Глава 3 политическое пространство. Геополитика

Геополитика - это разновидность внешней политики, определяемая

территориальной близостью партнеров (соперников) и создающая поле

сопряжения между интересами сопредельных стран.

Наука геополитики (геополитическая теория) исследует связи между

пространственными и функционально-политическими характеристиками тех

или иных регионов мира. "Для определения понятия региона в его

обобщающем, родовом значении вполне достаточно двух признаков -

наличие обособленной общности международных отношений ("проблемного

узла") и ограниченности этой общности рамками определенного

географического региона"1,

Роль геополитики в современном мире резко возросла по ряду причин.

Вероятно, стратегическое определение международной политической

ситуации дает нам образ мира, развива-

' Высоцкий А.Ф. Регионализм в международно-правовом регулировании.

Автореф. докт. дис. Киев, 1986, с. 18.

108

ющегося от принудительного униформизма старой биополярной модели

(униформизма, навязываемого двумя сверхдержавами) к будущей

качественно новой интеграции, путь к которой лежит через промежуточный

этап более или менее продолжительной диверсификации этносов,

пытающихся достичь идентичности через обособление.

Поэтому вместо управляемого из двух центров мира мы видим

усиливающееся и слабо управляемое региональное многообразие.

Политическая наука, длительное время сосредоточенная на проблемах

универсальной безопасности, определяемой отношениями между двумя

мировыми блоками, сегодня еще не готова ответить на вопрос, как

сочетаются универсальная и региональная безопасность. Именно это

является одной из важнейших проблем геополитики. Философию политики в

этой связи занимает вопрос о природе суперэтнических единств в том или

ином регионе земного шара. Что скрепляет вместе различные этносы,

каково соотношение сильных (экономических, военно-политических) и

тонких социокультурных взаимодействий, вместе образующих единство

геополитического поля? Дело в том, что геополитические сдвиги,

чреватые серьезной дестабилизацией, могут происходить значительно

раньше военно-политических, определяемых сильными взаимодействиями.

Разительный пример - распад СССР. Вероятно, задолго до того, как он

стал оформляться юридически, происходили скрытые социокультурные

сдвиги, нарушающие единство геополитического поля, каким был СССР.

Часть его регионов обнаружила стремление двинуться навстречу Западу,

другая испытывает мощное притяжение мусульманской цивилизации, третья

- Тихоокеанского региона.

В этой связи напрашивается вопрос о цивилизационном статусе России.

Является ли она периферией западного цивилизационного центра,

самостоятельным цивилизационным центром (не вполне оформившимся,

"молодым" в долгосрочном историческом масштабе) или временным (в

данном масштабе) равновесием западно-восточных мировых цивилизационных

центров, которое как раз сегодня кончается?

При попытках ответа желательно воздержаться от модернистского

искушения, связанного с ожиданием скорого наступления "нового мира", в

корне отличающегося от всех предыдущих. Надо сказать, что геополитика

объективно является, пожалуй, одной из наиболее консервативных

отраслей политического знания, Она исходит из того, что

геополитические ^Руктуры и интересы представляют собой своего рода

инварианты, которые во многом сохраняют свою природу даже

109

при радикальной смене политического режима на данной территории.

Советский Союз разительно отличался от императорской России и менее

всего заботился об исторической и социокультурной преемственности. Тем

не менее анализ его неконъюнктурных геополитических устремлений на

Западе и Востоке, Севере и Юге свидетельствует о поразительной

устойчивости "инвариантов" евразийской геополитики. Сегодня в

различных регионах СНГ наблюдается стремление прорваться в

постиндустриальное общество в обход России, путем форсирования прямых

контактов со странами Запада, с Японией, с Ближним Востоком и Турцией.

Однако опыт показывает, что в геополитических полях отсутствуют

объемные вакуумы, предназначаемые для размещения пришельцев извне.

Геополитическое поле защищено системой явного или неявного

протекционизма - иначе оно не было бы особым "полем", а мир

представлял бы собой аморфную сумму государств, мозаика которых не

образует устойчивых конфигураций. Наряду с регионами, единство которых

носит институированный характер (Европа-12, АСЕАН и т.п.), существуют

регионы, скрепленные более тонкими социокультурными связями, в том

числе конфессиональными. Единство исторических, религиозных,

лексических систем и традиций порою оказывается более трудным барьером

для стран-"прозелитов", чем стандарты, устанавливаемые организационным

уставом или различного рода квотами. Современная теория геополитики

пытается преодолеть редукционизм в понимании природы тех или иных

"единых пространств". Единство может носить явно выраженный и

долгосрочный характер, даже не будучи закрепленным на

межгосударственном или региональном уровне теми или иными официальными

соглашениями. Примером в этом контексте могут послужить отношения

России и Сербии - устойчивого в историческом плане тяготения, которое

нельзя свести ни к экономическому, ни к идеологическому, ни к

политикоправовому (договорному). В геополитике, как и в политической

антропологии и культурологии, большое значение имеют неформальные

структуры. Между ними и формальными могут устанавливаться отношения

соответствия, дополнительности или альтернативности. Необходимо

упомянуть о законах неэквивалентного межкультурного обмена,

предопределяющих противостояние культур-доноров, поставляющих

информацию, а вместе с нею - определенные ценности и нормы, и

культур-реципиентов, больше впитывающих чужую информацию, чем

предъявляющих свою,

Государства, представляющие первую разновидность, как правило, ратуют

за фридридерскую политику "открытых про-

110

странств", тогда как представители второй разновидности нередко

вынуждены компенсировать свою слабость на рынке культурного обмена

протекционистскими мерами, идеологическим контролем, более закрытым

типом общественной организации. Это ведет к целому ряду последствий,

часто наблюдаемых в геополитике. Именно: более слабые ведут себя порою

и более агрессивно; для них геополитика - средство компенсировать свою

социокультурную слабость мерами изоляционизма, блоковой региональной

политики (которая объединяет слабых против сильного) и т.п.

Таким образом, для одних стран геополитика является средством

реализации и закрепления их социокультурных преимуществ в качестве

центров притяжения для своих менее развитых и благополучных соседей;

для других она - средство компенсации своих слабостей перед лицом

культуры гегемона, что нередко влечет за собой политику "жесткого

стиля", изоляционистски-оборонительного или даже

агрессивнонаступательного характера (что, например, продемонстрировал

бедный Ирак по отношению к процветающему Кувейту).

Агрессивность слабых - один из парадоксов геополитики, который еще

недостаточно осмыслен в современной политической литературе. Между

тем, в связи с переходом от прежнего биполярного и в целом более

жестко управляемого мира к современному полицентричному, действие

этого парадокса, в том числе и в границах СНГ, будет возрастать. Так,

"чеченский феномен" включает, наряду с перипетиями конкретного

политического процесса, не свободного от необдуманных политических

решений с обеих сторон (России и Чечни), проявление общей

закономерности указанного типа.

На наш взгляд, важнейшими проблемами российской геополитики являются

две, касающиеся: отношения российского федерализма с регионализмом в

масштабах СНГ и отношения этих двух уровней с глобальным

цивилизационным уровнем.

ﾧ 1. РЕГИОН СНГ И РОССИЙСКАЯ ГЕОПОЛИТИКА

Существует один объективный закон, который явно не учитывается

сторонниками центробежных тенденций в пространстве СНГ. Это закон

региональной общности, указывающий на то, что у наций, живущих в одной

части мира, имеются объективные общие интересы, связанные с

поддержанием добрососедских отношений, с экономической кооперацией,

отношений с третьими странами, с решением глобальных проблем

современности. Пространственная близость в условиях современного мира

стоит перед дилеммой: либо соседи будут уста-

111

навливать отношения сотрудничества, либо их ожидает состояние

конфронтации в условиях все более высокого давления со стороны

экономических, национальных и глобальных проблем,

Поэтому если даже отвлечься от факта многовекового пребывания в едином

государстве (что справедливо для подавляющего большинства стран СНГ),

географическая близость и единство региональных проблем сами по себе

уже являются фактором установления все более тесного сотрудничества и

интеграции. Пространственная близость или единство в рамках региона -

это факт, который имеет недвусмысленные функциональные измерения.

Никакой политический субъект не может игнорировать пространственные

особенности своего бытия. Территориальная близость обязывает

сформировать долгосрочную стратегию сосуществования, которая никак не

может свестись к взаимному игнорированию и изоляции. Ибо чем более

острыми и сложными являются совместные региональные проблемы (а они

имеют объективную тенденцию и к обострению и к усложнению, так как

нагрузки на окружающую природную, социокультурную и духовную среду

непрерывно возрастают), тем более вероятно, что изоляционизм и

взаимное игнорирование будут восприниматься не как нейтральные, а как

враждебные и деструктивные позиции, Современная глобалистика доказала,

что наиболее уязвимым и одновременно наиболее важным является

региональный уровень совместных действий перед лицом глобальных

проблем. Национально-государственный уровень легче организуется, но он

явно недостаточен. Что касается универсального или глобального -

общечеловеческого уровня, то путь к нему лежит именно через

посредничество среднего, регионального уровня, который в

организационно-управленческом смысле становится ключевым. И это

касается решения не только глобальных проблем, но и проблем

экономической кооперации или организации военно-политической

безопасности, Не случайно мы наблюдаем сегодня во всех регионах мира

тенденции к региональной интеграции.

Как свидетельствуют эксперты, на глобальном уровне мирового сообщества

перевод управленческой информации из дескриптивного состояния в

прескриптивное, пригодное для деятельностного уровня, весьма

затруднен. Даже в таком вопросе, как коллективная безопасность, ООН

опирается на системы региональной безопасности, что придает всей

системе обеспечение безопасности более операциональный - употребимый в

прикладном смысле характер. Вопросы сочетания универсальной системы

безопасности на уровне ООН с регио-

112

нальными системами отражены в целом ряде пунктов Устава ООН.

Что касается других проблем, таких как экономическая, экологическая,

социальная, национальная политика, то здесь вне существования

региональных систем всякие попытки национально-изоляционистского или,

напротив, односторонне-глобалистского решения с самого начала обречены

на неудачу. Можно безошибочно прогнозировать обострение этих проблем

во всем пространстве СНГ, если своевременно не будут задействованы

механизмы эффективной кооперации и интеграции соответствующих усилий

всех обитателей данного пространства. При этом важно уточнить характер

современной интеграции. Для ее обеспечения вовсе недостаточно одних

только межправительственных соглашений и межгосударственного

сотрудничества. Настоящая интеграция начинается тогда, когда

устанавливаются прямые горизонтальные связи на уровне гражданских

обществ, Опасный парадокс современной ситуации в рамках СНГ связан с

тем, что сегодня гражданские общества по инерции продолжают

функционировать совместно в целом ряде отраслей жизнедеятельности,

тогда как на государственном уровне нередко проводится политика

сепаратизма и свертывания контактов. Таким образом, политические

субъекты зачастую выступают в ретроградном качестве, подталкивая выход

из интегрированного состояния в дезинтегрированное. Учитывая

сохранившуюся этатистскую доминанту в общественно-политической жизни

практически всех государств СНГ, можно опасаться, что

сепаратистско-изоляционистский синдром может сверху, с

государственно-аполитического уровня, распространиться вниз,

постепенно охватывая социальную, культурную, научную жизнь, повернув

ее вспять, к традиционалистскому местничеству,

Какой нам видится российская политика в контексте этих тенденций?

Здесь следует указать на главную дилемму: "атлантизм" или

"евразийство".

Как известно, Запад не представляет собой изначально целостного

образования. То, что сегодня зовется Западом, образовалось в

результате синтеза достаточно разнородных начал. Политологи различают

внутри Запада англо-американскую и континентально-европейскую части.

Культурологи - протестантский Север и католический Юг. Многие

наблюдаемые и фиксируемые статистикой тенденции коррелируют с этими

дихотомиями. В целом более высокий уровень экономического развития,

меньшая роль, государства в экономике и более высокая автономия

гражданского общества, развитость самодеятельных начал во всех

областях жизни сопутствует протестан-

113

тской принадлежности. Католический Юг в целом более "этатистский", в

нем выше роль государства, ритмика политической жизни более прерывна,

характеризуется сочетанием острых кризисов и гражданской спячки;

уровень жизни и уровень гражданской самодеятельности ниже. В то же

время культура Юга более декоративная, карнавальная, в ней больше

места художественному творчеству, импровизациям артистической элиты,

народному фольклору. Не случайно артистическая богема всего мира

всегда предпочитала Париж, Рим и Мадрид пуританской строгости Лондона.

Сегодня именно протестантский Север доминирует и формирует образ

Запада в целом. Достаточно сказать, что система объединенной Европы-12

в целом строится скорее по протестантскому самодеятельному образцу,

чем по этатистскому католическому. К этому добавился такой фактор, как

американский военнополитический протекторат, установленный в Западной

Европе с 1945 года.

Но дело, разумеется, не в одних только экономических и

военно-политических преимуществах. Протестантский Север незаметно стал

референтной группой Запада (и не только его). Это означает, что в

межкультурных коммуникациях имеет место более высокое культурное

давление протестантского региона. Усиленное политическим влиянием

американизма, оно приняло довольно агрессивную форму. Французские

интеллектуалы (особенно националистически настроенные "правые")

постоянно жалуются на засилье американского телевидения, американской

рекламы, американского авангарда, разлагающих национальные традиции.

Речь идет о вызове культуры индивидуалистического гедонизма,

враждебной некоторым коллективным ценностям, коллективной героике и

аскезе. С засильем атлантизма в Западной Европе связана знаменитая

"деидеологизация". Американцы использовали эту доктрину против чуждых

им авторитарных режимов всего мира, в том числе и против франкистской

Испании и салазаровской Португалии. Авторитарный режим, как известно,

не может удержаться от требований жертвенности во имя коллективного

величия, военной мощи, государственного доминирования во всех областях

жизни. Повседневности неизменно противопоставляется "светлое будущее",

индивидуальному благополучию - высшие интересы нации и государства.

Если протестант мыслит категориями номинализма, полагая, что

коллективный интерес есть не что иное, как сумма индивидуальных

интересов, каждый из которых должен быть уважаем, то политическая

культура католического Юга, не говоря уже о других, незападных

регионах, основана на

114

вере в высшие коллективные и трансцендентные сущности, возвышающиеся

над индивидуальным интересом и опытом. Характерно, однако, то, что в

нормальных условиях, свободных от коллективного стресса,

сопутствующего войнам и другим катастрофам, индивидуалистическая

идеология всегда побеждает, если она насильственно не подавляется

массированным идеологическим давлением государства. Коллективные

сущности требуют мобилизованных состояний сознания, взбодренного

идеологическими мифами и стрессовыми ситуациями (нередко намеренно с

этой целью провоцируемыми "вождями народа"). Напротив, ценности

индивидуального блага целиком укладываются в нормальный ход

повседневности.

В этом контексте деидеологизация может быть понята как

индивидуалистическая "ирония", направленная против коллективных

верований. Во всех культурах, где имеется развитое гражданское

общество, основанное на свободной индивидуальной самодеятельности,

развита и эта ирония.

Сегодня с вызовом этой иронии столкнулась российская культура.

Большевизм был антинационален, но он культивировал свои коллективные

ценности, связанные с пролетарской аскезой и жертвенностью во имя

"всемирного торжества коммунизма". Всюду, где только можно, он

преследовал индивидуализм и сопутствующее ему ироническое отношение к

коллективной жертвенности и к символам коллективного величия. Его

политическая, экономическая и социокультурная лексика, по сути дела,

не знала таких понятий, как индивидуальные блага и индивидуальный

интерес. Труд был только "самоотверженным";

на производстве не угождали индивидуальному потребителю, а выполняли

высокий государственный заказ, "великие планы коммунистического

строительства". Экономическая лексика была на удивление

милитаризованной:"битва за план", "битва за урожай", "борьба за

качество" и т.п. Вероятно, такому режиму удалось бы выжить, если бы

условия позволяли ему периодически подвергать народ шоку

крупномасштабных коллективных авантюр и "великих походов". Но в

ядерный век коллективные авантюры грозят самоубийством; рано или

поздно, несмотря на дымовые завесы пропаганды и насаждаемые образы

врага, повседневность стала торжествовать. Строй мог выдержать любую

войну, но он не вынес повседневности, так как с самого начала не был

для нее предназначен. Большевистский режим строился как структура

великого похода в целях мировой революции. Отсюда и структура

производства (почти 80% составляет тяжелая промышленность, в которой

преобладает военно-промышленный комплекс), и структура национального

дохода (неслыханно высокая для накопления),

115

и необычное понимание оборонной достаточности (военный потенциал СССР,

как официально утверждалось, должен быть] равен суммарному потенциалу

США, Западной Европы, Япо- j нии и Китая - т.е. практически всего

остального мира), j

Это состояние конфронтации со всем миром постоянно подкреплялось

идеологическими мифами: об обострении классовой борьбы на

международной арене, об обострении идеологической борьбы и т.п. Теперь

возникает ряд вопросов. Строй погиб потому, что истощился (истощив до

предела все общество) в этом перманентном противостоянии всему миру

или, напротив, он не выдержал состояния внутренней демобилизации в

условиях вынужденного в ядерный век "пацифизма" великих держав? Далее.

Как относятся требующие перманентной жертвенности "коллективные

сущности" этого строя к структуре русского национального сознания?

