Глава 3

ИНФОРМАЦИОННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ТЕХНОЛОГИИ В УСЛОВИЯХ "ОТКРЫТОГО ОБЩЕСТВА"

Нам предстоит вскрыть истоки общественно-политической драмы стран,

вступивших в активные межкультурные контакты в условиях

неэквивалентного обмена информацией. В этих странах особенно велик

разрыв между темпами общего информационного накопления (куда вносят

свой вклад более развитые общества, поставляющие множество информации

на экспорт) и возможностями социально-прикладного, технологического

использования накопленной информации. Не находя себе целенаправленного

прикладного применения, эта информация становится ферментом,

подтачивающим все общественные институты, а также нравы, традиции,

нормы, идеалы.

Напрашивается аналогия с инфляцией, которая также подрывает все

институты, делает бессмысленными долгосрочные инвестиции и накопления,

заставляет жить одним днем. Но дело здесь не в простой аналогии, а в

глубокой внутренней связи. Классическая либеральная теория

экономического равновесия исходила из того, что основные общественные

классы в экономической области ведут "чистый образ жизни", свободный

от примесей "классово чуждого" поведения и дохода. Так, она

предполагала, что рабочие живут исключительно на заработную плату,

которая в свою очередь тратится исключительно на потребление.

Предпринимательский класс живет исключительно на прибыль, которая

практически вся тратится на инвестиции. Суммарная стоимость средств

потребления, таким образом, в целом равна заработной плате; суммарный

объем инвестиций - объему прибыли.

Однако классическая политическая экономия игнорировала роль политики,

которая активно вмешивается в экономический обмен. Наблюдение за

процессами модернизации в различных странах - от большевистской России

до голлистской Франции (1958-1969 гг.) - заставило внести поправки в

теорию экономического либерализма. Классовые отношения в свете теории

модернизации (или теории роста) выступили как механизм мобилизации

ресурсов. Отношения высших и низших классов стали выглядеть как

отношения инвесторов и потребителей. Правящий класс выступает в роли

инвестора, старающегося изъять из массового потребления как можно

больше ресурсов для того, чтобы использовать их в целях накопления.

Нацию он рассматривает всего лишь как резервуар ресурсов, которые

необходимо сконцентрировать в одних руках и направить на расширение и

обновление производства, в ши-

371

роком смысле слова (включая и интеллектуальные ресурсы). Низшие

классы, защищая свое право на маленькое человеческое счастье перед

демоном прогресса, пытаются уклониться от этой тотальной мобилизации,

замкнуться в локальных мирах, сохранить часть своих ресурсов для

личного потребления. Борьба классов, таким образом, есть средство

перехода от спонтанности потребления к принудительности накопления, от

общества статичного, проедающего свои ресурсы, к обществу

"историческому", использующему их для рывка от настоящего к "светлому

будущему",

В рамках теории модернизации совершенно неважно, какого происхождения

правящий слой: он может состоять из выходцев из дворянства, из

буржуазии или из "пролетарских революционеров", как это имело место в

СССР; главное состоит в оценке его способности мобилизовать

общественные ресурсы для накопления и индустриального рывка.

Накопление рассматривается как функция власти: чем сильнее власть

верхов над низами, тем большую долю национальных ресурсов можно изъять

из потребления и направить на промышленную реконструкцию и рост,

Ален Турен, описавший модернизацию во Франции, применил эту теорию для

объяснения процесса социальных новаций в целом. Новация как

альтернатива традиции выступает как дело государства, навязывающего

"запланированные потрясения" пассивному гражданскому обществу. В связи

с этим Турен подчеркивает значение различия между традиционным

"воспроизводством" общества и его производством, т.е. запланированным

ростом. Воспроизводство целиком обеспечивается механизмами

гражданского общества. С этим и связана классическая либеральная

концепция laissez falre. Напротив, производство общества закономерно

сопровождается апелляцией к власти, ограничениями потребления и других

спонтанных процессов, в которые обычно погружены "обыватели".

Для <нормального функционирования, - говорит Турен, - власть не нужна:

она необходима для выведения из нормального состояния в

мобилизованное. Власть - это узурпация естественноисторических ролей и

статусов в пользу осуществления того или иного "проекта". В той мере,

в какой уместно говорить о прогрессе, необходимо отбросить

представления Сен-Симона, Конта и Энгельса о том, что в будущем

обществе управление людьми сменится "администрированием вещами", о

замене искусственных и принудительных отношений естественными.

Прогресс есть разгул искусственности, а следовательно, и социального

администрирования. "Бесконечное усиление его (общества. - АЯ.)

способности видоизменять

372

себя с необходимостью влечет за собой усиление власти и ее аппарата,

повсеместно порождая новые формы социального протеста">1.

Итак, прогресс, понимаемый не в качестве спонтанно действующей

эволюции, а в качестве социальной модернизации. означает:

- вытеснение естественно складывающихся тенденций искусственно

спровоцированными;

- вытеснение автономно формирующихся типов поведения манипулируемыми и

контролируемыми извне;

- подмену местной - профессиональной, территориальной, культурной

автономии программированным управлением из разного рода "центров".

Отсюда - специфическая идеология сопротивления, питающая утопию

"антипрогресса", "История и география, принадлежность к традиции и к

территории .становится способом мышления и мироощущения тех, кто

сопротивляется трансформациям. Регионализм и автономизм выступают

как лозунги антитехнократического сопротивления"2.

Из всего этого мы видим, что процесс социальной модернизации имеет

свои закономерности, воспроизводимые в разных странах, в том числе

считающихся довольно развитыми. Голлистская Франция и сталинская

Россия имеют много общего, если отбросить в сторону патологию

большевистского геноцида.

Парадокс нашего времени состоит в том, что, с одной стороны, наша

страна нуждается в последовательной и всесторонней модернизации, а с

другой - в ее массовом сознании оказались надолго скомпрометированными

некоторые из основных принципов и механизмов социальной модернизации,

а реакцией на крайности коммунистического централизма и дирижизма стал

либеральный миф самоорганизующейся экономики, Если посмотреть на

послевоенную модернизацию стран Тихоокеанского региона, мы там видим

сочетание сильной централизованной власти с модернизаторскими

устремлениями всего общества. Необычайно высокая, по сравнению с

западными странами, доля накопления в Японии связана со слабыми

профсоюзами, защищающими права потребителей, и сильными позициями

авторитарных инвесторов.

"Решающая проблема модернизации касается того, в какой мере могут

сокращаться доля заработной платы в национальном доходе и

покупательная способность масс, не провоцируя в то же время волну

политического возмущения, способную

' Towain A. Pour la sociologle. 1974. P. 129. 2 Tourain A. La soclete

post-lndustrlelle. 1969. P. 78-79.

373

поставить под угрозу планы руководителей"3. Но здесь и вступают в дело

факторы, относящиеся к соотношению общего информационного накопления с

экономическим. В странах, сохранивших традиционную аскезу в условиях

длительной изоляции от социокультурных провокаций со стороны более

зажиточных и либеральных обществ, значительно легче проводить политику

модернизации. Здесь накопление специальной - технологизируемой

информации совершается быстрее, чем накопление общей, больше

действующей на психологию и нравы, на притязания, чем на практические

производственные возможности. Напротив, в тех странах, где общее

информационное накопление пронизывает все поры общества, тогда как

накопление специальной (прескриптивной) информации отстает, общество

быстрее становится либеральным, чем богатым. В результате механизмы

социальной мобилизации не срабатывают. Не срабатывают и факторы

адаптации к негативным изменениям экономической конъюнктуры.

Например, нефтяное эмбарго 1973 г. существенно повлияло на

себестоимость продукции и условия производства, но европейские

общества, привыкшие к определенным социальным благам и удобствам, не

захотели тотчас же приспосабливаться к ним, временно затянув пояса. В

результате рентабельность предприятий существенно снизилась, а

инфляция возросла. Еще сильнее воздействие закона социальной имитации

в современном массовом обществе. Скажем, в наиболее развитых отраслях

экономики существенно возросла заработная плата, что является

экономически вполне оправданным. Однако интенсивный социокультурный

обмен приводит к тому, что уровень жизни, достигнутый в некоторых

отраслях, вскоре становится всеобщим эталоном. Профсоюзы других

отраслей дружными усилиями добиваются аналогичного роста заработной

платы, который, однако, уже не является экономически оправданным, а

представляет жизнь в долг. Экономика отвечает на это инфляцией, что

ведет к потере реальных социально-экономических преимуществ передовых

отраслей. В целом наблюдается такая зависимость: чем менее

рентабельными оказываются та или иная отрасль экономики, предприятие,

регион, тем более мощное политическое давление они оказывают в целях

искусственного подтягивания своего уровня жизни к передовым в

экономическом отношении группам и тем больший инфляционный эффект это

вызывает. Мы здесь наблюдаем действие того же самого процесса:

социокультурный обмен дескриптивной информацией между раз-

3 Lecaillon 1. La societe de conflits. P., 1979. P. 16.

374

Социокультурная информация

Научно-техническая

Прикладная (технологическая)

Схема Б

Социокультурная информация

Научно-техническая

Прикладная (технологическая)

витыми и менее развитыми отраслями и регионами заметно опережает обмен

той специализированной прескриптивиой информацией, которая могла бы

послужить реальной технологической реконструкции отстающих структур.

Мы, таким образом, можем сопоставить две противоположные схемы

информационного обмена, А и Б,

Первая будет означать более быстрый обмен прескриптивной

(технологической) информацией, чем более общей социокультурной, вторая

- наоборот.

Схема А демонстрирует устойчивость социальной пирамиды

модернизирующегося общества, находящейся на широком основании

прикладного информационного обмена.

Схема Б демонстрирует социальную неустойчивость опрокинутой пирамиды,

когда обмен стандартами жизни и притязаниями превышает заимствования,

относящиеся к приращению реального технологического потенциала, в

широком смысле этого слова.

Надо непременно отметить, что перевернутая пирамида является стихийно

складывающимся продуктом межкультурного информационного обмена: если

оставлять этот процесс неконтролируемым, он непременно породит

асимметрию в пользу ускоренного заимствования общей социокультурной

информации за счет прикладной. Следовательно, задача политической

375

власти в этих условиях состоит в том, чтобы не поддаться стихии

межкультурного обмена, не дать пирамиде перевернуться вверх дном: так

дозировать потоки информационного обмена, чтобы циркуляция прикладной

(прескриптивной) информации, относящейся к реальным технологиям,

превышала наращивание общей социокультурной информации, порождающей

одну только "революцию притязаний".

Словом, альтернативы модернизационной политики можно сформулировать

так: либо общество быстрее "накачивают" привносимой извне информацией,

предназначенной изменить его цели и ценности, либо, напротив, сначала

ускоренно приращивается информация, ориентированная на изменение

технологических средств, а уж вслед за нею идет информация,

преобразующая самое общественные цели.

Законы социальной имитации ведут к тому, что заработная плата в

различных отраслях начинает расти примерно одинаково, хотя динамика и

уровень производительности труда существенно отличаются. Вследствие

этого происходит удорожание издержек производства в отраслях со слабой

динамикой производительности труда и, соответственно, удорожание их

продукции. Но бывают ситуации - именно такая сегодня сложилась у нас,

- когда различные лоббирующие группы, пользуясь слабостью центральной

власти, добиваются повышения заработной платы, намного превосходящего

зарплату передовых отраслей. Таковы, в частности, действия шахтерского

лобби, Мы имеем здесь едва ли не крайнюю степень противоречия между

отсталостью отрасли и непропорционально высокими доходами работников

или, иными словами, между недопотреблением прескриптивной информации,

обеспечивающей технологические сдвиги, и "сверхпотреблением"

социокультурной информации, касающейся роста притязаний. В этом смысле

политика нередко выступает как "шанс отстающих": политическая

организованность может компенсировать профессионально-квалификационное

и технологическое отставание данной социальной группы, начинающей

паразитировать на других группах, недополучающих заработанный

общественный продукт. Таково своеобразие "политического рынка",

который при недостаточном регулировании со стороны центральной власти,

порождает свой групповой монополизм и сопутствующие ему деформации.

Политическое давление групп может способствовать тому, что их доходы

(заработная плата, специальные льготы и т.п.) могут расти значительно

быстрее производительности труда, что влечет за собой цепную реакцию

инфляции. С помощью инфляции деструктивные последствия

376

"незаконного" - вырванного политическим давлением - повышения доходов

перераспределяются на всех; в распоряжении лоббирующей группы остается

временный выигрыш, достигнутый в промежутке между временем

установления ее новых доходов и временем общего повышения цен. Не

контролируемый государством политический рынок способен создать особые

миграции рабочей силы, противоположные тем, которые обычно сопутствуют

научно-техническому прогрессу. Обычно наиболее передовые отрасли

выступают в качестве референтных групп и создают мощные

центростремительные тенденции. Сюда устремляется масса образованной

молодежи, создается острая конкуренция претендентов, в силу чего

данная отрасль деятельности получает возможность отбора лучших (что

соответствует самой логике деятельности передовых отраслей). Но если

архаичные отрасли деятельности организуют мощное политическое давление

и добиваются ускоренного роста доходов за счет передовых отраслей,

последние могут терять претендентов; в результате качество рабочей

силы в авангардных отраслях деятельности может резко ухудшиться и

порою падать до более низкого уровня, чем в остальных отраслях, не

требующих столь высокой квалификации. Сегодня эти тенденции

сказываются в целом ряде ведущих в научнотехническом отношении

отраслей промышленности, науке, сфере вузовского образования. Все эти

явления совершенно не учитывала классическая экономическая теория,

уповающая на законы стоимости. Классическая политическая экономия

имела дело с обществом, в котором прескриптивная информация,

касающаяся средств деятельности, росла быстрее дескриптивной

информации, касающейся целей, притязаний, верований. Не случайно Маркс

говорил, что экономические эпохи отличаются не тем, что производится,

а тем, как производится, какими орудиями труда.

Однако сегодня мы имеем иную картину. Сегодня морально стареют не

только средства производства, но и предметы потребления; быстро

меняется структура потребностей. А законы социальной имитации и

действие межкультурного обмена приводят к тому, что в целом ряде

случаев обновление структуры потребностей опережает обновление

технологий, что приводит к отрыву социокультурной сферы от

экономической, в особенности в менее развитых странах. Речь идет об

экспансии экономически не обеспеченных притязаний, спровоцированных

межкультурными контактами и ослаблением традиционной групповой

обособленности.

