тот кодекс правил, которому они подчиняются, медицинские работники на самом деле действуют вопреки своим эгоистическим интересам, т.е. так, как не свойствен­но поступать людям бизнеса.

Напротив, данные, которые были собраны при изу­чении медицинской практики, приводят к совершенно противоположному выводу, что главное различие — это различие на уровне институциональной модели, а вовсе не различие в типе мотивации, как думают обычно4.

4 'Это ни в коем случае не означает, что в типе мотивации не существует различий. Но эти различия могут быть объяснены скорее тем, что две про­фессиональные группы, о которых мы говорим, действуют избирательно на типы личностей в одной и той же популяции, либо тем, что они различ­но влияют на мотивации входящих в них людей. При этом важно понять, что неправомерно рассматривать конкретные различия в поведении как пря­мые манифестации одних лишь различий в конечной мотивации, упуская из виду институциональный фактор. Вполне возможно, однако, что инсти-туционализация финансового интереса способствует воспитанию в типич­ном бизнесмене определенного рода эгоизма и агрессивности, что менее характерно для специалистов и лиц свободных профессий.

И в том и в другом случае эгоистический интерес типичного индивида в целом обуздан необходимостью поддержи­вать институциональный кодекс, который господствует в его профессиональной сфере. Бесспорно, что посред­ством рекламы, посредством отказа от несостоятельных пациентов либо, в определенной обстановке, путем снижения платы отдельный врач может получить немедлен­ную финансовую выгоду. Но, если институциональная структура в целом действует исправно, весьма сомнитель­но, что, поступая так, он соблюдает свой дальний эгоис­тический интерес. Его поступки вызовут реакцию в пер­вую очередь коллег по профессии, затем публики, и эта реакция может нанести вред его профессиональному по­ложению. Если он будет продолжать эту практику, по­страдает его профессиональный статус и, по всей веро­ятности, исчезнут или сильно уменьшатся различные более осязаемые преимущества, такие, как рекомендации пациентам (обратиться к нему) со стороны других вра­чей. Мы не хотим сказать, что средний врач обдумывает все это именно в таких терминах; большинству из них, по-видимому, просто не приходит в голову, что они могут отклониться от правил этики. Но лежащие в глубине со­знания контрольные механизмы тем не менее налицо.

В сфере предпринимательства "определение ситуации" принципиально иное. Реклама, оценка кредитоспособнос­ти и конкуренция цен большей частью являются институ­ционально признанной и одобряемой практикой. Такого рода действия не только не рассматриваются как предосу­дительные, но даже считаются частью институционально определенной роли настоящего предпринимателя.

Правда, и для специалиста денежный доход — это важный символ его профессионального положения. Наи­более преуспевающие врачи назначают и более высокие гонорары. Соответственно, они имеют более высокий общий доход. И все-таки остается важное различие. Во-первых, здесь существуют большие отклонения от пря­мой пропорциональности. В мире бизнеса, наверное, нет ничего, что могло бы сравниться с высоким профессио­нальным престижем медицинских ученых светил, нахо­дящихся в постоянном штате крупных учреждений, хотя в среднем их доход значительно ниже, чем у известных врачей, занимающихся частной практикой. Вероятно, очень немногие прикрепленные (не входящие в постоян­ные штаты) врачи или хирурги клиник, связанных с таки­ми учреждениями, как Гарвардский медицинский институт, отказались бы от возможности поступить на посто­янную работу ради того, чтобы продолжать заниматься частной практикой, даже если бы эта последняя сулила им гораздо большее денежное вознаграждение.

Кроме того, в предпринимательстве денежные прибы­ли не только символ статуса. Они в значительной степени представляют собой непосредственную меру успеха пред­принимательской деятельности, а ввиду исключительной разнородности технического содержания такой деятель­ности, это единственная общая мера. Положение вещей, однако, быстро меняется в связи с переходом организа­ции мира бизнеса на рельсы крупных корпораций. Теперь понятие «прибыль» применимо только к фирме как цело­му; для индивида же существует прежде всего его долж­ность и его жалованье. Эта эволюция в значительной сте­пени ликвидирует противоположность в данном вопросе между предпринимателями и специалистами5.

5 В ходе этого развития радикально изменяется институциональный аспект проблемы эгоистического интереса. Даже если, как будет указано ниже, в индивидуальной конкуренции на рынке прибыль является институциональ­но определенной целью, а не мотивом, есть существенное различие в том, прямо ли отражаются последствия принятия решения в сфере предприни­мательства на кармане именно того человека, который принимал решение (из чего исходили все прежние экономисты), или же только на счете той организации, за которую он решал. Положение управляющего в сфере предпринимательства все более становится, следовательно, положением доверенного лица. Почти нет разницы между теми соображениями, кото­рыми руководствуется директор предприятия, в особенности консерватив­ного типа, и казначей университета или больницы, несмотря на то, что пер­вый участвует в бизнесе, приносящем прибыль, второй же — «доверенное лицо» альтруистического учреждения. И в том и в другом случае они свя­заны определенными обязанностями и определенной ответственностью. Если ситуация достаточно интегрирована с институциональной точки зре­ния, то в конечном счете их эгоистические интересы будут состоять в том, чтобы быть на уровне этой ответственности.

Таким образом, получается, что пресловутое «стя­жательство», характерное для капиталистической эконо­мической системы, вообще мало связано с прямым дей­ствием элемента эгоистического интереса мотивации типичного индивида. Оно связано с особой институцио­нальной структурой, которая сложилась в странах Запа­да. Есть основания полагать, что положение с мотиваци­ей в данной области в гораздо большей степени, чем это принято думать, подобно положению в других сферах на­шей профессиональной структуры, которые таковым «стяжательством» не отличаются.

В нашей профессиональной структуре статус опреде­ляется в основном в соответствии с достижениями и спо­собностями, гарантирующими успех в выполнении специ­ализированной функции или группы функций. Поэтому можно, пожалуй, сказать, что во всей профессиональной сфере у нас преобладает единая основная цель — «успех». Содержание этой основной цели, разумеется, будет ме­няться в зависимости от конкретного характера функци­ональной роли. Но каково бы ни было это содержание, оно включает в себя одновременно и эгоистические, и беско­рыстные элементы. «Бескорыстный элемент» состоит прежде всего из двух компонентов: из бескорыстного стремления «хорошо работать » в соответствии с техничес­кими критериями и бескорыстного принятия моральных стандартов, которые управляют этой деятельностью, в таких вопросах, как уважение прав других. В эгоистичес­ком элементе в большинстве случаев преобладает, види­мо, заинтересованность в признании, в высоком положе­нии внутри профессиональной группы, к которой принадлежит индивид. Это удовлетворяется как прямо, так и более или менее косвенными символами статуса, среди которых видное место занимает денежный доход. Его вы­дающееся значение отчасти является результатом того, что в нашем обществе институционализирована экономика, основанная на предпринимательстве6.

6 Чтобы избежать возможных недоразумений, следует еще раз подчерк­нуть, что мы не отрицаем наличия больших различий в самой мотивации. Б частности, мы согласны, что ситуация в сфере предпринимательства спо­собствует формированию определенных типов «торгашеской » ориентации. Главная цель наших рассуждений — показать, что прежняя логика анали­за, которая перескакивала от экономического анализа прямо к мотивации, непригодна. Институциональные модели всегда составляют важную часть этой проблемы, и к более глубинным проблемам мотивации следует пере­ходить только через анализ роли институциональных моделей, а не игно­рируя его.

Традиционная доктрина экономической науки, зак­лючающаяся в том, что в предпринимательской экономи­ке действие мотивировано прежде всего «рациональным преследованием эгоистического интереса », оказывается отчасти просто неверной, отчасти же скрывающей слож­ный комплекс элементов и их отношений, который люди, пользовавшиеся традиционными представлениями, боль­шей частью не осознавали. Можно надеяться, что все вы­шеизложенное даже в таком схематическом виде станет основой для анализа, в котором надлежащее место зай­мут некоторые стоящие перед экономистами эмпиричес­кие проблемы, и это даст экономической науке возмож­ность более плодотворно сотрудничать со смежными науками, изучающими человеческое поведение, вместо того чтобы, как часто бывало до сих пор, изолироваться в замкнутую систему.

Однако было бы достойно сожаления, если бы нас поняли так, что наше изложение претендует на полноту и пригодность для решения всех задач. В заключение мы хотели бы кратко коснуться еще одного аспекта пробле­мы, который имеет огромное эмпирическое значение, но не может быть подвергнут развернутому обсуждению ввиду краткости настоящей статьи. Вышеприведенный анализ излагался в терминах концепции институциональ­но интегрированной социальной системы. Лишь в случае такой интеграции сохраняет силу столь важное для на­ших рассуждений положение о существенном совпаде­нии направлений, в которых действуют на человеческое поведение бескорыстные и эгоистические элементы мо­тивации. В действительности же социальные системы ин­тегрированы в этом смысле в самой различной степени; в некоторых случаях интегрированный тип почти точно воплощается в реальность, в других же — очень далек от нее. Но даже если мы будем разрабатывать теорию, адек­ватную второй ситуации, то и в ней интегрированный тип Должен быть важнейшей отправной точкой анализа.

Существует множество обстоятельств, которые мо­гут толкнуть индивида, преследующего свои эгоистичес­кие интересы, к большему или меньшему отклонению от институционально одобренных стандартов. Бывает, что жизнь формирует личность, далекую от полной интегри­рованности, и у такого индивида его эгоистические тенденции вступают в конфликт с его институциональным статусом и ролью. Иногда же сама социальная структура бывает плохо интегрирована, так что от одного и того же индивида ожидаются принципиально несовместимые по­ступки. Один из самых распространенных видов такой сла­бо интегрированной структуры - это структура, в кото­рой символы признания теряют связь с институционально одобренными достижениями и в которой люди пользуют­ся признанием независимо от соответствующих достиже­ний и, наоборот, имея такие достижения, не получают пола­гающегося им признания. В результате такого недостатка интеграции индивид попадает в конфликтную ситуацию. С одной стороны, он вступает в конфликт с самим собой. Он чувствует себя вынужденным обеспечивать свои эгои­стические интересы способами, несовместимыми со стан­дартами поведения, которые воспитаны в нем и которые настолько глубоко укоренились в его сознании, что он не может их полностью отбросить. С другой стороны, он ока­зывается перед объективной дилеммой. Например, он мо­жет продолжать жить в соответствии с теми стандартами, которые он ценит, но тогда он лишается признания и его символов; либо он может погнаться за «внешним успехом », но только ценой нарушения своих собственных стандар­тов и стандартов тех людей, которых он больше всего ува­жает. Обычно внешний и внутренний конфликт возника­ют одновременно, и по-настоящему счастливого выхода из такой ситуации нет.

Обычная психологическая реакция на такую конф­ликтную ситуацию — состояние психологической «без­защитности». Как хорошо известно, такое состояние без­защитности, в свою очередь, приводит к разным формам более или менее выраженных невротических реакций, по­средством которых индивид стремится разрешить свои конфликты и восстановить ощущение уверенности. Рас-пространеннейшей формой такой реакции является по­вышенная агрессивность в преследовании личных целей и своих эгоистических интересов вообще.

Мы утверждали, что институционализация эгоисти­ческого интереса объясняет одну из важных составных частей явления, которое обычно называют «стяжательс­ким характером» капиталистического общества. Но это объяснение еще далеко не исчерпывает всего явления в це­лом. Мы живем в обществе, которое во многих отношениях далеко от полной интеграции. Очень большая часть нашего населения в этом смысле отличается глубоким ощущением беззащитности. Поэтому можно предположить, что дру­гой важный элемент явления «стяжательства», особенно в том виде, в котором оно представляется наиболее оскор­бительным для наших нравственных чувств, состоит в вы­ражении этого широко распространенного чувства безза­щитности. Элтон Мэйо нашел для этого положения вещей соответствующее выражение, перефразировав знаменитое заглавие Тауни и написав «Стяжательство больного об­щества»7. Но следует подчеркнуть, что этот элемент, так­же как и институционализация эгоистического интереса, недостаточно учитывается формулой «рациональное пре­следование эгоистического интереса ».

Разумеется, можно найти много других вещей, кото­рые продемонстрируют неполноту изложенного выше под­хода к этой проблеме. Без сомнения, во многих отношени­ях формулировки ее будут изменяться и усложняться по мере накопления наших знаний об этих явлениях — такова судьба всех научных концептуальных схем. Но вдобавок ко всем достоинствам, которые этот подход может иметь для решения отдельных эмпирических задач, он имеет еще и иное значение. По мере разработки он поможет нам пока­зать, что многие проблемы могут быть более плодотворно изучены при условии сотрудничества на теоретическом уровне разных социальных дисциплин, нежели это возмож­но сделать, действуя внутри каждой из них в отдельности, как бы хорошо ни была разработана для решения опреде­ленного круга проблем ее теоретическая схема.

7 См. его работу «Human Problems of Industrial Civilization» (N.Y., 1933). Элемент такого типа, по-видимому, имеется в виду, когда жалуются на преобладание «духа коммерции» в медицине.

1940

Аналитический подход к теории социальной стратификации*

Социальная стратификация понимается здесь как дифференцирующее ранжирование индивидов данной со­циальной системы. Под стратификацией понимается так­же способ рассмотрения индивидов как занимающих бо­лее низкое или более высокое социальное положение друг относительно друга в некоторых социально важных аспектах. Наша первая задача — выяснить, почему подоб­ное дифференцирующее ранжирование может рассмат­риваться как основа основ социальных систем, и в каком именно отношении оно представляется нам важным. По­добное ранжирование — лишь один из способов, при по­мощи которых могут быть различены индивиды1.

* An analytical approach to the theory of social stratification // Parsons T. Essays in Sociolodical Theory. Revised Edition. Free Press, Macmillan. N.Y-(London), 1964, p. 69 — 88.

1 Некоторые авторы (см. Sorokin P.A. Social Mobility. N.Y., 1927) то, что здесь называется стратификацией, отличают как «вертикальную » ось диф­ференциации индивидов от «горизонтальной » ее оси. Соответственно, когда индивиды изменяют свой статус в дифференцированной системе, об этом говорится как о вертикальной и горизонтальной мобильности. Но такое словоупотребление опасно. Оно формулирует аналитическую проблему в терминах двухмерной пространственной аналогии. С одной стороны, из того, что стратификация является важным параметром дифференциации, вовсе не следует, что все остальные параметры можно рассматривать как нерасчлененную остаточную категорию. Например, дифференциа­цию по полу, не связанные со стратификацией профессиональные раз­личия, различия в религиозных убеждениях и т.д. не следует априорно рас сматривать так, будто бы все они являются величинами единственной пе­ременной — «горизонтальной дистанции». С другой стороны, столь же опасно априорно предполагать, что саму стратификацию можно адекват­но описать как изменение лишь в одном количественном континууме, как это подсказывает аналогия с прямолинейным пространством. Количествен­ный элемент содержится в стратификации, как в большинстве других со­циальных феноменов. Он включается в это понятие, поскольку речь идет о ранжировании. Но полагать, что им и исчерпывается вопрос, так же невер­но, как считать существенными только цифры и интервалы. Как будет по­казано ниже, изменяется и само содержание критериев, которыми опре­деляются ранги. И эти изменения при современном уровне наших научных знаний нельзя свести к точкам в едином количественном континууме. Несмотря на то, что все вышесказанное касается частных вопросов, свя­занных со стратификацией, замечания эти справедливы и для любого не­критического использования таких понятий, как «социальное простран­ство» и «социальная дистанция». Доказательства необходимости их ис­пользования всегда должны опираться на соответствие их социальным фактам и аналитическим схемам, верифицированным в социальной сфере, а отнюдь не на логику дедукции и не на аналогии с физическим простран­ством и с физической дистанцией.

