На изломе философской истории. Возникновение открытой антропологизации

Бэкон и Декарт прервали эту традицию. Они не стали строить онтологию по классическим рецептам. Больше того, здесь, на наш взгляд, вообще не представляется возможным говорить о каких-либо онтологиях.

Да, эти мыслители много говорят о внешнем, точнее сказать, о природном бытии. Такими сюжетами заполнены, например, декартовские "Начала философии" и бэконовские "Новый Органон", "О достоинстве и приумножении наук" и "О мудрости древ­них". Поражают многочисленность и многообразие этих сюжетов. Вместе с тем они, как правило, имеют частный характер и – что наиболее показательно – весьма разрозненны. Не чувствуется, что авторы предпринимали какие-либо попытки систематизировать их ради создания целостной картины внешнего бытия. По этой причине в данном случае вряд ли уместен и термин "натурфилософия". Строго говоря, мы имеем дело с простыми совокупностями положений, имеющих натурфилософский характер, а иногда (особенно у Декарта) и конкретно-научный.

По своему главному содержанию и основной направленности системы Бэкона и Декарта посвящены тому, то теперь принято называть проблемой человека. Правда – и это их существеннейший признак (а с нынешней точки зрения и недостаток) – человек в них берется не как целое (не во всем множестве и многообразии его харак­теристик и ипостасей), но лишь как познающее существо, больше (вернее, меньше) того, лишь как научно познающее. Да и вызвана-то эта революционная антропологизация философии не интересом к человеку самому по себе, почему-то вдруг вспыхнув­шим, а интересом к науке, точнее – весьма специфической и вполне объективно возникшей потребностью в идеологической поддержке, защите нарождавшихся как раз в это время новых форм научного познания. Речь идет, с одной стороны, о такой особой разновидности науки как "эмпирическая" ("экспериментальная") наука (ее первым идеологом и явился Бэкон), с другой стороны, о такой качественной новой форме "чистой" науки как "высшая математика" (ее первым идеологом, а также одним из главных творцов был Декарт)⁶.

Конечно, Бэкон и Декарт затрагивали и другие аспекты проблемы человека, однако всегда получалось так, что эти выходы на иные человеческие ипостаси либо вписывались в контекст основных – гносеологических и научно-методологических – идей, но тогда оказывались (во всяком случае, по мнению их авторов) не более, чем логическими следствиями, тривиально вытекающими из этих идей, либо не вписыва­лись и тогда выглядели как некий "довесок" к основной части системы. Трактат Бэкона "Опыты и наставления нравственные и политические" – яркий пример последнего случая, хотя назвать его "довеском" было бы некорректно с исторической точки зрения (этот трактат Бэкон начал писать и большую часть его написал еще до "Великого Восстановления Наук").

А вот примеры первого случая. В своем труде "О достоинстве и приумножении наук" – первой части "Великого Восстановления Наук" – Бэкон фактически рисует целостную картину всего духовного мира. Однако подается она в виде всеобъем­лющей классификации знаний, а точнее – научных знаний (какого-то четкого различия

⁶ Справедливости ради следует сказать, что Бэкон и Декарт существенно иначе, нежели мы сейчас, понимали соотношение науки и остальных (в частности, обыденных) форм познания. Уповая на научное знание, которое позволит людям "сделаться хозяевами и господами природы" (Декарт), войти "в царство человека, основанное на науках" (Бэкон), они, однако, оценивали наблюдаемые (и совершаемые) ими духовные преобразования не как возникновение особых, специализированных форм познания, а как "яркое воззжение естественного света" (Бэкон), "увеличение естественного света разума" (Декарт), высвобождение врожденных "истинных сил духа" и обуздание его "ложных сил". Таким образом, то, что фактически было критикой естественного и "предоставленного самому себе" (выражение Бэкона), т.е. обыденного разума с позиций искусственного и методологически организованного, т.е. научного разума, воспринималось этими мыслителями как изобличение врожденных дурных наклонностей обыденного (а с их точки зрения просто человеческого) ума столь же врожденным истинным светом этого же ума.