Заработную плату и цены регулирует уже не столько соотношение спроса и

предложения, сколько групповые имитации

377

уровня и образа жизни и сопутствующее им политическое давление

наиболее влиятельных и организованных групп. В обществах менее

развитых, но вышедших на активные контакты с более развитыми

обществами, инфляция всегда будет выше: сказывается искусственная

"революция притязаний", не обеспеченная внутренними экономическими

возможностями.

Если наша гипотеза верна, то можно наблюдать корреляцию между

коммуникационной активностью группы в межкультурном процессе,

динамикой ее притязаний и дестабилизирующим воздействием этой группы

на внутреннее экономическое равновесие. Убедительным примером может

служить формирующийся отечественный бизнес. Если бы его зарождение у

нас напоминало практику народного капитализма протестантских стран или

старообрядческого купечества в России, мы бы имели совершенно другую

экономическую и политическую ситуацию. Зарождающаяся буржуазия

протестантского Севера Европы состояла из групп, наименее контактных в

межкультурном отношении и, пожалуй, наиболее изолированных от мировых

центров духовного производства. Знаменитая протестантская аскеза

изолировала "дюжинных мелких буржуа" от соблазнов досуга, искусства,

от мировой артистической богемы, скопившейся на католическом Юге

Европы. Следовательно, капитализм протестантского Севера создавали

люди, не затронутые "революцией притязаний" и эмансипаторским

движением, спровоцированными такими видами духовного производства, как

искусство, наука, политика. Томас Манн ("Буденброки"), Горький ("Фома

Гордеев", "Дело Артамоновых") описали духовную эволюцию этого типа,

который только где-то в третьем поколении уже вполне раскрывался

внешним межкультурным влияниям и порождал богему прожигателей жизни. В

первом-втором поколениях наш буржуа держался в границах, его

социальное воображение не было столь раскованным, чтобы откликаться на

соблазны большого мира. Позднее Запад создал показавшую свою

эффективность систему "двойственного образа жизни": жесткая аскеза

труда сочеталась с гедонизмом раскованного досуга. Homo faber выступал

как индивид, закованный в групповые рамки профессиональной этики; homo

ludens - как личность, стремящаяся к эксгрупповым контактам, к миру

духовного производства. Пока еще не ясно, как долго Западу удастся

благополучно балансировать между этими двумя крайностями, каков запас

эластичности западной культуры, выдерживающей столкновение столь

разных по типу, по интенциям субкультур - труда и досуга. Во всяком

случае пока что ему это удается.

Совсем другое происхождение у типичного нашего предпринимателя. Чаще

всего речь идет о бывшей партийной и

378

хозяйственной номенклатуре, при поощрении властей - бывших "товарищей

по партии" - приватизирующей партийную и государственную

(ведомственную) собственность. Бывший режим потому и рухнул столь

мгновенно, что прежняя элита, монополизировавшая право на контакты с

внешним миром, получила от этого мира мощную дозу облучения,

разрушившую обруч идеологии и старой партийной морали. Парадокс режима

в поздний период его истории состоял в том, что люди, навязывающие

всему обществу идеологическую догматику и аскезу "пролетарского образа

жизни", сами в наибольшей степени удалились от них: подлинная вера

сменилась утомительной и все более явной для всех фальшью. И вот

теперь именно эти, наименее "пуритански" настроенные люди получили

фактическую монополию на занятие свободным предпринимательством. Ясно,

что этот слой оказался наиболее активным восприемником ценностей

западного потребительского общества, совершенно не ведая при этом тайн

его трудовой аскезы, традиций самоограничения, дисциплины,

законопослушания. В деятельности нашего бизнеса более всего проявился

разрыв между необычайно большими политическими возможностями (в

качестве слоя сохранившие прежние властные связи) и полной

неспособностью нормально и ответственно действовать в рамках

гражданского общества, создавать технологию экономической

эффективности. Вероятно, мы здесь будем иметь социокультурную

эволюцию, противоположную эволюции западного буржуа или старого

русского купечества: если там фанатики индивидуального накопления в

третьем поколении вырождались в богему, то нам остается ожидать, что

вышедшее из номенклатурной богемы "предпринимательство", может быть, в

третьем поколении наконец-таки породит ответственных буржуа - аскетов

накопления. Сегодня наш бизнес - это социальная среда, ускоренно

аккумулирующая чужую информацию, касающуюся высоких притязаний и

стандартов жизни, но явно запаздывающая с накоплением информации,

пригодной для создания новых экономических, социальных и

производственных технологий. И в этом смысле наш бизнес -

инфляционистская среда, размывающая этику производительного труда и

усердствующая главным образом в процессах перераспределительства.

Вместо того чтобы создать, как это предполагалось, конкуренцию

государственным монополистам-производителям, она создает конкуренцию

потребителю, скупая оптом продукцию государственных предприятий и

перепродавая ее рядовым гражданам. "Отпущенные" государством цены

легитимировали эту деятельность и позволили, не повышая объемов

производства, повысить прибыль, превра-

379

тившуюся из произвольной в спекулятивную. Бизнес в целом ведет себя не

как экономическое предпринимательство, а как политическое лобби,

добившееся массированного перераспределения национального дохода в

свою пользу,

По-видимому, требуются дополнительные исследования для того, чтобы

точнее оценить социокультурную природу инфляции и ее влияние на

соотношение дескриптивной и прескриптивной информации, циркулирующей в

обществе или заимствуемой извне. С одной стороны, инфляция создает

общую атмосферу краткосрочных установок, делая бессмысленными

долгосрочные сбережения и инвестиции. И в этом отношении она работает

как фильтр, тормозящий или отсеивающий все то, что относится к

идеологии "отложенного счастья". Она воспитывает "прагматиков одного

дня", далеко не заглядывающих вперед, но старающихся не упустить свой

шанс сегодня. В этом отношении она альтернативна предшествующей

социокультурной ситуации. Однако следует признать, что формируемые под

влиянием растущего инфляционного давления прагматики далеки от ярких

характеров эпохи первоначального накопления на Западе: это люди

конъюнктуры, склонные жертвовать долговременным ради сиюминутного.

Инфляционная ржавчина подтачивает бережливость, целенаправленное

усердие и другие традиционные добродетели, чудом сбереженные и

сохраняемые в превращенных формах "советским человеком". Она создает

повышенную и неразборчивую в средствах потребительскую

впечатлительность, ибо то, что не потрачено или не приобретено

сегодня, завтра вообще может стать недоступным. Итак, с одной стороны,

инфляция формирует прагматиков, с другой -потребительских гедонистов,

отчаявшихся что-либо отложить и сберечь. Формируется потребительская

мораль в обществе, в котором почти нечего потреблять, ибо люди уходят

из неблагодарной сферы производства в более многообещающую сферу

перераспределения и посреднических сделок.

Разумеется, дальнейшее усиление разрыва между накоплением общей

социокультурной (дескриптивной) информации и инструментальной

(прескриптивной), как и сопутствующий этому примат

перераспределительного начала над продуктивным, не могут длиться

бесконечно. Точнее говоря, продолжение этих процессов за некоторым

порогом грозит тотальным разрушением производительных систем и

превращением нации в распадающуюся "диаспору". Поэтому следует

предполагать наличие определенного социокультурного цикла, нынешняя

фаза которого должна в обозримом будущем смениться противоположной. С

одной стороны, обществу предстоит усилить фильт-

380

ры и протекционистские барьеры, призванные препятствовать дальнейшему

неупорядоченному приращению информации, преобразующей цели, но не

средства, с другой - резко повысить возможность перевода накопленной

дескриптивной информации в прескриптивную.

Попробуем рассмотреть эти два типа стратегии. Одним из наиболее

эффективных барьеров на пути неупорядоченных межкультурных

заимствований является мобилизация протекционистских идеологий. Яркой

разновидностью этого типа является национализм. Ни одно общество,

испытывающее потребность в мобилизации ресурсов для ускоренной

модернизации, не избежало национализма. И на Востоке (Тайвань, Южная

Корея, Япония), и на Западе (Франция времен голлизма) мы наблюдаем

примеры этого. Модернизационный национализм представляет особого типа

мембрану, проницаемую для прескриптивной информации (заимствование

производственных, военных, организационно-управленческих технологий),

но мало проницаемую для дескриптивной информации, модернизирующей

подсистему целей, но не средств.

Вероятно, российскому обществу в обозримом будущем не избежать

экспансии идеологии национализма как в ее культурно-протекционистских,

так и социально-мобилизующих формах и функциях. С другой стороны,

обществу предстоит на всех уровнях переходить от нынешней неудавшейся

представительской социально-политической системы к мажоритарной. В

деятельности политических партий на Западе давно наблюдается такая

особенность. Крупные партии, имеющие реальные шансы на власть, более

ответственно подходят к своей предвыборной пропаганде, стараясь

избегать заведомо невыполнимых обещаний. Напротив, мелкие партии,

фактически не имеющие шансов прийти к власти, мало заботятся о

прескриптивной информации. Информация, адресуемая ими избирателям,

представляет собой провоцирующий неумеренные притязания социальный

утопизм. Эти партии пребывают в свободном социокультурном поле, "не

опускаясь" до уровней, на которых формируются конкретные социальные

технологии. Они, в результате, усиливают эффект перевернутой

информационной пирамиды, дестабилизирующей общество. Ясно поэтому, что

общество, уставшее от нестабильности, но желающее сохранить

демократию, постарается перейти от многопартийной к двухпартийной

системе и ввести цензовые барьеры (например, пятипроцентную таксу для

участия в парламенте, или 51 % таксу для создания национальных

автономий от имени "табельной нации" - сегодня они могут создаваться

даже при условиях, когда табельная нация составляет менее четверти

381

населения, как, например, в Якутии). Словом, общество постарается

создать препятствия для деятельности безответственных "маргиналов",

всюду экспериментирующих с границами дозволенного и создающих опасные

прецеденты. Неизбежность установления у нас мажоритарной системы

становится все более очевидной, Но надо учитывать, что такие системы

бывают двух видов: центристские и поляризованные. Рис. А изображает

центристскую систему, рис. Б - поляризованную,

Левые

Центр

Рис. Б

Правые

Центристская система создает "царство умеренности", В условиях, когда

население напугано крайностями левого и правого экстремизма и их

готовностью доводить классовую или национальную борьбу "до конца",

основной контингент избирателей тяготеет к центру. Поэтому

конкурирующим партиям и их лидерам не выгодно выдвигать крайние

лозунги: это грозит политической маргинализацией. Позиции "левых" и

"правых" постепенно сближаются, ибо они с разных сторон дрейфуют в

сторону центра.

В этих условиях вероятно появление относительно немногочисленной, но

богатой идеями и яркими политическими характерами партии, которая

может выполнить ту же роль, какую

382

некогда выполняли свободные демократы в ФРГ. Обе крупные партии,

христианская и социал-демократическая, имели шанс прийти к власти,

только заручившись поддержкой этой небольшой центристской партии,

которая как бы "подправляла" политику каждой из них, заставляя не

слишком удаляться от центра.

Более драматичен механизм поляризованной мажоритарной системы. Здесь

имеют место социокультурные и политические циклы: нация то отдает свои

симпатии левым, создавая условия для своего рода красного

фундаментализма, монополизирующего политику, то, в следующей фазе

цикла, - правым, возрождая фундаментализм некогда поверженных "белых".

И та и другая из мажоритарных систем способна создавать сильную

политику смелых решений и ярких характеров, но приоритеты их различны.

Мажоритарная система центристского типа более чутка к экономическим

приоритетам, так как предполагает избирателя-прагматика, больше

ценящего практический успех, чем идеологическое вдохновение.

В центристских системах преемственность политического курса при смене

правительств наиболее велика. Напротив, в поляризованных мажоритарных

системах каждая пришедшая к власти партия обещает открыть новую

страницу истории; это тем более неизбежно, что поляризованные системы

предполагают идеологически экзальтированного избирателя, взыскующего

"великих целей" и "новых рубежей".

Ясно, что для нашей страны, настрадавшейся от великих экспериментов,

предпочтительнее была бы стратегия прагматического центризма, далекого

от экзальтированного мифологизма, Но этому мешает противоречие между

состоянием массового сознания и ориентациями политических элит,

Массовое сознание стало центристским: согласно проводившимся опросам,

крайние партии способны сегодня снискать поддержку не более 7-10

процентов населения.

Однако ожидаемый всеми центризм не должен быть топтанием на месте:

требуется принятие смелых решений, чтобы остановить страну на краю

пропасти. Для этого требуется мажоритарная политика сильного (но

умеренно настроенного) большинства. Требуются коалиции различных

партий вокруг идей и проектов общенационального характера. Вместо

этого мы пока что имеем множество не способных к диалогу группировок,

за каждой из которых стоит незначительное меньшенство населения (см.

рис. В),

Таким образом, политическая система лишена фокусирующей линзы,

способной вобрать и направить энергию нации,

383

>3E.

>'

s s

.?

\0 ? s

Политический спектр

Рис. В

Эффективная политическая система представляет собой механизм для

переработки социальных заказов нации в политические решения и

технологии их практической реализации. Если воспользоваться языком

кибернетики, то социальные заказы можно назвать "входом", получаемые

решения и технологии - "выходом". Сначала опишем проблемы, касающиеся

"входа".

Раскрепощенное после краха тоталитарной системы сознание нации (в

особенности молодых поколений) создает слишком обильный социальный

заказ на "входе" - никакая система, не говоря уже о крайне

расстроенной нашей, не способна такой заказ удовлетворительно

обработать и перевести в решения. Проблема усугубляется тем, что

система партийного представительства у нас только начинает

формироваться. Большинство из многочисленных групповых социальных

интересов пока что не представлено соответствующими партиями. Партии

же в демократической политической системе представляют своего рода

информационные фильтры, которые принимают информацию от

соответствующих социальных групп, классифицируют ее, отсеивая все

лишнее и экстравагантное, агрегируют социальную информацию в более или

менее стройные блоки, в результате чего невнятные социальные

требования и претензии получают форму партийной программы. И только

потом эти требования вводятся в политическую систему в качестве

"входа".

Г. Алмонд называет четыре "входных" функции политической системы: 1)

политическая социализация и рекрутирование сторонников различных

партий; 2) артикуляция социальных интересов; 3) агрегирование

интересов; 4) политическая коммуникация.