Может ли оно существовать без таких сущностей? Что происходит с

русским национальным сознанием при погружении его в повседневность (с

высот "величайших коллективных целей" на грешную землю индивидуального

интереса)? Иными словами, способно ли оно вынести иронию

деидеологизации без разрушительной деморализации? Ответы на эти

вопросы пока еще не совсем ясны. Опыт показал, как в ходе

большевистского эксперимента происходила небывалая деградация элиты:

хозяйственной, политической, научной, художественной. Русский народ в

первую мировую войну не вынес потерь в 1 млн. человек - началась

массовая деморализация армии. Это при том, что царская Россия вела

войну с Германией как развитая страна с развитой - потери с обеих

сторон были примерно равными. СССР с фашистской Германией вел войну

уже как слаборазвитое государство с развитым (соотношение потерь 9:1).

Но при этом он выиграл войну. Национальное сознание без массовой

деморализации вынесло неслыханный голод 1933 года,'неслыханные потери

в войне, неслыханное напряжение гонки вооружений в условиях

по-советски трактуемого паритета (вооружение СССР = вооружениям всего

мира). Массовая деморализация начинает ощущаться только сегодня: нация

не выносит интоксикации

потребительско-перераспределительного, не продуктивного

индивидуализма.

Капитализм, с которым она сегодня знакомится, представлен не героями

индивидуалистической предприимчивости, не Фордами и Морганами, а

продавцами мертвых душ - Чичиковыми. В.В. Розанов писал в свое время о

значении Гоголя в реформах 1861 г.: "Реформы Александра II, в их

самоуверенности и энергии, нельзя себе представить без предвари-

116

тельного Гоголя. После Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко

ломать"2.

По большому счету реформа 1861 г. не состоялась, ибо не получила

настоящей легитимации со стороны великой русской литературы -

властительницы дум, Оказалось, что вопоеки ожиданиям после 1861 г, ни

городничих, ни Чичиковых не стало меньше. Ни нация, ни ее литература

не получили настоящих положительных героев. Может быть, это сыграло в

катастрофе 1917 г, не меньшую роль, чем все остальные факторы. Сегодня

положение повторяется. Поворот от великих коллективных мифов к

повседневности снова не дает положительных героев и сопровождается

деградацией как элитарного, так и массового сознания. Достаточно

сравнить социокультурный статус наших новых предпринимателей со

статусом мелкого и среднего бизнеса в протестантских культурах. В США

такие бизнесмены - люди, сами "сделавшие себя", выступают как

национальные герои, бросающие вызов государству и транснациональным

корпорациям и подтверждающие жизненность гордого национального

принципа гражданской самодеятельности и неподопечности. Совсем иные

ассоциации вызывает типичный отечественный бизнесмен: никто не видит в

нем самоосуществления национального принципа, национальных задач и

призвания. Слишком часто в нем видят сочетание худших, всегда

осуждаемых человеческих грехов (мздоимства и прохиндейства, жадности и

хамства) с компрадорской ролью в рамках большой политики,

Деидеологизация, опустошив прежние пантеоны, не ознаменовалась

появлением новых "рыцарей повседневности", отождествляясь с которыми

нация самоутверждала бы себя в современном престижном качестве

самодеятельного гражданского общества. Здесь, при рассмотрении проблем

геополитики, мы не будем подробно останавливаться на внутренних, в том

числе внутренне-политических причинах этого. Подчеркнем только

глобальный цивилизационный аспект. Россия, в качестве более отсталого

и менее престижного общества, всегда будет испытывать на себе эффекты

десоциализации и деморализации при полной открытости контактам с

Запада. Культурареципиент может сохранить и защитить свою идентичность

во взаимоотношениях с культурой-донором только прибегнув к тактике

избирательного социокультурного протекционизма.

Но кроме того, что Россия является более отсталым обществом, по

сравнению с Западом, она и сегодня остается более передовым обществом

в сравнении со своим "внутренним

2 Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989, с. 277.

117

Востоком", в отношении к которому у нее существуют также свои

традиционные исторические обязательства. Как страна, занимающая

промежуточное положение между Востоком и Западом, Россия сегодня, в

условиях краха прежних коллективных мифов, может осуществить свои

стратегические цели только с помощью геополитического парадокса. В

отношениях с Западом она должна придерживаться евразийской политики,

всячески подчеркивая свою цивилизационную особенность и защищаясь с

помощью особого рода социокультурных фильтров, прозрачных для

информации, касающейся технологических средств (в широком смысле

слова, включая и социальные технологии), но не прозрачных или

полупрозрачных для информации, способной напрямую воздействовать на

аксиологическую сферу, на систему норм и ценностей. Сегодня последняя

система у нас меняется, под воздействием извне, значительно быстрее,

чем система операциональных средств и технологий. В результате мы

имеем по-новому притязательное общество, взыскующее нереальных для

него стандартов жизни, но по-старому беспомощное в области средств,

способных удовлетворять эти притязания,

Мы предлагаем читателю таблицу, наглядно демонстрирующую различные

варианты контактов с культурой-донором, каким для нас выступает

современный Запад.

Таблица 1

Прио эитетные каналы комм <уникаций Сначала Сначала

Инстанции, контактирующие с Западом Военно-политический

Социокультурный военно-политический, затем

социокультурный, затем воен социо- но-полити

культурный ческий

Государство 1 2 3 4 Гражданское общество (отдельные группы) 5 б 7 8

Сначала государство, затем группы гражданского общества 9 10 11 12

Сначала группы гражданского общества, затем государство 13 14 15 16

118

На таблице 1 представлено 16 разновидностей межкультурных

коммуникаций. Разновидность 1 указывает на замкнутое общество, внешние

контакты которого целиком монополизированы государством. Это -

ситуация, близкая к той, которая была характерна для 70 лет

тоталитарного режима в нашей стране. Разновидность 6 указывает на

вариант неконтролируемых государством контактов, когда данная культура

(общество) коммуницирует с другой в духе принципа laissez faire.

Разновидность 11 представляет для нашего общества наилучший, на наш

взгляд, вариант контактов с Западом. Здесь государство лидирует в

области контактов и задает приоритеты, а отдельные группы гражданского

общества вынуждены эти приоритеты уважать. Нам представляется, что к

этому варианту приближается современный Китай; в недавнем прошлом

этому пути следовали модернизирующиеся общества Тихоокеанского региона

- Южная Корея, Тайвань,

Разновидность 6 является крайним и, по-видимому, при всех

обстоятельствах неприемлемым случаем. Что касается разновидности 16,

то она очень перспективна для контактирующих обществ, отличающихся

примерно равньм уровнем развития. К этой модели приближается ситуация

в интегрированной Западной Европе. Эксперименты с вариантом 16 и даже

с вариантом 6, которые явочным порядком осуществляются сегодня в нашем

обществе, следует признать разрушительными для его морального

состояния и для его целостности.

Совсем другую ситуацию мы имеем для России в ее отношениях с ближним

Зарубежьем. Здесь чаще всего именно Россия выступает в роли

культуры-донора. Следовательно, ей выгодна "атлантическая" политика

открытого социокультурного пространства и деидеологизации. Во всех

странах СНГ сложилась многочисленная русскоязычная диаспора,

сосредоточенная в основном в городах и включающая наиболее мобильные

социальные группы - молодежь, интеллигенцию, студенчество. Они кровно

заинтересованы в беспрепятственных контактах с Россией, в сохранении

доставшейся от недавнего прошлого единой информационной,

социокультурной, экономической инфраструктуры. Они отдают себе отчет в

том, что политика сепаратизма и жесткого социокультурного

протекционизма, которые ведут новоявленные авторитарные "вожди" и

"отцы нации", вредит их гражданским и профессиональным интересам,

грозит отбросить их общества к феодальным временам.

Именно в обращении к ним русская политика должна демонстрировать самую

широкую открытость, мобилизовать тон^ю цивилизационную "иронию" против

мессианско-националистических и ? у н даме нтал истек их мифов, сполна

использовать

119

концепцию неотчуждаемых прав человека, обязывающую международное

общественное мнение активно вмешиваться всюду, где они подвергаются

угрозе. Здесь наиболее предпочтителен канал 16, позволяющий сохранять

традицию свободных межнациональных контактов социальных групп и

отдельных граждан и ориентирующий государственные органы в этом же

направлении - поддержки и институциализации контактов, придания им

более высокой практической эффективности.

В большинстве республик СНГ национальные языки, осуществляя важнейшую

социокультурную функцию, связанную с сохранением и утверждением

национальной идентичности, в то же время не совсем приспособлены для

осуществления современных цивилизационных функций, .связанных с

ценностями развития, социальной мобильности и освоением передового

мирового опыта. Здесь уникальная роль по-прежнему принадлежит русскому

языку. Он связывает различные группы населения стран СНГ, и в первую

очередь наиболее образованные, вовлеченные в деятельность передовых

отраслей хозяйства, с мировой цивилизацией. Вопреки уверениям

националистического фундаментализма, готового пожертвовать

цивилизационными интересами молодого поколения во имя верности великим

мифам прошлого, именно стратегия двуязычия и связанные с нею

центростремительные, интеграционные тенденции отвечают объективным

интересам республик СНГ.

Но, скажет читатель, не оказывается ли сама Россия в двусмысленном

положении? Как можно одновременно дистанцироваться от Запада, дозируя

контакты с ним государственной политикой социокультурного

протекционизма и одновременно осуществляя "атлантическую стратегию"

единого открытого пространства в масштабах СНГ?

Мы действительно здесь имеем дело с парадоксом, но таким, который в

прошлом успешно разрешался Россией и без творческого разрешения

которого сегодня она не в состоянии выжить как великая держава. В

принципе, в нашем культурном арсенале существует идея, способная

разрешить отмеченный выше парадокс. Я имею в виду идею "второго Рима".

После 1945 г. "римскую" идею единого цивилизационного пространства на

Западе активно осваивали американцы в борьбе с германской идеей

абсолютного и автократического национального суверенитета, Не следует

думать, что идея единого цивилизационного пространства автоматически

вытекает из либерально-демократической идеологии. История последней

насчитывает в Европе более двухсот лет, что не мешало ведению

кровопролитных войн между европейскими, в том числе и демократическими

государствами, Понадобилось резкое ос-

120

лабление Западной Европы и установление там с 1945 г. фактического

военно-политического протектората США, чтобы европейские "непримиримые

конфликты" стали наконец примиримыми, а тенденции образования единого

цивилизационного пространства (экономического, правового,

информационного) стали наконец-таки доминировать.

Следовательно, идея единого цивилизационного пространства по своему

происхождению - не демократическо-плюралистическая, а "римская" идея,

истоки которой идут от созданной римской империей единой

инфраструктуры, а затем- от христианского (католического) Рима,

завещавшего Западу, единую веру и единую судьбу.

В отрыве от демократии римская идея неминуемо вырождается в

насильственный униформизм и глобализм. Но и демократия в отрыве от

римского наследия, касающегося заветов цивилизационного единства,

имеет тенденцию, как показывает опыт, вырождаться в автаркию, терять

мировой кругозор и чувство долгосрочных перспектив, а порою приводить

к нескончаемому противостоянию национальных суверенитетов. Удача

послевоенной американской миссии в Западной Европе связана с тем, что

США удалось объединить и гармонизировать демократическую и римскую

идеи, что привело к поражению узколобого национализма, к образованию

единого пространства и интеграции Западной Европы.

Обратившись к евразийскому пространству мы видим, что там роль второго

Рима после Византии всегда играла Россия. Специфика этого пространства

в том, что в нем значительно менее укоренена демократическая идея. Что

касается феодально-племенных распрей и игры в национальные

суверенитеты, готовые "до конца" воевать друг с другом, то это всегда

меньше ощущалось в Евразии, чем в Западной Европе, потому что "второй

Рим" - Россия - давно уже организовала это пространство в рамках

единой огромной империи. Таким образом, на Востоке, в отличие от

Запада, римская идея единого пространства была освоена намного раньше

демократической идеи, которую только теперь предстоит по-настоящему

освоить. Особая драматургия настоящего политического момента состоит в

том, что молодая российская демократия не ведает еще перспектив

единства римской и демократической идей. Она воюет с имперским

наследием и имперским единством, вместо того, чтобы этим наследием

творчески овладеть, преобразуя его в духе настоящего демократического

федерализма.

121

Надо сказать, что цивилизационные задачи и перспективы "двух Римов"

современности - организаторов "единых" пространств в Атлантике и в

Евразии, не только обладают сущностным сходством, но и взаимной

зависимостью. Сегодня всем бросается в глаза контраст между

стабильностью атлантического пространства и нестабильностью, чреватой

разрывом, евразийского. Однако на самом деле перспективы обоих

пространств совпадают.

Геополитическое пространство можно уподобить солнечной системе,

стабильность которой определяется разницей между массой звезды и

массой сателлитов. Система стабильна, когда сателлиты обладают

неизмеримо меньшей массой, чем удерживающая их воедино "звезда".

Появление сателлита слишком крупной массы чревато опасностью

центробежных импульсов, Не случайно в недавнем прошлом наибольшее

беспокойство Москве доставляла Польша - слишком крупное государство,

чтобы оставаться в роли всегда послушного сателлита.

Сегодня в обеих "солнечных системах", западной и восточной, имеются

спутники "звезд", слишком крупные, чтобы не поддаваться соблазнам

обособленности и выхода из-под влияния системного центра. В Атлантике

это - Германия, в Евразии - Украина, Пребывание Германии в

атлантическом пространстве - факт сравнительно новый, относящийся к

послевоенной истории. До войны Германия определяла свою идентичность

не в качестве западной, а в качестве центрально-европейской страны,

противостоящей англо-американской "торгашеской цивилизации". Поражение

в войне и последовавший раздел Германии ввел ее главную, западную

часть в атлантическую орбиту. Однако вместе с объединением Германии и

резким усилением ее геополитических возможностей атлантическое

единство становится проблематичным. В той мере, в какой евразийское

пространство оставалось целостным и контролируемым восточной

"сверхдержавой", у Германии было мало шансов для обособления и

противостояния англо-американскому гегемонизму. Но вместе с распадом

СССР и уходом Восточной Европы из прежней сферы влияния такие шансы

начинают появляться, Однако главный шанс связан с Украиной, Польша,

Чехословакия, Болгария и Венгрия, пострадавшие от авторитаризма и

сохранившие память о немецкой экспансии, больше ориентируются на США,

на единое атлантическое пространство, чем на какие-либо сепаратные

коалиции. Иное дело - Украина. У нее мало шансов непосредственно войти

в атлантическое пространство - барьеры слишком велики. Реальная

дилемма: остаться в союзе с Россией или попытаться найти на Западе

мощного

122

союзника и покровителя, свободного от "атлантического снобизма".

В этом смысле мы и говорим о взаимосвязи судеб евразийского и

атлантического пространства: если целостность первого будет нарушена

выходом Украины, то это создаст почти непреодолимый соблазн для

Германии заполучить статус гегемона, организовав самостоятельное

"центрально-европейское пространство", постепенно расширяемое в

сторону Востока, но одновременно предполагающее и все большее

дистанцирование от атлантического Запада.

Множатся симптомы того, что мир вступает в фазу новой, глобальной

нестабильности. И дело не только в том, что пространства обоих Римов

все труднее контролируются. Дело и в том, что те глобальные

социокультурные синтезы, которые были персонифицированы США на Западе

и Россией на Востоке, уже не отвечают запросам времени. Ослабление

"сверхдержав"- факт не только военно-стратегический, но в первую

очередь социокультурный: пространства дают трещину, потому что

морально устарели многие из тех идей, которыми руководствовались

организаторы этих пространств.

Мир вступает в эпоху дивергенции - сдерживаемые импульсы многообразия

вырвались наружу. Это не означает окончательного банкротства стратегий

интеграции - этим стратегиям в долгосрочной перспективе нет

альтернативы. Но в перспективе ближайшей- на пару десятилетий вперед -

мир ожидает трудная фаза геополитических перегруппировок. Поэтому

перестроечная стратегия, начатая Горбачевым и унаследованная правящими

"демократами", основана на неверном диагнозе мировой ситуации. Их

ошибка поразительно напоминает ту, которую допустили в свое время

большевики, развязав "социалистическую революцию" в России в надежде

на мировой пролетарский переворот. Ошибка дорого стоила:

пришлось строить экзотическое социалистическое общество в "одной

отдельно взятой стране". Перестройку тоже начали в надежде на скорое

установление "нового мирового порядка", тотальное разоружение и

всемирные интеграционные процессы. Однако "новый мировой порядок" еще

заставит себя ждать, а до тех пор придется восстанавливать и укреплять

порушенную государственность.

Принципиальный изъян правящей партии "демократов" состоит в ее крайней

беззаботности по части проблем государственного строительства и

государственной целостности России. В рамках правящего

демократического лагеря сложились "Фи "субкультуры", одинаково

нигилистически относящиеся

123

к русской государственной идее, но по-разному обосновывающие этот

нигилизм. Одна "субкультура" отражает позиции марксистского монизма,

пытающегося вывести решение всех проблем социального, культурного и

государственного характера из одного начала. Имеется в виду в первую

очередь традиция экономического "монизма": предполагается, что все

острейшие проблемы государственного бытия России автоматически

"снимутся" вслед за успешным решением экономических проблем. Станет

Россия экономически процветающейи сразу же все нынешние центробежные

импульсы ее национальных окраин и регионов автоматически сменятся

центростремительными. Здесь культуре, политике, национальным амбициям

не придается никакого самостоятельного статуса:

они признаются целиком прозрачными для экономического разума и

подвластными экономической логике. Разновидностью такого

"экономического монизма" являются упования на логику экономической

взаимозависимости регионов, на механизмы кооперации, специализации и

интеграции.