И лишь в той мере, в какой эти различия связаны с более высо­ким и более низким социальным положением, они отно­сятся к теории социальной стратификации.

Главная проблема данной статьи — это дифферен­циальная оценка индивидов как единиц, основанная на нравственных критериях. Моральное превосходство — это объект определенной, эмпирически обнаруживаемой установки на «уважение », в то время как его противопо­ложность — это объект специфической установки на «неодобрение» или даже, как бывает в крайних случаях, на «возмущение»2.

По-видимому, выбор моральной оценки как главного критерия ранжирования, образующего стратификацию, может быть сочтен в некотором смысле произвольным. Однако он не более произволен, чем, например, выбор рас­стояния в качестве основного критерия для описания отно­шений тел в механической системе. Такой выбор определен тем местом, которое занимает моральная оценка в обобщен­ной концептуальной схеме, называемой «теория действия ».

2 Дюркгейм, возможно, сделал больше, чем все другие социальные теорети­ки, для объяснения этого явления и для анализа выводимых из него след­ствий (см., в особенности, его «L'Education morale », Paris, 1925 и «Les Formes elementairesde la vie religieuse», Paris, 1912; ed. 1925, ch. III). У Макса Вебера оно тоже фигурирует в его понятии «законности» (см. «Wirtschaft und Gesellschaft», 1925, Кар. I, S. 5 — 7). Рассматривается и анализируется оно в книге: Parsons Т. The Structure of Social Action (N.Y., 1937), ch. X, XI, XVII.

Единственным необходимым обоснованием такого выбора может быть демонстрация применимости выбранных кате­горий. В нашем обыденном понимании социального ранга содержится огромная доля моральной оценки. Нормальная реакция, наряду с другими реакциями, на грубые ошибки в ранжировании — моральное возмущение: либо человек счи­тает, что его «несправедливо» унизили, поставили на одну доску с теми, кто на самом деле ниже его, либо люди, рас­положенные выше него, чувствуют себя «шокированными » тем, что к нему относятся как к равному им3.

Теория действия указывает на фундаментальность та­кого явления, как стратификация. Во-первых, моральная оценка — решающий аспект действия в социальных систе­мах. Это основной элемент более широкого явления, на­зываемого "нормативной ориентацией" (более широкого, поскольку не все связанные с действием нормативные стан­дарты являются объектом нравственных чувств). Второй решающий факт — важность индивида как единицы конк­ретных социальных систем. Если же и индивиды в каче­стве единиц, и моральная оценка существенны для соци­альных систем, то эти индивиды будут оцениваться именно как единицы, а не просто по их конкретным качествам, дей­ствиям и т.п. Более того, речь не может идти просто о том, что какой-то конкретный индивид А имеет моральные ус­тановки по отношению к другому конкретному индивиду В. Моральная оценка предполагает ранжирование. Если исключить возможность полной дезинтеграции социаль­ной системы (что для системы функционально невозможно), то оценки, которые дают индивиды А и В находяще­муся в той же системе С, должны быть близки друг другу. Подобно этому должно так или иначе совпадать относи­тельное ранжирование ими индивидов С и D, если возник­нет нужда в таком сопоставлении4.

3 Превосходный пример этого явления дается в исследовании: Roethlisbergen F.J., Dickson W.A. Management and the Worker. 1939, Part III, ch. XV. 4 Понятие «интеграция » — одно из основных в теории действия. Это такой тип связи единиц системы, при котором эти единицы действуют так, что­бы, с одной стороны, не допустить распада системы или нарушения ее ста­бильности, а с другой — «кооперируются» ради содействия функцио­нированию системы в целом (см.: Parsons Т., op. cit.).

Теоретически возможно, что не только два любых индивида, но и все, входящие в данную систему, будут ранжированы как совершенно равные между собой. Такая возможность, однако, никогда не была даже приблизи­тельно осуществлена ни в одной из известных нам систем большого масштаба. Но даже если бы такой случай имел место в действительности, все-таки это не опровергало бы того факта, что стратификация имеет всеобщий характер, поскольку и тогда речь шла бы не об отсутствии страти­фикации, а о ее конкретном предельном типе. Стратифи­кация, как мы ее здесь понимаем, является аспектом по­нятия «структура обобщенной социальной системы»'.

В любой конкретной социальной системе реально существует система ранжирования в терминах моральной оценки. Но это в некотором смысле предполагает нали­чие интегрированного ряда стандартов, согласно кото­рым даются или должны даваться оценки. Поскольку ряд стандартов образует нормативную модель, то фактичес­ки существующая система не будет точно совпадать с этой моделью. Фактическая система отношений иерархии в той мере, в какой она опирается на моральные санкции, мо­жет быть, таким образом, названа системой социальной стратификации. Напротив, нормативная модель будет названа нами шкалой стратификации.

Так как шкала стратификации представляет собой упорядоченную структуру, образуемую моральным авто­ритетом, интегрированным с точки зрения общеприня­тых нравственных чувств, она тем самым является час­тью институциональной структуры социальной системы. Эта часть и ее анализ попадают в теорию социальных ин­ститутов, и именно в терминах этой теории она будет здесь анализироваться5.

5 Обобщенная социальная система — это система понятий, а вовсе не эмпири­ческое явление. Это логически согласованная система эмпирически соотно­симых абстрактных понятий, в терминах которой может быть описано и про­анализировано неограниченное множество различных конкретных социальных систем (см.: Henderson L.J. Pareto's General Sociology. 1935, ch. IV, p. 3).

Понятие «институты», подобно понятию «стратификация», является цен­тральным в теории действия, но мы не можем здесь вдаваться в его анализ (см.: Parsons Г., op. cit., ch. I, XVII).

Прежде чем приступить к проблеме структурной дифференциации системы и шкал стратификации, а так­же некоторых оснований для проведения различий меж­ду ними и функциональных следствий, из них вытекаю­щих, следует рассмотреть некоторые аспекты отношения к шкале стратификации со стороны отдельного актора. Фактическим материалом для нас здесь будет служить такой тип системы, где (как, скажем, в нашей собствен­ной) имеются довольно широкие возможности для «дос­тижения » статуса (термин Линтона).

Прежде всего, с точки зрения теории действия, дей­ствующее лицо есть в некотором роде целенаправлен­ная сущность. Один из важных аспектов такой ориен­тации заключается в чувствах актора относительно моральной желательности для него этих целей, хотя в то же время они, конечно, могут иметь для него и дру­гое значение. Объектами таких нравственных чувств могут быть не только цели как таковые. В этой роли мо­гут выступать люди и их отношение к актору, неодушев­ленные предметы и их связи с ним, а также социальные отношения. Многие из важнейших целей группируются вокруг этих вещей.

Далее, каждая из этих вещей либо все они вместе взя­тые могут иметь для актора другое значение, отличное от морального. Они могут быть источником гедонисти­ческого удовлетворения либо объектами аффективных установок. Нормальный актор — это в значительной сте­пени «интегрированная» личность. Обычно вещи, кото­рые он ценит, исходя из моральных побуждений, это в то же время и вещи, к которым он стремится как к источни­кам гедонистического удовольствия или объектам своих привязанностей.

Несомненно, в реальной действительности в этом отношении часто возникают серьезные конфликты, но их следует рассматривать в основном как случаи «отклоне­ния » от интегрированного типа.

Наконец, важность нравственных чувств для дей­ствия, так же, как и то, что действия направлены на цели, обуславливает наличие у нормального актора нравствен-

ных чувств по отношению к самому себе и к своим дей­ствиям. Он наделен либо хорошо развитым чувством са­моуважения, либо в большей или меньшей степени испы­тывает чувства «вины» и «стыда».

Но такой актор существует не в одиночестве, а бо­лее или менее интегрирован с другими действующими лицами данной социальной системы. Это, с одной сторо­ны, означает, что различные акторы, входящие в данную систему, имеют в основном сходные нравственные чув­ства в том смысле, что они одобряют одни и те же основ­ные нормативные модели поведения. С другой стороны, это означает, что различные индивиды приобретают важ­ность друг для друга. То, что они делают, говорят или даже думают и чувствуют про себя, не может быть со­вершенно безралично для других индивидов.

В результате дифференциации ролей существует и дифференциация конкретных целей, которые получают одобрение с моральной точки зрения у различных инди­видов. Но поскольку общество морально и институцио­нально интегрировано, все они руководствуются при этом одной и той же более абстрактной моделью (pattern). Эта всеми признанная модель используется для оценки того, что выше, а что ниже в применении к индивидам. Она представляет собой, таким образом, удобную точку от­счета для систематизации самой нормативной модели. Самоуважение, которое в первую очередь является след­ствием того, что человек ведет жизнь, соответствующую моральным нормам, одобряемым им самим, во вторую очередь является уже следствием достижения и закреп­ления за собой определенного положения в системе стра­тификации.

Эта связь подкрепляется взаимодействием, которое существует в институционально интегрированной ситу­ации между моральными моделями и эгоистическими эле­ментами мотивации. Актора интересует достижение са­мых различных целей: гедонистического удовольствия, взаимной привязанности, признания или уважения со стороны других. Естественным результатом интеграции нравственных чувств является зависимость признания или

морального уважения со стороны других от того, посту­пает ли актор в целом соответственно их моральным ожи­даниям. Более того, признание и чувственная привязанность в целом сопутствуют друг другу. Потеря морального ува­жения к какому бы то ни было лицу по меньшей мере зат­рудняет сохранение эмоциональной привязанности к нему. Потеря уважения или привязанности или того и другого вместе приводит к тому, что и источники гедо­нистического удовольствия в той мере, в какой они зави­сят от действий других, иссякают. Несоответствие инсти­туционализированным нормам вредит, следовательно, эгоистическим интересам индивида, лишает его источни­ков удовлетворения и помощи со стороны других, а в дальнейшем оно может привести и к «негативным » реак­циям других. Последние могут не только отказаться со­трудничать с индивидом, но и активно воспрепятствовать достижению им его целей. Они могут начать подрывать его репутацию, проявлять ненависть и причинять ему ущерб. Все это усиливается еще и тем, что существует потребность «проявлять свои чувства посредством вне­шних действий»7, переходить от враждебных чувств к открытым поступкам, которые наносят вред интересам действующих лиц. Такие открытые действия тем вероят­нее, чем сильнее институционализированы нормы, кото­рым не соответствует неконформный актор, ибо другие акторы питают определенные «ожидания» относитель­но поведения данного актора и строят на этом свои рас­четы. Если эти ожидания обмануты, они не просто «не одобряют» этого, а прямо-таки считают себя «задеты­ми» и «униженными».

7 Название третьего класса «остаточных категорий» — «residues» у Парето.

Наконец, есть много доказательств того, что неко­торые из важнейших моральных моделей мы признаем не просто из рациональных соображений. Они приви­ваются нам с раннего детства и глубоко «внедрены» в нас как часть глубинной структуры нашей личности. Несоответствие им связано не только с риском подвер­гнуться санкциям извне, но и с опасностью вызвать внутренний конфликт, который приобретает масштабы настоящего бедствия.

Таким образом, вопрос заключается не в том, слу­жит или не служит институциональное поведение «эго­истическим интересам» человека. В самом деле, если ка­кой-то конкретный индивид стремится удовлетворить свои собственные эгоистические интересы в этом смыс­ле, то он может сделать это только посредством боль­шего или меньшего конформизма с институционализированным определением ситуации. Но это, в свою очередь, означает, что он должен в значительной степе­ни ориентироваться на шкалу стратификации. Таким об­разом, его мотивация направлена на то, чтобы «отли­читься » или добиться большего признания по сравнению с себе подобными. Такое признание превращается в наи­более важный как для него самого, так и для других сим­вол успеха либо неудачи, которыми заканчиваются его усилия реализовать свои собственные и чужие ожида­ния и его попытки соблюдать конформизм по отноше­нию к ценностным стандартам. Что касается собствен­но эгоистического интереса, то само это «отличие» может быть — и часто бывает — важной непосредствен­ной целью действия. Таким образом, стратификация — это один из главных фокусов структурализации дей­ствия в социальной системе8.

8 Успех», или «отличие», — это цель, сравнимая по степени своей обоб­щенности с богатством или властью.

То, что действие в социальной системе должно быть в значительной степени ориентировано на шкалу страти­фикации, внутренне присуще самой структуре соци­альных систем действия. При этом содержание шкалы, конкретные стандарты и критерии, посредством которых ранжируются индивиды, не одинаковы для всех соци­альных систем, а крайне разнообразны. Из принятого здесь определения шкалы стратификации следует, что это разнообразие будет функцией более общих различий в Ценностных ориентациях, которые, как можно показать эмпирически, весьма велики у отличных друг от друга социальных систем9. То, что существуют большие разли­чия в ценностях, — это факт установленный. В некото­рых случаях установлено также, в чем эти различия зак­лючаются. Однако вряд ли можно сказать, что знаний в этой области накоплено достаточно для того, чтобы мы могли разработать приемлемую классификацию возмож­ных ценностных ориентации, которую можно было бы просто взять и наложить на конкретные черты страти­фикации. Исходя из того, что существует дифференци­альное ранжирование индивидов в терминах ценностей, можно построить классификацию некоторых социально значимых признаков, по которым индивиды дифферен­циально оцениваются. Такая классификация в свою оче­редь может быть связана с классификацией системы цен­ностей, так как последние дают нам обоснование того, почему различение по этим признакам (или отсутствие различения) рассматривается как законное. Можно пред­ложить классификацию, построенную на основе диффе­ренцированной оценки, которая, ни в коей мере не явля­ясь окончательной и исчерпывающей, вместе с тем, как мы убедились, сравнительно конкретна и удобна.

9 Эмпирические примеры широкого диапазона различий в основных ценно­стных ориентациях можно найти в сравнительных исследованиях Макса Вебера по социологии религии («Gesammelte Aufsatze zur Reli-gionssoziologie», 3 Vols, 1934). Краткое изложение отдельных аспектов этих исследований дано в работе: Parsons Т., op. cit., ch. XIV, XV.

Принадлежность к родственной ячейке. Существует аспект дифференциального статуса, который индивид разделяет с другими членами любой родственной ячейки, характерной для данного общества. Принадлежность к ней может определяться как рождением, так и другими критериями, например, в случае брака по личному выбору в нашем обществе.