Ясно, что именно система сильного мажоритарного центризма лучше всего

приспособлена для выполнения этих функций, в особенности третьей и

четвертой, обеспечивающих интеграцию нации и социально-политическую

стабильность. Для рекрутирования сторонников и артикуляции интересов

достаточно "гласности", в условиях которой группы начинают осознавать

специфику своих интересов и получают право выдви-

384

гать требования. Но для того чтобы ввести социальные требования в

систему политического представительства и там согласовать их с

требованиями других общественных групп, одной гласности недостаточно.

Здесь требуется специфическая технология легитимации интересов -

признания их своевременными и законными, и затем - взаимного

согласования всех, признанных законными, социальных интересов.

Следовательно, политическая система выступает как система технологий,

перерабатывающая полуфабрикаты общественных мнений и запросов в

готовый общественный продукт, используемый в системе принятия и

реализации решений. Какие же именно технологии при этом используются?

1. Перевод информации из неофициальных каналов коммуникации в

официальные.

К числу деформаций, присущих антидемократическим режимам, относится

разрыв и противопоставленность официальных и неофициальных

коммуникаций, Социальные недовольства, неутоленные потребности,

массовая неудовлетворенность здесь не получают легального выхода,

принимая форму глухого ропота в очередях или "интеллектуальной

критики" на кухнях и в "курилках". Официальные же каналы коммуникации

полны наигранного оптимизма и благодушия: в них циркулирует такая

"информация", как победные рапорты с "великих строек", заявления о

всеобщем восхищении "политикой партии и правительства" и благодарности

трудящихся за заботу.

Но даже если оставить в стороне экстравагантности тоталитаризма и

взять нормальную практику организации и управления, то и она дает нам

свидетельства определенного разрыва между официальными и

неофициальными коммуникациями. Во-первых, официальные каналы носят в

основном отраслевой, специализированный характер и из всего объема

общественной информации избирают лишь узкопрофильную, соответствующую

им по назначению,

Между тем в условиях, когда различные виды общественной деятельности

становятся все более комплексными, узкоотраслевой способ сбора и

обработки информации становится все менее эффективным. В

межведомственные разрывы проваливается весьма дефицитная социальная

информация, которая считается "ничейной" и потому попросту не

учитывается. Во-вторых, структура официальных коммуникаций имеет

тенденцию устаревать, отставая от новых требований, игнорируя новые

социальные связи и новые потоки информации, Наблюдается правило:

всякая новая информация сначала циркулирует в неофициальных каналах

коммуникации и только затем, нередко с большим опозданием и изрядно

"процеженная",

385

попадает в официальные каналы, где готовятся управленческие решения.

Критикуя неэффективность жестко централизованных

политико-административных систем, М. Крозье подчеркивал: "Подлинный

смысл этой централизации заключается в воздвижении непроницаемого

экрана между теми, кто имеет право принимать решения, и теми, интересы

которых они затрагивают"4. Не принимаемые в расчет интересы находят

выражение в одних только неофициальных коммуникациях; между системами

официальных и неофициальных коммуникаций непрерывно возрастает разрыв.

"В результате те, кто стоит в стороне от рычагов управления, имеют

ценную социальную информацию, но лишены возможности ее использовать, а

те, кто имеет такую возможность, лишены информации"5. Социальный

кризис, выразившийся в майско-июньских событиях 1968 г. во Франции,

Крозье считает результатом этого разрыва между объемом наличной

информации и той ее частью, которая была затребована для принятия

решений. Взрыв явился не результатом экономического "кризиса

перепроизводства", а результатом перепроизводства идей, не

поместившихся в официальных каналах коммуникаций. В рамках

организационнокоммуникационной концепции М. Крозье отношения

модернизаторов-инвесторов, стоящих наверху, и находящихся внизу

"консерваторов-потребителей" выглядят совсем иначе, чем в схеме А.

Турена. Здесь управляющие группы, "верхи" выступают протекционистами,

тогда как "низы" оказываются носителями дефицитной информации,

отражающий скрытую общественную динамику интересов, потребностей и

статусов,

Следовательно, для информационного обеспечения общественного развития

недостаточно научно-технической революции. Информационная революция

должна носить социальный характер: обеспечить несравненно более

свободный перелив информации из неофициальных финалов коммуникаций в

официальные, управленческие, Без этого разрыв между количеством

производимой в обществе информации и количеством реально используемой,

обеспечивающей принятие решений информации будет возрастать. Поэтому

те социальные права, которых настойчиво добиваются менее защищенные

социальные группы, отгороженные от участия в решениях, для общества

являются способом расширения его способности воздействовать на самое

себя, снижать энтропию, накапливающуюся внизу социальной лестницы. Это

как раз те права, осуществ-

4 Crazier М. La societe bloque. P., 1971. ?. 95.

5 Ibid. P. 95.

386

ление которых только и может создать адекватную назревшим потребностям

систему принятия решений и резко повысить уровень использования

социальной энергии, концентрирующейся в неофициальных коммуникациях и

не находящей выхода. Запаздывание в решении этой проблемы приводит к

тому, что эта энергия периодически срабатывает как стихийная сила,

способная разрушить институты, вместо того чтобы их обновить,

Отсюда понятно значение демократии. Демократия - это такой способ

социальной организации, при котором непрерывно накапливающаяся в

неофициальных каналах коммуникации информация имеет более или менее

беспрепятственный выход в официальные, организационно-управленческие,

что позволяет политической системе в целом не запаздывать с решениями.

Здесь, таким образом, изменения носят относительно непрерывный,

эволюционный характер, в отличие от тоталитарных систем, обреченных на

взрывы в результате "социального перегрева" (или относительного

перепроизводства информации, игнорируемой системой принятия решений).

Среди механизмов социальной системы, участвующих в обработке

дефицитной социальной информации, большая роль принадлежит системе

партийно-политического представительства. Здесь весьма существенно

различие между парламентскими партиями, основанными на принципе

социального представительства, и так называемыми "авангардными",

ориентирующимися на то или иное "великое всепобеждающее учение".

Представительские партии несут эмпирическую информацию о разнообразных

социальных интересах. Они работают как индуктивные информационные

системы, идущие от частного к общему, от эмпирического уровня к

теоретическим и идеологическим обобщениям. Авангардные партии не

столько слушают голос соответствующих социальных слоев и групп,

сколько ориентируются на априорное знание "всеобщего интереса" и

"светлого будущего", заключенное в "великих учениях". В

информационно-эпистемологическом смысле они близки процедурам

дедукции, идущей от общего к частному, Надо отметить, что известное

различие эпистемологических традиций между англо-американским

эмпиризмом и континентально-европейским рационализмом, ставящим общее

впереди частного, находит отражение в специфике соответствующих

политических систем. В англо-американской политической системе

доминирует представительский принцип, в континентально-европейской

заметную роль продолжает играть идеологический принцип, защищаемый

партиями авангардного типа.

Авангардная партия склонна учитывать интересы одного только

класса-гегемона, сведения о которых она получает не

387

эмпирическим путем, а преимущественно из теории. В результате

формируется весьма своеобразная система решений, ориентированная не

столько на социальную реальность, сколько на "идею". Рано или поздно

мифотворческая деятельность авангардной партии приводит к такому

конфликту с действительностью, который ведет к неминуемому

политическому краху.

Анализируя современный политический процесс в России, с удивлением

приходишь к выводу, что правящий демократический лагерь, клянясь в

верности идеологии либерализма и принципам представительства, на самом

деле тяготеет к установкам авангардной партии. В особенности это

касается социально-экономической политики. Монетаристская политика и

демонтаж прежней промышленной системы осуществляются не столько с

учетом реальных интересов и наказов избирателей, сколько в

соответствии с требованиями нового "великого учения" - чикагской

школы. Вместо того чтобы корректировать свою политику в соответствии с

растущим числом несогласных и разочарованных избирателей, правящие

демократы поспешили любую оппозицию зачислить в разряд

"красно-коричневых" - врагов рынка и демократии, мнение которых

заслуживает лишь "принципиального" игнорирования. Правящий лагерь

стремительно превращается в авангардную партию "всезнающего"

меньшинства, не способного "поступиться принципами". Разумеется, не

последнюю роль здесь играет могущественное номенклатурное лобби,

объединившееся с дельцами теневой экономики с целью недопустить

демократического пути "народного капитализма" - массовой

предпринимательской самодеятельности. Именно такой путь защищает

концепция "экономики предложения", входящая, наряду с монетаризмом, в

теоретическую систему "чикагской школы". Наши официальные реформаторы

предпочли взять только один ее компонент - монетаризм, ибо он

совместим и с монополиями в экономике и с этатистской доминантой в

политике. Но наряду с давлением указанного лобби большую роль в

формировании правительственной политики играет и традиция гегемонизма

и авангардизма, способная до неузнаваемости исказить самые

благонамеренные начинания правящих российских "демократов".

2. Опережающее развитие горизонтальных коммуникаций.

Для тоталитарных режимов характерно стягивание всех функций наверх -

гипертрофированное развитие вертикальных коммуникаций в ущерб прямым

горизонтальным (партнерским) связям. Полная недоверия к обществу,

ревниво относя-

388

щаяся к любым проявлениям независимой инициативы власть стремится

вмешиваться во все сферы общественной жизни, мелочно опекая и

регламентируя. Надо сказать, что этатизм традиционных авторитарных

обществ существенно отличается от этатизма тоталитарных режимов XX

века. Традиционные авторитарные режимы насаждают монополию центральной

государственной власти на политические решения', но вне политики, а

следовательно, и вне руководящего присмотра государства находятся

целые пласты народной жизни - хозяйственной, культурной,

семейно-бытовой, которые регулируются обычаем, традицией, а также

соседским общественным мнением и решениями общины.

Совершенно другой характер носит жизнь в современных тоталитарных

режимах. Здесь грань между политическим и неполитическим фактически

исчезает и в, веденье власти попадает вся жизнь человека, вплоть до

бытовой и семейной. Для того чтобы преодолеть этот новый вид этатизма,

буквально спеленающий общество, необходимо разобраться в его истоках.

Недоверие к гражданскому обществу, к инициативе снизу связано не

только с ревностью власти, отстаивающей свою монополию на решения. Не

меньшую роль играет здесь высокомерие идеологического доктринерства,

отвергающего не только многолетнюю национальную традицию, но и

народный здравый смысл. Как достаточно убедительно показали "новые

философы" во Франции, это недоверие определенным образом связано с

установками новоевропейского рационализма, противопоставляющего

"высокие" истины разума низменности и недостоверности чувственного

эмпирического опыта.

С этим выводом солидаризируется и М. Фуко - один из теоретиков

французского структурализма. В "Истории безумия" он показал, как

история государства, ориентирующегося на противостояние стихиям

народной жизни, приводила к появлению двух институтов - работного дома

и народного госпиталя. Зарождение мануфактурного производства

сопровождалось "научной организацией труда", связанной с уподоблением

человека бездушному механизму. Этому сопутствовало решительное

подавление тех сторон человеческой личности, которые связаны с

эмотивной сферой. То, что прежде выглядело нормальным и приемлемым,

стало третироваться как проявление болезненной, неадаптированной

психики. Так в новоевропейской культуре возникла идея невротика -

человека, неспособного действовать рационально и обуздывать свои

аффекты. Раннебуржуазная цивилизация выделила, абстрагировала

некоторые, адекватные ей стороны духовной и психической жизни, объявив

остальные ненормальностью, подлежа-

389

щей искоренению. Наряду с идеей работных домов, где перевоспитывали

согнанных с земли "бродяг", возникла идея народного госпиталя,

предназначенного для изоляции от общества всех, психологически

неадаптированных к нему. Новоевропейский рационализм, стремящийся к

уподоблению общества фабрике, создал, таким образом, прецеденты и

советского Гулага и небезызвестных "психушек", хотя по масштабам их

использования большевистские наследники планово-рационального

устройства жизни далеко опередили своих учителей. В России

сотрудничество интеллигенции с властью во имя обуздания стихий

народной жизни и ее принудительной модернизации сверху восходит к

временам Петра I.

Возникло устойчивое представление, будто любое попустительство

"народной стихии" и традиции чревато искажением стройной логики

"единого государственного преобразовательного плана".

Г. Флоровский приводит полную горького сарказма фразу современника

основателя империи. "Сочинил из России самую метаморфозис или

претворение". "Так реформа была задумана, так она была воспринята и

пережита. Сам Петр хотел разрыва. У него была психология

революционера. Он хотел, чтобы все обновилось и переменилось - до

неузнаваемости"6. Таким образом, в основе тоталитаризма лежит

рационалистическое недоверие к народному опыту и традиции, помноженное

на темперамент неистового революционаризма. В этатизме тоталитарных

режимов ощущается не один только всеограничивающий и скучный

бюрократический педантизм, но и революционаристское неистовство.

Именно оно сообщает этатизму его демоническую энергетику.

Государственная бюрократия выступает в обличье "гегемона", требующего

самоотказа от инициативы, обзываемой "своеволием", во имя светлого

будущего. Этатизм деформирует всю систему общественного управления; он

не только препятствует развитию местного самоуправления, но даже в

рамках собственной административной системы избегает разумного

делегирования административных функций сверху вниз. В результате

верхние этажи управленческой системы перегружены мелочными

функциями, а нижние скованы в ожидании руководящих указаний.

Иррациональность этой системы демонстри- рует следующий рисунок:

6 Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 82.

390

Некоторые простейшие проблемы могли бы быть решены на основе

непосредственной договоренности смежных звеньев ? и б. Однако они

лишены права на такое "своеволие". Для того чтобы а мог обратиться к

б, ему предварительно требуется разрешение центра Л; управленческая

цепь удлиняется:

вместо а*>б действует а->А->б. Учитывая при этом, что между а и А,

так же как и между Л и б, существует -множество бюрократических

звеньев, реальное управленческое решение приобретает вид:

а->4-*3->2->1->А->5->6->7-*8->б. Густав Ле Бон приводит пример

действия этатистской системы во Франции. В городке ? лопнула одна из

водопроводных труб, и в нее попали нечистоты из соседней

канализационной трубы. В рамках англо-американской традиции

гражданской самодеятельности городская коммуна или ассоциация жителей

квартала наняла бы бригаду водопроводчиков и проблема решилась в

течение нескольких часов. Французское насквозь политизированное

общество диктует другой путь. Жители обратились к своему депутату, тот

послал запрос в муниципальный совет города. На следующей день в

местной газете появился красноречивый памфлет, направленный против

"властей предержащих", вынуждающих трудящихся пить отравленную воду.