Вторая "субкультура", еще более напоминающая большевистскую (и

несомненно связанная с нею генетически), представляет собой

разновидность оптимистической эсхатологии, проявившейся в "новом

мышлении". Подобно большевикам, считающим в период Брестского мира

проблему территориальной целостности России третьестепенной, так как

ожидаемая ими мировая пролетарская революция автоматически "снимет"

все проблемы национально-государственного суверенитета и границ,

значительная часть "демократов" считает вопрос о государственном

суверенитете и целостности отзвуком "старого конфронтационного

мышления", не видящего реалий нового мирового порядка, основанного на

принципах добрососедства и сотрудничества и "единого цивилизационного

пространства". Вообще, такого рода утопизм, связанный с ожиданием

скорого скачка в светлое будущее и перечеркиванием векового

исторического опыта как "пережитка" темного прошлого, в высшей мере

свойствен высокомерию левого прогрессизма. Но то, что бывает упущено

по вине исторических утопистов, историческим "реалистам" затем

приходится наверстывать в течение долгих десятилетий.

Третья из демократических "субкультур" исповедует тот старый

революционно-демократический принцип, что интересы демократии

(прогресса) выше интересов России и в случае их расхождения последними

можно и должно пожертвовать. Эта субкультура, пожалуй, в большей мере,

чем другие, использует миф о неисправимо косном народе, стоящем на

пути прогресса, о неизживаемой азиатчине, от которой необходимо

124

освободиться любой ценой, в том числе ценой расчленения России и

прекращения ее исторического существования. Этот демократический

троцкизм (вспомним идею превращения России в костер для разжигания

пожара мировой революции) указывает на наибольшую степень отщепенства

от национальной почвы и культуры,

Вместо того, чтобы сопрягать в своем сознании одинаково важные

ценности России и демократии, демократические радикалы предпочитают

"бескомпромиссность" одностороннего решения. Не случайно

демократическому экуменизму противопоставляется в качестве

ретроградной идея "самобытности".

Но проблема России может быть позитивно решена только в том случае,

если мы на место спорного понятия самобытности поставим понятие

самоценности. Самоценность России означает в методологическом

отношении, что ее историческую судьбу нельзя просто дедуцировать из

неких "более общих" понятий, в том числе и таких, как "прогресс" и

"демократия", а в аксиологическом отношении - что нет таких целей и

ценностей, во имя которых можно пожертвовать Россией.

К сожалению, подход к российской государственности как к средству или

как ставке в "большой игре" прогресса и демократии продемонстрировали

не только большевики, в свое время использовавшие губительный для

государственных интересов России лозунг "долой войну". Совсем недавно

аналогичный подход продемонстрировали и наши демократы, использовавшие

не менее губительный лозунг "больше суверенитета" только для того,

чтобы свалить "союзный центр". Россия снова стала средством для

достижения "более важных" целей. В подобного рода стратегиях

просматривается "парадоксальный этос" российской политической элиты:

она самоопределяется не в национальных, а во вне- и наднациональных

рамках, в том числе путем прямого противопоставления прогрессистского

"мы" национальному "они".

В терминах цивилизационной теории это можно описать как одностороннюю

ориентацию интеллигенции на великую цивилизационную ("письменную")

традицию, представляемую "священными" текстами (один из них- марксизм)

и противопоставляемую "малой" (устной народной) традиции, Поистине

блаженны те народы, у которых великая цивилизационная и малая народная

традиции не противопоставлены друг другу, а интеллигенция, по своему

профессиональному призванию ориентирующаяся на "великие тексты",

одновременно не теряет национальной идентичности!

В России же "почвенническая" часть интеллигенции, от культурологически

мыслящих славянофилов до народников -

125

приверженцев социального (крестьянского) вопроса, неизменно пасовала

перед другой частью - приверженцами "священных общих текстов". В свое

время народники уступили марксистам, сознательно и последовательно

развенчивавшим национальную традицию и уклад с позиций "великрго

учения". В какой-то степени сегодня история повторяется. Теперь

"западники" - пропагандисты очередного "великого текста",

заимствованного со стороны, в доктринальном отношении выглядят сильнее

наших неославянофилов, испытывающих тайный комплекс неполноценности

из-за своей отлученности от "общепризнанного" (на деле -

европоцентричного) цивилизационного "текста".

Трем вышеназванным

"демократическим" субкультурам левого и леволиберального происхождения

сегодня противостоят три правых или "новых правых" субкультуры.

Во-первых, речь идет об идее России как этноцентричного образования,

как "государства русских". Не возникает сомнений, что перед нами -

чисто "оборонческая", отступающая и жаждущая протекционизма

субкультура, не верящая в выигрыш дорогих для себя ценностей в

условиях свободной соревновательности, политической и социокультурной

открытости. Во-вторых, следует назвать субкультуру имперскую -

ностальгию по "сильной руке". Это субкультура реставраторская,

выступающая в двух формах; "белой идеи" - возврата к дореволюционному

образу "единой и неделимой" России, и "красной идеи"- возврата к СССР

как государству "новой исторической общности" - единого советского

народа. Третьей разновидностью является "евразийская идея" России как

особого типа незападной цивилизации, объединяющей в рамках единого

принципа жизнестроения геополитическое пространство от Балтики до

Тихого океана.

Надо прямо сказать, что третья из перечисленных субкультур

консервативного типа выглядит наиболее перспективной. Она лишена того

сентиментального этноцентризма, который издавна является источником

слабости почвеннических идей, не умеющих устоять перед натиском

доктринально строгих и рационализированных текстов цивилизационного

типа. В потенции евразийская идея содержит две важнейших составляющих

"великого цивилизационного текста". С одной стороны, в силу

достаточной этнической отстраненности она в принципе способна

выполнять интегративную функцию объединения различных этносов и

регионов в единое пространство специфического цивилизационного типа; с

другой- она может нести МОТИВИОУЮШУЮ ("мессинистскую") функцию, так

как

более воодушевляющую перспективу создания своей неповторимой

цивилизации, имеющей к тому же шанс, в качестве наследника предыдущих

цивилизаций, учесть их слабости и тупики.

Как заметил А. Тойнби, "парадоксальным, но глубоко истинным и

важнейшим принципом жизни является то, что для того, чтобы достигнуть

какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой этой цели,

но к чему-то еще более возвышенному, находящемуся за пределами данной

цели"3. Более чем где-либо этот принцип "работает" в России.

Российский тип сознания отличается особым религиозно-манихейским

радикализмом: русского человека трудно подвигнуть на дело во имя

повседневности, душа его взыскует "великих идей" и целей и только в их

контексте он готов признавать и оправдывать повседневность. Не нуж'но

впадать в правый или левый радикализм, но радикалом целеполагания,

обладающим историософской и религиозно-идеологической интуицией,

российский реформатор обязан быть.

Евразийская версия российского неоконсерватизма отличается от

славянофильской субкультуры еще одной продуктивной особенностью. Его

антропология и аксиология подкреплены своеобразной онтологией и

"космологией". Высший онтологический вопрос касается того, закончился

ли в современном мире "космогонический" процесс образования новых

цивилизационных моделей (то, что Ф. Фукуяма называет "концом истории")

или вулкан истории продолжает дышать и способен к новым

цивилизационным "выбросам".

Если справедлив первый вывод, то, следовательно, период "цветущего

многообразия" (если прибегнуть к выражению К. Леонтьева) оставлен

навсегда позади и отныне перед всеми народами возникает жесткая

дилемма: присоединиться к западной модели или прозябать на варварской

периферии цивилизации с перспективой скорого исчезновения вообще. Если

же космогонические процессы образования новых цивилизационных миров

(моделей) продолжаются, то история остается открытой для творчества,

для поисков новых, неизведанных путей развития. Это не перечеркивает

вовсе вопроса об общечеловеческих универсалиях, в том числе о тех

общезначимых обретениях, которыми мир обязан западной цивилизации. В

то же время, как показывает опыт Японии и других резко вырвавшихся

вперед стран тихоокеанского бассейна, творческое прочтение западного

опыта с позиций своей культуры и традиции предпочтительнее пассивного

заимствования.

Одна из особенностей демократического мышления - неприязнь к

космогоническому хаосу, к неконтролируемому, чреватому тотальной

нестабильностью процессу геополитических новообразований.

Демократический тип сознания больше тяготеет к картине уже ставшего,

стабилизировавшегося в основных цивилизационных параметрах мира, ибо в

ее рамках выглядят более фундированными приоритеты индивидуального

благополучия, гражданского мира и согласия.

Однако космогонические процессы в мире, в горниле которых рождаются не

только новые государства, но и новые цивилизационные типы, тем не

менее продолжаются. Всего за 30-40 послевоенных лет в мире

появилась, наряду с атлан- ' тической, новая цивилизационная модель-

тихоокеанская. Нет никаких оснований с порога отрицать и возможность

появления еще одной модели - евразийской. Разумеется, присоединение к

уже готовой и апробированной западной модели многим может показаться

предпочтительнее и чреватым меньшим ' риском, связанным с искушениями

новой, самобытности и ве- 1 л и коде ржа в н ости. Но вряд ли у России

есть другой выход, ? Слепое подражание и копирование само по себе не

менее :

рискованно: оно грозит утерей собственных основ, оставляя

проблематичной "натурализацию" страны в чужой цивилизаци- \ он ной

системе.

Как заметил Тойнби, "недостаток мимесиса (подражания) в том, что он

предлагает механический ответ, заимствованный из чужого опыта, то есть

действие, выработанное посредством мимесиса, не предполагает

собственной внутренней инициати- ! вы"4. Но народ, лишенный внутренней

инициативы, быстро вырождается в люмпенов мировой цивилизации, ждущих

готовых подачек со стороны, Некоторые симптомы такого вырождения мы

уже наблюдаем. Как отдельному человеку, так и целому народу нельзя

овладеть наследием, не произведя творческой его реинтерпретации, 'не

подтвердив право на него подвигом собственного созидания. Основной

вопрос современной реформы не в том, станет ли Россия "вторым Западом"

или его частью. Основной вопрос в том, обогатит ли она мировую

цивилизацию самобытным историческим творчеством либо станет

"неудачником истории", вечно ждущим подачек и примеряющим чужие

обноски.

В целом задуманная у нас реформа оказалась чревата ко- 1 лоссальным

эффектом бумеранга: вместо ожидаемого "среднего класса" она умножила

ряды пролетариата в античном смысле этого слова, в смысле массового

культурного, социально-

4 Там же, с. 304.

128

экономического и государственного отщепенства. "Истинным признаком

пролетария, - говорит А. Тойнби, - является не бедность и не низкое

происхождение, а постоянное чувство неудовлетворенности, подогреваемое

отсутствием законно унаследованного места в обществе и отторжением от

своей общины"5.

Нынешняя разруха и люмпенизация населения - феномен не столько

социально-экономический в собственном смысле, сколько культурный, В

основе его лежит не только унаследованная от прошлого отсталость

страны - модное ныне отождествление России с "третьим миром" мне

представляется несостоятельным, - но и отторжение от собственной

культуры, ее норм и традиций - цивилизационная дезориентация народа.

Главное средство борьбы с этим - обретение своей цивилизационной

идентичности: того внутреннего гармоничного универсума, в котором

нормы-цели и нормы-рамки, притязания и возможности в основном

совпадают. Но в процессе обретения своей цивилизационной идентичности

России предстоит нелегкое объяснение с нынешними правящими

демократами. Сегодня история во многом повторяется. Некогда

большевистская "новая Россия" не узнала себя в образе своего

крестьянского большинства - хранителя национальной трудовой аскезы и

традиции. Последовавшее уничтожение крестьянства практически закрыло

перед страной перспективу фермерского пути - она и сегодня

по-настоящему не просматривается. Так обнажился парадокс

насильственных модернизаций: выкорчевывание "отсталой" национальной

культуры означало разрушение специфического цивилизационного

этоса-аскезы, поддерживавшей общество в работоспособном состоянии.

Сегодня парадокс повторяется. Новая демократическая Россия снова не

узнала себя в большинстве своего народа, представленного на этот раз

промышленными регионами.

С позиций "демократического лагеря" в этих регионах находят социальную

базу "красно-коричневые", ностальгические "государственники",

сторонники возрождения "империи". Если оценить культуру наших

промышленных регионов с позиций цивилизационной дихотомии Запада -

отношения между "цивилизацией труда" и "цивилизацией досуга", то

станет очевидным, что сегодня аскезу трудовой этики представляет

индустриальная Россия. Что касается России постиндустриальной -

Центров нового гуманитаризма и либерально-демократической или

националистической политической культуры, то она, близкая правящим

"демократам" по менталитету, дальше ушедшая

5 Там же, с. 346. 5-1585

129

по пути "вестернизации", одновременно представляет собой российский

вариант "цивилизации досуга".

Дух трудовой аскезы и гражданской ответственности покидает эту

культуру, что предопределяет ее одновременно утопический и зависимый

от Запада, от "гуманитарной помощи" характер. Экономическая критика

советской индустриальной культуры бесспорно имеет веские основания: до

70% занятого в тяжелой промышленности населения до сих пор производило

не товары, нужные потребителю, а оседающие на складах неликвиды. Это

была "антиэкономика" в действии. Но нельзя на основании этого отрицать

цивилизационный потенциал этой экономики и сформированную на ее основе

социокультурную инфраструктуру: образование и квалификацию

многомиллионного персонала, систему научно-исследовательских центров,

наконец просто навыки современного труда и исполнительской дисциплины.

Разрушить эту инфраструктуру в ходе модернизации и приватизации

"динозавров промышленной гигантомании" - значит закрыть перед Россией

дорогу в постиндустриальное общество, ибо иных путей туда, помимо

всего накопленного в недрах индустриальной культуры, нет и быть не

может. Для некоторых небольших стран возможен прорыв в

постиндустриальную цивилизацию через экономику и индустрию туризма,

через экономику услуг и т.п. Но для такого гиганта, как Россия,

"постмодернистскую уловку", связанную с коммерческой эксплуатацией

доиндустриального пейзажа (приманки для иностранных туристов),

ремесленничества и другой экзотики в стиле "ретро", вряд ли стоит

принимать всерьез.

Серьезное цивилизационное решение для России стоит в разработке

великого евразийского проекта: освоении специфической цивилизационной

модели, отличной как от старой, атлантической, так и от послевоенной,

тихоокеанской (хотя в последнем случае сходства, на мой взгляд, должно

быть больше). Обществу необходим духовный переворот таких масштабов,

которые сопоставимы с Реформацией или Просвещением в Европе,

Задачи этого переворота следующие.

1. Преодоление массовой деморализации, сводящей на нет любые начинания

и почины реформаторов, подрывающей все общественные институты, от

семьи до армии. Требуется "великий текст", мотивационные и

нормообразующие потенции которого были бы достаточны для подъема

народного духа и преодоления нравственной деградации.

2. Преобразование структуры потребностей. Наше общество никогда не

достигнет стабилизации, если притязания лю-

130

лей будут сосредоточены в материальной сфере и ориентированы на

эталоны западного типа. Ибо нет никакого сомнения, что в обозримом

будущем Россия не сможет догнать наиболее развитые страны и потому

наше потребительское сознание обречено оставаться "несчастным

сознанием" - смесью неудовлетворенности, зависти и комплекса

неполноценности,

В таких условиях ничто, кажется, не способно вернуть обществу

утраченное самоуважение и достоинство. Однако история знает и

"нетривиальные решения", когда общественные ожидания и самооценки

резко переводятся в другой план, преодолевают прежний горизонт. Одно

дело - нищета, совсем другое - аскеза, выступающая как добровольное

самоограничение во имя тех или иных высших целей. Думается, один из

главных "недочетов" нашей реформы заключается в неумении придать

экономическим целям статус "национальной идеи", как это в свое время

произошло в Японии, где экономический рывок всеми участниками

рассматривался как реванш за поражение в войне, как новое средство

восстановления национального величия. Аскеза японского накопления

поддерживалась идеологией национального возрождения, У нас же

экономическим преобразованиям хотят дать сугубо "номиналистическую"

трактовку - как средству индивидуального процветания, что выглядит

явно неубедительно на фоне массового разорения и обнищания.

3, Экуменическая функция в рамках СНГ: объединение национальных

культур и этносов в "новую историческую общность" путем осознания

наднациональных приоритетов евразийской целостности. В Западной Европе

в целом уже удался этот опыт двойной идентичности: итальянец, француз

и немец, наряду с национальной идентичностью, помнят свою европейскую

идентичность в рамках "атлантической солидарности" перед лицом Востока

и Юга.

Появление новых суверенных государств на территории бывшего СССР

лишает перспективы старые, привычные нам " пате рналистс кие" формы

евразийской интеграции. Но при этом открывается принципиальная

возможность новых форм, характерных для демократических обществ:

различные виды непосредственного диалога - кооперации и партнерских

связей гражданских обществ, минуя посредничество государственных

властных структур, Эта модель апробирована в процессах европейской

интеграции. При этом следует также учитывать и новую роль

"постэкономических", духовных факторов интеграции в условиях

цивилизации, в целом становящейc" постиндустриальной,

5*

131

Наше политическое мышление сегодня, к сожалению, ориентировано на

дилемму: либо объединение народов в рамках единого государства, либо

полная обособленность. Между тем, очевидно, требуется и по

экономическим, и по военно-стратегическим соображениям конфедеративное

устройство на территории бывшего СССР. Но среди креплений "единого

евразийского дома" существенную роль играет идеологическая скрепа.

Важнейший вопрос сегодня: возможна ли "великая евразийская идея" и в

какой форме она явится нам?