Личные качества. Личные качества — это такие особенности человека, которые отличают его от других людей и которые могут рассматриваться как основание для того, чтобы «оценивать» его выше других: пол, возраст, личная привлекательность, ум, сила и пр. И в той мере, в какой личными усилиями можно изменять эти качества, как, например, это бывает с понятием привлекательнос­ти у женщин, они тяготеют к следующей категории — «достижения ». С точки зрения целей нашей работы, лич­ные качества лучше рассматривать как часть того, чем ин­дивид «является», а не как результат того, что он «дела­ет». Конкретные качества распадаются на множество различных видов в диапазоне от некоторых основопола­гающих и совершенно неподвластных контролю индиви­да, как, например, пол, возраст, до таких, которые в прин­ципе можно достигнуть.

Достижения. Достижения — это рассматриваемые как ценность результаты действий индивидов. Они могут воплощаться в материальных объектах. Это то, что может быть приписано прямому или косвенному действию индивида, за которое он морально ответствен. С одной стороны, достижения незаметно переходят в личные качества, а с другой — в четвертую категорию.

Владения. Владения — это принадлежащие индивиду предметы (не обязательно материальные), которые характеризуются тем, что их можно передавать. Качества и достижения как таковые тоже в некоторых случаях могут передаваться. Конечно, конкретные вещи, находящиеся во владении, могут быть результатом собственных и чужих достижений. Возможность контролировать качества людей является разновидностью владения.

Авторитет (authority). Авторитет — это институционально признанное право влиять на действия других независимо от непосредственного личного отношения этих других к направлению такого влияния. Авторитет осуществляется лицом, занимающим официальную должность или же другой социально определенный статус, как, например, статус родителя, врача, пророка. Вид авторитета и его степень представляют собой, естественно, один из наиболее важных критериев дифференцирующей оценки индивидов.

6. Власть (power). Полезно рассмотреть и шестую, остаточную, категорию — власть. Лицо обладает властью лишь постольку, поскольку его способность влиять на других и достигать либо сохранять то, чем оно владег, не санкционирована институционально. Лица, которые обладают властью в этом смысле слова, часто на деле пользуются ею для того, чтобы снискать себе прямое признание в той или иной форме. Более того, власть может быть (и, как правило, бывает) использована для получения узаконенного статуса (авторитета) и символов признания.

Статус любого индивида в системе стратификации бщества может рассматриваться как результирующая всех оценок, на основании которых он получает статус по каждой из шести рассмотренных выше шкал10. Следовательно, путем рассмотрения различий в том значении, оторое признает за каждой из этих категорий данная истема ценностей, а также различий в их конкретном одержании можно получить классификацию типов шкал ли, скорее, несколько таких классификаций. Мы сосредоточим здесь внимание на нескольких конкретных примepax, имеющих, однако, большую историческую значимость. Одно из наиболее общих разграничений, которое хорошо работает в данной схеме стратификации, это про­веденное Линтоном разграничение между «дескриптивным» и «аскриптивным» (заданным) статусом11.

10 Мы признаем, что эти утверждения содержат постановку проблемы, а не ее решение.

11 См.: Union R. The Study of Man. N.Y. 1936, ch. VII. «Статус» — это термин, относящийся к любому институционально определенному положению индивида в социальной структуре. Положение на шкале стратификации — это только один аспект статуса. Существует заметная тенденция к смещению этих понятий.

Связь этой существенной дихотомии и данной схемы не проста и не очевидна. В общем, критерием аскриптивного статуса должны быть происхождение или же биологически присущие индивиду характеристики, такие, как пол, возраст. Но в социально определенной роли, которая соответствует такому статусу, могут быть очень важные эле­менты ожидаемых от него действий и получаемых в результате владений. Другие владения могут быть связаны с аскриптивным статусом посредством наследования юбственности и побочных доходов от должности, если юследняя замещается аскриптивно, а не в результате достижения. То же самое относится и к авторитету, ко­торый может в каких-то случаях прямо наследоваться или может связываться с должностью.

Существует, однако, и другая важная взаимосвязь между шестью элементами стратификационного стату­са, которая частично совпадает с разграничением стату­сов на заданные и достижительные, а частично выходит за пределы такого разграничения. Так, в любом из извес­тных нам обществ принадлежность к определенной род­ственной ячейке — один из основных элементов места индивида в стратификационной системе. Однако суще­ствует большое разнообразие в том, как этот элемент реализуется, т.е. в том, как родство бывает связано с дру­гими элементами. Основные элементы во всех структу­рах родства — происхождение и половой союз12. Инди­вид становится членом родственной группы либо потому, что он родился в ней, либо потому, что вступил в узако­ненный обществом сексуальный союз — брак.

12 См.: Davis К., Warner W.L. Structural Analysis of Kinship («American Anthropologist», vol. XXXIX, N 2).

Родственные группы, основанные на происхождении и сексуальной связи, всегда в какой-то мере солидарны, и не только в смысле взаимной помощи и поддержки, но и в том смысле, что они образуют единицы в системе страти­фикации общества; их члены в некоторых отношениях рас­сматриваются как равные, несмотря на то, что они, по оп­ределению, должны различаться между собой полом и возрастом, а очень часто и личными качествами, достиже­ниями, авторитетом и владениями. Даже если по этим пос­ледним основаниям их оценивают резко различно, суще­ствует все-таки элемент статуса, принадлежащий им всем в одинаковой степени, в отношении которого признается только такая дифференциация, которая заключается в сан­кционированных обществом различиях статуса по полу и возрасту. В своем практическом употреблении термин «со­циальный класс» покрывает существенную часть того, что стоит за этим кардинальным явлением, т.е. за подходом к родственным группам как к солидарным единицам в системе стратификации. Поэтому мы предлагаем здесь опреде­лить социальный класс как состоящий из группы лиц, явля-ощихся членами действующих (в данном обществе) род-гтвенных ячеек, которые оцениваются приблизительно эдинаково. Согласно этому определению, классовая струк-гура социальных систем может различаться как компози­цией действующей родственной ячейки или единиц, составляющих классовые структуры, так и критериями, по которым такие единицы отличаются друг от друга. Классо­вый статус индивида — это ранг в системе стратификации, который может быть придан ему посредством аскрипции, в силу родственных связей с единицей классовой структуры.

Родство, таким образом, всегда было основным ас­пектом классового статуса индивида. Из этого вовсе не следует, что классовый статус всегда определяется род­ством. Из этого не следует также, что система ранжиро­вания родственных ячеек может быть объяснена как сис­тема, сформированная факторами, которые более всего связаны с родством.

Существует тип классовой структуры, в котором рождение в том или ином классе является достаточным критерием для определения ранга индивида на шкале стратификации в течение всей его жизни. Так как наибо­лее полно этот принцип выполнялся в классовой струк­туре Индии, то удобно называть этот тип «кастовым». Это такой тип, в котором единственным релевантным крите­рием классового статуса является происхождение, и структура состоит из иерархически расположенных на­следственных групп. Ни приобретенный человеком авто­ритет, ни его индивидуальные характеристики, ни дости­жения, ни то, чем он владеет, не могут изменить его ранга. Все иерархические статусы аскриптивны. От этого типа структур идет постепенный переход к полярно противо­положному типу — к такому, в котором происхождение совершенно не влияет на классовый статус, и место, ко­торое занимает индивид, определено комбинацией иных элементов13.

13 Это предельный случай, когда класс исчезает

Этот противоположный тип можно определить как тип, в котором существует «равенство возможностей». Но следует помнить, что это понятие очень формально. Оно ничего не говорит ни о том, каким образом комби­нируются другие пять элементов иерархического стату­са, ни о конкретном содержании каждого из них. Группы равных при кастовой системе по природе своей строго эндогамны, так как и муж и жена обязательно должны иметь один и тот же классовый статус. В системе некас­тового типа муж и жена не обязательно должны быть строго равными по происхождению, они становятся та­ковыми благодаря браку, и супружеская пара, а также их дети, даже если они равны по происхождению, могут на протяжении своей жизни изменять классовый статус. Вообще говоря, чем выше солидарность в родственных группах, особенно в отношениях между поколениями, тем ближе вся классовая система к кастовому типу.

Такой подход к анализу социального класса может пролить свет на некоторые аспекты классовой структу­ры современного американского общества. По-видимо­му, существуют два главных элемента в шкале стратифи­кации, которая доминирует в современной Америке. Мы определяем статус в значительной степени на основании достижения в профессиональной сфере, которая в свою очередь организована преимущественно в терминах уни­версалистских критериев эффективности исполнения и статуса в функционально специализировавшихся сфе­рах14. Преобладание такой организации профессиональ­ной сферы требует, по крайней мере, в довольно высо­кой степени «равенства возможностей», что в свою очередь предполагает, что статус не может определять­ся в основном происхождением или принадлежностью к родственным ячейкам.

Но эта профессиональная система, имеющая реша­ющее значение в области стратификации, сосуществует в нашем обществе с сильным акцентом на родственных узах. Ценности, связанные с семьей, особенно брачные гвязи и отношения между родителями и детьми, находят-:я в нашем обществе среди наиболее чтимых.

Абсолютное равенство возможностей, как ярко показал Платон, несовместимо с какой бы то ни было солидарностью семьи. То же относительное равенство воз­можностей, которое есть у нас, совместимо не со всеми видами систем родства, а только с некоторыми из них. Многие данные свидетельствуют о том, что наша структура родства развивается в направлении, обеспечиваю­щем широкую мобильность, которой требует наша про­фессиональная система, при одновременном сохранении солидарности первичной родственной ячейки.

Семья, состоящая из супругов и их несовершенно­летних детей, которая является преобладающей едини­цей в нашем обществе, из всех видов родственных еди­ниц, по-видимому, позже всех подвергается напряжениям и распаду в результате рассеяния ее членов как геогра­фически, так и по шкале стратификации современной профессиональной иерархии. Несовершеннолетние дети не принимаются в расчет, так как их статус в профессио­нальной системе, а следовательно, и их достижения или отсутствие таковых, не имеют большого значения для статуса семейной группы как целого. Это сводит пробле­му к вопросу о возможном конкурентном сравнении двух родителей. Если бы оба они равным образом участвова­ли в конкуренции за профессиональный статус, то могло бы возникнуть очень большое напряжение, опасное для солидарности семейной единицы, ибо в результате кон­курентной борьбы они могут оказаться неравными, в то время как очень важно, чтобы они считались равными в своем качестве мужа и жены.

Механизмом предотвращения разрушительного для семейной солидарности «обидного сравнения» мужа с женой служит четкое разграничение половых ролей, ко­торое позволяет надеяться, что они не вступят в конку­ренцию друг с другом. В принципе такое разделение су­ществует в нашем обществе, и, по-видимому, все, что мы говорили выше, частично объясняет тот факт, что феминистскому движению так трудно ниспровергнуть это раз­деление.

Разделение ролей по полу в нашем обществе проведе­но так, чтобы во многом отстранить женщину от борьбы за те виды профессионального статуса, которые имеют значение для определения статуса семьи. Если замужняя женщина и занята вне дома, то большей частью в профес­сиях, в которых она не может вступить в прямую конку­ренцию за статус с мужчинами своего класса.

Интересы женщины и стандарты оценки, применяе­мой к ней в нашем обществе, направлены на внешние ук­рашения и на характеристики, связанные с личным обая­нием, в гораздо большей степени, чем это имеет место у мужчин. Мужское платье — это по существу униформа, допускающая, в противоположность женской одежде, лишь очень небольшие отклонения в связи с различием вкусов. Это способствует тому, что о мужчинах судят и их оценивают по их профессиональным достижениям, в то время как оценка женщин основана на том, что лежит вне профессиональной сферы. Это различие особенно бросается в глаза в городских средних классах, где кон­куренция за классовый статус наиболее сурова. Можно предположить, что это явление функционально связано с поддержанием семейной солидарности в нашей клас­совой структуре.

Эта гипотеза подтверждается двумя совокупностями фактов, противоположных друг другу. С одной стороны, в таком обществе, как Франция XVIII века, где тон зада­вала наследственная аристократия, оба пола в высшей сте­пени были озабочены тем, чтобы отличаться личным оба­янием и привлекательностью. Это, по-видимому, было вызвано наследственным характером статуса, в силу чего ни один из полов не участвовал в сильной конкуренции за статус в сферах, подобных современной профессиональ­ной сфере. С другой стороны, во многих сельских и крес­тьянских обществах ни тот, ни другой пол, по-видимому, вовсе не ориентированы в этом «аристократическом» на­правлении. Это наводит на мысль, что в нашем городском обществе, с его атмосферой конкуренции, качества и достижения женщины в своей роли приобретают значение символов статуса семьи, элементов ее образа жизни, от­ражающего уважение, которым она пользуется. С другой стороны, роль мужчины заключается в первую очередь в том, чтобы определить статус своей семьи, «найдя свой уровень» в профессиональной среде.

Из того, что родственные связи являются первичным критерием классового статуса индивида, не следует, од­нако, что классовая структура общества может быть объяснена биологически. Напротив, все факторы, входя­щие в социальные явления, вообще являются prima facie важными для определения конкретных структур родства. То же самое можно сказать и о классе. В кастовой системе индивид не может изменить своего статуса, данного ему происхождением, но отсюда вовсе не следует, что осталь­ные элементы не имеют никакого значения для сохране­ния данной кастовой системы и что крупные изменения, происшедшие с одним или с несколькими из этих элемен­тов, не приведут к изменению этой системы. В открытой классовой системе факторы, приводящие к изменению классового статуса родственных групп, состоят именно из некоторой комбинации упомянутых остальных элементов.

Существует очень сложная система символических взаимоотношений, в которой первичные критерии статуса различным образом усиливаются вторичными его крите­риями и символами15. Что касается первичных критериев статуса, то в их поисках мы должны обращаться к общей, всеми признанной системе ценностей общества и к ее истории.

14 Т. Веблен (Veblen T. The Theory of the Leisure Class. N.Y., 1899) обращал внимание на некоторые специфические характеристики женской роли, но не связывал их с функциональным равновесием социальной структуры. Кроме того, то, что Веблен понимает под «потреблением напоказ», это только один из аспектов женской роли, и притом такой аспект, который связан более со слабостью интеграции, чем с самой основной структурой как таковой.

15 Это деление на первичные и вторичные критерии слишком упрощенно. Для многих целей эта классификация нуждается в дальнейшем уточнении. Наряду с тем, что эти элементы имеют значение как критерии, многие из них могут иметь значение и как каузальные факторы при распределении индивидов по статусам и при изменении асей системы стратификации. В пределах данной статьи невозможно вдаваться в рассмотрение этой весь­ма сложной проблемы.

Вторичные критерии или символы гораздо чаще бывают результатом стечения конкретных исторических обстоятельств, которые были потом закреплены в тра­дициях. Первичные критерии расцениваются сами по себе и представляют признаки индивида, определяющие ста­тус последнего в соответствии с господствующей систе­мой ценностей. Вторичные критерии обычно сопутству­ют первичным или вытекают из них.