Вскорости к делу был подключен депутат национального собрания Франции,

произнесший в парламенте яркую речь с призывом положить конец

безобразиям в сфере коммунального хозяйства страны. Этот случай стал

предлогом, чтобы заявить о себе на страницах прессы десятку депутатов,

журналистов, городских мэров. Было положено начало множеству новых

политических карьер. "Благодаря вмешательству значительного числа

министров, сенаторов, префектов, инженеров дело прошло не менее как

через 20 инстанций. а окончательное решение дошло до городка X.

только через два года;

до тех пор жители продолжали с покорностью пить воду из сточной трубы,

ни разу и не подумав о том, чтобы самим исправить беду"7. Это пример

действия демократического эта-

Ле Бон Г. Психология социализма. СПб., 1908. С. 149.

391

тизма. Его особенность состоит в том, что нация адресует решение

повседневных проблем государству, но само государство терпит плюрализм

мнений и партий. Возникает система массового производства политических

идей, явно затмевающая пышной декоративностью мир будничной социальной

работы, который остается на обочине, не привлекая ни яркие умы, ни

сильные характеры. Это разительно отличает католические страны Юга

Европы от протестантского Севера, где население большую часть своей

энергии посвящает не политике, а повседневной социально-экономической

самодеятельности.

В отличие от французского демократического этатизма советский этатизм

больше напоминал древневосточные деспотии Востока. Здесь речь идет не

столько о неумеренном переключении энергии людей из сферы гражданских

отношений в сферу политических, сколько о том, чтобы вообще

парализовать энергию нации, превратив всех в подобие механических

автоматов, исполняющих чужие распоряжения. Система меряет свою

эффективность одним главным критерием - производством власти. Массовый

голод 1933 г., унесший миллионы жизней и приведший к опустошению целые

области страны, был неслыханным народным бедствием. Но для центральной

власти он не стал событием, ибо не только не поколебал власть, но

скорее укрепил ее, усилив забитость и бесправие народа. Как учит

древнекитайская теория производства власти, "когда народ слаб -

государство сильное, когда государство сильное - народ слаб. Поэтому

государство, идущее истинным' путем, стремится ослабить народ"8.

"Истинный путь", таким образом, состоит в неуклонной централизации

всех функций и стягивании их на вершине государственной пирамиды,

возвышающейся над миром гражданского безмолвия и бесправия.

Как оказалось, сойти с этого "истинного пути" тоталитарной власти не

так легко. Проблема, в первую очередь, состоит в том, чтобы преодолеть

укоренившуюся в нашей политической и административной культуре

презумпцию недоверия к народному здравомыслию, а также и высокомерное

презрение части интеллектуалов к "совковому" народу, якобы не

знающему, в чем состоит его истинное благо, При таком настрое

политической элиты строить самодеятельное демократическое общество

невозможно, ибо самодеятельность основана на философии взаимного

доверия. Для преодоления этатистского синдрома необходима не

политическая демократия вообще - французский пример демократического

этатизма служит здесь

8 Книга правителя области Шан. М., 1993. С. 219.

392

неплохим уроком, а особая партиципативная демократия, или демократия

участия,

Российские интеллектуалы часто сетуют на некомпетентность власти,

полагая при этом, что наилучшим противоядием от этого было бы активное

привлечение их к разработке и принятию решений в качестве экспертов.

Вместо монолога номенклатурных Угрюм-Бурчеевых мы имели бы диалог двух

элит: интеллектуальной и политической (или административной), одна из

которых олицетворяет разум (знание или рациональность), другая - волю

(государственную волю). В последние годы на Западе, а затем и у нас

эта схема стала корректироваться с учетом новой роли гуманитарной

экспертизы. Прежде на монопольную роль в качестве экспертов,

подготавливающих те или иные управленческие решения, претендовали

представители точных наук. Гуманитариям у нас отводилась роль

"пропагандистов" уже принятых решений (или их негласных критиков со

стороны), Но с повышением роли "человеческого фактора" и участившимися

случаями негативных косвенных социальных последствий технократических

решений встал вопрос о привлечении гуманитариев. При проектировании

больших систем (территориально-производственных комплексов,

урбанистических зон и т.п.) необходимость участия представителей

общественных наук (экономистов, демографов, социологов, психологов,

юристов) стала очевидной, Но гарантирует ли это само по себе

гуманизацию общественного развития и переход от "программированного"

существования к самодеятельному? Как показал опыт, само преобразование

модели управления из техноцентричной в социо(культуро)центричную и

сопутствующая этому передача экспертных функций

специалистам-гуманитариям еще не обеспечивают гуманистической

альтернативы и принципа гражданской самодеятельности. Авторитарность

гуманитарного знания, если оно выступает в монологической форме

ниспосылаемой сверху и единственно возможной системы норм и

предписаний, ничуть не уступает авторитарности "техноцентричного"

знания в рамках технократических структур управления и власти. Наряду

с ротацией интеллектуальных элит в рамках системы управления

необходима еще и сугубо политическая реформация. В диалог двух

неравных - управленца и эксперта (будь это обществовед или "технарь")

должен вмешаться третий участник процесса принятия решений - те, чью

судьбу эти решения затрагивают. Речь идет о представителях

заинтересованных групп населения, гражданских ассоциаций,

общественности.

Здесь уместно напомнить об "эпистемологическом парадоксе", открытом

теорией организаций и ставящим под сомнение

14-1585 393

высокомерие философии рационализма (имеется в виду отмеченное выше

противопоставление высоких истин теоретического разума "низменности"

народного эмпирического опыта). Оказалось, что при принятии

высокосложных решений менее всего ошибаются не высоколобые эксперты, а

те, кому приходится расплачиваться за опрометчивые решения. В

распоряжении советского Госплана были десятки тысяч дипломированных и

Остепененных специалистов, в распоряжении мелкого предпринимателя -

только его личная интуиция. Но в отличие от Госплана рыночному

предпринимателю приходится

расплачиваться за ошибочные решения собственным банкротством - вот

почему он ошибается значительно реже, чем "всезнающий Госплан".

Следовательно, самодеятельно-партиципативная модель (см. рисунок)

означает не только колоссальный выигрыш во времени, в оперативности

принятия решений, но и в их качестве.

Отображенная на рисунке модель партиципативной демократии включает

наряду с вертикальными коммуникациями, соединяющими субъектов а, б, в,

г, д, е с центральной властью А, прямые горизонтальные связи .между

ними. Потоки информации и количество решений, принимаемых в рамках

горизонтальных связей, заведомо превышают соответствующие показатели

вертикальных коммуникаций. На долю центральной власти приходится

сравнительно узкий круг проблем общенационального масштаба, Причем,

этот круг динамичен; современное общество эволюционирует по принципу

возрастающего делегирования функций сверху вниз, от центра на места и

от государства к многообразным субъектам гражданского общества.

394

Раздел четвертый

ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОНИМАНИЕ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ

(Политическая эпистемология)

ﾧ 1. ЗАБЛУЖДЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО СЦИЕНТИЗМА

Вопрос о политическом познании - о возможности политической науки

адекватно описывать политические процессы и, самое главное,

прогнозировать их сегодня стоит необычайно остро. Наше общество

буквально страдает от неграмотности политиков, действующих методом

проб и ошибок и тем самым повышающих сверх всякой меры социальные

издержки наших реформ. Надо отметить, что в переходные исторические

эпохи познание социальной реальности становится особенно

проблематичным, так как скорость реальных изменений, как правило,

превышает наши способности рациональной оценки и предвидения,

В связи с этим возникает множество теоретико-методологических

вопросов, некоторые из которых нам предстоит рассмотреть. К числу

таковых относится и вопрос о возможностях и пределах научного

обеспечения политики.

Для XX века характерны завышенные ожидания, адресованные обществом

науке. Предельным случаем здесь выступает сциентизм - особый вид

рационалистической утопии, предполагающий, во-первых, превращение всех

видов общественной практики в научно обеспеченную, рационально

спланированную деятельность и, во-вторых, последовательное вытеснение

наукой всех до- и вненаучных форм ориентации человека в мире.

Обыденный опыт, интуиция и здравый смысл должны полностью уступить

место теоретически обоснованному поведению. Применительно к политике

это означает, что субъект политического действия (актор) принимает

решения исключительно рационально: на основе достоверной и

исчерпывающей по объему информации, касающейся как предпосылок этого

решения, так и его последствий.

Первое возражение, которое в связи с этим уместно привести, касается

фактора времени. Всякий политический субъект действует в условиях

дефицита времени - его подталки-

14* 395

вают к решениям его избиратели, конкуренты, а также логика самого

политического процесса, в который он погружен. Между тем, всякий

объект познания, а социальный в особенности, в принципе отличается

бесконечной сложностью, необозримым множеством граней, которые то

неожиданно высвечиваются, то снова уходят в тень Поэтому и процесс

сбора и обработки "исчерпывающей информации" о таких объектах также

является бесконечным. Решения же необходимо принимать быстро, а в

переходные эпохи, когда "процесс пошел", - даже в условиях цейтнота,

Следовательно, практически всякое политическое решение принимается в

условиях риска - без надежного информационного обеспечения. Таким

образом, теоретически требуемая рациональность решений на практике

очень часто оборачивается иным: импровизированными и интуитивными

решениями.

Вторая особенность современного массового общества связана с тем, что

человек XX века в большей степени, чем его предшественники,

предпочитает скорые решения оптимальным. Это связано с утратой

гарантированного места и статуса человека в обществе, что было

характерно для традиционных сословных обществ. Прежде статус человека

наследовался: детям предстояло занять место отцов. В массовом

высокомобильном обществе социальный статус и судьба человека в целом

стали проблемой, решаемой каждым поколением как бы заново, на свой

страх и риск. С теоретической точки зрения традиционное существование

можно сопоставить с лапласовской вселенной, в которой прошлые события

более или менее однозначно детерминируют будущее. Современное

существование - это пребывание в стохастической вселенной, где

отсутствует линейная зависимость между прошлым и будущим состояниями.

Ключевыми понятиями, отражающими самочувствие и самоопределение

человека XX века, стали свобода и риск. Эта ситуация принципиальной

неопределенности в отношении будущего ставит человека в положение

небезопасной "игры со временем". Выждав, уклонившись от немедленного

выбора, можно выиграть - улучшить наличную ситуацию, но можно и

проиграть, существенно ухудшив ее. В этом отношении следует признать,

что эпистемологическая ситуация человека традиционного общества была

более комфортной: наследуемый статус и крайне медленные темпы

социальных изменений делали будущее значительно более гарантированным

и предсказуемым. Свойственная современному человеку жажда скорых

решений вытекает из пугающего незнания завтрашней ситуации. И чем

менее удовлетворены люди своим настоящим положением, тем более они

склонны принимать скорые решения, не дожидаясь более оптимальных.

Уставшим от войны

396

русским солдатам осенью 1917 на самом деле оставалось ждать не так уж

много: даже без выбывшей России союзники вынудили Германию к

капитуляции менее чем через год, с Россией они добились бы этого

раньше - вероятно, не позже весны 1918 г. Но российские массы

предпочли скорое решение, предлагавшееся большевиками. Если бы они

предвидели те безмерные страдания, которые стали последствием этого

"скорого решения" (в одной только гражданской войне Россия потеряла

примерно в двенадцать раз больше народу, чем в первой мировой войне, а

ведь машина массового геноцида тогда еще только начинала работать)!

Однако даже столь трагический опыт мало чему учит: на парламентских

выборах в декабре 1993 г. в России снова наибольшего успеха добивается

экстремист, обещающий наиболее скорые решения.

Итак, мера рациональности политического решения обратно

пропорциональна степени его неотложности. Не только в том смысле, что

скорые решения чаще бывают ошибочными, а и в том, что сам процесс их

принятия далек от рациональной модели, предполагающей тщательный сбор

недостающей информации. не менее тщательную ее переработку,

сопоставление и отбор альтернатив и т.п.

Наряду с фактором времени на рациональность или "иррациональность"

политических решений влияют социокультурные факторы, главным из

которых в данном отношении выступает мера социокультурной легальности

(общественной признанности) политических целей и интересов той или

иной социальной группы. Здесь действуют те же механизмы, которые Фрейд

открыл применительно к индивидуальной психологии. Чем менее

"легальными" выступают те или иные наши импульсы и желания, чем острее

их вероятное столкновение с нормами общественно дозволенного и стоящим

на страже этих норм нашего индивидуального "сверх-Я" (самоцензуры),

тем меньше они осознаются, принимая превращенные формы.

Принципиальным, таким образом, выступает различие между легальными

(общественно признанными, легитимированными) интересами и

"нелегальными", обсуждаемыми доминирующей в обществе культурой и

моралью. И дело не только в том, что представители того или иного

своекорыстного корпоративного интереса скрывают свои истинные цели от

общества; не менее существенно то, что они могут скрывать подлинные

мотивы от самих себя. В этом отношении меру рациональности группового

сознания должна определить, с одной стороны, политическая социология,

классифицирующая спектр групповых интересов данного общества по

степени их "легальности", а с другой - политическая культурология,

опреде-

397

ляющая меру "репрессивности" господствующей культуры и морали в

отношении тех или иных социальных интересов. Можно предполагать, что в

излишне ригористичных культурах традиционного

авторитарно-патриархального или современного авторитарно-тоталитарного

типа весьма значительный пласт социальных интересов будет вынесен за

скобки рационально осознанного и обретет превращенные, стилизованные

формы. И напротив, в открытых культурах секулярно-эмансипаторского и

прагматичного типа, в которых "разумный" групповой эгоизм, как

правило, не преследуется, степень рациональной осознанности,

прозрачности социального поведения будет несравненно выше.