Надо прямо сказать, что сегодня отсутствие такой идеи деформирует и

дезориентирует общественное сознание народов стран бывшего Советского

Союза. Крах социалистического "второго мира", который они

представляли, привел к тому, что меньшая часть их (народы Прибалтики)

стала отождествлять себя с "первым миром", с Западом, не имея на то

достаточных оснований, а значительная часть - с "третьим миром", что

также неверно, не соответствует их реальному потенциалу и статусу.

Тьер-мондистская идентичность- отождествление с "третьим миром",

служит плохим подспорьем реформаторству, ибо, вместо того, чтобы

питать "энергию возвышения", усиливает инерцию падения, порождает

заниженные самооценки, лепит образ париев и маргиналов мировой

цивилизации, которым, якобы, "нечего терять". Эта угроза превращения

населения СНГ во "внешний пролетариат" (Тойнби) по отношению к Западу

чревата дестабилизацией всего мирового порядка, ибо идентификация с

варварами сама по себе является фактором варварства, усиливает

энтропийные, саморазрушительные тенденции.

В этом плане для нас представляют интерес изыскания "новых правых" в

Европе, которые в борьбе с технократическим варварством - забвением

духовных источников европейской цивилизации, стараются актуализировать

эллинистические мотивы европейской культуры.

Перед нами стоит гигантская задача; реконструкция образа "второго

мира", отличающегося как от "первого", так и от "третьего" и

являющегося цивилизованным партнером Запада, но со своей спецификой.

Коммунистический имидж "второго мира" оказался лживым или утопичным,

но это вовсе не означает несостоятельности "евразийской идентичности"

как таковой. Вопрос в том, на каком пути она будет обретена. Прежде

она утверждалась в форме "гегемонии" одной из культур (русской),

выступающей одновременно и в роли лидера и в роли посредника в

общении. Сегодня несомненно, что более эффективным средством

интеграции является равноправный - "экуменический" диалог культур.

Вероятно, он бу-

132

дет развертываться в двух формах: светской и религиозной. Роль

светских форм создания общей цивилизацией но-коммуникативной

инфраструктуры (единое информационное пространство, в том числе в

области mass media, стандарты образования, кооперация в научных

исследованиях и т.п.) сегодня неоспорима. Но нельзя, учитывая симптомы

"нового религиозного ренессанса", игнорировать и возможности диалога

церквей, в частности православной и мусульманской.

У них есть общие религиозные корни - обе принадлежат к аврамейскому

типу, восходящему к ветхозаветному монотеизму. Не менее содержательна

и их совместная приобщенность к эллинизму. Как пишет А. Тойнби,

"начиная с IX века н.э. труды эллинских философов и ученых становятся

частью признанного и даже обязательного аппарата исламской культуры"6.

Нынешний "мусульманский ренессанс" быстро выродится в прямой и опасный

обскурантизм, если не будет сопровождаться интеллектуальным

возрождением - через обращение к восточному аристотелизму и другим

культурологическим синтезам исламо-эллинистического толка.

Но то же самое относится к современному "православному ренессансу".

Протоиерей Георгий Флоровский настойчиво предостерегал от

этнографически-народнической интерпретации православия, что грозит

сектантским извращением духа универсальной религии. "Это самый опасный

вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты.

Православие в таком истолковании часто обращается почти что в

назидательный фольклор. Русская богословская мысль должна еще пройти

самую строгую школу христианского эллинизма."7

Подобно тому, как многие бывшие коммунистические "интернационалисты"

мгновенно обращаются в крайних националистов, вчерашние наши атеисты

имеют склонность обращаться в фанатиков "чисто русского",

этнографического православия. Эти инверсии сектантского

коммунистического сознания крайне опасны для нашего духовного здоровья

и не менее пагубны в цивилизационном плане - в свете задач

"евразийского строительства".

Не случайно наше современное восприятие дореволюционной России в

чем-то соответствует восприятию кающихся варваров, запоздало

присягающих наследию разрушенной ими цивилизации.

В истории советской России несомненно присутствует этот момент

гибнущей от варваров и воскресающей через них

Тойнби А. Постижение истории, с. 575.

Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, с. 504, 509.

133

в новом качестве и в новых масштабах цивилизации. Достаточно вспомнить

советскую массовую культуру, массовое среднее образование, массовую

науку и даже "массовую" философию в лице "диамата" и "истмата". Все

это, несомненно, включало момент чудовищной профанации былых

достижений русской элитной культуры, но, наверное, не большей, чем был

в свое время эллинизм по отношению к "элитным" достижениям

классической античности.

Мои "евразийские" упования связаны исключительно с этим: новая

крупномасштабная целостность на месте бывше- Д го СССР может

утвердиться лишь в той мере, в какой последний действительно

представлял и наследовал долгосрочную цивилизационную программу,

заложенную в генетическом коде тысячелетней русской культуры. Здесь

предстоит рассеять одно недоразумение, возникшее в политической

культуре нашего переходного периода. На евразийское теоретическое

наследие (я имею в виду историософию эмигрантского русского

евразийства 20-х годов) сегодня претендуют множество сторонников

"самобытничества", от неокоммунистов до российских "новых правых" из

газеты "Завтра", Вместо трудного синтеза гетерогенных,

западно-восточных начал российской культуры они предпочитают легкость

"монистического решения" - в духе односторонне восточного прочтения

русской судьбы. Вместо того, чтобы творчески преодолеть российский

раскол, эти необольшевистские радикалы ориентируются на то, чтобы

просто "устранить" другую сторону- западничество, принудив ее к

безоговорочной капитуляции. Современно звучат слова ?.?. Бердяева,

сказанные по поводу старых евразийцев: "их евразийская культура будет

одной из замкнутых восточных, азиатских культур. Они партикуляристы,

противники русской всечеловечности и всемирности, противники духа

Достоевского,,."8

Евразийская идея - идея специфической цивилизационной общности,

интегрирующей импульсы Запада и Востока, Севера и Юга и по-своему

преломляющей, творчески интерпретирующей их - слишком ценная часть

нашего наследия, чтобы отдавать его на откуп левым и правым "ультра".

Разработка этой идеи совместными усилиями научного сообщества

гуманитариев - философов, историков, политологов, культурологов,

лингвистов несомненно будет способствовать становлению культуры

постсоветского "эллинизма" - расширенной после исторической

катастрофы зоны духовного и цивилизационнопрактического влияния старой

русской культуры, ставшей

8 Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М 1993, с. 294.

134

ферментом нового цивилизационного процесса в масштабах Евразии.

Теперь нам следует оценить ряд актуальных геополитических проблем на

уровне единства макро- и микрополитики. Здесь мы имеем дело с

проявлениями так называемого "внутреннего колониализма" в форме

ведомственного гегемонизма. Ведомства, подотчетные только центру, не

только опустошили богатства регионов в результате хищнического

("бесплатного" в силу "единой социалистической собственности")

использования ресурсов, но и разрывали территориальную социальную

целостность, превращая ее в мозаику пространств, присвоенных и

аккумулированных различными отраслями хозяйства.

Развитию отраслевого способа организации человеческой

жизнедеятельности в ущерб территориальному положил начало капитализм.

Расширение капиталистического товарного производства, формирование

единого национального (а затем и мирового) рынка привело к тому, что

условия существования индивидов перестали быть территориально

наличными, существующими "здесь и теперь". Возникает необходимость в

новых способах ориентации, обращенных уже не к своей среде, а к

несравненно более широкой системе жизнеобеспечения. Сначала это

обращение вовне было спорадическим, так как основные потребности

продолжали удовлетворяться в рамках натурального хозяйства. Но

постепенно, по мере перехода от единичной ко всеобщей форме стоимости,

к универсальному разделению труда, ориентация вовне получает

преобладающее значение; одновременно резко возрастает избирательность

индивидов по отношению к условиям жизни.

Концентрация и централизация производства ведут к определенным

культурным последствиям: по мере их развития усиливается

неэквивалентный обмен информацией между городом и деревней, между

центром и провинцией. Люди все больше ориентируются не на свою среду,

а на крупнейшие производственные и культурные центры, снабжающие всех

одинаковой продукцией. По мере ослабления территориальной детерминации

образа жизни усиливаются процессы социально-культурного обезличивания.

Но отраслевой принцип связан не только с процессами развития рыночного

хозяйства, концентрацией и централизацией производства. В нем находит

отражение растущее давление государства на общество, отчуждение

разнообразных самодеятельных форм активности в пользу управления

"сверху"; в особенности это относится к формированию человека как

члена общества. Отрасли материального производства в той мере, в какой

они остаются не национализированными, представляют собой особую форму

гражданской са-

135

модеятельности, хотя уже неадекватно выраженную: территориально и

культурно обезличенную. Но многие отрасли социальной и культурной

жизни с самого начала подверглись огосударствлению, стали

национализированными. Совершенно особую роль стала играть единая

государственная система образования, Это обеспечило новые, невиданные

возможности человеческой коммуникации: люди впервые стали общаться на

одном языке по поводу одних и тех же проблем, в рамках единой

семантики, безотносительно к тому, где они живут и каковы особенности

местной среды. Обеспечивает ли это появление "универсальных

индивидов"? Нет, "всеобщий" человек не стал универсальным, Напротив,

при прежнем образе жизни, привязывающем людей к определенной

территории, их связи и отношения, направленность их интересов,

культурная ориентация носили гораздо более разносторонний характер.

Теперь же стал формироваться "отраслевой" человек, специализирующийся

в узкой области, ориентированной на строго определенный тип

информации. Национализация системы образования привела к

национализации молодежи: отрыву ее от местных традиций и ценностей,

переориентации на промышленные и культурные центры. Вместе с развитием

отраслевого принципа начал развиваться процесс концентрации

общественных ресурсов - социально-демографических (молодежь),

экономических, научно-технических и культурных - в крупных городских

центрах, что привело к демографическому, экономическому и

социокультурному "обнищанию" провинций и регионов, депопуляции деревни

и т.п. Национальные ресурсы, сосредоточенные в центре, становятся

более управляемыми, мобильными, появляется возможность использования

их в заранее заданных целях в рамках единых государственных программ

"модернизации".

Но одновременно возникает опасность отчуждения ресурсов у нации и

неслыханного в прежние эпохи расточительства центра, становящегося

бесконтрольным распорядителем всех богатств. При этом нередко

подрываются естественно-исторические механизмы воспроизводства и

развития социальной жизни на местах. Провинции и регионы теряют

способность к.самоорганизации, их перспективы теперь целиком зависят

от политики центра и принятых там приоритетов. Этому способствуют и

особые формы социально-культурной дифференциации.

Так, три социально-демографические группы; молодежь, взрослое

население и пенсионеры приобретают различную культурную

интенциональность: молодежь практически целиком ориентируется на

центры, то есть местной среде не при-

136

надлежит. Это продуктивно с точки зрения социологии новаций;

возрастает мобильность молодежи и ее готовность осваивать новую

территориальную, профессиональную, научнотехническую и культурную

среду, что является первостепенно важным в условиях "нестабильного

способа производства", в эпоху НТР. Но это создает и ощутимые

дисгармонии в воспитании молодежи, в общем процессе ее социализации.

Способность к новациям развивается в ущерб способности к культурной

преемственности поколений, способность к усвоению "отраслевых" знаний

- в ущерб усвоению долговременных социально-культурных норм и

ценностей, способность ориентироваться в производственно-технической

среде - в ущерб интенсивной вживаемости в сложившиеся

социальнокультурные ниши, в ущерб культурной интеграции.

Взрослое - самодеятельное население, как это ни парадоксально, также

не является в достаточной степени интегрированным. Де-факто,

безотносительно к системе ценностей отраслевой принцип доминирует как

конституирующее начало в рамках образа жизни в целом. Львиная доля

времени и сил взрослого населения посвящается производству - той самой

системе, которая автономна по отношению к местной среде и любым

территориальным инстанциям. Досуг в современных условиях также

является отраслевой, а не территориальной системой. Информация, нормы

и правила, которые определяют досуг, не идут от местной среды,

Средства массовой коммуникации и индустрия развлечений нивелируют

досуг жителей самых разных регионов, придавая ему единое измерение. И

менее всего этика современного досуга требует интеграции в местную

среду. Напротив, конституирующим принципом досуга является разрыв с

повседневностью, активное эксгруппо - вое общение, то есть

центростремительные импульсы в широком смысле слова. Престижные модели

досуга привносятся в провинциальную среду извне, идут из крупнейших

городских центров.

Итак, и в труде, и на досуге житель территории не выступает

устроителем своей среды', и профессиональная и досуговая этика

предполагают особую мобильность личности, ее устремленность к

отраслевой, высокоспециализированной информации внетерриториального

происхождения,

В рамках современного образа жизни, пожалуй, только категория быта

является наиболее территориальной. Но и это связано в основном с его

научно-технической недоразвитостью, "архаичностью". Внутри

самодеятельного населения в целом весьма значимы социально-культурные

дифференциации мужчин и женщин, Поскольку бытовая активность -

137

преимущественно удел женщин, то и связь женщин с территорией является

более интенсивной. Наверное, поэтому у женщин ниже

производственно-профессиональная и территориальная мобильность, но

выше показатели, характеризующие социально-культурную укорененность и

общую адаптированность.

Что касается представителей "третьего возраста"- пенсионеров, то это -

жители территории по преимуществу, в рамках их системы жизнестроения

территориальному принципу принадлежит особое место. Наверное, поэтому

активность пенсионеров как жителей по ряду показателей выше, чем у

других социально-демографических групп. Они больше читают местную

прессу, активнее посещают местные выставки, больше других озабочены

экономическим, культурным и нравственным качеством местной среды (об

этом, в частности, свидетельствует анализ писем и предложений,

направленных в вышестоящие инстанции).

Поэтому при определении потенциальных участников активной

территориальной жизни, местной социально-культурной, политической и

гражданской самодеятельности вышеотмеченные различия категорий

населения непременно должны учитываться. Женщины, молодежь и

пенсионеры в оценках качества жизни значительно большую роль отводят

территориальным факторам, чем взрослое мужское население. Не случайно

в решении проблем закрепления молодежи и женщин в определенных

регионах и на селе, в обеспечении их общей социальной

удовлетворенности такую большую роль играет правильное социальное

планирование и активная культурная политика. Очевидно, в ближайшие

годы следует ожидать появления новых территориальных

(внепрофессиональных) форм организации различных групп населения (и в

первую очередь, женщин, молодежи, пенсионеров), прямо сориентированных

на проблемы качества жизни и обеспечение взаимной социальной

поддержки.

Разрыв территориального и отраслевого принципов, явная недоразвитость

первого связаны не только с общими тенденциями развития современной

промышленной цивилизации. У нас в стране этот разрыв усугубила

излишняя централизация управления, концепция планирования, сложившаяся

в начале 30-х годов. Регионы рассматривались только как источник

ресурсов, а не как самостоятельная среда, имеющая цели в себе самой.

Сложилось потребительское отношение отраслей к региону при явном

дефиците ответственности за сохранность ресурсов региона, их

воспроизводство и развитие. При формировании планов экономического и

социального раз-

138

вития регионов местные органы - Советы - играли последнюю роль. Это

привело к целому ряду опасных деформаций.

1 Запросы отраслей, как правило, превышают возможности региона, что

ведет к расхищению ресурсов региона и деградации местной среды.

2. Поскольку территориальные органы в условиях крайне суженной сферы

их ответственности не в состоянии координировать деятельность отраслей

и быть генераторами активных межотраслевых связей, то промышленная

среда региона постепенно превращается в неупорядоченный конгломерат,

Это отсутствие системной целостности в окружающей предметной и

производственной среде имеет далеко идущие социально-культурные

последствия. Образ "малой Родины" утрачивает собственно эстетическую

притягательность; возможности эмоциональной соотнесенности,

интенсивного и аутентичного "вживания" в среду резко падают.

3. В условиях отраслевого гегемонизма темпы роста производственной

среды начинают значительно (иногда в десятки раз) опережать темпы

развития социальной и культурной инфраструктуры. Воспроизводство и

обеспечение человеческого фактора при этом не может не страдать, Сам

образ жизни деформируется, так как внепроизводственная активность

жителей в свободное от работы время не получает достаточной

материальной базы. В этих условиях производственная (трудовая)

доминанта как характеристика образа жизни выступает в качестве

показателя не определенной системы ценностей (как это утверждала

официальная пропаганда "развитого социализма"), а социально-культурной

недоразвитости, несоответствия технико-производственного и

социально-культурного развития,

4. В самом использовании ресурсов региона, мобилизации его потенциала

образуются неизбежные бреши. В частности, многие факторы, относящиеся

к социально-культурному потенциалу региона, вообще не могут быть

задействованы в рамках отраслевого принципа. Они как бы выпадают в

межотраслевое пространство, отсюда - видимость общекультурного

перепроизводства (при фактической культурной недоразвитости), избытка

общей образованности (при фактическом его отставании) и т.п.

Все то, что отраслями не может быть затребовано и использовано "здесь

и теперь", нередко воспринимается как излишнее, избыточное. Видимость

избыточности тотчас же исчезла бы, если бы регион мог выступать сферой

активного приложения сил, активным социальным заказчиком. Но поскольку

этого нет, отношение к общей культуре как к чемуто избыточному,

нефункциональному практически утверждает-

139

ся в жизни, что не может не отразиться на статусе общей культуры, ее

роли, не может не вызывать атрофию культурных связей и ослабление

норм.