Происхождение, разумеется, играет исключитель­ную роль среди первичных критериев классового стату­са в любой системе, приближающейся к кастовому типу. Но, по-видимому, одно лишь происхождение никогда адекватно не определяет социальную роль и, следователь­но, качества владения, достижения, авторитет, ожидае­мые от занимающего данный наследственный статус. Су­ществует, скорее, сложная комбинация всех этих характеристик, аскриптивно передаваемых тому, кто за­нимает такой статус. Прекрасный пример — сенатская аристократия Римской республики. Фактически, а не фор­мально она была наследственной группой, ибо только члены семей сенаторов могли избрать для себя карьеру, которая вела к высшим государственным должностям и в конечном счете — в сенат. «Новые люди » в этой группе появлялись крайне редко. При этом молодой римлянин, принадлежавший к данному классу, должен был вести жизнь в соответствии с жестко определенным стандар­том. Ему нужно было пройти военную и государствен­ную службу, быть хорошим солдатом, продвигаться с должности на должность, обладать добродетелями рим­ского аристократа — все это было обязательно для та­кого молодого человека. Имущество частью наследова­лось, частью же приобреталось при вступлении в Должность. Римский аристократ был далек от того, что­бы просто почивать на лаврах своего происхождения, он был обязан подчиняться очень строгой дисциплине, и от него ожидали самых высоких достижений. Никто из пол­ководцев, руководивших ранними римскими завоевани­ями сначала в Италии, потом в Карфагене и отчасти в Греции и на Востоке, не был профессиональным военным в нашем смысле слова, а был лишь аристократом-дилетан­том, становившимся военным потому, что это было час­тью его аскриптивной роли. Это свидетельствует о боль­шой силе такого рода аскриптивных стандартов. В некоторых отношениях экстраординарная дисциплина, поддерживавшаяся у спартанцев, дает еще более рази­тельный пример. Суть же вопроса заключается в том, что комбинация элементов, не связанных с происхождени­ем, превращается в часть аскриптивного стандарта, по ко­торому, согласно ожиданиям общества, будет жить об­ладатель статуса.

Хотя в этих условиях происхождение, разумеется, является первичным критерием статуса, тем не менее главные «добродетели» аскриптивного стандарта в такой же степени первичны. И коль скоро статус индивида пре­допределен его происхождением, эти добродетели стано­вятся главными точками, на которые направлено социаль­ное давление, поддерживающее этот стандарт. Богатство, однако, редко бывает первичным критерием. Но оно мо­жет играть важную вторичную роль при создании, напри­мер, определенного «образа жизни», который ожидает­ся от члена аристократической группы. Минимум богатства обязателен для поддержания такого образа жизни; необычайно же большое состояние может быть источником исключительного престижа, давая своему владельцу возможность выделиться во многих символи­чески важных отношениях. Иногда может случиться, что экономическая система изменяется, ставя под угрозу положение такой аристократии одновременно в силу того, что люди неблагородного происхождения получа­ют возможность приобретать многие из символов арис­тократического статуса, и в силу того, что члены аристок­ратических семей лишаются возможности поддерживать эти символы. Яркий пример: неуклонный упадок спартан­ских семей из-за неспособности вносить свой пай в об­щую трапезу.

В том случае, когда статус в основном замещается посредством достижения, складывается совершенно иная ситуация. Происхождение тогда не может быть первич-

ным критерием и является только практическим преиму­ществом, состоящим в изначальном неравенстве возмож­ностей, сохраняя в этом отношении огромное значение в нашем обществе и являясь одним из главных механизмов, посредством которых поддерживается относительная стабильность системы стратификации.

Но в нашем обществе, не считая наследственных групп, стоящих во главе определенных сфер деятельности, глав­ный критерий классового статуса — это профессиональ­ные достижения мужчин, если за норму принять женато­го мужчину, имеющего несовершеннолетних детей. Авторитет имеет определенное значение как необходимое средство для выполнения профессиональных функций, но помимо этого он служит одним из главных критериев пре­стижа профессионального статуса. Авторитет, в особен­ности же авторитет должности16, имеет также значение награды за прошлые достижения, предполагая, что, как правило, чем выше достижения, тем выше вознагражде­ние. Допущение к выполнению более «высоких» функций и наделение соответствующим авторитетом означает при­знание прошлых достижений данного индивида и способ­ности его добиваться все новых достижений. Таким обра­зом, авторитет и должность превращаются во вторичные символические критерии статуса в силу того, что они тра­диционно ассоциируются с достижениями. Но раз они достигли такого значения в качестве критерия, то тот, кто занимает данную должность, может пользоваться ее пре­стижем независимо от того, есть ли у него в активе дей­ствительные достижения или их нет.

16 Не только политической должности, но и 8 еще большей мере — должно­сти, занимаемой в предпринимательских корпорациях и в других «част­ных » объединениях.

Вопрос о богатстве как критерии статуса в нашем обществе несколько более сложен. Вопреки мнению боль­шей части населения нашей страны, богатство не являет­ся первичным критерием, если подойти к этому вопросу с позиций общепризнанной системы ценностей. Подоб­но должности, оно получает значение прежде всего в ка­честве символа достижений. Но своим особо выдающимся значением оно обязано некоторым специфическим качествам нашей социальной системы. А именно: исходя из основных этических принципов, подчеркивающих ин­дивидуальные достижения в качестве первичного крите­рия стратификации, мы создали экономическую систе­му, которая в невиданной до сих пор степени зависит от «бизнеса », или «предпринимательства ». Наше общество в профессиональном отношении сильно специализирова­но. Мера достижений специфична для каждой сферы де­ятельности. И потому трудно сравнивать друг с другом достижения в различных сферах деятельности. Разуме­ется, существует очень упрощенная общая шкала прести­жа профессий, которая относительно независима от до­хода. Квалифицированный труд расценивается выше неквалифицированного; функции, предполагающие ин­теллектуальную деятельность и наличие высшего обра­зования, ставятся весьма высоко. Власть над другими людьми расценивается высоко, и тем выше, чем больше ее объем.

Но в предпринимательской экономике непосред­ственной целью деловой политики должно быть, есте­ственно, улучшение финансового положения предприятия. Независимо от технического содержания предпринима­тельской деятельности, прибыль выступает основным критерием успеха. Неудивительно, что то же самое в зна­чительной степени верно и относительно самих индиви­дов, участвующих в бизнесе. Следовательно, в довольно широких границах прямой дифференцированной оценки профессий и достижений как менеджериальных, профес­сиональных, квалифицированных, неквалифицированных и др. существует иерархия по доходу, которая в целом соответствует иерархии, основанной на прямой оценке17. Эта иерархия дохода образует наиболее удобную исход­ную точку для определения статуса индивида или семьи.

17 Проследить, как эта связь возникает, — интересная социологическая про-блема. Пока что можно сказать лишь то, что обычное экономическое объяс­нение этого явления хотя и верно до определенной степени, но для реше­ния всей проблемы совершенно недостаточно. Это объяснение должно быть в значительной степени институциональным.

Более того, внутри любой отдельной тесно связанной группы она вполне адекватна в качестве критерия, так как более высоко оцениваемые профессии — это также и луч­ше всего оплачиваемые профессии. Но в такой сложной системе, как наша, адекватность подобного критерия со­мнительна. В частности, дело усложняется в связи с на­личием института наследования собственности и различ­ных способов «делать деньги» (которые вряд ли законны с точки зрения господствующей системы ценностей), а также множества случайных возможностей, которые представляются для этого в условиях резких изменений и флуктуации системы бизнеса, относительно свободной от оков традиции. Происходит, таким образом, то же са­мое, что и в случае с авторитетом. Богатство, которое обязано своей ролью критерия статуса главным образом тому, что оно есть результат деловых достижений, при­обретает определенную независимость. Владелец богат­ства начинает требовать статуса, и это требование мо­жет быть признано независимо от того, есть ли у него в активе соответствующие достижения. Все это еще бо­лее осложняется в нашем обществе тем, что существует так и не преодоленная полностью традиция уважения к унаследованному богатству, в соответствии с которой статус носит аскриптивный характер, и богатство тут уже не рассматривается как результат достижений его обла­дателя.

Но, кроме того, богатство в «индивидуалистичес­ком» обществе имеет еще одно специфическое значение. Когда статус аскриптивен, то, как правило, существуют очень точно определенные стандарты, согласно которым люди должны жить. Для каждой группы существует не­что вроде «потолка » соответствующих достижений, хотя на практике, конечно, люди в различной степени прибли­жаются к этому «потолку ». Что же касается статуса, ос­нованного на достижении, то здесь — другая ситуация. Достижение конкурентно совсем по-иному. Существует более или менее неопределенная шкала степени совер­шенства в любом отдельно взятом направлении. Даже если в профессиональной группе (например у медиков) установлен достаточно хорошо определенный минимум компетентности, то вверх от этого минимума идет посте­пенный переход в виде усеченной пирамиды, направлен­ный к вершинам данной профессии. То, что деньги явля­ются бесконечно делимым количественным средством измерения, сделало их особенно удобным критерием для обозначения разных ступеней в такой градуированной пирамидальной структуре, особенно там, где практичес­ки нет других общих мер, подобных непосредственным техническим критериям или же иерархии поддающихся прямому сравнению должностей в организациях. В самом деле, повсеместно принято выражение «человек, стоящий 25 000 долларов», хотя все сознают, что это — не един­ственная адекватная мера статуса.

Как и в том случае, когда мы имеем дело с аскрип-тивным статусом, роль денег как критерия статуса уси­ливается здесь тем, что их трата, в свою очередь, влияет и на другие символы статуса. Хотя «жизненный уровень» любой группы должен включать ее внутренние потреб­ности, такие, как еда, жилье и т.д., несомненно, чрезвы­чайно важным компонентом жизненного уровня везде является символическое значение, которое имеют мно­гие предметы этого «уровня» для статуса. Можно ска­зать, что есть два типа ситуаций, в которых символичес­кое значение этих предметов, по-видимому, даже более важно, чем все прочие. Это ситуация, в которой находит­ся аристократия, так как ее представители придержива­ются стиля жизни, совершенно отличного от того, кото­рый свойствен всему остальному населению страны. Это ситуация, также характерная для групп, находящихся в состоянии острой конкурентной борьбы за достигаемый статус (когда статус в значительной степени в каждый данный момент времени либо относительно неустойчив, либо только что обретен, либо то и другое вместе). Воз­можно, что никогда в истории такое огромное число лю­дей не «делало карьеру», как в США в начале XX века.

Очень важно отметить также, что различные компо­ненты жизненного уровня, которые являются символи­ческими для статуса, выступают в этой функции в первую очередь по отношению к классовому статусу, а не к другим аспектам статуса членов семьи. Это следует из того факта, что доход локализуется в семье как единице. Очень интересно было бы при изучении семейных бюд­жетов выявить различные вещи, которые принято считать необходимыми каждому из членов семьи для повышения или поддержания классового статуса семьи как целого. Нами уже отмечалась трудность нахождения общей меры дая статуса, когда первичным критерием выступает профессиональное достижение. В какой-то степени, ра­зумеется, в нашем распоряжении имеются такие меры. Прежде всего это довольно неопределенные шкалы пря­мых оценок и дохода. Они отражают нечеткость существу­ющей шкалы стратификации, которая позволяет говорить о том, как расположены данный индивид или семья отно­сительно других, лишь в приблизительном и весьма рас­плывчатом смысле. Существуют достаточно широкие гра­ницы уровня жизни, в которые может попасть каждый человек, имеющий определенный минимум дохода, неза­висимо от его относительного статуса. Это можно сказать, например, о многочисленных возможностях, доступных «публике». В отелях, ресторанах, театрах и т.д. может бывать каждый, кто в состоянии оплатить расходы, над­лежащим образом вести себя и быть соответственно оде­тым. Но такой минимум, необходимый для того, чтобы пользоваться определенными возможностями, имеют люди, принадлежащие к весьма разнообразным классовым статусам. Это, по сути дела, один из примеров весьма ши­рокого круга явлений, сопряженных с тем, что очень мно­гие контакты в нашем обществе являются «частичными» или «сегментарными» и касаются только одной сферы интересов и ценностей, в известной мере не совпадающей с классовым статусом. Другой пример — относительный недостаток интеграции между структурами общества, ос­нованными на вполне определенной стратификации (как это имеет место у профессиональных групп, члены кото­рых находятся в регулярном повседневном контакте), и «общинами» людей, взаимоотношения которых не опре­делены с достаточной степенью точности.

Такая неопределенность, наряду с другими обстоя­тельствами, имеет два важных следствия для функцио­нирования индивидуалистической социальной системы. Во-первых, когда сравнительно непредсказуемые стече­ния обстоятельств в экономической и социальной ситуа­ции приводят к противоречию между статусом по дохо­ду и профессиональным статусом, определяемым иным способом, то в известных пределах система не испыты­вает слишком большого напряжения. Например, все со­гласятся с тем, что различие между верхними границами доходов, получаемых предпринимателями и юристами, с одной стороны, и преподавателями университетов и ми­нистрами с другой, не точно определяет относитель­ный престиж обладателей этих статусов. Всемирно изве­стный ученый, будучи профессором университета с доходом в 10 000 долларов, не только достиг вершин в своей профессии, но и равен по статусу юристу крупной корпорации, который имеет в десять раз больший доход. Но пока ученый в состоянии поддерживать «респекта­бельный» уровень жизни, принимать у себя друзей, со­ответствующим образом одевать семью и дать хорошее образование детям, для него сравнительно безразличен факт, что он не может позволить себе тех излишеств, ко­торые может позволить обладатель стотысячного дохо­да. Он просто не конкурирует в области «потребления напоказ», которое возможно для юриста, но невозмож­но для него18.

18 Это не значит, что описываемое противоречие не приводит к определен­ному напряжению, которое, по-видимому, больше должны чувствовать жена или дети ученого, чем он сам.

Существует также и другой аспект, в котором ука­занная неопределенность функционально важна для наше­го общества. Если мы хотим избежать серьезной дискреди­тации институциональной модели, которая обосновывает классовый статус профессиональными достижениями человека, в нее необходимо ввести известное простран­ство для классовой мобильности. Но это означает, что неизбежен процесс «дисперсии» по классовой структу­ре людей, принадлежащих к одним и тем же группам родства. В частности, дисперсия может отделить друг от дру­га родителей и детей, братьев и сестер. Например, сын может продвинуться вверх очень сильно по сравнению с отцом, и братья могут стать далеко не равными. По-ви­димому, эта проблема решается за счет ослабления, по крайней мере частичного, самой структуры родства: пер­вичной единицей родства становится семья, состоящая непосредственно из родителей и их несовершеннолетних детей. Узы, связывающие взрослых детей с родителями и взрослых братьев с сестрами, существенно ослабевают. И прежде всего не поддерживаются больше постоянные ежедневные связи «общины», неизбежные между теми, кто ведет общую жизнь и имеет общее хозяйство. Это, разумеется, не означает, что такие связи потеряли вся­кое значение. Трудно представить себе, чтобы такие силь­ные чувства, как те, что возникают между родителями и детьми в период несовершеннолетия детей, можно было бы просто отбросить при вступлении детей в зрелый воз­раст без всяких серьезных последствий.