Следовательно, далеко не всегда эффективность практикующего политика

определяется уровнем рациональности его устремлений и целеполаганий; в

некоторых типах культуры она, напротив, будет зависеть от его

искусства по части создания превращенных форм сознания -

рафинированных процедур "самосокрытия" действительных мотивов того или

иного группового и общественного действия. Пожалуй, одним из наиболее

обескураживающих выводов для политического сознания, взыскующего

рациональности, будет вывод о наличии определенного противоречия между

степенью рациональной осознанности интересов и целей и уровнем

мотивации участников политического процесса. Высокий уровень мотивации

зачастую связан с превращенно-мифологическими формами сознания, когда

субъект, преследующий свой особый интерес, склонен придавать ему, в

собственных глазах и глазах социального окружения,

глобально-мессианистскую форму выразителя "всеобщих интересов",

"всемирно-исторических тенденций" и т.п.

Развенчать эти мессианистские притязания значит в то же время

обескуражить. Политическому аналитику трудно оставаться вовсе не

ангажированным; чаще всего его "рационалистическая миссия"

ограничивается тем, что он обращает обескураживающие распознавательные

процедуры против тех сил, которые ему не симпатичны; в отношении же

групп, с которыми он больше себя идентифицирует, он более склонен

искать способы социокультурной легитимации особых интересов, выдавая

их за очередное воплощение "исторического разума".

ﾧ 2. ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ И ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ РЕВАНШ

СУБЪЕКТИВНОСТИ

Возникновению науки нового времени сопутствовала эпистемологическая

катастрофа, связанная с утратой привычных (тысячелетних!)

телеологических форм постижения общественно-политических событий.

Человеку традиционного общества

398

свойственно было ощущать душой и разумом присутствие высшего смысла в

мире. Поэтому постижение им происходящих событий заключалось в

соотнесении их с этим смыслом, Вопрос: во имя чего, с какой целью -

был главным эпистемологическим вопросом. Утверждение новой,

преимущественно механистической картины мира, связанное с

возникновением научного естествознания XVI-XVIII вв., означало

развенчание "смысловой парадигмы" телеологического мышления. Вместо

вопроса "для чего?" наука поставила вопрос "почему?". Стала

утверждаться детерминистская доминанта, сначала при объяснении

природных явлений, а затем - и социально-исторических и политических,

В частности, миссия, взятая на себя Марксом, была связана с тем, чтобы

"достроить" естественнонаучный материализм "доверху", сформулировав

концепцию естественноисторического. процесса, всецело подчиняющегося

"объективным закономерностям". Справедливости ради надо сказать, что

соответствующая установка была характерна не только для марксизма, но

и для раннего позитивизма, да и в целом для рационалистического типа

самосознания нового времени. Особый радикализм марксизма в утверждении

подобной установки связан со специфическим духом промышленной фабрики,

которым прониклись его основатели в качестве идеологов пролетарского

коллективизма. Празднество свободной субъективности пришлось на эпоху

Возрождения, когда личность уже освободилась от пут общинного бытия,

но еще не была поглощена молохом фабричного производства. Как отмечает

Р. Гвардиани, <вырвавшись из корпоративных пут средневековья, человек

стал было обретать социальную автономию., однако дальнейшее развитие

цивилизации, базирующейся на машинной индустрии, трансформировало

формирующуюся человеческую субъективность в "квази-субъективность">!.

На методологическом уровне социального познания эта особенность

мироощущения индустриальных обществ <обнаруживает себя в господстве

натурализма, в "бессубъективном" подходе к социальной реальности, в

уподоблении социальных процессов процессам природы (вспомним хотя бы

энгельсовский "параллелограмм сил")>2,

Таким образом, принудительная коллективность фабричнозаводского образа

жизни с характерным для него приматом "вещных связей" и превращением

человека в придаток машины породила определенную эпистемологическую

парадигму, связанную с растворением индивида в группе и вещеподоб-

' Гвардиани Р. Конец нового времени // Вопр. философии. 1990. ?> 4. 2

Бакиров В. Социальное познание на пороге постиндустриального мира //

Общественные науки и современность. 1991. № 1. С. 69.

399

ным видением социальных связей. То, что в свое время выдавалось за

победу "научно-материалистического" подхода к обществу, было на самом

деле результатом проецирования организационно-управленческой модели

промышленной фабрики на социальную жизнь и человеческую историю в

целом.

Многие современные исследователи справедливо подчеркивают, что

<становление постиндустриальной цивилизации означает переход ведущей

роли от материально-вещественных факторов производства к

духовно-социальным, от овеществленного труда к живому. Образ

"человека-функции", "человека-винтика" - фундаментальный архетип

социального мышления индустриальной цивилизации - безвозвратно уходит

в прошлое, а вместе с ним и "конструкторско-технологический стиль

социального познания. Время задуматься о его новой парадигме")?,

Основой "индустриальной" парадигмы социального познания был человек,

жестко прикрепленный к своей социальной группе, которая, в свою

очередь, подчинялась детерминантам технико-производственного

характера. Постиндустриальное общество знаменуется переворотом в обоих

отношениях: оно связано, во-первых, с переходом от малоподвижных

социально-групповых "монолитов" (классов) к высокоподвижным малым

группам временного (функционального) характера, идентификация индивида

с которыми всегда остается условной и "перерешаемой", а во-вторых, ему

сопутствует новый статус социокультурных, ментальных факторов и

духовного производства в целом. Проще всего в связи с этим было бы

сказать о смене детерминизма: экономического и технологического -

социокультурным. Но такое "монистическое" решение выдает, на наш

взгляд, старую слабость "лапласовского мышления", стремящегося к

одновариантным решениям. Некоторые авторы называют такую

познавательную установку фундаменталистской. Она связана с ориентацией

на какой-либо всеобъемлющий "базис", который более или менее

однозначно определяет "надстройку", упрощая познавательный процесс до

процедуры простого выведения одного из другого. Сам по себе переход от

экономического и технологического детерминизма к социокультурному еще

не выводит нас за рамки этой фундаменталистской установки, не

преобразует одновариантного характера нашего познания. "Возможность

объяснения множества явлений с помощью базисного знания покоится на

абстракции отождествления. Это такой способ ассимиляции фактов, при

котором элементы множества принимаются не как полностью

самостоятельные сущности, а как конкретные

3 Там же. С. 70, 77.

400

представители абстрактного (базисного - АЛ.) элемента"4. Иными

словами, фундаменталистская познавательная установка выдает

непреодоленный традиционализм мышления, ищущего гарантированного

познания. В этом оно сродни мышлению "низов" индустриального общества,

ставящих социальные гарантии выше свободы. Дело в том, что современный

аналитик социально-политических процессов приступает к процессу

познания, не имея надежных методологических гарантий. Те гарантии,

которые ему давались вместе с базисно-надстроечным детерминизмом,

превращающим социальное познание в упрощенную процедуру "выведения" из

базового признака, в современном обществе отсутствуют.

Постиндустриальное общество лишено того единого основополагающего

центра, вокруг которого вращается вся социальная жизнь. Это в полном

смысле "мозаичное общество", которое то и дело меняет центры своего

притяжения и отличается предельной подвижностью своих связей и

зависимостей. Это .требует соответствующих преобразований привычных

установок социального познания. "Во-первых, идея об отсутствии

инвариантных базисных истин для объектов различных классов (о

неадекватности представлений о единых критериях истинности по

отношению к любым утверждениям); во-вторых, идея о мозаичности,

гетерогенности современных объектов познания;

в-третьих, идея о смене тактики выбора базисного основания;

наконец, в-четвертых, идея о приоритете индивидуального над

целокупным. Именно по этим новообразованиям мы судим о расшатывании

устоев фундаменталистского идеала."5

Что это означает применительно к политологическому анализу? Прежде

всего напрашивается вывод о полидетермини - стеком характере политики,

представляющей многомерный объект познания. Поэтому необходимо

отметить преждевременный характер той новой методологической

самоуверенности, которая, сменив, скажем, экономикоцентричную

парадигму на культуроцентричную, надеется обрести характерную для

недавнего прошлого цельность познавательной установки. На самом деле в

современном политическом мире (и в России, в частности) мы имеем дело

с сосуществованием разных детерминант. В этом мире сохранились типы

политики, по-прежнему связанные с экономикоцентричной доминантой.

Многие группы населения меряют свое участие в политике и свою

социальную удовлетворенность критерием материальных интересов,

успешности экономических реформ и т.п. Однако наря-

4 Абрамова Н.Т. Границы фундаменталистского идеала и новый образ науки

// Философские науки. 1989. Ms 11. С. 42.

5 Там же. С. 47.

401

ду с этим существует множество других групп (в частности,

утверждающихся этнонациональных общностей), для которых "культура есть

более важный способ национальной идентичности, чем общность экономики,

территории и т.п."6 Причем, нам не удастся упростить познавательную

ситуацию с помощью соотнесения экономикоцентричных мотиваций в

политике со старыми группами индустриального общества, а

культуроцентричных - с новыми, постиндустриальными. Эти типы то и дело

чередуются, меняются местами, усиливаются или ослабевают, причем

отнюдь не только по временному вектору ("вчерашнее-сегодняшнее",

"отсталое-передовое"), Мы то и дело сталкиваемся со случаями, когда

экономикоцентричная доминанта возвращается в среду, какую мы считали

наиболее от нее удалившейся (например, наиболее образованных групп

общества, профессионально связанных с системой духовного производства)

или когда доиндустриальный (авторитарно-патриархальный) тип мотивации

стилизуется под постиндустриальный культуроцентризм (а может быть и

реально переплетается с ним). Словом, политолог оказывается в

ситуации, описанной И. Пригожиным применительно к новейшему

постклассическому естествознанию: ".неустранимая множественность

точек зрения на одну и ту же реальность означает невозможность

существования божественной точки зрения, с которой открывается вид на

всю реальность"7.

ﾧ 3. УСТАНОВКИ ГЕНЕРАЛИЗАЦИИ И ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ:

СИМПТОМЫ ВЗАИМНОЙ ИНВЕРСИИ

Со времен неокантианства установилось различие номотетического

(генерализирующего, унифицирующего) метода наук о природе и

идиографического (индивидуализирующего) метода наук о культуре,

Неокантианство возникло в качестве реакции гуманитаристики на

опасность поглощения ее предмета и метода со стороны "точного знания".

В самом деле, вся сциентистско-позитивистская традиция, получившая

доминанту в европейской науке, угрожала детерминистским

посягательством на явления человеческого духа. Как писал Э. Дюркгейм,

"первое и основное правило состоит в том, что социальные факты нужно

рассматривать как вещи"8. Следует признать, по-видимому, что такая

установка нетерпеливого знания, стремящегося поскорее "прибрать к

рукам мир", наложить на него око-

6 Ревио Ж.Р. Типы национализма, общество и политика в Татарстане //

Полис. 1992. № 5-6.

7 Пригожий И., Стенгерс А. Порядок из хаоса. М., 1988. С. 97.

8 Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод Ъоциологии. М.,

1991. С. 421.

402

вы базовых "универсальных закономерностей", характерна для всякой

молодой науки, вышедшей из недр "прометеевой культуры" Запада.

Прометеева воля к преобразованиям, стремление овладеть объектом любой

ценой, превратить его из бытия-для себя в "вещь для-нас", в простое

средство раскрывается нам в качестве социокультурного подтекста

европейской науки - лежащей в ее основе глубинной мотивации. Затем,

когда наука достигает зрелой критической фазы, характеризующейся общим

мировоззренческо-методологическим самоотчетом, она, как правило,

умеряет свои претензии.

У нас сегодня политология - молодая наука, и ей свойствен прометеев

пафос - нетерпеливое стремление технологически обработать, обуздать

"слепую органику" социума, не останавливаясь при этом перед

употреблением жестких политических технологий (на этот раз во имя

высших демократических интересов). Задача научного сообщества

отечественных политиков состоит, по-моему, в том, чтобы быстрее

преодолеть эту детскую болезнь сциентизма и технологического

радикализма и остудить прометеево нетерпение молодой науки, осознав

имманентные пределы, А для этого необходимо оценить соотнесенность

развития современной политологии с общенаучной парадигмой нашей эпохи.

Здесь самое разительное состоит в том, что "науки о природе" -

комплекс естественнонаучного знания, преодолевают установки

генерализации. Естествоиспытатели начинают осваивать мир природных

объектов с тех позиций, которые прежде были свойственны

идиографическим "наукам о культуре". Там, где их предшественникам

виделся мир стационарных, тиражируемых объектов, они находят

уникальное, неповторимое.

Так, в современной космологии все больше утверждается принцип

уникальности Вселенной (Я.Б. Зельдович, В.Л. Гинзбург и их

последователи). Сторонники этой концепции утверждают образ нашей

метагалактики как единственной и уникальной - других метагалактик не

существует, <так как теория однородной изотропной Вселенной не только

не "требует", но более того - не допускает их существования>9.

Согласно утверждаемой в современной физике "суперпространственной"

модели, существует только один-единственный цикл эволюции Вселенной.

Физические законы и начальные условия эволюции космической материи как

бы "заморожены" в первоначальном Большом взрыве, с которого начинается

этот единственный цикл, и должны "растаять в конечной фазе сле-

9 Казютинский В.В. Философские проблемы исследования Вселенной //

Вопр. философии. 1980. № 12. С. 85.

403

дующего затем коллапса"'10. Речь идет о нешуточном изменении

естественнонаучного менталитета. В рамках классической науки

преобладала установка бесконечной множественности миров; она изгоняла

уникальность и связанную с ней тревогу за неповторимую гармонию мира.

Постулат о бесконечности миров и бесконечной тиражируемости любых

состояний и явлений во вселенной (в том числе, жизни и разума) явился,

на мой взгляд, одним из мировоззренческих оснований новоевропейского

нигилизма. Нигилизм, если он не является продуктом прямых патологий,

несомненно, связан с убежденностью в заменимости, тиражируемости любых

явлений, В мире бесконечно тиражируемых явлений наша технологическая

свобода бесконечна, и к тому же нам дается "право на ошибку". Если

что-то и погибнет в результате наших ошибок, то в свете постулата о

бесконечной множественности и взаимозаменимости явлений Вселенной, эта

гибель не повлечет за собой невосполнимых потерь в порядке бытия,

В современном естествознании утвердился так называемый антропный

принцип. <Его смысл состоит в том, что незначительные изменения

мировых постоянных (сотые доли процента) могут качественно изменить

свойства суперсистемы "Вселенная" и характер всех процессов, в ней

происходящих, Даже при таких ничтожных изменениях ее параметров в ней

уже не могли бы возникнуть более или менее стабильные образования. Не

возник бы в ней и человек, и эволюция Суперсистемы проходила бы без

свидетелей. Итак, наша Вселенная "держится на острие". Ничтожное

изменение ее параметров приведет к срыву, к ее полной перестройке>".