5. Следствием ведомственного гегемонизма является также униформизм,

последовательное уменьшение социально-культурного многообразия. И

подобно тому, как снижение видового многообразия в природной среде

свидетельствует об экологическом неблагополучии, падение

социально-культурного многообразия отражается на общем качестве жизни

и социальном тонусе народа.

И здесь явно поляризуются два образа: образ "ведомственного

работника", чувствующего большую причастность к отрасли, чем к

региону, с одной стороны, и образ жителя, идентифицирующего себя в

первую очередь с "малой Родиной", с региональной культурой и традицией

(не обязательно выраженной этнически). Во всех регионах страны

усиливается местная реакция на "мигрантов", обязанных своим

присутствием ведомственному гегемонизму и диктату центра. "Житель"

выступает как носитель региональной целостности, посягательство на

которую затрагивает его жизненные интересы. Напротив, ведомственная

социальная инженерия характеризуется сознательной агрессивностью по

отношению к местной культурной традиции и намеренной

снисходительностью к маргиналам, люмпенам, пограничным личностям и

культурным диссидентам. Вместе они создают разряженную, внутренне

пустую среду - идеальное сырье для обработки по заранее заданным

технократическим рецептам.

Вот почему, например, социолог А. Турен, описывающий коллизии

промышленной модернизации во Франции, отмечал:

"История и география, примыкание к определенной традиции и территории

становится образом мышления, мироощущением тех, кто сопротивляется

идущим извне модернизациям"9.

Возможен ли возврат к территориальному принципу жизнестроения? В

чистом виде, как это характерно для докапиталистических формаций,

естественно, невозможен. Жесткая привязка людей к территории,

тотальная интеграция в местную социальную среду, пассивное

наследование норм - все это несовместимо с долговременными тенденциями

развития современной цивилизации. Но преобразовать сложившиеся

отношения между отраслями и территориями, преодолеть территориальный

нигилизм (и его частные экологические и культурные проявления)

совершенно необходимо, Основой такого преобразования должно стать

установление новых, хозрас-

9 Tourain A. La societe post-industrielle. P., 1969, p. 78-79.

140

четных отношений между отраслями и территориями. Начавшаяся в стране

реформа направлена не только на усиление хозяйственной

самостоятельности предприятий. Хозяйственная самостоятельность

территорий - не менее, а, скорее всего, более важная сторона реформы,

ибо затрагивает более общие условия жизнедеятельности людей,

относящихся уже не только к экономическим, но и к глобальным проблемам

современности. Соотношение отраслевых и территориальных решений можно

проиллюстрировать с помощью следующей таблицы.

Таблица 2

Виды ин< юрмации, используемой в решениях Органы управления

технико-произ-водствен-ная социально-культурная'

технико-производственная, затем социально-культурная

социально-культурная, затем технико-производственная Отраслевые 1 2 3

4 Территориальные 5 6 7 8 Отраслевые, затем территориальные 9 10 11 12

Территориальные, затем отраслевые 13 14 15 16

Таблица дает 16 различных моделей принятия решений. Модель 1 -

отраслевые органы, руководствующиеся исключительно

технико-производственной информацией при принятии решений - является

гехницистской. Модель 11: сначала отраслевые органы на основе "своей"

технико-производственной информации создают основу решений, а затем к

ним подстраиваются территориальные органы с их социально-культурными

заботами, является технократической. Она наиболее соответствует

установившемуся у нас отраслевому гегемонизму и принципу "остаточного"

распределения средств на социальные и культурные нужды. Обеспечение

эффективной территориальной политики возможно только при условии

утверждения модели 16: сначала территориальные органы задают

определенные параметры социально-культурного развития региона, а затем

уже отраслевые органы решают, как им вписаться в эти параметры. Только

при таком соотношении

141

может быть преодолена технократическая практика и обеспечены

социальные приоритеты нашего развития,

Ясно. что модель 16 предполагает не только установление хозрасчетных

отношений между отраслями и территорией и переход к оплачиваемому

использованию ресурсов региона. Она требует резкого расширения прав

территорий, новых отношений между регионами и центром. Ясно также, что

модель 16 означает резкое усиление территориального плюрализма в сфере

образа жизни. Если каждый регион с учетом запросов своего населения и

особенностей своей среды, традиций, ресурсных возможностей формирует

на основе партнерских отношений с центром и отраслями комплексный план

социального развития, то это не может не усилить разнообразие

территориальных моделей образа жизни. Усиление разнообразия образа

жизни населения задано объективной эволюцией потребностей и

изменениями структуры потребления. В условиях преобладания

материальных потребностей (когда, например, более половины всех

доходов населения тратится на питание, менее трети - на приобретение

промышленных товаров и совсем ничтожная доля - на услуги)

устанавливается жесткая структура потребностей, на которую практически

невозможно влиять методами воспитания (или манипуляции). Если такая

структура потребления, архаичная в социально-историческом смысле,

сочетается с современным способом удовлетворения потребностей, на

основе обмена, а не натурального хозяйства, то она резко усиливает

роль отраслевых начал в формировании образа жизни. Ибо производство

сельскохозяйственной и промышленной продукции осуществляется на основе

отраслевой специализации и концентрации. Прогрессивные сдвиги в

структуре потребностей, связанные с активизацией высших, "вторичных"

запросов, с одной стороны, резким увеличением потребления услуг, с

другой стороны, снова усиливают роль территориальных детерминант

образа жизни. Большинство видов услуг таковы, что их нельзя

производить в одном месте, а потреблять в другом:

они по природе своей относятся к местному производству. Таким образом,

третичная экономика10 - это экономика территориальная,

характеризующаяся резким усилением доли местного производства

(производства услуг) в удовлетворении общих потребностей населения.

Так изменение структуры потребностей, вызванное повышением уровня

жизни, образования и культуры населения, становится экономической

основой

10 "Первичной" экономикой называют такую, где большинство

самодеятельного населения занято в сельском хозяйстве, "вторичной" - в

промышленности, "третичной" - в услугах.

142

усиления территориальных ориентации, интенсификации территориальных

связей. Это - возврат на новой основе к территориальным детерминантам,

некогда характерным для "первичной" экономики, основанной на

натуральном хозяйстве.

Аналогичным образом действуют сдвиги в структуре духовного

потребления. Появление средств массовой информации, в частности

кинематографа и телевидения, сопровождалось ослаблением

территориальных детерминант культуры и культурных связей с местной

средой. Параллельно насаждалась униформистская модель: миллионы людей

воспитывались в одних и тех же образцах и имиджах, тиражируемых в

массовом масштабе. Однако новейшая эволюция массовых коммуникаций

отмечена контртенденцией. На Западе появление многоканального

кабельного телевидения усилило процессы культурной стратификации:

каждый канал превращается в коммуникационное средство специфической

"субкультуры": профессиональной, территориальной, этнической и т.п.

Аналогичную эволюцию претерпевают и традиционные средства массовой

коммуникации: передачи, рассчитанные на всех, теряют популярность,

более продуктивными выступают формы активного диалога mass media с

заинтересованной аудиторией. Меняются тип информационного потребления

и сам статус информации:

наиболее интересной становится та, которая приглашает аудиторию к

участию в решениях, говорит о ее проблемах. Анализ телеинформации в

развитых странах мира свидетельствует о резком изменении соотношения

между "всеобщей" и "местной" информацией в пользу последней. У нас в

стране процесс демократизации, предполагающий значительную активизацию

инициативы на местах, не может не сопровождаться резким возрастанием

роли местной печати, местного телевидения и т.п.

Ясно, что это требует новых принципов организации и управления

культурой: отраслевые приоритеты должны смениться "популистскими";

зависимость от своих подписчиков, абонентов должна преобладать над

всеми остальными формами предписаний.

Сопоставление двух различных доминант в формировании образа жизни -

отраслевой и территориальной - позволяет наглядно представить

противоречия современного образа жизни и некоторые пути их решения.

Весьма длительное время у нас пропагандировался "трудовой образ

жизни". Проблема и сейчас является актуальной, если учесть

распространенность нетрудовых доходов и тревожные тенденции

повсеместнего ослабления профессиональ-

143

ной этики. Однако нельзя смешивать производственную доминанту образа

жизни в ее нормативном, с одной стороны, и в ее эмпирическом, с другой

стороны, значениях.

Трудовой образ жизни как нормативная модель предполагает идентификацию

личности, в первую очередь, с ее трудовой ролью, высокий уровень

профессиональной мотивации, наконец, благотворное влияние трудовой

активности на другие, внепрофессиональные роли индивида - гражданские,

культурные и т.п. В реальности же "трудовой образ жизни" зачастую

приобретает другие характеристики. Он означает, что среда обитания

человека строится как приложение к производственной среде и целиком ей

подчинена; что львиную долю времени и энергии людей отнимают

производственные роли, так что остальные роли - семейные, культурные и

т.п. - неизбежно страдают и вытесняются на периферию общественного и

личного внимания; что в сознании людей актуализированы только

отраслевые нормы поведения, что нередко оборачивается низким качеством

внепрофессионального поведения и общения. Таким образом "трудовой

образ жизни", взятый в его реальном воплощении, оказывается

рудиментарным образованием, доставшимся от эпохи индустриализации,

когда среда обитания формировалась вокруг предприятий ("рудники",

рабочие поселения барачного типа и т.п.).

.В современных условиях статус и функции поселений решающим образом

изменились. Среда обитания должна проектироваться и развиваться по

собственным законам, согласно нормам социального, а не материального

производства. Скорость производства и потребления социально-культурной

информации в такой среде заведомо опережает темпы приращения

производственно-технической информации, а нормы поведения никак не

могут сводиться к сугубо профессиональным нормам.

Для полноценного развития социальной среды и социального производства

именно территориальные связи оказываются важнейшими. В первую очередь,

это относится к территориальным факторам концентрации производства

различного рода услуг и инфраструктуры. Период тотального дефицита

породил практику натурального отраслевого хозяйства в этой области:

богатые предприятия строили свои службы быта, услуг, создавали

"закрытые" распределители в виде заводских магазинов и т.п. Эта

отраслевая кустарщина не только порождала неравномерность социального

развития региона (то, что получал персонал богатых предприятий, было

недоступно остальным), но и в целом способствовала распылению ресурсов

и инфраструктурной недоразвитости. Только единый территориальный

144

орган, сосредоточивающий в своих руках все средства социального

развития региона, поселения, способен создать единую и развитую

инфраструктуру. Такая инфраструктура будет не техноцентричной, как это

неизбежно в отраслевом варианте, а социо- и культуроцентричной.

Возникшая сегодня угроза развала страны не в последнюю очередь связана

с проблемами "внутреннего колониализма", олицетворяемого ведомственным

гегемонизмом. В свое время республики Прибалтики предлагали бывшему

союзному центру заключить союзный договор, включающий, в частности,

хозрасчетные отношения между центральными ведомствами и регионами.

Центр предпочел сохранить традиционную гегемонию - и потерял все.

И сегодня, к сожалению, сохраняется практика централизованных

отчислений регионов в государственную казну, ничего общего не имеющая

с пропорциональным вкладом каждого региона в экономику. Так, в 1992 г.

разница между получением средств от федерации и выплатой федеральных

налогов для Чечни и Ингушетии составила плюс 865 млн. рублей, для

Татарстана - плюс 37 млрд. рублей, а, например, для Нижегородской

области - минус 67 млрд. рублей. Таким образом, Федеральный центр

продолжает осуществлять административно-командную практику

перераспределения ресурсов, приводящую к расколу регионов федерации на

два блока: тех, кто безвозмездно снабжает ресурсами, и тех, кто

безвозмездно их получает. Эта политика чревата развалом Федерации.

Необходим решительный поворот внутренней геополитики в духе

территориального принципа и регионального хозрасчета.

ﾧ 2. ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ ИДЕЕ

1. Девяностые годы: смена вех. Девяностые годы отмечены резкой сменой

вех, касающейся культурно-исторического самосознания народов России,

Европы, а может быть, и всего мира.

Совсем недавно "постсоветское" обществоведение праздновало

освобождение от формационной догматики в пользу цивилизационного

подхода. Это означало, во-первых, выход из социалистического гетто,

отгороженного от остального мира и защищающего эту отгороженность с

помощью тезиса о "непримиримом противоборстве" "двух миров", двух

образов жизни,

Альтернатива цивилизационного подхода возвращала на новой основе к

христианскому универсализму, к идее единого человечества, в котором

"нет ни эллина, ни иудея", что пред-

145

вещало и практическое возвращение страны в лоно единой мировой

цивилизации.

Во-вторых, это означало новую секуляризацию и демилитаризацию

общественной жизни в бывших социалистических странах, население

которых страдало от деспотичной власти, олицетворяемой двумя

архаичными институтами: партийной теократией, ревниво следящей за тем,

чтобы никакое цветение жизни не нарушало аскезы "революционного

завета", и армейской казармой, когда все подданные рассматриваются как

стоящие под ружьем.

Альтернативная идея нового мирового порядка основывалась на сочетании

пацифизма и эмансипаторства, принимающего порой гедонистический образ

"единого потребительского общества".

Наконец, цивилизационная идея была связана с ожиданиями того, что

опасная стихия революционного скифства, выступающего под лозунгом: "в

переходную эпоху все позволено", будет, наконец, преодолена, подчинена

порядку, закована в гранит цивилизационных правовых, моральных и

культурных норм.

Эсхатологическое время конца старого мира должно было смениться

стабильным срединным временем, равноудаленным от варварских стихий

начала истории и от роковых развязок ее конца.

Соответственно торжеству срединного времени провозглашалось и

торжество укорененного в цивилизации среднего класса над всеми

социальными маргиналами, всеми изгоями цивилизации.

Сегодня, оценивая все эти ожидания в ретроспективе, можно сказать, что

цивилизационная инфраструктура международных отношений закладывалась

фактически раньше, до того как ее идеологическое оформление и

оправдание стало возможным в нашей стране.

Предыдущие десятилетия (между концом Второй мировой и концом третьей

мировой - холодной - войны) ознаменовались постепенным формированием

единого и стабильного пространства, охраняемого общепризнанными

политико-правовыми и социокультурными нормами. Вехами этого процесса

стали: 1945 г. - победа над фашизмом, 1956 г. - образование "общего

рынка" и начало интеграции Западной Европы, 1975 г. - Хельсинкское

соглашение (Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе).

(Правда, при этом сохранялась выгодная Советскому Союзу асимметрия

между принципом нерушимости границ в Европе и их "революционной

перерешаемостью" в Азии, Африке и Латинской Америке.)

146

Это утверждение принципов нового мирового порядка осознавалось на

Западе как торжество цивилизационного начала над варварским как в

пространстве, так и во времени. В пространственном отношении это

означало постепенное, но неуклонное расширение атлантического

пространства "единых прав человека" сначала на Центральную Европу

(Германия), а затем на Восточную и Советский Союз,

революционно-кочевническая (скифская) энергия которого должна была

быть укрощена хельсинкским процессом.

Во временном отношении дихотомия варварство-цивилизация была осознана

в качестве водораздела, отделяющего индустриальное общество от

постиндустриального.

Энергетика цивилизационного процесса поддерживается разностью

потенциалов между полюсами цивилизация-варварство; эти полюса

попеременно выступают то в синхронном аспекте (пространственном), то в

диахронном - как борьба с внутренним варварством,

Еще в 50-60-х годах указанная энергетика генерировалась дихотомией

"доиндустриальное общество - индустриальное", но уже со второй

половины 60-х годов индустриальный период начинает восприниматься в

качестве архаики "внутреннего варварства". Это касалось и

авторитарности промышленной системы, внутренние отношения которой,

основанные на жесткой технократической иерархии, оцениваются как

противоречащие общим институциональным и ценностным основаниям

демократических обществ'1, и духовной несостоятельности "промышленного

гетто" цивилизации, оторванного от высокой культуры и гуманитарной

традиции в целом, и экологического нигилизма монстров индустриализма,

разрушающих окружающую среду.

По всем трем критериям постиндустриальное общество призвано было

преодолеть эти деформации индустриального периода и вписать

промышленную цивилизацию в общую социокультурную парадигму, заложенную

в решениях великого "осевого времени" (в частности, в парадигму

христиански решенного мира).

Все, таким образом как будто обещало победоносную поступь

цивилизационного процесса, преодолевающего внешнее и внутреннее

варварство, постепенно интегрирующего внутренний и внешний пролетариат

(Тойнби) и в итоге обещающего новый мировой порядок.

'' Показательна в этом отношении позиция Э. Гвардиани, оценивающего

массового человека индустриальной эпохи как выпавшего из логики

новоевропейского гуманизма // Вопр. философии, 1990, № 4.

147

Тяготеющее над человеком в течение тысячелетий "цикличное время", то

воодушевляющее его, то вновь обескураживающее и отбрасывающее назад,

казалось, окончательно сменяется линейно-поступательным.

Катастрофа наступила как всегда внезапно и при этом в открытой

христианством "диалектической" форме: кульминационный момент торжества

обернулся моментом срыва, падения.

В качестве главного препятствия цивилизационного процесса

воспринимался Советский Союз - оплот внутреннего и внешнего

пролетариата, постоянный нарушитель Хельсинкских соглашений, преграда

на пути объединения всей Европы.

Внезапная "безоговорочная капитуляция" Советского Союза, потерпевшего

поражение в холодной войне с Западом,

стала одновременно и кульминацией цивилизационного процесса, и его

крушением,

С одной стороны, произошла небывалая в истории России переориентация

правящей элиты на ценности "атлантизма", провозглашено твердое

намерение возвратить страну в "европейский дом". Эталонное в

цивилизационном отношении пространство Запада резко расширилось за

счет падения Берлинской стены, объединения Германии, крушения

коммунистических режимов от Эльбы до Владивостока.