И в действительности они сохраняются. Нечеткость нашей классовой структуры выполняет роль своего рода смягчающего механизма. Ибо то, что взрослые дети, как правило, живут своим отдельным хозяйством, связано с тем, что они в значительной степени являются членами независимых «общин». Их отношения становятся в выс­шей степени сегментарными. Когда один из них навеща­ет другого, то, с точки зрения «общинных» отношений последнего, он «аутсайдер», чужой. Пока расстояние между ними не слишком велико, нет необходимости очень четко определять классовый статус, как это пришлось бы сделать, если бы они были постоянными участниками одного и того же ряда непосредственных «общинных» отношений, одного и того же «особого поля». Конечно, в разговорах и сплетнях статус этих двоих будет сравни­ваться, но это сравнение не будет иметь такого значения, как если бы оба родственника принадлежали к одной общине. Например, если два брата учатся на одном факуль­тете в одном и том же университете, вопрос об их относительном статусе стоит очень остро. Но если один из них физик в Бостоне, а другой — предприниматель в Чикаго, такой вопрос вряд ли возникает вообще, пока различие их "успехов" не станет очень заметным. Можно сказать, следовательно, что нечеткость нашей классовой струк­туры в значительной степени служит защитой остатков бывших, более широких отношений родства от разруше­ния в обществе, в котором классовая мобильность имеет основное функциональное значение. Можно, пожалуй, ожидать, что там, где в любой частной ситуации техни­ческие критерии достижения имеют особое значение в профессиональной иерархии, эта нечеткость классового статуса будет особенно заметной, вплоть до того, что со стороны может показаться странной.

1940

Современное состояние и перспективы систематической теории в социологии*

I. Общая теория и функции систематической теории

* The Present position and prospects of Systematic theory in sociology// Parsons T. Essays in Sociological Theory, Pure and Applied. The Free Press, Glencoe, 1949, Pp. 212 — 237. Редактор перевода — А.Г. Здравомыслов.

Едва ли будет преувеличением, если мы скажем, что наиболее важным показателем зрелости науки является состояние ее систематической теории, которая состоит из определенного вида обобщенной концептуальной схе­мы, практически используемой в той или иной области, а также включает различные виды и степени логической интеграции составляющих ее элементов, и способы, по­средством которых эта система действительно может применяться в эмпирическом исследовании. На этом ос­новании можно выдвинуть тезис, что социология только начинает превращаться в зрелую науку. Прежде всего социология не обладает тем способом интеграции и це­ленаправленностью, которые могут дать науке возмож­ность широкого применения и использования хорошо разработанной теоретической системы. Однако основа такой системы может быть получена уже теперь, хотя это и не является общепризнанным фактом и многое еще дол­жно быть сделано для ее развития и уточнения как на чисто теоретическом уровне, так и в области системати­ческого применения и интерпретации проделанных иссле­дований. Поэтому можно считать, что мы находимся на пороге совершенно новой эры в социологии и смежных с нею науках.

Термин «теория» охватывает широкий круг разно­образных вещей, объединенных лишь одним общим эле­ментом — наличием обобщающей концептуальной сис­темы. Теория, о которой идет речь в настоящей работе, в первую очередь представляет собой некоторую «систе­му» и именно этим отличается от конкретных «теорий», т.е. частных обобщений отдельных явлений или их клас­са. Теоретическая система в этом смысле является сово­купностью логически взаимозависимых обобщенных по­нятий, имеющих эмпирическое значение. В идеале такая система стремится стать «логически замкнутой », т.е. до­стигнуть состояния логической интеграции, при котором каждое значение любой комбинации суждений в данной системе явно соответствует некоторому другому сужде­нию той же системы1.

1 Подробное изложение этого взгляда на теорию см. в работе автора «The Structure of Social Action» (New York, 1937), особенно в гл. I и XIX.

В достаточно развитой теоретической системе может существовать большой набор различного рода обобща­ющих понятий и функций, которые ими выполняются. Мы не можем подробно останавливаться на обсуждении всех этих возможностей, поэтому наше внимание будет обра­щено на те из них, которые имеют жизненно важное зна­чение для общего состояния науки. Двумя наиболее су­щественными функциями теории являются описание и анализ. Они неразрывно связаны, ибо точный анализ ста­новится возможным только тогда, когда существенные факты о явлениях описываются в тщательно системати­зированной и упорядоченной манере.

Основной категорией всякого научного описания, по-видимому, является категория эмпирической системы. Эмпирические значения утверждений о факте не могут быть изолированными друг от друга, поскольку каждое из этих утверждений описывает один аспект или черту единого целого, которое, взятое в своей целостности, обладает некоторой степенью независимости как отдель­ная сущность. По-видимому, не существует другого ме­тода отбора из неограниченного числа наблюдений фак­тов, которые могут быть получены относительно конкретных явлений, кроме теоретической концептуали­зации; при этом различные дескриптивные утверждения о них преобразуются в некоторое связное целое, кото­рое и составляет «адекватное» и «определенное» описа­ние. Эта адекватность обеспечивается в той мере, в кото­рой могут быть даны определенные и верифицируемые ответы на все научно важные вопросы, относящиеся к делу. То, какие вопросы являются важными, в значитель­ной степени определяется логической структурой кон­цептуальной схемы, применяющейся явно или неявно.

Конкретные дескриптивные предположения неред­ко относятся к частным аспектам или свойствам эмпири­чески существующего ряда явлений. Однако такие пред­положения остаются эмпирически бессмысленными до тех пор, пока то «нечто», что они описывают, не будет представлено и определено с достаточной ясностью и четкостью. Это «нечто» — взаимосвязанное, эмпиричес­ки существующее явление, составляющее область описа­ния и анализа для научного исследования. Это именно и подразумевается под эмпирической «системой ». Ее мож­но рассматривать в научных целях как совокупность на­столько сложных, распространенных и разнообразных явлений, что при их изучении могут быть получены не простые трюизмы, а существенные результаты. Пробле­мы должны настолько упроститься, чтобы стать управ­ляемыми и чтобы исследователь не терялся в догадках.

Функции обобщенной концептуальной схемы на дес­криптивном уровне, по-видимому, выражаются в двух концептуальных типах. Первый из них называется «сис­темой координат ». Это наиболее общая конструкция ка­тегорий, благодаря которой эмпирическая научная ра­бота «приобретает смысл ». Так, в классической механике существенными элементами системы координат являют­ся трехмерное прямолинейное пространство, время, масса, местоположение, движение. В любом дескриптивном утверждении, относящемся к механической системе, речь должна идти об одной или нескольких «частицах», каж­дая из которых обладает определенной массой, способ­ностью локализоваться в пространстве, изменять свое местоположение во времени благодаря движению и т.п. Помимо разработки специфических категорий, с точки, зрения которых описывается система, функция систе­мы координат состоит прежде всего в том, чтобы обес­печить критерии определенности в описании системы. Логическое следствие такой структуры концептуальной системы состоит в том, что существует ограниченное чис­ло основных категорий, конкретные значения которых должны быть установлены для того, чтобы описание ста­ло определенным. Использование таких категорий явля­ется единственным путем заполнения пробелов в суще­ствующем знании.

Второй уровень — это уровень структуры системы как таковой. Явления, из которых состоит система, внут­ренне взаимосвязаны на структурном уровне. По-види­мому, это присуще наиболее общей системе координат эмпирического знания, в которой понятие системы в его основном значении принимается как само собой разуме­ющееся. Структура представляет собой «статичный » ас­пект дескриптивного способа рассмотрения системы. Со структурной точки зрения система состоит из «элемен­тов », подсистем, существующих независимо друг от дру­га, и их структурных взаимоотношений. Так, любая ме­ханическая система «построена » из частиц как из своих элементов. Структура ее состоит из совокупности час­тиц, их свойств, таких, как масса, и их взаимоотношений, таких, как относительное местоположение, скорость и направление движения.

Функции системы координат и структурных катего­рий при использовании их на дескриптивном уровне со­стоят в выявлении необходимых фактов и постановке проблем динамического анализа — конечной цели науч­ного исследования. Кроме огромного разнообразия воз­можностей в сфере анализа существуют два аспекта собственно цели. Это, во-первых, «причинное» объяснение прошлых конкретных явлений или процессов и предска­зание будущих событий. Во-вторых, получение обобщен­ного аналитического знания «законов», которые могут быть приложены к бесконечному ряду конкретных дан­ных. Процессы достижения этих целей, или этих двух аспектов одной и той же цели, взаимосвязанны. С одной стороны, конкретное причинное объяснение может быть получено только путем применения обобщенного анали­тического знания, с другой — развитие аналитического обобщения оказывается возможным только посредством обобщения эмпирических случаев и верификации на этом эмпирическом уровне.

В обоих отношениях научный прогресс состоит прежде всего в постепенном расширении сферы динами­ческого анализа. Даже простейшее рациональное прак­тическое действие было бы невозможным без установле­ния динамического соотношения между единичным простым «необходимым условием» и последующим ре­зультатом без допущения определенной степени тожде­ственности всех вещей. Применительно к частному слу­чаю это означает некоторую степень обобщения относительно того, что именно данный тип фактора яв­ляется необходимым условием определенного типа сход­ства. Например, «кипячение» в течение определенного от­резка времени как обобщенный тип предшествующего процесса является необходимым для того, чтобы карто­фель был сварен, т.е. для достижения определенного вида наблюдаемого состояния. Этот вид анализа, осуществля­ясь на уровне здравого смысла, постоянно приближает­ся к науке по сложности динамической системы взаимо­зависимых переменных, которые могут рассматриваться вместе, и по характеру применения основных аналитичес­ких обобщений к частным ситуациям.

В развитии научного знания преобладает один, а иногда другой аспект. Однако там, где возможность при­менения может быть достигнута только посредством крайнего упрощения в отношениях переменных, в ка­честве результата может быть получено только приблизительное научное знание. Ибо, когда лишь самые про­стые отношения или же отношения двух или трех пере­менных включаются в динамическое обобщение, оно не­избежно становится слишком абстрактным в том смысле, что только для некоторых эмпирических систем эти от­ношения и эти переменные будут единственными и доми­нирующими переменными, необходимыми для решения насущных эмпирических проблем. Следовательно, дина­мический анализ сложной системы как целого должен стать идеалом научной теории, насколько это возможно. Достижение этого идеала и составляет величайшую тео­ретическую трудность в науке.

Говоря иными словами, существенной чертой дина­мического анализа в полном смысле слова является рас­смотрение совокупности взаимозависимых явлений од­новременно, в математическом плане. Простейший случай — анализ следствия при изменении в одном пред­шествующем факторе, причем обратное влияние этих из­менений не принимается во внимание. Идеальное реше­ние заключается в обладании логически полной системой динамических обобщений, которая может устанавливать все элементы обратного взаимодействия между всеми пе­ременными системы. В формальном смысле такой идеал получен только в дифференциальных уравнениях теоре­тической механики. Остальные науки ограничены слиш­ком «примитивным » уровнем систематического теорети­ческого анализа.

Чтобы достигнуть такого уровня динамического ана­лиза, по-видимому, необходимы два существенных усло­вия: с одной стороны, переменные должны быть настоль­ко эмпиричны, чтобы частности, существующие в рамках обобщающих категорий, выступали бы в действительно­сти соответствующими утверждениями факта, данного в эмпирической системе, таким образом, как она очерчи­вается структурой проблем этой науки. С другой сторо­ны, формальный и логический характер этих понятий должен допускать специальные способы манипулятивных техник. До сих пор существует лишь единственный вид такой техники, обеспечивающий одновременный динами-

ческий анализ взаимозависимости нескольких перемен­ных в сложной системе в строгом смысле этого слова. Это дифференциальное исчисление и некоторые его наибо­лее разработанные разделы.

Чтобы удовлетворить такому типу аналитической манипуляции, переменная должна быть весьма специфи­ческого вида — она должна варьироваться лишь в коли­чественно измеримом пространстве некоторого контину­ума. Это требование значительно ограничивает возможности наблюдения. Во многих случаях, именно тогда, когда количественный континуум может наблю­даться, сами переменные не обладают большим эмпири­ческим значением.

Самым важным условием успешного динамического анализа является непрерывное отнесение каждой пробле­мы к состоянию системы как целому. Если это невозмож­но обеспечить путем эксплицитного включения каждого факта как значимой переменной, введенной в динамичес­кий анализ на данном этапе, то нужно применить какой-либо метод упрощения. Логически это становится возмож­ным посредством рассмотрения некоторых обобщающих категорий не в качестве переменных, а в качестве кон­стант. Аналитическая система типа механики осуществ­ляет это только для определенных элементов, внешних по отношению к системе. Но логически это возможно осуществить и внутри системы. Именно это и происхо­дит, когда структурные категории используются при рас­смотрении динамических проблем.

Функция структурных категорий заключается в том, чтобы упростить динамические проблемы до такого со­стояния, когда они станут управляемыми без обращения к утонченному математическому анализу. Одновремен­но происходит частичная компенсация больших упуще­нии путем эксплицитного увязывания и систематической связи с целостной системой, ибо структура системы, как она описывается в контексте обобщенной концептуаль­ной схемы, является подлинно техническим аналити­ческим инструментом. Она обеспечивает уверенность в ом, что ничто существенно важное не ускользнет при беглом обозрении, и связывает концы с концами, прида­вая определенность проблемам и их решениям. Это сво­дит к минимуму опасность, столь серьезную для здраво­го смысла, когда брешь заполняется путем обращения к неверифицируемым остаточным категориям.

Следует отметить, что в механике структура систе­мы не вводится в качестве особого теоретического эле­мента. Для целей описания это, разумеется, соответствует любому данному состоянию системы. Но в динамическом плане она (структура) растворяется в процессе и взаимо­зависимостях. Это обращает наше внимание на тот важ­ный факт, что категории структуры и процесса самым тесным образом связаны друг с другом. Структура не означает любую онтологическую устойчивость в явлени­ях, а только относительную устойчивость — достаточно устойчивое единообразие, образующееся в результате глубинных процессов так, что эту устойчивость в опре­деленных пределах можно принять в качестве рабочего прагматического допущения.

Если же приходится прибегать к структурной систе­ме как к позитивному элементу динамического анализа, то должны быть найдены связи этих «статических » струк­турных категорий и соответствующих им частных утвер­ждений о факте с динамическими переменными элемен­тов в системе. Эта связь осуществляется с помощью очень важного понятия «функция». Ее основная роль заклю­чается в том, чтобы определить критерий важности ди­намических факторов и процессов внутри системы. Они являются настолько важными, насколько имеют функци­ональное значение в системе, и их специфическое значе­ние определяется с точки зрения анализа конкретных функциональных отношений между частями системы, а также самой системой и ее окружением.

Значение понятия функции предполагает, что эмпи­рическая система понимается как «работающая система» («going concern»). Структура ее заключается в том, что система определенных стандартов, обнаруживающихся в определенных пределах при эмпирическом наблюдении, «стремится к сохранению» или, по более динамичным версиям, «стремится к развитию», согласно эмпиричес­ки постоянному образцу (например, образцу роста мо­лодого организма).

В этой связи функциональное значение оказывается внутренне телеологическим. Процесс или совокупность условий либо «способствуют » сохранению (или развитию) системы, либо являются «дисфункциональными» в том смысле, что они уменьшают интеграцию, эффективность и т.д. системы. Таким образом, функциональное отношение всех частных условий и процессов к состоянию целостной системы как чего-то движущегося оказывается логически эквивалентным одновременным уравнениям вполне разви­той системы аналитической теории. По-видимому, это единственный путь, на котором динамические взаимоза­висимости переменных факторов в системе могут быть эксплицитно проанализированы без применения специфи­ческих инструментов математики и операциональных и эмпирических средств их использования.