Антропный принцип выражает, таким образом, новую, алармистскую

доминанту современного естествознания, разительно контрастирующую с

"героическим энтузиазмом" Дж. Бруно и всей классической науки. В

классической (лапласовской) вселенной все процессы понимались как

обратимые. В современной картине стохастической вселенной неразрывно

связаны три понятия; случайность, необратимость, уникальность. Как

пишет И. Пригожий, "замечательная особенность рассматриваемых нами

процессов заключается в том, что при переходе от равновесных условий к

сильно неравновесным мы переходим от повторяющегося к уникальному и

специфическому"12. В ряду этих понятий стоит и современное понятие

геобиоце-

10 Турсунов А. Мировоззренческие проблемы научной космологии // Вопр.

философии. 1977. № 8. С. 75.

11 Моисеев Н.Н. Универсальный эволюционизм // Там же. 1991. № 3. С.

24.

12 Пригожий И., Стенгерс А. Порядок из хаоса. С. 54.

404

ноза. "Прометеев" человек видел в природе мастерскую - пространство

для ничем не ограниченных технологических преобразований. Понятие

геобиогенеза возвращает нас к старому пантеистическому образу природы

как живой взаимосвязанной целостности - уникального "сверхорганизма",

по отношению к которому недопустима механистическая комбинаторика,

Подведем итоги. В современной науке наблюдается несомненная инверсия

доминирующих тенденций. Прежде экспансия естественнонаучного рассудка,

ориентированного исключительно на закон как необходимую повторяющуюся

связь явлений, состояла в том, чтобы распространить метод

генерализации на сферу социально-исторических и духовных явлений и тем

самым вынудить к капитуляции традиционное гуманитарное знание,

памятующее об уникальном. Сегодня, напротив, само естествознание все

больше интегрирует "идиографическую" установку наук о культуре, ставя

в центр понятия уникальности, органической целостности, "хрупкости"

Вселенной, связанной с антропным принципом. Все эти понятия и принципы

приобретают статус общенаучных. Поэтому эволюция нашей молодой

политологии должна строиться с учетом этих кардинальных перемен в

научной картине мира. Это должно послужить предостережением против

установок "технологической свободы" - неограниченных манипуляций с

социальными объектами во имя упрощенно понятой эффективности. Сегодня

политолог обязан предостеречь любого реформатора от беззаботного

употребления сильнодействующих социальных технологий. Социальная

система, подобно всей нашей Вселенной, держится "на острие", ее

состояния отличаются особой хрупкостью. Прежнее реформаторство

основывалось на отделении магистрали прогресса - генеральной линии

общественной эволюции - от малозначащих случайностей. В современной

постклассической науке у случайности совсем другой статус: случайность

переносится в сердцевину любого процесса, делая его нелинейным,

неоднозначным и потому в существенных моментах непредсказуемым.

Современное общество, лишенное традиционных подпорок в лице сословных

перегородок и традиций, представляет собой мир неравновесных

состояний, не имеющий устойчивой колеи; поэтому инициируя те или иные

изменения, реформатор не может довольствоваться наивно оптимистической

установкой ("процесс пошел");

он должен знать о подстерегающем всюду хаосе. Собственно,

предостережение по поводу склонной к волюнтаризму "прометеевой воли"

можно обосновать не только на материале современной постклассической

науки, но и на материале постклассической культуры. Постклассическая

культура осуще-

405

ствляет решительную перегруппировку вечных архетипов мышления.

В отличие от модернистской культуры, актуализирующей в массовом

сознании миф удачливого героя, похищающего добычу (конька-горбунка,

царевича, царство), постмодернистская культура актуализирует миф о

наказанной гордыне или наказанном нетерпении.

Первый подпитывает "субъект-объектную" парадигму преобразующего

разума, в рамках которой прогресс персонифицируется деятельным и

напористым субъектом (например, классом-гегемоном,

партией-авангардом), а "отживший мир" третируется как "объект" его

воли,

Второй образует социокультурную подпитку иной, алармистской парадигмы,

где субъекты выступают как не ведающие последствий своего активизма

разрушители мира и в конечном счете - самих себя. Эта установка на

семиотический анализ политического действия, характерная для философии

постструктурализма, подхвачена и у нас рядом политологов. В частности,

автор этих строк попытался приложить к анализу современных

политических процессов архетипическую триаду Ж. Дюмезиля, касающуюся

древнего индоевропейского общества (жрецы, воины, пахари), и раскрыть

присутствие архетипического импульса воина - перераспределителя

богатств в деятельности современных политиков, обещающих своим

избирателям богатую "добычу" в случае поддержки13. В. Цымбурский

анализирует "поэтику политики" путем выявления ее архетипических

социокультурных подтекстов, опираясь при этом на семиотические

исследования Берка. Фрая, Уайта.

Берк, в частности, вычленяет другую архетипическую триаду:

"претендент-обладатель-объект". Архетипические триады становятся

далеко не всегда осознанной, но устойчивой темой культурного

творчества - индивидуального и коллективного. В. Цымбурский находит

эту триаду в маленьких трагедиях Пушкина, в частности в "Скупом

рыцаре", где претендент - это Альберт, обладатель - Барон, а объект -

золото. <Сюжет "крушение скупца" комедиен по-мольеровски,.,, если в

молодых претендентах на его добро видеть самостоятельных деятелей,

активное, победительное начало мира, а в сокрушенном старике -

пассивную и обреченную сторону того же мира, отступающего перед

натиском молодой жизни. Но такие сюжеты трагедийны, если видеть в

разрушающемся существе целый гибнущий космос.,, Например, если,

излагая политическую ситуацию в России начала XX в., представлять

враждующие

13 Панарин А.С. Революционные кочевники и цивилизованные

предприниматели // Вестник РАН. 1991. М> 9-10.

406

политические силы, от октябристов до большевиков, в качестве шакалов,

присутствующих при агонии внутренне надломленной имперской

государственности>14.

Легко увидеть, что заключенные в архетипической триаде мифа

альтернативные развязки соотносимы с образами классической и

постклассической науки: лапласовской и стохастической Вселенной. В

первом случае "претендент" воплощает неодолимую поступь прогресса,

гарантированную "непреклонными историческими закономерностями". Его

активизм изначально продуктивен, ибо интегрирован в одновариантную

логику лапласовской Вселенной, не знающую необратимых потерь. Во

втором же случае претендент, сам того не ведая, срывает мир со

стационарной орбиты и развязывает силы, заведомо ему не подвластные. В

этой перспективе мир рассматривается "как возникший из хаоса благодаря

уникальному стечению случайностей и тяготеющий слиться с хаосом,

однако удерживаемый от диссипации напряжением консервативных сил,

обуздывающих эту гибельную тягу. Такова, по существу, логика

крупнейших консерваторов, от К. Леонтьева до А. Зиновьева"15.

Надо сказать, что в течение весьма короткого времени - с конца 80-х

годов наше восприятие развернувшихся в России реформационных процессов

успело перестроиться с оптимистического субъект-объектного видения,

когда субъект выступает как закономерный "претендент" на дары

движущейся в заранее заданном направлении истории (например, в сторону

рыночной экономики, демократии, правового государства, изначально

заложенных в "программу" мирового развития) на совсем иное видение.

Здесь "претенденты" выступают не в роли героев прогресса -

воплотителей объективно заданной программы, а в роли слепцов,

неосторожно разбудивших силы хаоса. В стохастическом мире у

политического актора достанет силы нарушить хрупкое равновесие

общества, цивилизации - ив этом смысле он остается субъектом реального

действия, но у него нет никаких гарантий в отношении возможных

последствий, ибо в таком мире сколько-нибудь однозначного соответствия

между прошлым и будущим состояниями нет. В таком мире безнадежны и

реставраторские усилия политики, ибо новый статус случайности делает

любой процесс "невоспроизводимым" и, следовательно, необратимым.

"Стрела времени проявляет себя лишь в сочетании со случай-

14 Цымбурский В. Метаистория и теория трагедии: к поэтике политики //

Общественные науки и современность. 1993. № 6. С. 150.

15 Там же, С. 153.

407

ностью. Только в том случае, когда система ведет себя достаточно

случайным образом, в ее описании возникает различие между прошлым и

будущим и, следовательно, необратимость"16.

Можно, таким образом, сделать вывод, что современная картина мира

снимает в качестве безнадежно устаревшей дихотомию прогрессистов и

реставраторов, ибо обе эти позиции основываются на некорректных в

научном отношении лапласовских представлениях о простой линейной

зависимости между причиной и следствием, прошлым и будущим. На самом

деле даже воспроизводя "причину", мы не воспроизведем желаемого

"следствия", ибо однозначная линия связи между ними отсутствует в мире

стохастических процессов.

Следовательно, реальная альтернатива лежит не здесь. Она, скорее,

связана с различием между готовностью применять любые технологии для

достижения "высших" целей и признанием множества равнозначных целей,

ни одна из которых не стоит того, чтобы во имя ее разрушать целое.

Здесь необходимо хотя бы вкратце остановиться на различиях между

обществом как объектом классической науки и обществом, ставшим

объектом неклассической науки. Классический объект можно

охарактеризовать следующими чертами. Во-первых, он представляет собой

равновесную систему, базирующуюся на определенном основании (будь то

определенный тип экономики, религии и т.п.). Во-вторых, он содержит

устойчивый центр (ядро) и более динамичную периферию, отношения

которых в классической науке описаны как отношения сущности и явления,

В-третьих, он достаточно автономен по отношению к воздействиям внешней

среды (в классической науке это отражает постулат о примате

"внутренних закономерностей"). Надо прямо сказать, что современное

общество больше не отвечает этим трем признакам классического

"объекта". Так, например, даже неисправимый экономический монист -

сторонник базисно-надстроечного детерминизма сегодня вынужден будет

признать, что такие факторы, как наука, образование, менталитет(в

частности, уровень профессиональной этики), на экономику влияют ничуть

не меньше, чем факторы внутрипроизводственные, "Базис" все больше

зависит от надстройки, а экономика в целом превращается в сильно

неравновесную систему, активно реагирующую на возмущения, откуда бы

они ни исходили. С этим связана и дискредитация концепции устойчивого

"ядра": вместо одного устойчивого центра-ядра современное общество

выступает как полицент-

16 Пригожин И., Стенгерс А. Порядок из хаоса. С. 24.

408

ричное, постоянно меняющее доминантные точки и центры влияния.

Классическая дихотомия "сущность-явление" также обнаруживает свою

некорректность, ибо "сущностные характеристики" то и дело обнаруживают

свою несамостоятельность, зависимость от "явлений", а явления могут

неожиданно то обретать, то вновь утрачивать "сущностный",

всеопределяющий статус. Наконец, утрачивается и третий признак

классического объекта: его имманентность. Внешние влияния, вместо того

чтобы оставаться внешними, очень быстро ассимилируются, переплетаются

с внутренним содержанием, сообщая нашему объекту гетерогенную,

разносущностную природу. Здесь, впрочем, следует сделать одну

оговорку. Роль экзогенного фактора сегодня неодинакова в различных

обществах Востока и Запада. В силу неэквивалентного обмена информацией

между обществами Востока и Запада и явным доминированием импульсов,

идущих от последнего17, сегодня все незападные общества в гораздо

большей степени представляют собой "неклассические", разносущностные

объекты, чем западные, .лучше сохранившие свое относительно устойчивое

цивилизационное ядро18. Поэтому политолог-аналитик, игнорирующий

внешние социокультурные и иные воздействия в качестве

"второстепенных", может очень ошибиться в своих прогнозах.

Какие последствия влечет за собой для социально-политических наук эта

утрата современным обществом свойств классического объекта?

Во-первых, это означает, что сегодня нет и не может быть теории,

описывающей и объясняющей общественное бытие в целом с помощью

выделения базового признака (или принципа). Надо прямо сказать:

мировоззренческо-методологическая основа классической науки отмечена

одной роковой двусмысленностью: научную истину смешивали с "правдой"

традиционного сознания, с обнаружением смысла мира. Поэтому-то

классическая наука обнаружила такую нетерпимость в отношении религии и

других способов вненаучной ориентации человека в мире. Если

"правда-истина" - дело науки, то вненаучные формы общественного

сознания выступают либо как "пережитки", либо как злонамеренные

похитители рациональной истины,

Современная наука решительно рассталась с претензиями на объяснение

смысла и сущности бытия. Она более осознает

17 Об этом см.: Панарин Л.С. Меж/у атлантизмом и евразийством //

Свободная мысль. 1993. ?> 11.

18 Об этом см.: Рашковский Е.Б. Научное знание, институты науки и

интеллигенция в странах Востока XIX-XX вв. М., 1990.

409

себя инструментально, как разновидность технологии, способной влиять

на объекты, но выносящей вопрос о целях и смысле этого влияния за

скобки. Как пишет В, Г. Федотова, "вопреки классической эпистемологии,

истина в настоящее время может быть истолкована не как воспроизводство

(слепок) объекта в знании, а как характеристика способа деятельности с

ним. Поскольку таких способов может быть много, возможен плюрализм

истины и, следовательно, исключается монополия на истину"19. Из

различия классической и неклассической науки вытекает и различие ее

статусов в качестве социального института. Обществовед, в частности

политолог, сохраняющий эпистемологические амбиции классической науки,

претендует на то, что его знание раскрывает, ни много ни мало,

сущность новой эпохи, и с этих позиций он готов формулировать

очередной проект переделки общества. Хотя эта установка классической

науки созрела давно, до XX в. она не приводила к трагедиям, потому что

само общество сохраняло признаки классического устойчивого в своем

"ядре" объекта. Спасал и парадокс: классическая наука, имея дело с

классическим объектом (в лице общества), ничего не могла с ним

поделать - он представлял равновесную систему. В XX в. общество

представляет сильно неравновесную систему и потому прежние установки

классической науки, будучи неадекватны по существу (с позиций

самосохранения общества как гомеостатической системы), становятся

крайне опасными, потому что сильно неравновесные системы активно

реагируют на любые возмущения. Как показывает анализ применения

современных социальных технологий - результатов соединения

общественной науки с управленческой практикой, в неустойчивых системах

задуманный проект может вызывать совершенно непредсказуемые

последствия. Напротив, в устойчивых системах разные проекты могут

привести к близким последствиям10.