90

между этими понятиями автор не проводит). В итоге знаниями оказываются резуль­таты не только собственно познавательной деятельности, но также и нравственной, и эстетической (различные формы морали, политики, права, виды искусства и т.д.). Аналогичное видим у Декарта. В центральной – второй – части своего "Рассуждения о методе" он рассматривает основные правила научного метода. Интересно, что сле­дующую – третью – часть он посвящает морали, но куда более интересно название этой части: "Некоторые правила морали, извлеченные из этого метода". При этом неважно, насколько "отношение извлеченности" здесь имеет место и имеет ли его вообще, важно, что сам автор убежден в его существовании.

В двух последних примерах мы сталкиваемся как бы с прообразом того взгляда, который возникнет лишь в XIX в. и согласно которому научное познание должно занять доминирующее, определяющее положение во всей системе духовной (как, впрочем, и материальной) культуры. Но пока это действительно лишь слабый намек на более поздний и куда более радикальный взгляд, и намек этот вызван к жизни вышеупомянутой объективной потребностью в идеологической поддержке нарождаю­щихся форм научного знания. Однако объективная ситуация очень быстро изменилась. Ныне часто употребляется выражение "бурный прогресс" при характеристике разви­тия науки в XX в. Но с таким же, а пожалуй, даже с большим правом его можно отнести к XVII в. и особенно к 30-м годам⁷. Буквально в считанные десятилетия, а то и годы новые формы научного знания встают на ноги и завоевывают себе место в наличной системе духовной культуры. Тем самым потребность в их идеологической поддержке исчезает.

Исчезает и сама поддержка. Вместе с тем сохраняется и упрочивается возникшая благодаря ей и заданная Бэконом и Декартом форма открытой антропологизации философии, а именно преимущественная ориентация на познавательную ипостась человека. Уже ближайшие ученики и последователи Бэкона (Гоббс и особенно Локк) и Декарта (особенно Лейбниц) интересуются не столько наукой, сколько человеческим познанием вообще и делают его главным объектом своих философских систем; в это время "наиболее полно и глубоко изменение взглядов на философию и ее задачи выразилось в том, что... учение о познании стало не только особым, но и наиболее важным разделом философских систем Нового времени"⁸.

Однако эти ближайшие ученики и последователи не сохранили другую новацию Бэкона и Декарта, а именно их отказ от традиционного способа конструирования двухкомпонентных философских систем (выше мы уже говорили о том, что системы Гоббса, Спинозы и Лейбница в этом плане вполне укладываются в прежние каноны). Конечно, можно ссылаться на то, что философским системам ("телам") так же, как и телам физическим, присуща инерция покоя. Можно, далее, обратить внимание на отсутствие у этой новации каких-либо теоретических обоснований. В самом деле, Бэкон и Декарт просто де-факто продемонстрировали возможность обойтись без онтологии прежнего типа, а для полной убедительности требовалось еще де-юре пока­зать необходимость отказа от них.

Итак, возникновение новой – открытой – формы антропологизации не привело к автоматическому исчезновению старой – скрытой – формы. Начался период – правда, очень недолгий – их совместного существования.

7 В эти годы формируются основы первых физических теорий (Г. Галилей "Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки", 1638), а также аналитической геометрии (Р. Декарт "Геометрия", 1637; П. Ферма "Введение в изучение плоских и телесных мест", 1636), матема­тического анализа (Б. Кавальери "Геометрия... неделимых...", 1635; П. Ферма "Метод отыскания максимумов и минимумов", 1629), проективной и начертательной геометрии (Ж. Дезарг "Образец одного из общих способов... для употребления перспективы...", 1636 и "Черновой набросок подхода к явлениям, происхо­дящим при встрече конуса с плоскостью", 1639; Б. Паскаль "Опыт о конических сечениях", 1639).

8 Лекторский В. и др. Философия // Философская энциклопедия. М., 1970. Т. 5. С. 336.

91