Таким образом, логический тип обобщенной теоре­тической системы, описанный здесь, может быть назван «структурно-функциональной» системой, в отличие от аналитической. Такой вид системы содержит в себе обоб­щенные категории, необходимые для адекватного описа­ния состояния эмпирической системы. С одной стороны, она включает систему структурных категорий, логичес­ки пригодных для того, чтобы дать определенное описа­ние эмпирически возможной завершенной системы соот­ветствующего класса. Одна из главных функций системы на этом уровне заключается в обеспечении полноты рас­смотрения, в установлении методологической невозмож­ности упустить что-либо важное и, таким образом, — в эксплицитном описании всех существенных и структур­ных элементов и связей в системе, ибо если это не дела­ется сознательно, то голословные утверждения о недо­стающих элементах будут всегда оказывать влияние на выводы и интерпретации.

С другой стороны, такая система должна включать Ряд динамических функциональных категорий. Они дол­жны непосредственно взаимодействовать со структурными категориями и описывать процессы, посредством ко­торых эти частные структуры сохраняются или распада­ются, а также те отношения системы, которые связыва­ют ее со средой. Этот аспект системы должен быть полным в том же смысле.

Такой тип обобщенной системы наиболее полно раз­вился в физиологии2, а позднее — в психологии, хотя и в меньшей степени. Анатомическая структура организма является прочно установленной точкой отсчета для все­го физиологического анализа его функционирования. Функция сохранения структуры в данной среде служит исходным критерием для определения значений таких процессов, как дыхание, питание и т.д. и их динамичес­кой взаимозависимости. В современной психологии та­кой точкой отсчета является «структура характера», или личность, которая выполняет роль, аналогичную роли анатомической структуры в биологии, в то время как «мо­тивы» в связи с ситуацией являются динамическими эле­ментами.

2 О месте структурно-функционального анализа в физиологии см.: Cannon W.B. The Wisdom of the Body. N.Y., 1932.

II. Ограниченность теорий в современной социологии

Исходный тезис данной статьи состоит прежде все­го в том, что структурно-функциональный тип теории является наиболее подходящим для того, чтобы занять доминирующее положение в социологии. В различной степени им уже пользовались в этой области, хотя глав­ным образом неосознанно и фрагментарно. Еще совсем недавно основные направления в теоретической социо­логии носили такой характер, который препятствовал тому, чтобы функционализм занял явно выраженное цен­тральное положение, которое бы позволило ему развить все свои возможности в целях плодотворной интеграции науки. С одной стороны, существовала школа эмпиризма, абсолютно не понимающая функции теории в науке. Часто ошибочно предполагают, что подобная позиция является следствием подражания физическим наукам. С другой стороны, то, что выдавалось под именем «теорий », состояло в основном из концептуальных структур, уро­вень которых резко отличался от того, что обозначается здесь как обобщенная теоретическая система.

В истории социологических теорий существовало одно большое направление мысли, которое было тесно связано и фактически сливалось с философией истории. Центральный интерес здесь состоял в разработке высо­кообобщенной модели процесса изменения человеческо­го общества как целого, будь то линейный эволюционизм, циклический или диалектический процессы и т.д. Выдаю­щимися представителями этого направления можно, ве­роятно, назвать антропологов-эволюционистов типа Тэй-лора, Моргана. В какой-то мере сюда можно отнести и Маркса с его последователями, Веблена и многих других.

Элемент всеобщности, который позволяет назвать этих авторов теоретиками, по преимуществу обусловлен тем, что они пытались сформулировать и построить ис­черпывающие эмпирические обобщения. Теория анали­тической механики или теория общей физиологии, с дру­гой стороны, как таковые не содержат в себе никаких эмпирических обобщений вообще. Эти теории являются только набором инструментов, работая которыми, на адекватном материале можно получить как частные эм­пирические решения, так и эмпирические обобщения. Сделать эмпирическое обобщение центром научной тео­рии — значит поставить телегу впереди лошади. По мере совершенствования обобщающей теоретической системы и вместе с тем по мере развития эмпирических исследо­ваний и знаний о фактах становится возможным получать все более обширные эмпирические обобщения. В самом Деле, можно сказать, что любая система обоснованных эмпирических обобщений предполагает существование обобщающей теоретической системы.

Но сосредотачивать внимание на этом уровне эмпи­рического обобщения в ущерб другому довольно рискованно. Такие системы обладают навязчивой тенденцией к незаконному соединению фактов и собственных ана­литических основоположений, и те значения, которые первоначально имелись в виду их авторами, не всегда вы­держивают испытание компетентной критикой.

То, что эта тенденция долгое время играла ведущую роль, обусловило появление двух нежелательных резуль­татов. Во-первых, эти теории, концентрируя внимание в ложном направлении, задерживали развитие предмета. Попытка достигнуть одним махом цели, которая дости­гается только при постепенном построении необходимых фактических обоснований и аналитических инструмен­тов, приводила к очевидным трудностям. По мере того как это обстоятельство становилось все более угрожаю­щим и очевидным, возникал и второй результат. Посколь­ку «теория» в значительной степени отождествлялась с попытками исчерпывающих эмпирических обобщений, то их неудачи дискредитировали не только эти обобщения, что было бы справедливо, но и все другое, выступавшее под именем теории. Эта реакция в большой степени спо­собствовала развитию того вида «эмпиризма», который слепо отрицает роль теоретических инструментов вооб­ще. Можно сказать, что в то время как одна тенденция заключалась в стремлении создать грандиозное сооруже­ние чистым актом воли, без разработки набора техничес­ких процедур, другая — в попытках возвести в достоин­ство работу голыми руками, отвергая всякий технический инструмент.

Второе важное направление «теоретической» мыс­ли в социологии пыталось оценить значение различных «факторов» в определении социальных явлений. В уче­ниях такого рода делались попытки доказать исключи­тельную важность или преобладающее значение таких факторов, как географический, биологический, экономи­ческий и т.д.

Эти теоретики, хотя и шли другим путем, но также начинали работу не с того конца. Обобщения, на кото­рых основывался этот тип теории, могли быть введены только как результат определенного вида исследования, в котором обобщающая теория в том значении, о кото­ром говорится в данной статье, является совершенно не­обходимой. Они предполагают наличие систематической теории и зависимость от нее. Совершенно невероятно при этом, что некритическая имплицитная система будет та­кой же адекватной, как и та, что тщательно и эксплицит­но разработана относительно фактов.

Следствием, если не функцией, этого «факторного» теоретизирования было уклонение от решения проблемы обобщающей теории социальных систем. Происходило это двумя путями. Основной путь, по которому шла англо-сак­сонская социология, заключался в приписывании решаю­щей роли факторам окружающей среды, например геогра­фическому, а также биологическому и экономическому.

В случае с биологическими факторами окружающей среды наиболее важные элементы теоретического обоб­щения уже были тщательно разработаны исследователя­ми других областей, обладающими высоким престижем в мире науки. Хотя новые принципы, перенесенные в лю­бую область другой науки, должны приводить к пере­смотру теоретической структуры данной науки, этого не произошло, например, в случае с биологией, ибо слиш­ком мало шансов на то, чтобы знание, полученное в со­циальной науке, оказало бы существенное влияние на направление развития биологии. Если, с одной стороны, предполагалось, что человек, будучи организмом, подвер­жен биологическим законам, а с другой стороны, теория естественного отбора полностью объясняла процесс раз­вития органических видов вообще, то доминирующая тен­денция, естественно, состояла в том, чтобы просто ис­кать в человеческом социальном развитии примеры, обнаруживающие действие принципов естественного от­бора, не уделяя слишком много внимания отличительным чертам человеческого общества в других аспектах. И эко­номическое соревнование, и международное сотрудни­чество широко интерпретировались с этой точки зрения, -это привело к повсеместному отрицанию фундаменталь­ного принципа науки — необходимости изучать прежде всего факты специфических для нее явлений.

Этот плачевный результат усиливается другим об­стоятельством. До последнего времени не часто можно было встретить направление, где научная теория на всех уровнях являлась бы абстрактной. Так, естественный от­бор интерпретировался как описание процесса измене­ния органических родов, а не как выражение определен­ных элементов в процессе, которые могли бы иметь более или менее важную роль сравнительно с другими элемен­тами в иных случаях. Такая тенденция к "эмпирически закрытой" системе приводит к тому, что, когда она при­меняется в любой области, особенно в новой, вопрос ста­вится просто: «приложима» она или нет. Применение интерпретируется в терминах «все» или «ничего» — либо применяется, либо нет. Если применяется в каком-либо смысле, то и тогда не возникает потребности пойти даль­ше и исследовать взаимозависимость факторов, которые могут быть включены в процесс, поскольку предполага­ется, что они либо существуют, либо не о чем говорить3.

Несколько отличная, хотя в общем аналогичная си­туация возникает, когда выделяемые факторы наблюда­ются преимущественно в социальном поведении челове­ка. Но они истолковываются таким образом, что при этом пропадают основные элементы того контекста, в кото­ром они действуют в социальных системах.

Ярким примером этого может служить теория, уде­ляющая основное внимание рациональному приспособ­лению средств к данным целям, в техническом или эко­номическом контексте. Эта тенденция преобладает во всей утилитарной традиции, начиная с Локка, и в несколь­ко измененной форме является определяющей для Мар­кса и Веблена. Как уже было показано мной в другой свя­зи, такой способ понимания социального действия как целого предполагает довольно специфическую форму обобщающей теоретической системы, которая серьезно пострадала в результате теоретической работы социоло­гов последнего поколения4.

3 Уайтхед назвал это «ошибкой неправильно помещенной конкретизации» («the fallacy of misplaced concretness»),

4 См.: Parsons Т. The Structure of Social Action, ch. Ill, XII.

Причиной несостоятельности этих теорий было то, что главную роль в новом подхо­де к интеграции социальных систем стали играть такие методы и факторы, которые не могли быть приняты в рас­чет в рамках утилитаристской концепции.

Утилитаристский тип факторного анализа аналоги­чен биологическому, а также типу, рассматривающему факторы окружающей среды, в том, что выделяемые эле­менты истолковываются в полной абстракции от социаль­ной системы как таковой. Конечно, рациональное пове­дение не может наблюдаться вне социальных ситуаций. Но имплицитная концептуальная схема здесь такова, что другие элементы, носящие более «социальный», чем биологический или географический характер, вводятся лишь как ситуация, в которой действуют люди. Таким образом, они становятся эквивалентны физическому ок­ружению и лишаются какой-либо отчетливой теоретичес­кой роли в самой системе действия.

Все вышеперечисленные факторные теории задержи­вали развитие теории социальной системы, поскольку они выдвигали неразвитую обобщающую концептуальную схему, отрицающую эмпирическое значение именно со­циальной системы в качестве обобщающей теоретичес­кой концепции или класса эмпирических концепций. Можно было бы не возражать против этого, если бы по­лученные таким образом результирующие теоретические структуры были пригодны для решения целого ряда эм­пирических проблем, стоящих перед социальной наукой. Однако шаг за шагом неспособность решать эмпиричес­кие задачи приводила к несостоятельности этих теорий и необходимости их теоретической реконструкции5.

5 Два ярких примера: происходят разрушение теорий социальной эволю­ции спенсеровского толка и рост неудовлетворенности индивидуалисти­ческой утилитаристской интерпретацией современной индустриальной экономики.

Общая стратегическая линия состояла в отступлении от одного несостоятельного фактора к другому; таков, например, переход от рациональной теории утилитарного типа к биопсихологической инстинктивистской теории или к теории естественного отбора. Ни один из них, однако, не мог сделать большего, чем дать временное облегчение от >езжалостного давления эмпирической критики и разви-■ия эмпирического знания.

Ничего нет удивительного в том, что в такой ат-юсфере предпринимались попытки усилить внимание к гренебрегаемым ранее «социальным» элементам как до­минирующим факторам — противопоставить «социо­логическую» теорию (термин П. Сорокина) экономичес-сим или биологическим. Самым ярким примером этой юзможности явилось то реальное значение, хотя все лее i виде предварительной интерпретации, которое припи-:ывалось известной формуле Дюркгейма, гласящей, что «общество есть реальность sui generis», жестко опреде-\яющая мышление, чувства и действия индивидов. Одна­ко если эта альтернатива берется просто как еще одна «факторная » теория, то в ней появляются все те же тео­ретические и эмпирические трудности, присущие подоб-яым построениям. Такая теория проливает свет на неко­торые эмпирические проблемы, но это происходит за счет увеличения трудностей в других направлениях6.

6 По мнению автора, наибольший вклад в формулирование подлинно струк­турно-функциональной системы внесли работы Дюркгейма. См. «The Structure of Social Action» (ch. VIII—XI) и часть III данной статьи.

Не менее вредным следствием «факторного» типа георетизирования является возникновение непримири­мых «школ» мысли, чему данный тип теории подвержен гораздо больше, чем эмпирически обобщающий. В исход­ных пунктах любого направления любой «школы » суще­ствуют некоторые твердые эмпирические обоснования. Но по поводу каждого из них в результате потребности в целостности системы возникают непреодолимые трудности и конфликты с другими интерпретациями тех же явлений. Профессиональная гордость и цеховые интересы связываются с защитой или выделением одной из теорий вопреки другим, в результате чего наука захо­дит в тупик. Ничего нет удивительного в том, что в такой ситуации полностью дезориентируются и многие из наи­более здравомыслящих людей, а одержимые быстро ра­зочаровываются и становятся догматическими эмпириками, отрицая, что теория может иметь какое-то значе­ние для науки. Они считают, что суть спекулятивных кон­струкций состоит в том, чтобы уводить от фактов, а про­гресс в науке может быть обеспечен только накоплением фактов - дискретных, несвязанных и разобщенных.

Эмпиризм такого рода часто обращается к авторитет­ной поддержке естествознания. Но вся история науки по­казывает, что это величайшее заблуждение. Вероятно, са­мым крайним взглядом в этом относительно общем направлении является утверждение, что успех физики зак­лючается в математическом методе, в то время как «тео­рия» не является необходимым условием. Но математика в физике и есть теория. Величие Ньютона и Лапласа, Эйн­штейна и Гейзенберга состоит в том, что они были теоре­тиками в самом прямом смысле этого слова. Физика без высшей математики могла бы соответствовать идеалу со­циальных наук, как он представляется эмпирикам. Отсю­да совершенно ясно, что мы нуждаемся не в науке, очи­щенной от теоретической инфекции, а в науке, которая бы приближалась, насколько это возможно, к тому чтобы соответствовать роли математического анализа в физике. Трудности социологии состоят не в том, что она слишком теоретична, а в том, что она заимствовала много непра­вильного, а правильное осталось недостаточно развито.

III. Попытки создания общей теории социальной системы

По поводу различных частных сфер человеческого социального поведения существуют достаточно развитые теоретические схемы, которые здесь рассматриваются как правильные. В первую очередь это относится к эко­номической теории, особенно со времен открытия прин­ципа предельной полезности, и к психологической тео-Рии, особенно со времен Фрейда.