Таким образом, отличие современной эпохи от классической состоит,

во-первых, в том, что слабые воздействия могут давать

непропорционально сильные эффекты и, во-вторых, что одни и те же

проекты в разных, даже весьма мало отличающихся средах, могут давать

разительно непохожие, неожиданные результаты. В свете этого становятся

объяснимы результаты современных попыток дать обществу очередной

тоталь-

19 Федотова В. Классическое и неклассическое в социальном познании //

Общественные науки и современность. 1992. Мв 4. С. 50.

20 Леонтьев В.В. Экономические эссе: теории, исследования, факты и

политика. М., 1990.

410

ный проект или перенести западные учреждения на другую почву,

Нашей политологии предстоит по-настоящему осмыслить свой статус и

функции после происшедшей в ее рамках (правда, не у нас, а на Западе)

бихевиориальной революции. По сути дела она была формой секуляризации

политического знания, отказывающегося от претензий на объяснение

"конечной" сущности общества и человека и ориентированного на сугубо

инструментальное знание, описывающее поведение. Ясно, что

бихевиориальная революция имеет свои социокультурные предпосылки,

главной из которых явилась, на мой взгляд, религиозная реформация.

Лютер, объявивший принципиальную непознаваемость божественной воли,

оставил паству без высшего знания конечной сущности бытия и тем самым

заставил ее принимать по-настоящему всерьез свидетельства

повседневности. Здесь и только здесь все по-настоящему решается,

Отсюда то значение, которое для протестанта получает понятие Beruf -

профессии как призвания. В нем "находит свое выражение тот центральный

догмат всех протестантских исповеданий., который единственным

средством стать угодным Богу считает не пренебрежение мирской

нравственностью с высот монашеской аскезы, а исключительно выполнение

мирских обязанностей так, как они определяются для каждого человека

его местом в жизни,"21 Не случайно бихевиориальная революция в

политологии началась в протестантских странах и только там

по-настоящему повлияла на систему ожиданий и установки научного

сообщества. У нас биография молодой науки отягощена определенной

наследственностью - связью с научным коммунизмом и другими

ответвлениями "великого учения". Но политология не может заменить

научного коммунизма, Тех, кто взыскует "высшей правды" или знания

"конечного смысла" истории, политология никогда не сможет

удовлетворить. Она дает не проекты будущего, соответствующие высшей

логике самой истории, а инструментальное, рецептурное знание-основу

тех или иных "технологий". Она представлена не пророками, а

экспертами, прогнозы и рекомендации которых адресованы не к избранным

любимцам истории, а к любому заказчику, помещенному в повседневность и

желающему подсчитать свои шансы или усовершенствовать инструментарий

своего воздействия на среду. Ясно, что политологии приличествует

статус деэтатизированной науки, свободной от монополии

государственного заказа. Плюралистический мир множества равновеликих

субъектов не только явля-

21 Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 147.

411

ется объектом ее существования, но и необходимым условием ее

существования. Поэтому-то она привязана к длящейся истории, к

цивилизованному срединному времени, а не к финалам истории или

предыстории, готовящим "окончательные" развязки извечных человеческих

проблем.

Однако наряду с этим научно-инструментальным контекстом, политолог

должен не упускать из виду и другой - ценностный. Ему необходимо не

забывать, что он сегодня действует в сильно неравновесной системе

постклассического типа. В такой ситуации крайне опасна беззаботность

по части конечных последствий своих рекомендаций и вмешательств в

хрупкую ткань общественной жизни. Вот парадокс современного

политолога: ему противопоказаны проекты тотального переустройства

общества ввиду полного незнания "высших целей истории" и ее путей; в

то же время вырабатывая свои проекты частичных переустройств и

реорганизаций, он должен помнить, что в сильно неравновесных системах

даже слабые воздействия способны давать непредсказуемые, сильные

эффекты. Таким образом, политолог пребывает в пограничной ситуации

кантианского толка. Его научный ("теоретический") разум ориентирован

на создание политических технологий и абстрагируется от

трансцендентных "вещей в себе" - объективных сущностей и смыслов

истории. Напротив, его моральный ("практический") разум постоянно

памятует о высших целях и ценностях, которые нельзя реализовать в

политической практике (в виде очередного "светлого будущего"), но

угрозу которым создать можно. Высшие ценности имеют потусторонний

статус в позитивном смысле - имея в виду любые замыслы их реализации в

виде рационально выношенных проектов общественного переустройства; но

они оказываются посюсторонними в негативном смысле - уязвимыми со

стороны нашего неосторожного экспериментаторства. Отсюда моральная

максима политолога, подвизающегося в роли эксперта:

никогда не претендуй на то, что твои практическо-технологические

рецепты и рекомендации могут изменить историю в заранее заданном

направлении; постоянно помни, что они способны ее изменить в

непредсказуемом смысле.

ﾧ 4. ОБЪЯСНЕНИЕ И ПОНИМАНИЕ

На коллизии между объяснением и пониманием одним из первых обратил

внимание В. Дильтей, отметивший разрыв между ожиданиями

"лапласовского" мышления, ориентированного на специфику неживой

природы, и таким предметом научного познания, каким является жизнь в

целом и жизнь человека в частности.

412

Объяснение относится к детерминистскому типу описания, когда, желая

объяснить данное состояние (поведение) объекта, отыскивают в

предшествующем времени объективные причины. Однако в случае с

человеческими поступками ссылка на объективные причины, как давно было

замечено, часто бывает оправданием (или самооправданием) неблаговидных

действий (или бездействий). В одной и той же "объективной ситуации"

разные люди ведут себя по-разному; сказываются различия целей,

мотиваций, волевых и нравственных качеств, "У человека нет алиби", -

сказал в свое время Сартр, подчеркнув неразрывную связь двух

особенностей личности: свободы и ответственности. В политике эта

характеристика человеческого бытия обязывает по-иному относиться и к

политическим партнерам. Часто бывает, что груз прежних оценок

(касающихся прошлых обстоятельств и взаимоотношений) как будто

исключает возможность открыть "новую страницу" в отношениях'с

партнером, Но мы всегда должны помнить о способности людей меняться,

поднимаясь над обстоятельствами - в том числе и над собственным

прошлым. Эту особенность человека как существа свободного подчеркивает

христианство. Искренне раскаявшийся грешник ценится выше "исконного"

праведника. И в самом деле: выстраданная в опыте прозрения и покаяния

добродетель надежнее простодушной праведности, не ведающей соблазнов,

Согласно B.C. Швыреву, понимание выступает как "создание такого

идейного пространства, в рамках которого при всей гетерогенности

отдельных позиций существовала бы возможность реального их

взаимодействия в познании предмета, пространства, которое превращало

бы конфликтность позиций в конструктивные противоречия постижения

предмета"22. Искусство переговоров состоит в том, чтобы, не связывая

себя намертво грузом прошлого, более свободно выбрать будущее, иными

словами, вместо доминанты "причины" предложить доминанту "цели".

<Вопрос "почему" имеет два совершенно различных значения. Одно из них

направлено в прошлое в поисках причины и определяет наше поведение

прошлыми событиями. Другое направлено в будущее в поисках цели и

определяет наше поведение нашей свободной волей>23.

Иными словами, люди в значительной мере сами выбирают способ

самодетерминации. Те, кто выбрал самодетерминацию через прошлое, тем

самым выключает себя из процесса производства будущего (предоставляя

это другим). Те, кто выби-

------ ?

22 Швырев B.C. Анализ научного познания: основные направления формы,

проблемы. М., 1988. С. 772.

23 Фишер Р., Юри У. Путь к согласию, или переговоры без поражения. М.,

1990. С. 68.

413

рает самодетерминацию через цели и ценности, самоосуществляются в

качестве субъектов социального действия и творчества. Разумеется,

человек никогда не является полностью свободным от обстоятельств, но

он и никогда не бывает всецело предопределенным ими. Как отмечает П.

Рикёр, человеческое существование находится внутри континуума, на

одном полюсе которого расположена "каузальность без мотивации", а на

другом - "мотивация без каузальности". "Человек есть существо, которое

принадлежит одновременно и порядку причинности, и порядку мотивации,

порядку объяснения и порядку понимания"24.

Таким образом, мы выявили первое основание дифференциации между

объяснением и пониманием. Оно связано с особым порядком свободы

(альтернативности выбора). Понять политического субъекта - значит по

возможности отделить в его поведении то, в чем он действительно

несвободен (детерминирован), от того, в чем он открыт выбору,

убеждению, целеполаганию. Второе основание понимания связано с

проблемами целостности. Процедура объяснения представляет аналитику

расчленения объекта: выделяется в "чистом виде" одна его сторона в

качестве независимой (от целого) переменной и подвергается

экспериментальным воздействиям или моделированию с целью выявления ее

функциональных характеристик. Иными словами, научное объяснение дает

операционное знание, пригодное на то, чтобы воздействовать на объект,

не дожидаясь формирования целостных представлений о нем. Возникновение

операциональной науки нового времени связано с нетерпеливым

стремлением европейского "прометеева человека" подчинить себе природу,

утилизовать ее. "Можно сказать, что научное знание не является ни

мудростью, ни созерцанием, ни герменевтическим проникновением, но

исключительно операциональным действием. Научный эксперимент есть

процедура, состоящая в том, чтобы выявить определенный демонстрируемый

в чистом виде эффект в заранее определимых условиях, соответствующих

заданному плану и предварительно сформулированной гипотезе"25. Словом,

наука вычленяет определенные связи и отношения в природе (или

обществе) с целью получения операционального знания, являющегося

основанием не понимания, а технологического использования. Эта

относительная независимость использования от понимания и стала

источником разрушительных последствий научно-техниче-ского прогресса.

"Научные сообщества - это группы людей, которые решают проблему

превращения само-

24 The philosophy of Paul Ricoeur. N 4, 1980. P. 155.

25 Ladriere . Les enjeux de la ratlonallte. P., 1977. P. 37.

414

достаточных объектов в объекты-средства, неманипулируемых объектов в

манипулируемые"26,

Особую остроту эти проблемы приобретают сегодня в связи с ролью

политического знания, поставленного на службу модернизации общества, В

России со времен Петра 1 существуют установки власти на преобразование

общества, опираясь на науку. Это предполагает особые субъект-объектные

отношения между государством и обществом, когда второе выступает перед

первым в качестве бесструктурного "сырого материала". В своем

законченном виде эта установка проявилась в большевистском

государстве. Для идеологии прогресса страны, народы и культуры - всего

лишь средства, орудия прогресса (в гегельянских терминах: "орудия

мирового разума"). Машина прогресса безжалостно перерабатывает их,

выбраковывая все "лишнее", подлежащее выбрасыванию в "мусорную яму"

истории, Не случайно реформаторскому нетерпению столь часто

сопутствует брезгливо-пренебрежительное отношение к собственному

народу, В этом проявляется особый прогрессистский расизм, третирующий

своих оппонентов - "вчерашних людей" в качестве недочеловеков. Но те,

которые воспринимают свою страну, ее культуру и традиции в духе

понимания, т.е. отнесения к ценности, не могут выдать карт-бланш

"преобразователям": им важно сохранить свою страну как

культурноисторическую целостность. Произвольно изымать "лишнее" из

этой системной целостности - значит уподобляться ретивым истребителям

"вредной" флоры и фауны, не ведающим таких понятий, как биоценоз и

геобиоценоз.

С понятием целостности связано понятие самоценности, также являющееся

базой понимания. В методологическом смысле (с позиций "теоретического

разума") самоценность выступает как "право" объекта быть отличным от

наших теоретических предожиданий; в практическом плане - как его право

не соответствовать ожиданиям нашей пользы. В этом отношении

обнаруживается зависимость понимания от таких вненаучных феноменов,

как доверие или любовь. Предпосылку понимания создает определенный

минимум доверия. У меня есть шанс понять другого только при наличии

определенной презумпции - презумпции доверия в отношении того, что

бытие другого имеет смысл, что оно принадлежит к столь же необходимым

компонентам мира, как и мое собственное существование. Очевидно, не

меньшими эвристическими возможностями в контексте понимания обладает

любовь.

26 Панарин А.С. Социология утопизма: неоконсерватизм против модернизма

// Панорама буржуазной социологии XX в. (Франция, Италия). М.: ИНИОН,

1980. С. 81.

415

В логике объяснения - классической логике европейского рационализма -

любовь, как и любые другие пристрастия, уменьшает нашу познавательную

способность. В самом деле, в опыте субъект-объектных отношений - а

именно таков опыт классической науки - всякие пристрастия - помеха,

Оптимальными являются отстраненное отношение к объекту, редукция

субъективных переживаний. Однако в контексте понимающего знания именно

любовное отношение позволяет открыть те стороны или ту перспективу,

которые для холодной отстраненной аналитики так и остались бы

скрытыми. Как отмечает В. Франкл, "и вновь оказывается, что абсолютно

неправы те, кто утверждает, что любовь ослепляет. Наоборот, любовь

дает зрение, она как раз делает человека зрячим. Ведь ценность другого

человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, еще не является

действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но

что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать.

Любви присуща когнитивная функция"27. Сегодня в среде наших

политологов ощущается давление особой "отчужденной" проницательности в

отношении статуса и перспектив России. Политическая аналитика

отягощена презумпцией недоверия в отношении страны с "неисправимо

плохой" исторической наследственностью, где "наилучшие теории" дают

неожиданно плохой эффект.

Здесь-то особенно ярко обнаруживается

отличие подходов к историческим перспективам России со стороны позиции

объяснения и позиции понимания. Объяснение следует детерминистской

логике, выводя из "мрачного прошлого" довольно сомнительное будущее;

понимание следует не логике линейного детерминизма, а логике культуры,

в которой нередко действует особый тип "реактивной зависимости". Как

отмечают социологи, неблагополучные семьи создают предпосылку для

формирования неблагополучных детей;

однако бывает и наоборот: дети формируют себя как личности в

противовес негативному примеру и опыту отцов. Так случается, что в

семье отца-пьяницы формируется "принципиально непьющий" сын: причинный

тип детерминации через прошлое он заменяет самодетерминацией целевого

и ценностного типа. Эта же закономерность нередко наблюдается и в

развитии духовной культуры. Случается, что мрачные времена в развитии

общества создают светлое искусство, жизнеутверждающую литературу,

живопись, музыку. А бывает и наоборот: благополучные времена

отмечены культурным бесплодием и мелкотемьем. Очевидно, парадокс,

связанный с "реактивными" и компенсирующими феноменами в культуре,

может

27 Франкл В. Человек в поисках смысла. М. 1990 С. 96.