Но с другой стороны, вслед за крушением СССР произошла резкая

архаизация всего евразийского пространства: наружу вырвались старые

демоны этноцентризма, национализма и сепаратизма; вспыхнули военные

конфликты, поднял голову религиозный фундаментализм, на юго-востоке

бывшего СССР

стали возникать режимы, весьма напоминающие старые восточные деспотии.

Мир гарантированных границ, закрепленных международными соглашениями,

внезапно сменился миром, не имеющим территориально-правовых гарантий.

Его. пространство несет явные черты варварской, кочевой динамики,

дионисийской стихии, грозящей затопить все границы и сделать

проблематичными международные политико-правовые, цивилизованные нормы.

В этих условиях оживает и активизируется иной, геополитический тип

сознания, в чем-то явно альтернативный цивилизационному. Он связан с

ощущением состояния мира как войны всех против всех, где никому не

гарантировано "жизненное пространство" и где смогут выжить только

сильные и до зубов вооруженные.

Цивилизационная презумпция всеобщего доверия готова смениться

презумпцией всеобщего недоверия, с позиций которого формулируется

жесткая дилемма поведения: агрессивное наступление или глухая оборона

изоляционизма. Вместо фило-

148

софии открытого и однородного пространства - гарантии партнерского

обмена - формулируется философия "закрытого" или "разорванного"

пространства. Не случайно геополитический тип сознания резко оживился

накануне первой мировой войны, а пик геополитических изысканий

пришелся на 20-30-е годы и центром их стала поверженная, "изгойская"

страна Запада - Германия.

Если цивилизационный тип сознания в чем-то существенно соответствует

парадигме Просвещения и его системе оптимистическо-рационалистических

ожиданий, то геополитический тип представляет собой ревизию

Просвещения с позиций органицизма, социал-дарвинизма и "дионисизма".

Вместо презумпции единого (или идущего к единству) мира в

геополитическом сознании довлеют различные пары манихейских оппозиций,

питающих энергетику взаимных противостояний. При этом характерной

особенностью дихотомий и классификаций геополитического мышления, в

отличие от цивилизационного, является их "натуральный", органицистский

характер. Здесь биология, антропология и география берут реванш над

социологией. А в глубинном социокультурном смысле натуралистическая

парадигма неоязычества - парадигма "тела" - вытесняет христианскую

парадигму духа - презумпцию перерешаемой человеческой судьбы,

подвластной подвигам ума и совести.

Открытия геополитического неоязычества касались то роковой

несовместимости латинского и германского духа (Густав Ле Бон), то

несовместимости германства и славянства, то противостояния белой и

желтой рас, то, наконец, противостояния между морскими и

континентальными народами (Ратцель) и близкой этому дихотомии

"хартленд - римленд"12 (Спайкмен).

Дело не в том, что все перечисленные дихотомии носят

бессодержательный, целиком надуманный характер - по крайней мере,

некоторые из них вскрывают весьма важные моменты дифференциации мира и

могут служить важным подспорьем политической аналитике и прогностике.

Дело в том, что все они утверждаются в натуралистическом качестве -

как вечные, неизбывные, неподвластные каким бы то ни было

цивилизованным усилиям человечества. Здесь древняя языче^ая "правда"

неизменного или вращающегося по кругу мира восстает против

христианской "правды" перерешаемой судьбы и линейной исторической

перспективы, ведущей к конечному торжеству Добра над Злом.

12

От англ. rim - кромка, край - зона морских побережий.

149

Или, если пользоваться "светскими" терминами, геополитический тип

сознания утверждает отступление ноосферы под давлением геобиосферы -

природных детерминации коллективного человеческого поведения.

Надо сказать, что этот детерминизм содержит в себе один

социокультурный парадокс, сообщающий ему убедительность в борьбе с

социологической парадигмой Просвещения. Дело в том, что Просвещение

целиком отдается сциентистской "логике объяснения" - картине мира, где

нет тайн, связанных с автономным статусом единичного - целостностью,

уникальностью, неповторимостью. Не случайно романтизм в свое время

восстал против Просвещения, защищая эстетическую картину мира в

противовес аналитической, связанной с торжеством всеобщего и

тиражируемого над единичным и уникальным.

Геополитический тип мышления в чем-то наследует дух этой романтической

критики Просвещения, утверждая несводимость существования к сущности,

феномена - к закону (устойчивой, повторяющейся связи явлений). Но

опору уникальности он ищет не во внутреннем мире культуры, а во

внешнем мире природы, утверждая непреодолимое давление биологии и

географии на историю и их конечный реванш над ней,

Эволюция европейской культуры отмечена циклами, в чемто совпадающими с

кондратьевскими. В повышительной фазе, когда довлеют оптимистически

завышенные ожидания прогресса, природные детерминанты и ограничения

как бы сводятся на нет и утверждается перспектива безостановочного

пути в "светлое будущее". В понижительной фазе активизируется сознание

ограничений - ресурсных, экологических, демографических и т.д. Иными

словами, ощущается реванш языческого (натуралистического) пессимизма

над парадигмой христианской духовности, запрещающей оглядываться на

природные (физические) обстоятельства и не видящей в них настоящей

природы.

Наряду с этим наблюдается еще одна дифференциация. Повышительной фазе

сопутствуют универсалистские ожидания человечества, идущего к своему

"окончательному единству". Морфология разнокачественного мира

связывается с пережитками прошлого, преодолимыми в перспективе

прогресса. Напротив, в понижительной фазе активизируется сознание

драматической неоднородности мира, разъединенноеT отдельных его

частей, развивающихся с неодинаковой скоростью, а то и вовсе идущих в

разные стороны. Тема всеобщего прогресса сменяется темой судьбы -

неодинаковой у всех и при этом ненадежной, переменчивой. Мир

раскалывается на победите-

150

<ей и неудачников - изгоев прогресса, И если первые тяготеют к

парадигме объяснения - оценивают свое благополучное положение как

закономерный итог всей предшествующей эволюции, то вторым ближе

парадигма понимания - интуиция уникально складывающейся судьбы, не

подчиняющейся "общим закономерностям" и рационалистическим

предожиданиям.

Это находит подтверждение в современной когнитивной психологии, в

частности, в опытах Тэджфела и Тэрнера, сопоставивших психические

состояния и менталитет выигрывающих и проигрывающих спортивных команд.

Обнаружилось, в частности, что "победители" склонны оценивать свои

успехи детерминистски - как результат прежних приобретений

(тренировок, опыта, квалификации). Напротив, "побежденные" больше

чувствуют свою отгороженность от мира объективных причин и переживают

свою ситуацию с большой экзистенциальной напряженностью - как

уникальную и непрозрачную для объясняющего разума.

Словом, если сознание победителей ближе к "холодному"

рационалистическому типу, то сознание побежденных - к "горячему"

интуитивистскому. Не случайно Л. Толстой заметил, что "все счастливые

семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива

по-своему",

Применительно к нашей центральной дихотомии можно сказать так:

цивилизационное сознание представляет собой мироощущение заслуженного

успеха (что означает сочетание детерминизма, рационализма и

оптимизма); геополитическое сознание активизируется как сознание

незаслуженной обиды (иррационализм в сочетании с

реваншистско-"героическим" или стоически-фаталистским пессимизмом).

Геополитическое сознание, если оценить его в христианской

цивилизационной перспективе, представляет собой архаичный модус,

связанный с реактивизацией дохристианских (языческих), вообще, и

допросвещенческих, в частности, концептов: концепта природной

зависимости человека (в противовес установкам духовной, а затем и

технологической свободы от природных ограничений) и концепта слепой,

иррациональной судьбы (в противовес детерминистско-рационалистическим

презумпциям Просвещения),

У нас скачкообразность перехода от цивилизационного типа видения к

геополитическому, несомненно, объясняется быстротой перехода от

мироощущения страны, избавившейся от оков тоталитаризма и празднующей

свою приобщенность < передовому и победоносному "свободному миру", к

мироощущению изгоев, потерпевших сокрушительное поражение в третьей

мировой войне и испытывающих все последствия этого поражения,

151

Легко понять, что появление новой, геополитической доминанты в России

объясняется теми же обстоятельствами, с какими это появление было

связано в Германии после Версаля.

С этим, несомненно, связаны и сдвиги в границах политического спектра.

Примат цивилизационных ожиданий "нового мирового порядка" и

возвращения в "европейский дом" укреплял положение леволиберального

демократического лагеря в России. Смена мироощущений в духе

геополитической доминанты дала основания для резкой активизации сил,

принадлежащих правой части политического спектра - политическому

алармизму "государственников", "империалистов", "патриотов" и

"национал-патриотов". Как бы сегодня ни называть их, невозможно

игнорировать тот факт, что их сознанию открываются те факты нового

государственного, геополитического положения России в мире, которые

демократические "оптимисты" предпочитали не замечать.

Эта поразительная нечувствительность к столь резкому понижению страны

в статусе и связанным с этим опасностям не могла не дискредитировать

правящую "демократию", что и сказалось на результатах декабрьских

(1993 г.) выборов в Федеральное собрание.

В чем специфика геополитического видения по сравнению с

цивилизационным?

Главное отличие геополитического сценария от цивилизационного состоит

в презумпции государственного одиночества. Цивилизационный сценарий

исходит из картины упорядоченного, структурированного мира, в котором

над каждым суверенным государством возвышается некая суперсистема -

цивилизационный свод наднациональных, надгосу дарственных норм,

которым все подчиняются, создавая тем самым стабильное пространство

предсказуемости.

Геополитический сценарий исходит из другой, номиналистической

презумпции, согласно которой действительной реальностью являются

изолированные организмы - государства, ведущие трудную и опасную

борьбу за выживание, а вся цивилизационная суперсистема -

международное право, "новый мировой порядок", единые общечеловеческие

интересы и т.д. - представляет собой конвенциалистскую призрачность -

"дружбу до первого милиционера".

Геополитический "экзистенциализм" настаивает на принципиальном

одиночестве государств и народов в этом мире, и потому его

доминирующим мироощущением является тревога. Он не верит ни в какие

цивилизационные гарантии: в мире нет гарантий, в нем господствуют

столкновение разнонаправленной воли и коварство случая.

152

Надо сказать, что интуиция геополитического сознания в чем-то

существенном корректирует ощущение застрахованности от хаоса,

свойственное цивилизационной идеологии.

В 90-е годы оказалось вполне возможным то, что представляется вовсе не

возможным ("навсегда преодоленным") с позиций цивилизованного порядка,

Взять хотя бы проблему границ; она казалась "навсегда решенной" в

Европе, во-первых, в силу особенностей ядерной эпохи, в которой всякая

насильственная ревизия границ чревата всеобщей катастрофой, и,

во-вторых, в силу закрепления сложившейся после второй мировой войны

геополитической структуры мира системой общепризнанных договоров.

Обвал 90-х годов показал, что и в ядерный век государства и народы

лишены гарантированного пространственного, геополитического статуса:

старая истина восторжествовала над понятием нового мирового порядка.

Аналогичной оказалась и судьба многих цивилизационных приобретений

человечества. Демоны изоляционизма, авторитаризма, братоубийственных

конфликтов и кровной мести казались навсегда "заклятыми" и закованными

цивилизованным разумом. Но стоило распасться послевоенному порядку,

как они тотчас же проснулись и потребовали человеческих жертв. Это же

относится и к другой презумпции цивилизационного сознания - презумпции

солидарного мирового сообщества. Вчера еще казалось, что в современном

"идущем к единству" и взаимозависимом мире система мирового порядка

представляет надежную реальность, а мировое сообщество - ее гарант,

мобилизующий свою энергию для защиты единых политико-правовых норм и

гуманистических кодексов.

Однако стоило распасться биполярной структуре мира, как появились

"мягкие" в геополитическом отношении пространства и сразу же проявился

неразумный эгоизм множества держав, готовых "прибрать их к рукам", не

оглядываясь ни на какие международные нормы и мнение мирового

сообщества.

Так стал оправдываться пессимистический реализм геополитического

сознания, касающийся одиночества государства в мире, не имеющем

гарантий.

Парадокс новейшей истории состоит в том, что биполярная структура

мира, несмотря на свои ужасающие издержки, связанные с бессмысленно

расточительным соперничеством двух сверхдержав, все же больше

соответствовала ожиданиям цивилизационного сознания, касающимся

мирового порядка, стабильности, предсказуемости и "единых

пространств", чем нынешняя бесструктурность, грозящая похоронить

всякий "орядок.

153

Достоянием нашего новейшего, обретенного в 90-х годах опыта является

осознание того, что понятие мирового порядка включает в качестве

необходимого компонента момент силового контроля. Связанные с этим

понятием парадоксы состоят в следующем:

1. Крупные державы, обладающие большим потенциалом взаимного

разрушения, ведут себя, как правило, более сдержанно и ответственно,

чем более мелкие.

2. Мировой порядок - не столько имманентная структура, сколько

результат внешнего контроля со стороны крупных

государств-организаторов единого пространства в рамках определенной

геополитической ниши. Словом, мировой порядок - не столько продукт

либерально-демократического комплекса, связанного с идеологией

свободы, равенства, братства, терпимости и консенсуса, сколько

наследие старой римской идеи контролируемого пространства.

Разрушение "римской идеи" под любыми предлогами, в том числе и с

позиций либерально-демократической благонамеренности, чревато, как уже

показал опыт "демократического" "парада суверенитетов" в бывшем СССР,

провалами в доцивилизованное состояние "войны всех против всех".

Постсоветский опыт "вхождения в европейский дом" показал и другое:

римская идея сразу же оказывается безнадежно утопической, если

исходить из постулата одного Рима - моноцентричной мировой системы,

контролируемой из единого центра. В мире со времен распада древнего

Рима на Восточный и Западный существуют, по меньшей мере, два Рима -

две качественно специфичных стратегии организации геополитического

пространства, приспособленных, соответственно, к гомогенной

западнохристианской и гетерогенной восточной

(православно-мусульманской) частям ойкумены,

Естественно, что интеграция каждого из этих двух типов пространства

требует разных стратегий.

Иллюзии правящих российских "демократов" связаны либо с постулатом

демократической имманентности мирового порядка, якобы целиком

построенного на взаимном согласии, а не на "римской идее" внешнего

контроля со стороны сверхдержав, либо с постулатом

американоцентричного мира, контролируемого из единого центра,

На это можно возразить: мир достаточно разнороден, плюралистичен,

чтобы не быть организованным по единому шаблону; мир слишком

разнороден, чтобы рассчитывать на имманентное согласие, лишенное

подпорок силового контроля,

Поэтому реальные альтернативы российской геополитики могут быть

связаны либо с римской идеей сверхдержавы, ор-

154

ганизующей евразийское пространство согласно новому разделу сфер

влияния между западным и восточным "Римом", либо с романтической"

геополитической концепцией "государственного одиночества" России в

мире, не имеющем гарантий.

Первая концепция объективно является конвенционалист - ской и исходит

из реальности супергосударственных систем в современном мире. Вторая -

радикально номиналистической, не признающей других реальностей, кроме

государственного суверенитета и государственного эгоизма.

2. Геополитическое и цивилизационное самосознание России: точки

пересечения. Как и всякая политика, геополитика представляет собой

форму диалога. Здесь речь идет не о монологической программе упрямого

Робинзона, гнущего свою линию, а о пространстве разговора, где каждая

новая реплика со стороны партнера (партнеров) модифицирует наше

поведение в духе заранее не предопределенного ответа. Как пишет

Гадамер, "разговор - это не два протекающих рядом друг с другом

монолога. Нет, в разговоре возделывается общее поле говоримого"13. О

чем же может идти "разговор" между участниками геополитического

процесса в Евразии и за ее пределами?

Выше уже упоминалось, что базовыми принципами геополитики являются не

столько вариативные факторы, меняющиеся вместе с прогрессом, сколько

некоторые инварианты, связанные со статусом государства в

географическом измерении. Независимость коллективных субъектов (в том

числе государственных) от географического пространства может

возрастать в перспективе прогресса, но она никогда не становится

полной: география - это тот тип наследственности, который можно

облагораживать, но нельзя совсем изменить.

В чем может проявляться геополитическое самосознание России в качестве

сверхдержавы, характеризующейся острым чувством ответственности за

наследуемое в течение веков евразийское пространство (о другом,

изоляционистском типе самосознания разговор будет идти ниже). Здесь

невозможно игнорировать глобальные геополитические модели,

разработанные X, Маккиндером, Спайкменом, Козном и другими

геополитиками. Речь идет не об искусственных конструкциях, а о

прояснении, актуализации в нашем сознании реальной геополитической

дифференциации мира, с которой мы так сжились, что не замечаем ее, как

часто не замечаем нашего ""ела, пока оно в здоровом состоянии.

13 Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. М., 1991 , с. 48.

155

Главная дихотомия, из которой исходят эти политологи, носит достаточно

традиционный характер. Она связана с различием между морскими и

континентальными державами. На глобальном уровне это означает деление

мира на две полусферы: сухопутную (континентальную) и морскую. В

контексте этого деления мира один регион выступает как имеющий

ключевое значение - Евразия. Согласно геополитической теории, это -

осевое пространство мира - хартленд.

Коренное различие между океанической сферой и евразийским хартлендом

состоит в том, что первая является мозаич- . ным, полицентричным

пространством, тогда как второй образует монолит, представленный

одной-двумя сверхдержавами. Не случайно главная забота держав

атлантического "римленда" состояла в том, чтобы воспрепятствовать

союзу двух "держателей" хартленда-Германии и России. Иными словами, в

глазах западных геополитиков угроза со стороны России связана с тем,

что она является носителем евразийского монолита, масса которого во

много раз превышает разрозненную массу океанических государств.