Экономическая наука прямо следовала методологи­ческой модели аналитической механики. Это было возможно потому, что экономика, единственная среди всех соци­альных наук, имела дело с переменными, численно выра­женными в количественном континууме. В принципе ока­залось возможным описать состояние экономики цен в виде переменных величин в системе одновременных диф­ференциальных уравнений, хотя и не представлялось воз­можным операционально установить ни точную величину переменных, ни — будь это даже возможно математичес­ки — решить эти уравнения в силу их крайней сложности. Следовательно, реальный экономический анализ должен был возвратиться к более «примитивным» аналитическим методам и использовать систему дифференциальных урав­нений только как методологическую модель.

Но еще большие ограничения экономической теории заключаются в трудности согласования ее с общим кон­текстом социальной системы как целого. Это не было се­рьезной проблемой для классических экономистов, ибо они как само собой разумеющееся принимали некоторую «утилитаристскую» систему, которая приписывала эко­номическим «факторам» господствующую динамичес­кую роль. Общее направление в решении этого вопроса, по-видимому, заключается в том, что технический эко­номический анализ имеет смысл только в контексте «ин­ституциональной >> модели структуры социальных отно­шений, которая не является как таковая частью системы, динамически рассматриваемой экономической теорией, но она — эта структура — должна поставлять ряд посто­янных данных, необходимых для подобного анализа. Именно этим можно объяснить, что в то время как ин­ституциональные данные трактуются в структурно-фун­кциональных категориях, этого не удается сделать с эко­номическими данными, и в целом проблема остается нерешенной.

Существенно и то обстоятельство, что знакомство с экономической теорией, так же как математическая и физическая подготовка, составили исходные предпосыл­ки для наиболее важной из предпринятых до сих пор по­пыток осуществить обобщающий анализ социальных систем в целом путем применения динамической ана-

литической системы, построенной на основе модели ме­ханики, — мы имеем в виду попытку, предпринятую Парето7. Попытка Парето, несомненно, подняла сис­тематическое теоретическое мышление относительно социальной системы на новый уровень. Эта попытка яви­лась уникальной в литературе по своей обширности и утонченности понимания физической научной модели. И все же она должна рассматриваться как относительно не­удачная.

7 Ср.: Henderson L.J. Pareto's General Sociology: a Physiologist's Interpretation. Cambridge, 1937; Parsons T. The Structure of Social Action, ch. V—VII.

Парето начал с той точки зрения, что экономичес­кая теория стала подлинно динамической системой, но она оказалась эмпирически не обоснованной относитель­но конкретных социальных проблем (включая и те, кото­рые обычно рассматривались как «экономические») по причине незаконной абстракции (unduly abstract). Поэто­му он пытался проанализировать наиболее важные не­достающие переменные в общей социальной системе с точки зрения их динамической взаимозависимости с экономическими переменными. Он взял «логическое дей­ствие», включающееся в экономику, так же как и некото­рые другие фазы ориентации действия, в качестве отправ­ного пункта и попытался индуктивно проанализировать остаточную (residual) часть нелогического действия, что­бы обнаружить основные переменные.

Результат получился в высшей степени сложный и не очень удовлетворительный. Были выделены три перемен­ные, достаточно гетерогенные относительно друг друга. Наиболее удовлетворительно проанализированные дей­ствия, основанные на фиктивном мотиве (derivation), ока­зались эмпирически наименее существенными. Однако даже эти действия нельзя было свести к изменениям в пределах некоторого континуума, поэтому их значения Должны были рассматриваться в четырехмерной каче­ственной классификации. То же самое произошло с са­мой важной категорией «остаточных компонентов дей­ствия» (residues), кроме того, классификация здесь оказалась значительно более сложной, а ее исходные принципы в структуре социальной системы действия — гораздо менее ясными. Все это построение оказалось до­вольно произвольным. Наконец, обращаясь к четвертой переменной, социальной однородности, Парето перехо­дит на совершенно другой уровень. Первые три перемен­ные относятся непосредственно к элементам мотивации или ориентации действия индивидов. Четвертая относит­ся к некоторому аспекту в структуре системы социальных отношений. Ее появление может служить показателем того, что в этой области крайне трудно обойтись без структурных категорий. Ее соответствие основным эм­пирическим обобщениям Парето совершенно ясно, и это придает эмпирическую уместность его аналитической схеме. Но, строго говоря, эта категория оказывается не­уместной в качестве переменной. Скорее здесь можно говорить о ее выводимости из системы переменных при помощи соответствующих данных.

Выше было сказано об относительной неудаче по­пытки Парето. Ему удалось избежать многих принципи­альных теоретических трудностей, о которых уже гово­рилось. Его система является чрезвычайно полезным инструментом критики. При искусном пользовании ею, как это делал Парето, она обеспечивает важные выводы, хотя они скорее являются результатом общей эмпири­ческой проницательности. Но она, очевидно, не может быть использована в качестве прямого источника разра­ботанных аналитических средств, применяемых в слож­ном исследовании. То, что было достаточно обосновано, оказалось слишком неясным и общим. Пробелы должны быть заполнены произвольными конструкциями (ad hoc) и классификациями или введением структурных катего­рий, которые появляются случайно, а не в результате си­стематического развития.

Таким образом, с точки зрения современного состо­яния социологического знания, то, что рассматривал Парето, оказалось не очень плодотворной альтернативой. Структурно-функциональная система должна была в зна­чительной степени принести в жертву динамическую гибкость, к которой так стремился Парето. Но это уравно­вешивалось большими достижениями в области явной систематической определенности и точности аналитичес­кого использования.

Другая альтернатива — структурно-функциональ­ный тип теории — также имела важные предпосылки. Наиболее значительны из них следующие четыре.

Достижения современной динамической и клинической психологии, представляющей человеческого индивида как динамическую структурно-функциональную систему. Сильное, хотя и не единственное, влияние в этой области оказывала психоаналитическая теория. Психологическая теория в высшей степени важна как в смысле методологической модели для социальной системы, так и сама по себе.

Современная социальная и культурная антропология, особенно то направление, которое связано с тенденцией к функционализму, хотя вовсе не только авторы, принадлежащие к этой школе. По-видимому, Малиновский до сих пор является самым важным представителем этого направления. Может быть, основной момент здесь заключается в том, что масштаб первобытных обществ слишком мал и потому не возникало необходимости в создании для них особой классификации. Поэтому антрополог, имея дело с обществом, яснее, чем другой социальный ученый, видит это общество как единую функциональную систему.

Дюркгейм и его последователи. Как уже было отмечено выше, Дюркгейм во многих отношениях стремился обосновать теорию «социологических» факторов в противовес индивидуалистическим, столь распространенным в его время. Но наряду с этим моментом существует важное направление в его работах, получившее большое развитие. Это подлинное структурно-функциональное понимание социальной системы — с постепенным выяснением ее наиболее важных элементов. Прежде всего оно проявляется в том, что он обращался к эмпирическим проблемам, а также в анализе стабильности системы, состоящей из функционально-дифференцированных ролей, в «Разделении труда», в «Самоубийстве» и в интерпре­тации религиозного ритуала в «Элементарных формах религиозной жизни ».

4) Работы Макса Вебера отчасти можно рассматри­вать как типичный случай более обобщенного историчес­кого мышления в духе институционализма. Кроме того, и в реакции против индивидуалистических факторных теорий его времени он пошел дальше других при обосно­вании необходимости эмпирического изучения аналогич­ных институтов, исходя из обобщенной теоретической схемы. Хотя она была неполной, но все же совпадала со схемой Дюркгейма и подтверждалась в направлениях, где сравниваемые структурные перспективы являлись наибо­лее важными8.

8 Кроме «The Structure of Social Action » (ch. XIV—XVII) см. введение авто­ра к книге Вебера «Theory of Social and Economic Organization » (перевод на английский части I «Wirtschaft und Gesellschaft»).

IV. Очерк структурно-функциональной теории социальных систем

Ограниченность места не позволяет проследить ос­новные проблемы, существующие в структурно-функци­ональной теории социальных систем. Однако можно ут­верждать, что она развивается с определенной ясностью, хотя и не исключительно, в четырех охарактеризованных выше направлениях. Мы теперь увидели основные кон­туры достижимой и практически применимой системы структурно-функциональной теории.

Последняя часть статьи будет посвящена чрезвычай­но сжатому и общему очерку этих основных контуров. По необходимости большинство деталей придется опус­тить. Как в любой развивающейся теоретической струк­туре, здесь возникает масса трудностей и нерешенных проблем, которых мы также не будем касаться.

Первым существенно важным моментом обобщенной теоретической схемы является определенная система координат. Совершенно ясно, что для рассматриваемой теории такой системой координат является «действие» или, может быть, лучше, «действующее лицо-ситуация », в некотором роде аналогичная системе координат «орга­низм-среда», существующей в биологической науке.

Система координат «действующее лицо-ситуация» граничит с психологией, но в применении к социальной системе возникает дополнительная сложность из-за рас­смотрения множества взаимодействующих акторов в ситуациях, которые частично являются дискретными, частично — общими для них.

Элементом всякой социальной системы является че­ловеческий индивид как действующее лицо, как некото­рая сущность, основная характеристика которой состо­ит в стремлении к достижению «целей», в реагировании эмоционально или аффективно на объекты и явления и, в большей или меньшей степени, в осознании или понима­нии своей ситуации, своих целей и самого себя. Действие в данной системе координат по сути своей расположено на «нормативной», «телеологической» или, лучше ска­зать, «волюнтаристической» системе осей. Цель являет­ся, согласно определению, «желаемым» состоянием дел; неудача в ее достижении — «психологическим крушени­ем» (frustration). Аффективная реакция включает компо­ненты удовольствия или страдания актора и одобрения или неодобрения объекта или состояния, которые вызы­вают реакцию. Наконец, когнитивная ориентация подчи­нена стандартам «правильности», или «адекватности», знания и понимания. Эта по существу «нормативная ори­ентация» действия направляет внимание на решающую роль тех «стандартов», которые определяют желаемое направление действия в форме целей и стандартов пове­дения. Эту систему нормативных стандартов, по-видимо­му, лучше всего рассматривать в качестве одного из наи­более важных элементов «культуры» группы, который также включает в себя типы когнитивных «идей », симво­лов и других элементов. Однако, с нашей точки зрения, социальная система является системой действия, т.е. мо­тивированного человеческого поведения, а не системой

культурных стандартов. Она взаимодействует с культур­ными стандартами в одной связи точно таким же обра­зом, как она взаимодействует с физическими и биологи­ческими условиями в других отношениях. Но «система культуры » является иным уровнем абстракции от «соци­альной системы», хотя в значительной степени это абст­ракция от тех же самых конкретных явлений9.

9 О различии действия и культуры см. «The Structure of Social Action» (ch. XIX, p. 762 и далее). Этот взгляд отличается от взгляда Клакхона и Келли в «The Consept of Culture» (The Science of Man in the World Crisesis, ed. by R-Linton, Columbia Univ.Press, 946).

С этой точки зрения, способ интерпретации действия обладает своеобразной двойственностью. Первый суще­ственный компонент- это «значение» («meaning») для актора, будь то на сознательном или бессознательном уровне. Второй компонент — это его отношение к «объек­тивному» сцеплению объектов и событий, как они ана­лизируются и интерпретируются наблюдателем.

В некотором смысле эта исходная система координат состоит в выделении, с психологической точки зрения, структурных категорий человеческой личности, которые должны быть использованы при описании и анализе каж­дой отдельной структуры характера или последователь­ности действий. Но структура социальных систем не мо­жет быть выведена непосредственно из системы координат «актор—ситуация». Помимо этого требуется функцио­нальный анализ тех осложняющих обстоятельств, кото­рые возникают в результате взаимодействия множества субъектов действия.

Даже абстрагированные от социальных отношений особенности ситуации действия, а также биологические потребности и способности индивида составляют опре­деленные фиксированные пункты детерминации в систе­ме действия. Функциональные потребности социальной интеграции и условия, необходимые для функциониро­вания множества акторов в качестве «единой» системы, достаточно хорошо сопряженной, чтобы существовать самостоятельно, оказывают определенное влияние и на другие обстоятельства.

Но функциональные потребности, лежат ли в их осно­ве биологические, социо-культурные или индивидуальные источники, поскольку они относятся динамически к такой концептуальной схеме, удовлетворяются посредством про­цессов действия. Потребность в пище биологически обус­ловлена; но процесс производства пищи человеком и раз­личные социальные обычаи во вкусах, в приготовлении и потреблении пищи определены биологически не более, чем любые другие социальные явления, такие как, например, создание симфонической музыки, наслаждение ею. Следо­вательно, вопрос о конечном «источнике» потребностей является некорректным, если он не связан со структурой и ориентацией социальных систем действия. В этом последнем случае здесь создается «фокус», вокруг которого концент­рируются установки символа и стандарты действий.

Структура — это совокупность относительно устой­чивых стандартизированных отношений между элемен­тами. А поскольку элементом социальной системы явля­ется актор, то социальная структура представляет собой стандартизированную систему социальных отношений между акторами. Однако отличительная черта структур и систем социального действия заключается именно в том, что в большинстве отношений действующее лицо не при­нимает участия в качестве целостной сущности, а участву­ет в них лишь посредством данного дифференцирован­ного «сектора» своего целостного действия (в том же смысле, в котором данный кирпич как целое является или не является «частью» данной стены). Такой сектор, пред­ставляющий собой единицу социальных отношений, ста­ли называть «ролью»10. Следовательно, предыдущее по­ложение должно быть переформулировано: социальная структура представляет собой систему стандартизован­ных отношений акторов, выполняющих роли относитель­но друГ друга. Понятие роли соединяет подсистему дей­ствующего лица как психологической единицы с определенной социальной структурой.

10 Это понятие было использовано Р. Линтоном в «The Study of Man » (New York, 1936). См. особенно гл. VIII.

Здесь возникают два вопроса. Во-первых, какова при­рода этой связи, что такое социальная структура с точки зрения актора, выполняющего свою роль в ней? Во-вто­рых, какова природа «системы» стандартизованных от­ношений в социальной структуре?

Ключ к ответу на первый вопрос лежит в норматив­но-волюнтаристическом аспекте структуры действия. С точки зрения социальной системы роль — это некоторый элемент обобщенной стандартизации действий индиви­дов, входящих в эту систему. Но это не просто статисти­ческая тенденция. Важное значение здесь имеют катего­рии цели и стандарта. С точки зрения актора его роль определена нормативным ожиданием членов группы, сформированным в социальных традициях этой группы. Наличие таких ожиданий составляет существенную осо­бенность ситуаций, в которых находится актор. Приня­тие или непринятие этих ожиданий влечет за собой санк­ции одобрения и награды или порицания и наказания. Более того, ожидание составляет часть его собственной личности. В процессе социализации им усваиваются - в большей или меньшей степени — стандарты и идеалы его группы, так что они становятся эффективными мотива-ционными силами в его собственном поведении, незави­симо от внешних санкций.