416

сказаться и в общественно-политической истории страны. Случается, что

вчерашние побежденные сражаются лучше победителей. Побежденная

Германия и Япония после войны развивались в целом быстрее своих более

благополучных соседей: сказалась энергетика компенсирующего рывка.

Вероятно, в парадигме объясняющего знания, это было труднее

предвидеть, нежели в парадигме культурно-исторического понимания.

Нельзя не отметить одной настораживающей особенности. Сегодня опыт

понимания - тревожно-ностальгического или экстатического переживания

прошлого и предчувствования будущего своей страны как

неповторимо-уникальной и потому именно особо ценной в значительной

мере монополизирован правым крылом наших политиков и политологов.

Леволиберальное крыло видит в судьбе некогда могущественного СССР

только закономерное крушение архаичного монстра, недостойное каких бы

то ни было сожалений. Развал его экономики оценивается как проявление

закономерностей перехода от индустриального общества, представленного

промышленными гигантами, к постиндустриальному. Развал государства -

как закономерное крушение тоталитаризма под напором демократических

импульсов века. Развал армии - как закономерное крушение сил

милитаризма, враждебных новому мировому порядку, и т.п. Словом,

прогрессисты готовы целиком отдать побежденную страну неумолимой

механике прогресса, которая разберется с нею без нашего

"субъективного" вмешательства.

Все это весьма напоминает ситуацию поверженной Германии 20-х годов

нашего столетия. И тогда коммунисты и социал-демократы видели в опыте

поражения своей страны не больше, чем проявление закономерностей

прогресса и в качестве "прогрессистов" приветствовали его.

Альтернативное отношение к этому опыту с позиций естественной

национальной горечи стало делом другой, правой стороны, которая вскоре

придала ему опасную односторонность и нетерпимость, приведшую к

мировой катастрофе.

Сегодня мы видим аналогичное размежевание "эпистемологического опыта"

в нашей стране: одни подходят к поражению своей страны с позиций

прогрессистского "объяснения", усматривая в нем закономерную победу

передового над отсталым, а другие, в качестве реакции на это

парадоксальное торжество прогрессизма на пепелище родного дома,

занимают позицию глухой обороны от всего мира и от самого будущего.

Преодолеть этот кризис непримиримого раскола двух противоположных

типов переживания одной и той же ситуации необходимо в целях

предотвращения опасного противостояния

417

в обществе, способного привести к гражданской войне. И одним из шагов

в этом направлении явилось бы овладение нашими теоретиками из

"демократического лагеря"

навыками понимающего социального знания, помещающего себя не в одно

только пространство объективных причин и закономерностей, но и в

пространство культурного и ценностного переживания, требующего особой

интуиции. Это переживание всегда лучше дается тем, кто чувствует себя

поверженным. Это нашло экспериментальное подтверждение в опытах

Тэджфела и Тэрнера, сопоставляющих психическое состояние и менталитет

выигрывающих и проигрывающих команд, Обнаружилось, в частности, что

постоянно выигрывающая команда склонна оценивать свои успехи в

парадигме объяснения - как закономерный итог прошлых накоплений

(тренировок, квалификации и т.п.). Напротив, проигравшая команда

чувствует большую отъединенность от мира объективных причин; ей

свойственно переживать свою ситуацию с большей экзистенциальной

напряженностью, как уникальную и непрозрачную для объясняющего разума,

нечувствительного к роковым вмешательствам случая или судьбы. Кстати,

проигравшие команды сильнее испытывают на себе действие механизмов

идентификации-оппозиции (противопоставления "мы" и "они"). Неудача

оказывается более сильным фактором внутреннего сплочения и единства,

чем успех. Это можно объяснять с позиций целесообразности:

сплоченность больше необходима неудачникам, чем победителям. Но можно

привлечь сюда и концепцию социокультурного понимания,

свидетельствующую о том, что сплоченность тем выше, чем острее

переживание уникальности судьбы и ситуации. А острота эта усиливается

в ситуации неудачи. Не случайно Л.Н. Толстой сказал: "Все счастливые

семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива

по-своему",

Примечательно и такое обстоятельство, значимое в контексте общей

философии политики. Победители предпочитают ощущать себя в

лапласовской вселенной линейных закономерностей, где будущие события

вытекают из предыдущих. Такой тип восприятия удобен, ибо обещает

закрепление благоприятно сложившихся обстоятельств в качестве

закономерных и, следовательно, воспроизводимых в будущем. Напротив,

побежденные ищут трещин в сложившемся порядке бытия, стремятся

обнаружить пока еще скрытые альтернативы. Их картина мира, таким

образом, ближе современной (в научном смысле) стохастической

вселенной, в которой не наблюдается прямой зависимости между прошлыми

и будущими состояниями, а веер возможных альтернатив весьма широк.

418

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Кончается XX век. Что он дал России? Он, по меньшей мере, дважды в

корне менял ее образ. Россия сельского пейзажа, Россия "ситцевая",

"околичная", вызывающая сострадательную любовь, ушла уже в 30-х годах,

с нею было покончено. Этот уход связан с поколением, которое не

выдержало бремени пассивно-сострадательного чувства. Ему захотелось

крутых перемен, захотелось сменить женский образ России на

активно-волевой, мужественный, победительный. Судьба России была

решена в контексте главного мифа XX века - мифа машины. Все то, что не

соответствовало этому "железному образу" в культуре и традиции, в

национальной психологии, подлежало безжалостному выкорчевыванию.

Неслыханное опустошение, произведенное в природе, культуре и

человеческой душе неистовыми большевистскими модернизаторами России,

породило трагический парадокс, сегодня нам явленный: модернизация в

определенных отношениях ознаменовалась несомненной архаизацией,

перемещением России из Европы в Азию, моральной и культурной

деградацией.

И вот теперь, в конце XX века, перед нами снова встала необходимость

тотальной модернизации. Однако вкусившее горьких плодов радикального

большевистского модерн изаторства общество должно мобилизовать

рефлексию - особого рода социокультурную реакцию самозащиты, дабы

результаты второй модернизации не оказались столь же опустошительными.

Эта рефлексия может обретать разные формы: либеральную, эстетическую,

культурологическую. Однако всем им не хватает одного необходимого

качества: способности переводить свои предостережения и альтернативы

на язык решений. В этом плане выгодно отличается политологическая

рефлексия, которой свойственно с самого начала соотносить идеи с их

потенциальными воплотителями - политическими субъектами, достаточно

организованными и влиятельными для того, чтобы обеспечить претворение

этих идей в практику.

Проблемы современной модернизации формулируются и решаются в следующих

основных аспектах.

Во-первых, насколько совпадает модернизация с вестернизацией - с

"возвращением" России в "европейский дом" и уподоблением ее Западу.

Имеют ли право незападные общества (российское в том числе) на

творческую интерпретацию вызовов времени, на формирование собственных

моделей, учитывающих "универсалии прогресса", но вместе с тем

своеобразных, соотносимых с собственным наследием, или исто-

419

рическое творчество народов сегодня надо расценивать как опасное

своеволие, как дорогостоящий путь "проб и ошибок"?

Во-вторых, насколько вписываются амбиции новой модернизации в общий

климат постиндустриальной эпохи с ее экологическими и социокультурными

самоограничениями, с предчувствиями новой аскезы?

В-третьих, наконец, насколько процесс модернизации совпадает с нормами

демократии участия и национальным консенсусом по поводу базовых

ценностей? До сих пор модернизации предполагали разделение обществ по

двум критериям;

властно-политическому (на "ведущих" и "ведомых", "авангард" и "массу")

и социокультурному (на "прогрессистов" и "почвенников", западников и

славянофилов).

Не наблюдаем ли мы и сегодня нового раскола общества:

противостояния "демократов" и "национал-патриотов", западнического

"авангарда" и ностальгического консерватизма? При этом демократический

авангард снова грешит высокомерием по отношению к "туземному

большинству", не ведающему новых истин века. Он снова склоняется к

авторитарной педагогике "перевоспитания" большинства вместо

демократической презумпции, заставляющей безусловно уважать волю этого

большинства, выраженную на выборах, Философия политики не может

отвернуться от этих вопросов, предпочитая легкий путь эпигонства и

отсылки к апробированным на Западе образцам.

Если в современной политической культуре в самом деле основополагающим

является принцип консенсуса, то философия политики должна

ориентировать на достижение консенсуса различных частей нации,

разделенной сегодня уже не только по критериям группового интереса, но

и по культурно-цивилизационным критериям. На мой взгляд, философии

политики предстоит осмыслить новую постиндустриальную эпоху с точки

зрения возможностей преодоления непримиримого раскола на прогрессистов

и традиционалистов, раскола, терзающего все общества в фазе

модернизации. Ей предстоит установить те основания консенсуса, которые

открывает цивилизация в стадии информационного общества, Главным

парадоксом этого общества являются, по моему мнению, тенденции

ценностной и функциональной реабилитации тех сторон национального

наследия, культуры и психологии, которые вплоть до последнего времени

так раздражали нетерпеливых модернизаторов. В каких-то существенных

чертах постиндустриальное общество воспроизводит облик

доиндустриального. Эти черты - культуроцентризм (взамен техно- и

экономикоцентризма индустриальной эпохи), экологизм, органицизм

(императив целостности).

420

Презумпции постиндустриального сознания в чем-то существенном прямо

противоположны прежним авангардистскомодернистским презумпциям,

унаследованным от века Просвещения. Оно полагает, что в культуре, как

и в природе, нет ничего "лишнего", подлежащего немедленным

хирургическим удалениям. ? рогрессистской рассудочности, всюду ищущей

немедленной отдачи и полезности и готовой вооружаться скальпелем,

постиндустриальный разум должен противопоставить свой принцип

долгосрочных целей. Сегодня прогрессистская рассудочность адептов

"чикагской школы" готова кромсать не только традицию, но и такие

отрасли современного духовного производства, как наука и образование,

если они не отвечают критериям рыночной рентабельносги. Но войдет ли

наша страна в постиндустриальное общество в случае демонтажа этих

отраслей?

Все великие мировые культуры многозначны и парадоксальны; высветить и

объяснить их тайны с позиций однобокого функционализма - дело

безнадежное. Россия, быть может, более парадоксальная страна, чем

многие другие, и оттого она столь часто выступает в роли непонятой

жертвы запальчивых модернизаторов. Один из этих парадоксов состоит в

том, что, будучи по сугубо экономическим и технологическим критериям

(уровень производительности труда, национального дохода на душу

населения, технической оснащенности и т.п.) недостаточно развитой, а в

некоторых областях даже и слаборазвитой страной, она является страной

высокоразвитой как раз по тем показателям, которые оказываются

высокочтимыми в постиндустриальной перспективе. Это -- культура, наука

(в первую очередь, фундаментальная), образование населения,

постэкономический характер массовых ориентации.

Сегодня возникла нешуточная угроза того, что наши радикалы-рыночники

устранят этот многозначительный парадокс. Демонтировав

"нерентабельные" структуры, относящиеся к наиболее наукоемким отраслям

и обеспечивающие их социокультурные и образовательные инфраструктуры,

они получат "непротиворечивый" "образ слаборазвитой по всем

показателям страны. Проблема, следовательно, заключается в том, как

защитить многообещающие парадоксы культуры от адептов однобоколинейной

перспективы, привыкших все оценивать в сугубо количественных

показателях ("больше-меньше", "вышениже"). Для того чтобы перевести

эту задачу в плоскость политического дискурса, надо определить, как

меняются, в каком духе эволюционируют современные субъекты политики и

политически активные группы, с одной стороны, как преобразуется

социальный заказ, адресованный политическому классу от различных групп

гражданского общества - с другой. Общая

421

цивилизационная перспектива указывает нам на постэкономического

человека - личность, в системе приоритетов которой на первое место

выходят ценности культуры, духа, творческой самореализации, качества

жизни. Симптомы присутствия этого постэкономического человека в России

ощущались уже давно и, возможно, значительно сильнее, чем на Западе.

Нынешний экономический развал в сочетании с духовной дезориентацией

вызвал неожиданный рецидив грубого экономикоцентризма, зачастую не

ведающего о социокультурных, духовных и нравственных предпосылках

материального богатства. Под влиянием разгула потребительских страстей

"новых русских", с одной стороны, обеднения государства и обнищания

населения - с другой, неожиданно ушли в тень проблемы, озабоченность

которыми свидетельствовала о несомненном присутствии в России личности

"постиндустриального образца", Так, отступила экологическая тема, не

только напряженно обсуждаемая общественностью, но частично переводимая

на язык решений. Сегодня откровенный экологический нигилизм многих

оставляет равнодушными - соответствующая впечатлительность

противопоказана экономически обездоленным, Отступили и многие

важнейшие темы, связанные с досугом - значимым ракурсом

постиндустриального общества. Люди, вынужденные искать дополнительные

заработки, чтобы прокормить семью, отмахиваются от проблем досуга как

от претензий несвоевременной рафинированности.

Аналогичная инволюция ощущается и в целом ряде других областей. Перед

лицом этой угрозы новой варваризации общества высшая задача

национальной элиты, политической в том числе, - подтвердить и отстоять

постиндустриальную перспективу России, ее присутствие в числе держав

Севера, а не Юга. Философия политики призвана сообщить политике часто

недостающий ей горизонт - видение долгосрочных перспектив, Ее

презумпция противоположна однобокому прагматизму:

она полагает, что все богатства культуры - а речь здесь идет, в первую

очередь, о наследии великой русской культуры, - даже оказываясь

временно незатребованными практикой и не удовлетворяющими критериям

пользы, вовсе не являются избыточной декоративностью или непонятно как

уцелевшим "пережитком". Они, напротив, составляют главное достоинство,

главный потенциал нации. Проблема в том, чтобы актуализировать и

мобилизовать этот потенциал, преобразовав его в энергию

целенаправленного политического движения. Философия политики должна

соединить полюса Культуры и Политики, преодолевая,с одной стороны,

политическое бессилие культуры (духовности), с другой - культурную

нищету политики.

422

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение 5

Раздел первый

Учение о политическом бытии (Политическая онтология) 18