Ощущение этой асимметрии представляет собой основу геополитического

понимания процессов новейшей истории, во многом альтернативного их

цивилизационному пониманию. Так, например, три важнейших события

истории XX века - возвышение США, их растущее вмешательство в

европейские дела на стороне морских держав - вплоть до политики

"единого атлантического пространства", наконец, интеграция стран

Западной Европы могут быть поняты в свете одной логики. Речь идет о

том, чтобы уравновесить слишком "легкую" западную (атлантическую)

часть Евразии с тяжестью восточного евразийского монолита.

Это - с одной стороны. А с другой - западная (океаническая)

геополитика состоит в том, чтобы, по возможности, раздробить этот

монолит сначала путем противопоставления России и Германии - ведущих

держав хартленда, затем - отрыва Восточной Европы от России и,

наконец, если представится возможность, то и дробления самой России -

превращения ее в мозаичное пространство малых автономных государств и

регионов. Эту логику можно понять, если не упускать из виду моменты

периодического "нависания" евразийского монолита над раздробленной

Европой. Так было после 1812 года, так случилось и после 1945. Однако

наглядность геополитических конструкций (глядя на карту, убеждаешься в

физической "легковесности" Западной Европы по сравнению с Хартлендом)

может быть обманчивой. Трудность состоит в том, чтобы дать достоверный

ответ на несколько важных вопросов.

156

Во-первых, о сущности и назначении евразийского моноли??. Не повлечет

ли за собой его разрушение (дробление) такую нестабильность в Евразии,

связанную с перманентными конфликтами множества безответственных

этнократий, которая намного перевешивает неудобства, вызванные

соседством слишком тяжелой (и, честно скажем, архаически

организованной) государственной массы?

Во-вторых, является ли Россия главным или даже единственным носителем

евразийского монолита или, может быть, устранение России в этом

качестве повлечет за собой появление других претендентов, способных

повести себя значительно менее предсказуемо? Если Евразия монолит по

существу, то вряд ли корректно связывать бытие этого монолита с одной

только Россией: евразийская сущность проявит себя и в иных формах, что

доказано прошлым историческим опытом (в частности, татаро-монгольской

мировой империей). Сегодня претендентом на эту роль на Западе может

стать Германия, а на Востоке в скором времени Китай.

В-третьих, насколько взаимозависимы интеграционные процессы на Западе,

в океаническом пространстве, и на Востоке, в

континентально-евразийском? Не повлечет ли за собой дробление

восточного пространства неожиданного и явно не входящего в намерения

западных стратегов дробления атлантического пространства? Некоторые

несомненные признаки такой зависимости сегодня уже наличествуют. Еще

недавно, в конце 80-х, процесс европейской интеграции оценивался как

идущий к благополучному итогу (Европа-92). Сегодня он явно

застопорился и выглядит проблематичным, в первую очередь, по причине

неясности перспектив государственной политики объединенной Германии,

затем по причине неожиданно полученного нелегкого наследства в виде

Восточной Европы, наконец, по причине возникновения крупного очага

нестабильности на Балканах.

Кроме того, следует иметь в виду, что в политике действует логика

вызова и ответа. С позиций цивилизованного оптимизма США и Западу в

целом выгодно иметь в лице России демократическую страну - надежного

партнера, союзника и соучастника в строительстве нового мирового

порядка. С позиций геополитического пессимизма дело выглядит иначе.

Мышление, ориентированное на инварианты истории и географии, готово

усомниться в том, что народы и культуры меняются к лучшему. С этих

позиций кажется более надежным не уповать на весьма проблематичную

демократизацию России, а воспользоваться исключительно редким случаем

и попытаться "дожать" бывшего противника, раздробив его пространство

157

и тем самым уничтожив его бытие в качестве великой державы. Однако

такая стратегия способна приподнести свои сюрпризы. Если стратегия

партнерства и солидарности со стороны Запада повышает вероятность

успешной модернизации и демократизации России, то стратегия

конфронтации и дестабилизации, а говоря более прямо, расчленения

России, резко повышает вероятность активизации и мобилизации

антизападных, авторитарно-восточных импульсов, наличествующих в ее

традиции. Это крайне рискованно для самого Запада, если, конечно, не

исходить из предположения, что поражение России окончательно и само ее

существование как великой державы действительно подошло к концу. Но

даже в этом случае, как уже говорилось выше, глобальный риск для

Запада не устраняется, но лишь меняет свою форму: привычный и потому

лучше прогнозируемый вызов со стороны России как сверхдержавы

сменяется вовсе не знакомым и не прогнозируемым вызовом со стороны

пока что неизвестного наследника ее как держателя хартленда,

Перейдем теперь к России как субъекту геополитики в Евразии. Она, в

свою очередь, не может игнорировать ни собственную геополитическую

традицию, ни систему внешних ожиданий, обращенных к ней (негативно или

позитивно) как к держателю хартленда. Ей необходимо понять, что она не

может по своему произволу перейти из разряда континентальных держав -

участников хартленда, в разряд океанических, относящихся к римленду.

Здесь самые горячие намерения, касающиеся возвращения в Европу или

послушного следования Америке, помочь не смогут. Пребывание в

континентальном евразийском пространстве, как неперерешаемая

особенность российской судьбы,накладывает свои ограничения на

политический выбор и геополитическое творчество. У евразийского

пространства есть своя логика, которую невозможно игнорировать. В чем

она конкретно заключается и в чем ее отличие от цивилизационной

логики? Цивилизационная логика в современную эпоху может

интерпретироваться как логика перехода от индустриального общества к

постиндустриальному, с соответствующей сменой парадигм поведения, а

заодно и снятием тех ограничений (ресурсных, территориальных,

демографических и т.п.), которые ставила индустриальная эпоха.

Геополитическая логика отражает столкновение старых "инвариантных"

факторов, связанных с топографией государства, с памятью веков,

зафиксированной в политической истории и географии, и новых,

вариативных. Реванш "инвариантов", что характерно для понижительной

фазы кондратьевского Большого цикла, как раз и отражает специфику

современного постмо-

158

дернистского, постпрогрессистского сознания - экологического,

геополитического, этнологического.

В этой связи возникает одна важная методологическая проблема:

определить, в какой мере процесс дезинтеграции постсоветского

пространства является реакцией на явно устаревшую систему большевизма,

а в какой - представляет реванш древних геополитических и

социокультурных дифференциации, длительное время подавляемых и

загоняемых вглубь?

А за ней стоят другие, историософские проблемы. Ритмика мировой

истории пульсирует, В ней чередуются то интегративная фаза, связанная

с механизмами интеграции, и становление единых надэтнических

пространств, то фаза дезинтеграции, связанная с активизацией старых и

появлением новых форм социокультурной дифференциации, обособления,

противопоставления. Я лично не сомневаюсь в том, что осевой идеей

мировой истории является универсализм - логика становления

общечеловеческой цивилизации. Но эта логика проявляется не в

линейно-поступательном времени, а в цикличном. Поначалу вновь

обретенные цивилизационные синтезы хорошо работают - раскрепощают

человеческую энергию, стимулируют созидательные процессы, способствуют

повышению уровня мотивации - обретению воодушевляющего смысла жизни.

Затем постепенно эти синтезы ветшают, превращаются в оковы, тормозят и

обессмысливают инициативу. Обнаруживается, с одной стороны, их

внутренняя исчерпанность, неспособность выполнять цивилизующие функции

в соответствующей части ойкумены14, а с другой - назревает потребность

в более масштабных синтезах, с высоты которых прежние, несмотря на

былой блеск и величие, уже смотрятся как архаично-провинциальные. С

этих позиций победа Рима над Грецией означала развертывание более

масштабной синтезирующей системы, чем прежняя античная дихотомия

"цивилизация - варварство", обрекающая на цивилизационное изгойство

слишком большую часть уже успевшего исторически о себе заявить

человечества.

Поражение Рима, в свою очередь, означало, что на новом витке истории

вновь стала ощущаться стеснительность того синтеза, который предложила

миру эта цивилизация. Целостный мир вновь распался - в ожидании новых,

более масштабных по объему и менее стеснительных для новых форм

социальной инициативы синтезов. Всякая философия истории связана с

ощущением присутствия "мирового разума" - мета-

14 До нашего времени цивилизационные синтезы никогда не были

понастоящему глобальными - они больше соответствовали логике

"плюрализма Цивилизаций".

159

форой, отражающей неискоренимую потребность человечества находить

смысл в истории. История - это коллективное творчество, и энергия

этого творчества во многом зависит от того, верят ли люди в смысл

истории. Скрытую волю "мирового разума" можно попытаться открывать в

законах - это, в общем, соответствует дореформационной теологической

парадигме, санкционирующей католическую традицию катафатического

("позитивного") богословия, В рамках этой традиции работал и марксизм,

пытающийся открыть объективные законы истории и предугадать ее финал

("светлое будущее всего человечества"). Но к истории (как и к Богу)

можно подойти с уважением ее неисповедимых тайн, что означает

следование традиции апофатического ("отрицательного") богословия. Эта

традиция была подхвачена протестантизмом. Скрытую волю Бога, как и

мирового исторического разума, протестанты предложили угадывать с

помощью такого теста, как "удача". Применительно к историческому

творчеству это следует понимать не столько прагматически, сколько

мистически.

В истории мы наблюдаем, как та или иная цивилизационная,

государственная, социокультурная идея обнаруживает большой

воодушевляющий потенциал, создает сильный тип мотивации, привлекает

яркие умы и характеры. Мы можем заключить из этого, что в этой идее

проявляется воля "исторического разума" - того, что дает смысл

социальному творчеству. Но проходит определенное время, и наблюдается

обратное: идея ветшает и теперь все связанные с нею, практически или

генетически, деятели поражают незадачливостью своего политического

поведения, мелкотравчатым характером своих "инициатив", бестолковостью

и беспомощностью. Не это ли наблюдаем мы сегодня на примере нашей

правящей политической элиты, вышедшей из коммунизма? Для многих ее

представителей разрыв с обветшалой -коммунистической идеей является

вполне искренним. Но инверсионная логика - "от противного" - не есть

настоящее творчество. Элита, достойная этого имени, способна к

нетривиальным решениям, выходящим за рамки прежних оппозиций.

Инверсионная логика, напротив, порождает явно стилизованные и

превращенные формы поведения, поражающие своей неподлинностью. Каковы

же позиции и возможности различных групп постсоветской элиты в свете

того геополитического вызова, который сегодня брошен России? В данном

случае "элита" берется не в классическом культурном понимании - в

смысле избранных и лучших, а в современном

организационно-управленческом, отделяющем тех, кто принимает решения,

от "молчаливого большинства", отстраненного от реального участия в

решениях. Мы при

160

этом будем исходить из концепции плюрализма элит - различных оснований

дифференциации слоя, монополизировавшего процесс принятия решений в

нашей стране.

Первая из таких дифференциации относится к различию социокультурных

доминант модернистской и постмодернистской эпох. С этой точки зрения в

рамках политического спектра выделяются носители двух разных языковых

стилей: технократического и гуманитаристского. Технократическая элита,

доминанта которой соответствовала духу промышленных модернизаций,

стремилась организовать всю общественную жизнь по законам "технической

среды". Ленинский образ общества как "единой фабрики", управляемой

согласно принципу единоличия, представлял собой радикализированный

вариант технократического мифа модернистской эпохи. Советская история

отмечена противоборством между технократами и идеологами, дающими

чередование социокультурных фаз:

идеологическая доминанта гражданской войны сменяется технократическим

рационализмом 20-х годов; реванш идеократии, характерный для 30-50-х

годов, сменяется новой технократической волной 60-70-х.

Социокультурным итогом последнего из указанных периодов явилась

технократическая переориентация компартии. Подавляющее большинство

секретарей райкомов-горкомов-обкомов представляли "хозяйственники" -

лица с высшим техническим образованием. Печально знаменитая программа

"ускорения" - последнее формообразование коммунистического мифа

накануне краха, носила явные следы технократического происхождения.

Банкротство технократической идеологии выразилось в полной

беспомощности партийных технократов в политической борьбе конца 80-х -

начала 90-х годов, Оппозиция - и демократическая, доминирующая в

центре, и националистическая, давление которой особенно ощущалось на

местах, говорила языком политизированных гуманитариев, Это, в целом,

соответствовало социокультурной доминанте постмодернизма,

ознаменованной реваншем гуманитарного знания, критикой покорителей

природы и истории, господством стиля "ретро". Промышленная среда, в

недавнем прошлом выступавшая с авангардных позиций, олицетворяя

"неукротимую поступь прогресса", теперь все чаще стала восприниматься

как "индустриальное гетто", чуждое насущным потребностям новой эпохи.

Промышленные гиганты - былой символ эффективности и рациональности,

теперь выглядят мастодонтами ледникового периода истории, враждебными

природе и культуре. Так произошло историческое банкротство

технократической элиты, выразившееся в удручающей серости, анемичности

ее языка,

6-1585

161

невразумительности лозунгов, с которыми она продолжала обращаться к

обществу. Сегодня эта элита политически представлена у нас

директорским корпусом и следующей в его фарватере "техноструктурой" -

многочисленными ИТР и "совслужащими". Именно эта элита сегодня

остается преимущественным носителем идеи единого пространства СНГ,

правда, придавая этой идее сугубо прагматический характер

хозяйственной целесообразности. Примечательно, что эти аргументы,

заимствованные от старой экономикоцентристской эпохи, явно утрачивают

убедительность и способность организовывать поле активного

политического действия. Идея единого пространства СНГ сегодня

выступает как технократическая идея, со всеми вытекающими отсюда

политическими и социокультурными изъянами.

Что же касается новой элиты "политических филологов", успешно

эксплуатирующих тему поруганных традиций, национального языка и

культуры, то ее высокий политико-идеологический тонус несомненно

связан с социокультурной доминантой эпохи постмодернизма. Словом,

сегодня ей дано создавать "электризующие" политические тексты. Но если

оценивать эту энергетику в свете насущных вопросов государственного

бытия России, ее целостности и геополитического статуса, то приходишь

к неутешительным выводам. В республиках СНГ политизированные

"филологи" активно создают националистическую идеологию, работающую на

разрыв некогда единого пространства. Наиболее яркий пример -

идеологическая доминанта "филологов" Львовщины, поначалу оттеснивших

"молчаливое большинство" промышленных регионов левобережной Украины от

"большой политики".

В этом вопросе, как и в других, проявляется удивительная особенность

идеологического "текста" - его противопоставленность жизненному миру

повседневности, Привязанная к ценностям этого мира масса испытывает

своего рода комплекс неполноценности перед лицом фанатиков "идеи".

Жизненный мир массы по-прежнему связан с единым пространством СНГ -

таковы реальности языка повседневного общения (в этом качестве

выступает русский язык или его гибридная форма), смешанных браков (их

не менее половины), хозяйственных нужд населения, заставляющих

игнорировать недавно выдуманные государственные границы. Но отношения

повседневности с государственной политикой отягощены парадоксом:

жизненный мир большинства не имеет прямых выходов на систему

политических решений. Здесь, может быть, в наибольшей степени

проявляется отчужденный характер Большой политики. Политика и

идеология колонизируют "жизненный мир" повседневно-

162

сти, который воспринимается как "смутное, дилетантское,

импровизированное, окказиональное"15. Взаимоотношение "высоких"

текстов элитарной государственной политики и повседневного мира

массового существования образует своеобразные исторические циклы.

Исходное предельное напряжение между жреческим текстом идеологии и

повседневными чаяниями постепенно снижается - происходит натурализация

идеологического текста в гуще народной жизни, смягчающей его ригоризм.

Так в свое время случилось с коммунистическим текстом. Когда полюса

идеологии и повседневности сходятся, а идеология начинает выступать в

качестве обиходного ритуала, жизнь делается легче, но ее тонус падает.

Эта фаза цикла обычно является прологом следующей, в которой снова

воспроизводится предельное напряжение между "низкой" правдой жизни и

возвышающей энергетикой нового "текста", ведущего в неизведанные и

опасные дали, но именно этим и воодушевляющего.

Что касается российской постмодернистской элиты, то она представлена

двумя разновидностями; западнической, защищающей универсалии единых

прав человека, и почвеннической, представленной ностальгическим

гуманитаризмом культурологов, филологов, историков, краеведов. Обе

они, к сожалению, не готовы по-сыновьему распорядиться историческим

наследием великой державы. Политическая гуманитаристика западничества

третирует это наследие как нечто безнадежно устаревшее и отмеченное

первородным грехом "азиатчины". Политическая гуманитаристика

почвенничества также не способна к формированию большого стиля

евразийской государственной политики. ?.?. Бердяев проникновенно

различает рабскую этику обиды и свободную этику вины и

ответственности. У наших "почвенников" сегодня возобладала психология

обиды - на мир, на бывшие "братские социалистические страны", а

главным образом на братские республики бывшего СССР, На этой

психологии обиды основывается стиль запальчивого национал-патриотизма

с его сварливо-раздражительной лексикой, с его мелочной исторической

бухгалтерией и поисками козлов отпущения. Это - явный признак

вырождения большого имперского стиля, - стиля мудрой и великодушной

силы, умеющей мыслить в долговременной перспективе.

Итак , дифференциация нашей политической элиты по социокультурному

критерию не дала конструктивных результатов, Технократия настаивает на

"большом пространстве" - но "фабричный" образ большого пространства

сегодня выглядит

Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности //

Социологос, вып. 1. М., 1986, с. 43.