С этой точки зрения существенным аспектом социаль­ной структуры является система стандартизированных ожиданий, которая определяет правильное поведение лич­ности, исполняющей некоторые роли, основанные как на ее собственных позитивных мотивах конформности, так и на санкциях других. Такие системы стандартизированных ожиданий, рассматриваемые по их месту в тотальной сис­теме и достаточно глубоко пронизывающие действие, так что их можно принимать без доказательства как законные, условно называются «институтами». Следовательно, ос­новным структурным стабильным элементом социальных систем, который, согласно изложенным соображениям, должен играть решающую роль в их теоретическом ана­лизе, является структура институциональных стандартов, определяющих роли входящих в нее акторов.

С функциональной точки зрения институционализиро­ванные роли представляют собой механизм, интегрирую­щий весьма разнообразные возможности «человеческой природы » в единую систему, способную преодолеть ситуа­ционные крайности, с которыми общество и его члены по­стоянно сталкиваются. Институционализированные роли выполняют две функции по отношению к этим возможнос­тям. Первая состоит в отборе таких возможностей поведе­ния, которые «удовлетворяют» потребностям и укладыва­ются в пределы данной стандартизированной структуры; другие типы поведения при этом подавляются или ими пре­небрегают. Вторая функция должна обеспечить через ме­ханизмы взаимодействия максимум мотивационной поддер­жки действию, соответствующему ролевым ожиданиям. Помимо прочего, как бескорыстные мотивы, ассоциирую­щиеся с «совестью » и « идеалами », так и эгоистические дол­жны быть мобилизованы для одного и того же.

Вторая основная проблема состоит в структуре са­мих институтов как системы. Институты понимаются как факторы, контролирующие действия человека в обще­стве, и как следствия их. Следовательно, в качестве сис­темы они должны быть одновременно связаны как с фун­кциональными потребностями акторов — индивидов, так и с социальными системами, которые они образуют. Та­ким образом, основным структурным принципом, так же как и в анатомии, является принцип функциональной дифференциации. Однако функциональное содержание в социальных явлениях оказывается более сложным, ибо здесь переплетаются функциональные потребности ак­тора и социальной системы.

Любая схема для анализа такой функционально Дифференцированной структуры по необходимости бу­дет сложной, и, вероятно, ни одна из них не будет един­ственно «правильной ». Однако исходная трехмерная схе­ма представляется достаточно приемлемой и высоко обобщенной11.

11 См.: «Toward a Comman Language for the Area of Social Science», part II. (Помещена в том же сборнике работ Т. Парсонса, из которого взята пуб­ликуемая статья. — Примеч. ред.).

Во-первых, здесь имеются «ситуационные» институты или стандарты. Таковыми оказываются организации ролей вокруг аспектов ситуаций, в которых находятся акторы и социальные системы. Наиболее яр­кий пример этому дают роли родства, организованные вокруг биологической зависимости индивидов по прин­ципу происхождения, и в менее яркой форме — политичес­кие институты, организованные на основе солидарности в применении силы и подчинении ей в рамках территориаль­ной общности.

Второй тип институтов — инструментальные, сфор­мировавшиеся ради достижения вполне определенных целей. Например, некоторая данная процедура, вроде тех, что применяются в современной медицине, осуще­ствляется в рамках институционализированной роли врача. Наконец, в-третьих, имеют место «интегрирую­щие» институты, которые ориентированы прежде все­го на регуляцию отношений индивидов с целью избежать конфликтов или добиться позитивной кооперации. При­мерами этого могут служить социальная стратификация и власть.

Поскольку относительная оценка личных качеств и достижений в социальной системе неизбежна, постоль­ку весьма существенно, чтобы эти оценки интегрирова­лись в упорядоченной системе ранжирования, в системе стратификации общества. В то же время возможности от­клоняющегося поведения и необходимость детальной ко­ординации действий многих людей во всяком сложном об­ществе таковы, что нельзя положиться на спонтанную реакцию, на неорганизованный контроль. Некоторые лица и организованные агентства должны обладать вла­стью, чтобы в определенных пределах подавить откло­нение и его последствия или способствовать эффектив­ной кооперации. И опять весьма существенно для интеграции общества, чтобы такой контроль над други­ми был институционально упорядоченным, регулируе­мым и представлял собой систему ролей законной влас­ти. Это важный фактор эффективности контроля, ибо он делает возможной апелляцию к чувству морального обя­зательства и позволяет регулировать саму власть, которая в случае злоупотребления может привести к серьез­ным последствиям.

Важность понимания институтов как функциональ­но дифференцированных систем состоит в том, что та­кое понимание позволяет рассматривать изменения в любой части социальной системы с точки зрения их вза­имозависимости во всей системе как целом. Поскольку такая система адекватно формулируется в обобщенных структурах и является структурно завершенной, постоль­ку она требует, чтобы обращалось явное внимание на каждое из возможных отражений изменения в различ­ных направлениях.

Однако динамический анализ невозможен только лишь с точки зрения систематического рассмотрения ин­ституциональной структуры. Для проведения такого ана­лиза необходимо ввести обобщающее истолкование по­веденческих тенденций акторов — людей в той ситуации, в которой они находятся, подлежащих воздействию ожи­даний их институционализированных ролей. В самых об­щих чертах такое обобщение зависит от теории «моти­вации» человеческого поведения.

Исходные основания такой теории должны быть по­лучены из психологии. Но поскольку «идеосинкразичес-кий» элемент в поведении и мотивации индивидов весьма велик и поскольку уровень абстрагирования в психоло­гии таков, каков он есть, постольку вообще невозможно вывести адекватную теорию мотивации социально орга­низованных массовых явлений путем простого «приме­нения» психологических обобщений. Отношение между психологическим уровнем и поведением в социальных системах сложно, но на это отношение проливает свет психологическая трактовка понятия роли.

Все это прежде всего истинно в двух направлениях. Ранняя тенденция в психологии рассматривала «лич­ность » как выражение генетической конституции или как единственную в своем роде идиосинкразическую лич­ность. Однако изучение социализации в сравнительной перспективе показывает, что у тех, кто социализировал­ся в одной и той же культурной и институциональной

системе, в «структуре характера » существуют значитель­ные элементы единообразия, варьирующиеся в зависимо­сти от различных ролей внутри системы12.

Хотя пределы применения этой концепции струк­туры еще не выяснены, все же признано ее общее теоре­тическое значение. Там, где она применяется, стандар­ты мотивации, которые обычно используются для объяснения поведения в институционализированной роли, не выводятся непосредственно из «склонностей человеческой природы» вообще. Они зависят от компо­нентов, организованных в некоторую особую структу­ру. Сформировавшийся тип личности будет обладать своим собственным стандартом мотивации и тенденци­ями поведения.

Другое принципиальное направление развития каса­ется области, которая рассматривает процессы подвиж­ности поведения в любой данной социальной системе на психологическом уровне. Очевидно, особенно в резуль­тате рассмотрения сложных обществ, что эти пределы относительно широки для больших масс населения и что распределение типов характера, в большей или меньшей степени отвечающих требованиям данной роли, также достаточно разбросано.

Основной механизм здесь заключается в том, что мо­жет быть названо «структурной генерализацией цели» и другими аспектами ориентации. Как считает Томас, одна из основных функций институтов состоит в «определении си­туации»13 для действия. Как только ситуация институцио­нально определена и это определение подтверждено сис­темой санкций, интегрированной соответствующим образом, действие, поддерживаемое соответствующими тенденциями в ожиданиях, стремится, как указывалось, мобилизовать в свою пользу широкое разнообразие моти-вационных элементов. Так, если взять наиболее известный пример — «мотив прибыли », играющий столь важную роль в экономических дискуссиях, то это вовсе не является психологической категорией.

12 См., например: Kardiner A. The individual and his society (N.Y., 1939), a также последние работы Маргарет Мид.

13 Особенно см. его «The Unadjustad Girl» (Boston, 1927), Введение.

Верный взгляд скорее состоит в том, что система «свободного предпринимательства » в эко­номике, основанная на деньгах и рынке, определяет ситуа­цию для поведения и ожиданий поведения от делового пред­приятия таким образом, что люди должны стремиться к прибыли как условию выживания и показателю успеха сво­ей деятельности. Следовательно, какие бы интересы ни ру­ководили индивидом, будь то достижение, самоуважение, восхищение со стороны других и т.д., не говоря уже о том, что можно купить за деньги, — все они превращаются в де­ятельность по производству прибыли14. В ситуациях, опре­деляемых различно, одинаковые исходные мотивы приво­дят к совершенно различным видам деятельности15.

14 См.: Parsons T. The Motivation of Economic Activity («Canadian Journal of Economics and Political Science», May 1940). (Русский перевод этой статьи см.: наст, изд., с. ???. — Примеч. ред.) Дальнейший анализ отношения роли— структуры к динамике мотиваций см.: Parsons T. Propaganda and Social Control («Psyhiatry», Nov. 1942).

15 Cm. Malinowski. Corol Garden and Their Magic. London, 1935, vol. I, ch. I, part 9.

Таким образом, при анализе динамических проблем социальной системы недостаточно применять «психоло­гию» к поведению индивидов в соответствующей "объек­тивной" ситуации. Необходимо дать интерпретацию их «ре­акций» с точки зрения, по меньшей мере, двух других проблем — знания о структуре характера, "типичной" имен­но для этой особенной социальной системы, и своеобраз­ных целей и ориентации, возникающих в результате «опре­делений ситуаций », распространенных в данном обществе.

Но при всем уважении к анализу данного типа остается в силе то, что основные динамические категории социальных систем являются «психологическими». Отношение психоло­гии к теории социальных систем аналогично отношению био­химии к общей физиологии. Точно так же как организм не является категорией общей химии, так и социальная система не является категорией психологии. Но в физиологической концепции того, что такое функционирующий организм, про­цессы признаются химическими по своей природе. Точно так же и процессы социального поведения, как и любые другие процессы поведения, являются психологическими. Но вне истолкования, придаваемого этим процессам их институци­онально-структурным контекстом, они утрачивают свое зна­чение для понимания социальных явлений.

Каким бы кратким и незаконченным ни являлось все сказанное выше, все же можно надеяться, что это дает представление об основных чертах возникающей струк­турно-функциональной теории социальных систем. Ос­тается поставить вопрос, в каком аспекте эта теория мо­жет рассматриваться как специфически социологическая.

Конечно, возможно рассматривать социологическую теорию в качестве теории социальных систем вообще. Од­нако такой подход представляется нежелательным, так как в этом случае социология стала бы крайне громоздкой дис­циплиной, включающей в главное содержание психологию и всю экономическую теорию. Наиболее важная альтерна­тива состоит в том, чтобы считать социологию одной из наук об институтах в вышесказанном смысле слова или, более специфически, — об институциональной структуре. Отсю­да следует, что социология не должна ограничиваться толь­ко статическим структурным анализом, но и уделять опре­деленное внимание проблемам структуры,включая структурные изменения. Динамические, особенно психоло­гические, проблемы войдут в социологию с точки зрения их специфического отношения к данному контексту16.

16 Это едва ли чем отличается от взгляда, изложенного в «The Structure of Social Action », гл. XIX: институты — такие элементы структуры социальных систем, которые наиболее четко воплощают в себе типы «общей ценност­ной интеграции» системы действия.

Такой взгляд позволяет определить психологию как общую науку о структуре человеческой личности и мотивации. Совершенно ясно, что многие конкретные про­блемы психологии в этом смысле совсем не являются со­циологическими. Например, социологические соображе­ния будут вторичными и периферийными во всей области клинической психологии. Однако обе эти науки неразрыв­но связаны между собой, и данные, касающиеся ролевой структуры социальной системы, по меньшей мере подспуд­но включены во все конкретные психологические пробле­мы. Это обычная ситуация в отношении различных наук.

Такой взгляд позволяет также провести различие меж­ду социологией и экономической теорией. Экономическая теория занимается определенными динамическими процес­сами, происходящими внутри социальных систем. Ситуация, где экономическая теория особенно необходима, ограни­чена определенными типами социальных систем, особенно теми, где в большей степени распространена первичная ори­ентация на оптимальное использование ресурсов и цен. Та­кая ситуация предполагает, во-первых, отчетливо выражен­ную институциональную структуру. Во-вторых, как следствие этого, она предполагает организацию мотивов вокруг структурно обобщенных целей определенных типов. Но при таких условиях специфические динамические по­следствия экономически ориентированного действия дол­жны анализироваться с точки зрения особой концептуаль­ной схемы. И Парето, и другие исследователи хорошо понимали, что эта схема в высшей степени абстрактна и бо­лее широкие аспекты динамики тотальных экономических систем будут неизбежно включать взаимосвязь с неэконо­мическими переменными.

В некоторых аспектах возникновение в сложных со­циальных системах определенных функционально дифференцированных структур аналогично специфическим чертам товарного производства. Может быть, самым важ­ным примером этого является управление. Всегда возмож­но считать изучение таких структур и соответствующих социальных процессов предметом относительно независи­мой науки. Однако до сих пор ни один из этих вариантов не имеет особой аналитической схемы, появление которой могло бы означать, что эта область приобрела теоретичес­кий статус, аналогичный тому, которым обладает сама эко­номика. Поэтому в высшей степени проблематично, можно ли считать «политическую теорию» в научном, а не в эти­ческом или нормативном смысле фундаментальным элемен­том теории социальных систем. Вероятно, более логично рассматривать ее в качестве области применения общей те­ории социальных институтов, но достаточно дифференци­рованной, чтобы ее можно было трактовать как независи­мую дисциплину для многих целей. Подобные соображения

распространяются и на другие аспекты структурной диф­ференциации, например религиозные.

Наконец, возникает вопрос, следует ли антропологию рассматривать в теоретическом смысле как независимую на­уку. При изучении первобытных обществ она, конечно, яв­ляется весьма специализированной областью, в некотором смысле аналогичной случаю с управлением. Однако, посколь­ку ее теоретическая задача заключается в изучении социаль­ной системы как таковой, то оказывается, что нет оснований рассматривать социальную антропологию в качестве особой теоретической дисциплины. В соответствующем аспекте она должна считаться ветвью социологии, а в других аспектах — экономики, логической науки и т.д. Однако возникает одна проблема, анализ которой может привести к изменению этого взгляда. Многие защитники антропологии считают, что это наука о культуре, а не о социальных системах. В вышеприве­денном анализе выявилось, что культура, хотя она эмпири­чески фундаментальна для социальных систем и в этом смыс­ле — их компонент, в теоретическом смысле не является исключительно социальным явлением. Указывалось, что изу­чение структуры культурных стандартов как таковых и их структурной взаимозависимости есть законная абстракция от конкретных явлений человеческого поведения и его мате­риальных следствий. Оно совершенно отличается от их изу­чения в контексте взаимосвязи с социальной системой. Та­кое изучение не эквивалентно изучению институтов как аспекта социальной системы. Если фокус теоретического интереса антропологии должен смещаться в этом направле­нии, то отсюда следуют два важных вывода. Во-первых, со­вершенно ясно, что традиционный интерес антропологии к первобытным народам не может быть поощряем. Культура первобытных народов, так же как и структура их институ­тов, не является больше основанием для обособления и раз­вития науки. Во-вторых, важно уяснить отношение между культурной и социальной структурой. Именно по этому воп­росу возникает большая путаница как среди социологов, так и среди культурных антропологов.

1945

К общей теории действия. Теоретические основания социальных наук. *