б*

163

явно архаичным и маловдохновляющим. Альтернатива политизированных

гуманитариев в обеих ее разновидностях, западническом и

почвенническом, ведет от большого пространства к

национально-замкнутому. И та и другая являются отступлением от большой

цивилизационной идеи. "ДемократьГ-западники разрывают единое

евразийское пространство, намереваясь выделить из него

привилегированную часть, предназначаемую для вхождения в "европейский

дом", и отсечь остальное, обремененное грузом азиатской

наследственности. Ясно, что все это - ревизия большой русской идеи в

Евразии и цивилизационной идеи вообще. Русская идея в Евразии была

связана с мессианизмом - готовностью взять на себя груз

ответственности за состояние этой части ойкумены, разделить бремя

существования с дружественными народами, сообща строить будущее.

"Демократическая" ревизия этой идеи выдает мещанскую психологию

"разумного эгоизма", с которой в Евразии ничего добротного построить

нельзя. Как сказал Бердяев, "национальное государство - мещанское

государство, оно может быть более спокойным и довольным.

Империалистическое государство находится во власти таинственного

исторического рока, который сулит ему и величие и гибель."16

Национальное государство "демократов" - это мещанское государство,

основанное на идее сепаратного вхождения в обетованную землю. Это

стало идеологической доминантой, прямо влияющей на государственную

политику. Между тем русская идея в Евразии базировалась на идее

Просвещения, имеющей общецивилизационное значение. Мессианизм России в

Евразии в значительной мере совпадал с мессианизмом Просвещения,

верившего в необоримую силу цивилизационных универсалий. Нынешний наш

демократический этноцентризм - стремление увязать ареал демократии с

ареалом имеющих демократическое призвание этносов - можно расценить

как ревизию цивилизационного экуменизма. Цивилизационная идеология

базируется на уверенности в том, что конфессиональные,

демографические, социокультурные барьеры и перегородки бессильны, в

конечном счете, перед напором цивилизационного универсализма, что

ценности (и соблазны) большой цивилизации сильнее всех разновидностей

авторитарного протекционизма. Если такая уверенность теряется, то это

свидетельствует, что цивилизационная идея теряет своих адептов,

которые незаметно для себя превращаются в партикуляристов и

этноцентристов. Словом, западничество на нашей почве рождает сегодня

новый этноцентризм, по видимости противоположный

16 Бердяев Н.Л. Философия неравенства. Париж, 1970, с. 64.

164

русофильскому, но сходящийся с ним в своем отрицании оптимистического

просвещенческого экуменизма.

Вторая дифференциация элит связана с отделением этакратии от

этнократии. Или, если сформулировать вопрос иначе:

что является истинным мотивом сепаратизма: взыскующие авторитарной

власти эксплуатируют идеологию национализма или национализм требует

авторитарной власти для самореализации? С одной стороны, нет никакого

сомнения, что в целом ряде случаев риторика национализма маскирует

логику производства власти. Партийная этика номенклатуры формировала

людей, которые служили не "местному населению", а партии и ее

"ленинскому центральному комитету". Поэтому ее национальная

"беспочвенность", а нередко и прямое отщепенство не оставляют

сомнений. Это сказалось сегодня в процессе формирования компрадорской

буржуазии, в большинстве своем вышедшей из рядов номенклатуры. У

властвующей элиты, лишенной национальных корней, есть только две

мощных мотивации: власть и богатство. А поскольку наш номенклатурный

капитализм игнорирует принцип разделения экономической и политической

власти (богатство по-прежнему выступает как функция власти), то

расширенное воспроизводство власти стало главным смыслом жизни

номенклатуры в постсоветский период. Отсюда - феномен "стилизованного

национализма", проявившийся во внезапной метаморфозе бывших теоретиков

и проводников "пролетарского интернационализма". Закон расширенного

воспроизводства власти в пространстве Евразии может быть сформулирован

так: чем больше независимых государств, тем большее число

"ответственных постов", в том числе связанных с вожделенным статусом

"первого лица".

Однако наряду с этой логикой производства власти в том же направлении

дробления единого пространства действует и логика национального

самоопределения, В основе ее лежит "недоразумение века": смешение

самоопределения народов и самоопределения наций. "Народ - понятие

географическое и включает каждого, кто живет внутри определенных

государственных границ. Исходя из географического положения,

процедура осуществления самоопределения будет точной и

последовательной. Иной вопрос - самоопределение наций. возможность

последовательного и систематического разрешения вопроса резко

уменьшается. Все нации географически распределены неравномерно."17

Механическое перенесение

17 Осборн Р. Национальное самоопределение и целостность государства //

Общественные науки и современность, 1993, М> 5, с. 123-124.

165

некоторых западноевропейских принципов на почву неевропейских культур

часто порождает монстров. Таким монстром стало и пересаженное на

неевропейскую почву понятие национального суверенитета. Как

справедливо замечает В. Цымбурский, синкретизм понятия нации в

политической лексике Европы мешает европейцам проводить важнейшие

дифференциации, касающиеся "суверенитета народа", "национального

суверенитета" и "прав этноса". "Традиционное либеральное мышление

никогда не хотело всерьез допустить, что в не-западных обществах

демократизация суверенитета способна выдвинуть на первый план совсем

иные его социальные функции, чем в Западной Европе и Северной Америке

- вести не к конституционному "народному суверенитету", а либо к

этнократическому паттерну, либо к некой форме чистой политократии,

гражданской или военной"18.

Социал-демократия, еще в начале XX в, выдвинувшая идею национального

самоопределения "вплоть до отделения", фактически Подвергла ревизии

основной принцип западного жизнестроения - принцип свободного

индивидуального самоосуществления. Вместо этого был выдвинут

"восточный" принцип единой коллективной судьбы и права человека были

принесены в жертву коллективному интересу самоопределяемых наций. Не

случайно национально-освободительное движение едва ли не повсюду

ознаменовалось становлением авторитарных режимов, для которых понятие

государственного суверенитета означало безраздельную, "опирающуюся не

на закон, а прямо и непосредственно на насилие", власть над своими

подданными. (Вспомним негодование советских главарей тоталитарного

режима по поводу "вмешательства во внутренние дела социалистической

страны",) Разрушение единого пространства тоталитарной империи

националистическими движениями - один из механизмов тоталитарного

саморазрушения.

Как доказывает В.В, Разуваев, "в постсоветском регионе в пространстве

действуют три типа акторов: государства, т.е. бывшие союзные

республики; признанные или непризнанные "государственные объединения";

и, наконец, этносы, не имеющие своей государственности, но стремящиеся

к ее обретению."19 Логика этой суверенизации этносов ведет в никуда

- к такому пространству, где какой-либо человеческой общности вообще

не будет места. Тем, кому пространство "империи" казалось слишком

большим, предстоит изведать

18 Цымбурский В.Л. Идея суверенитета в посттоталитарном контексте //

Полис, 1993, № 2, с. 24.

19 Разуваев В.В. Геополитика постсоветского пространства. М., 1993, с.

12-13.

166

прелести разорванного и бесконечно сжимающегося пространства - до

размеров, в которых могут задохнуться человеческая личность и

культура.

При этом не достигается и вожделенная цель этнокра^ _ действительный

государственный суверенитет. Вне системы единого организованного

пространства Евразии ни одно из государств СНГ не в состоянии отстоять

свою целостность. Вызов Азербайджану со стороны Карабаха, Грузии - со

стороны Абхазии, Молдове - со стороны Приднестровской республики,

Таджикистану - со стороны фундаменталистов, - список можно продолжать

вплоть до полного перечисления всех республик СНГ, включая и Россию.

Да и Россия бессильна перед демонами националистического сепаратизма,

если в ее пространстве действует логика этнической суверенизации.

В ответ на этот вызов этнократические режимы вооружаются стратегией

вытеснения не коренных этносов. "Выгнать" инородцев - ив пространстве

стерильной этнической чистоты построить стройное здание

государственности! Но здесь надо прямо сказать: в современном мире нет

"чистых" этносов и чисто национальных культур. Человек XX века -

гетерогенная личность, совмещающая в себе начала разных этносов,

культур, цивилизаций. Такова природа этой личности, живущей в эпоху

интенсивного межкультурного обмена и в значительной мере созданной им.

Именно эта гетерогенность является источником динамики, образует

основу критической способности суждения - той цивилизационной иронии,

которая подрывает прогнившие авторитарные структуры в экономике, в

политике, в гражданских отношениях, в семье и школе.

Добиться этнической чистоты в этнически смешанном по самой своей

природе мире- значит устроить неслыханный геноцид, где каждая новая

"чистка" обнаружит свою недостаточность и потребует новой, еще более

"основательной". Но тщетность этих усилий проявляется и в другом: путь

к этнически чистому пространству означает все более головокружи'

тельный провал во времени. Например, стратегия вытеснения русских из

Средней Азии и Казахстана грозит попятным движением от

постиндустриального и индустриального общества к доиндустриальному -

вплоть до первобытно-кочевнического. Но и русским этнократам не

следует обольщаться: идея "чистой русскости" на территории РФ означала

бы аналогичную инволюцию во времени. Дело в том, что динамика русской

нации в Евразии с самого начала имела своим источником эту этническую

социокультурную гетерогенность, сплавленную "идеей". Русские - не

этнос в "естественном" смысле этого

167

слова, а общность, объединяемая и организуемая "идеей", Не случайно

крушение "идеи" - православной или коммунистической - угрожает

расколом и разъединением этого суперэтноса.

Русская нация немыслима вне русской культуры, но эта культура в

глубинной своей интенции является культурой "третьего Рима" -

культурой единого большого пространства, энергетика которого питается

этнической гетерогенностью. Бердяев писал: "Огромность России есть ее

метафизическое свойство, а не только свойство ее эмпирической истории.

Великая русская духовная культура может быть свойственна только

огромной стране, огромному народу. Русская литература, русская мысль

были проникнуты ненавистью к империи, обличали ее зло. И вместе с тем,

предполагали империю, предполагали огромность России, Это -

противоречие, присущее самой духовной структуре России и русского

народа"20.

Трагедия современной российской элиты в целом и гуманитарной в

частности состоит в том, что она оказалась из рук вон плохим

хранителем цивилизационного наследия "третьего Рима".

Великодушно-открытый, свободный от начетничества и догматической

узости тип сознания, только и пригодный для ориентации в едином

большом пространстве, сменился сначала "ведомственным", а теперь и

местническо-этнократическим типом, явно чуждым великому наследию.

Культура большого пространства не исчезла вовсе - она стала

неотъемлемым компонентом массовой культуры, советской и постсоветской,

Но массовая культура - это прихожане без клира: им нужно теперь

посмотреть в телевизор, чтобы знать, кому сегодня молиться.

Здесь перед нами возникают сложные проблемы, относящиеся к скрытой

духовной структуре России. Обращенность к ней показывает всю тщету

геополитического сознания, если оно оторвано от сознания

цивилизационного или противопоставлено ему. Геополитическое сознание -

"силовое": оно верит только в физическую силу господства,

олицетворяемую фигурой Воина.

Мне уже приходилось писать об индоевропейской триаде и ее прочтении в

русской культуре2!. Эта архетипическая триада соответствует трем

варнам древнего индоевропейского общества: жрецы, воины, пахари. Надо

отметить, что магистральной линией развития западной цивилизации

является растущее

20 Бердяев Н.Л. Русская идея. Париж, 1977, с. 218-219.

21 См.: Панарин А.С. Революционные кочевники и цивилизованные

предприниматели. М., Вестник РАН, 1991, Мг 10-11.

168

обособление этих функций, что в политико-правовом отношении выступает

как принцип разделения власти (духовной, политической, экономической),

а в социокультурном - как принцип профессиональной специализации. В

результате произошла профессионализация и секуляризация двух последних

функций. В основе экономики отныне лежит не жертвенность и энтузиазм,

а заинтересованность, стимулирующая профессиональные умения. То же

самое относится, и к воинской функции: ее эффективность начинает

больше зависеть от развития материально-технической базы (ВПК) и

совершенства организации, чем от героико-патриотического

воодушевления. И поскольку эти виды совершенствования накапливаются

более или менее последовательно и преемственно, то этим в значительной

мере и объясняется господство линейного типа времени на Западе.

В России этого не произошло. Здесь производительные и воинские функции

остались в очень большой зависимости от "жреческой", "идеологической".

Сакрализация труда означает, что трудовая функция помещается в особую,

эсхатологическую перспективу: трудятся не ради повседневности, не для

индивидуального благополучия - эти цели ощущаются столь ничтожными,

что не стоят больших усилий. В хозяйственную жизнь проникает инородная

ей "жреческая" логика религиозно-экстатических ожиданий. Хорошо

трудиться "на миру" - это соответствует архетипу

коллективно-мистериального действа.

Рангом выше стоят труд самоотверженный - экстатическая жертвенность во

имя высших (исторических или "надисторических") целей. Ясно, что

зависимость трудовых функций от религиозно-идеологического

темперамента влечет за собой неизбежную аритмию (прерывность),

Во-первых, слишком высокое горение не может быть перманентным: оно

прерывается периодами естественной расслабленности,

"демобилизованности". Во-вторых, это горение зависит от электризующей

силы той или иной "великой идеи": когда последняя морально устаревает,

обесценивается, это неизбежно влечет за собой катастрофическое падение

общего жизненного тонуса, в том числе хозяйственного.

Аналогичная зависимость наблюдается и в отношении воинской функции. В

России воин никогда не бывает настоящим профессионалом. Профессионалы

войны здесь чаще всего выступают как насильники и мародеры. Настоящая

воинская Функция проявляется, опять-таки, в соотнесенности с жреческой

- со статусом и возможностями "великой идеи".

169

Только воодушевленный идеей русский воин находится на высоте; в этой

фазе духовной эволюции Россия ведет свои победоносные войска. Когда,

напротив, идея иссякает, а в обществе устанавливается климат всеобщего

разочарования, воинство теряет все свои качества.

В этой фазе духовно-исторического цикла российское воинство может

терпеть поражение не только от могущественных противников (Япония в

1904 или Германия в 1917-18 гг.), но и от заведомо более слабых

(Афганистан).

Разумеется, все вышесказанное не означает, что российская история

развивается исключительно в соответствии с фазами духовно-религиозного

(идеологического) производства, а судьба страны зависит только от

творческого потенциала носителей жреческой функции (на разных этапах

общества выступающих в новом обличьи). Скажем, разрушение образа

"православной Руси" и соответствующей ему идеи во многом совпало с

саморазрушением крепостного хозяйства. Однако российское общество и

систему крепостничества стало отвергать не столько по

светски-прагматическим критериям эффективности, сколько по

морально-религиозным соображениям справедливости. Аналогичное

обстоятельство сопутствует и кризису начала XX века. В России на

уровне массового сознания (как, впрочем, и элитарного) марксизм был

прочтен вовсе не как экономикоцентричная теория, раскрывающая

обреченность господствующего строя по критериям производственной

эффективности. Он был понят как морально-религиозный текст - новая

версия иудео-христианской логики падения и воскрешения, греха и

наказания, праведности и воздаяния.

Обстановка мировой войны чрезвычайно усилила эту доминанту

религиозно-эсхатологического, .манихейского видения мира, вытеснив на

периферию секулярно-прагматические типы сознания, ориентированные на

срединное время, далекое от "окончательных развязок". Большевистская

пропаганда целиком работала на этой доминанте, мобилизуя манихейский

миф

о приближении решающей, окончательной схватки сил Добра и Зла.

Надо признать, что в отношении традиционных для России (и, вероятно,

для других регионов Востока) взаимоотношений внутри индоевропейской

триады большевизм выступил как сила реставрационная, Он резко

приостановил начавшиеся с реформ Петра I, а затем Александра II

процессы секуляризации - высвобождения производительной и воинской

функций от жреческого доминирования - и реставрировал архети-

170

пический образец. С неистовым ожесточением он всюду преследовал

светскую жизнь - автономную по отношению к "великой идее", к

идеологии. Произошла небывалая в новой истории атрофия светской

энергии общества, утратившей способность жить повседневностью - вне

эсхатологической перспективы, требующей "последнего рывка" для

преодоления мирового зла и вхождения в рай.

Сегодня вряд ли можно усомниться в том, что крушение большевистского

режима связано в первую очередь с крушением коммунистической идеи.

Собственно, это единственное, на основании чего можно тестировать

смену власти в стране. По иным критериям, относящимся к экономике и

политике, настоящей смены власти не произошло: бывшая номенклатура

сохранила командные функции в государственной сфере и в экономике,

выступая под псевдонимом "демократов" и "предпринимателей".

Что действительно заслуживает названия реформационного процесса, так

это сдвиги, происходящие в сфере общественного сознания, менталитета.

Парадокс истории состоит в том, что бывшая коммунистическая элита

давно уже тайно секуляризировалась - стала тяготиться вынужденной

аскезой коммунистической идеологии, стесняющей ее гедонистические

импульсы.

В брежневскую эпоху произошло завершение двух долго скрываемых от

общества процессов. Во-первых, вестернизация правящего класса,

осознавшего, что капитализм не только эффективнее социализма, но и

"слаще" его как образ жизни. Во-вторых, произошло сращивание

партократии с торговой мафией, что означало решительный отход от

характерного для "азиатского способа производства" принципа, согласно

которому богатство выступает как функция власти и всецело зависит от

сохранения властного статуса. Легализовать эти сдвиги можно было

только путем решительного отказа от господствующей идеологии, от

вездесущей "жреческой" цензуры.

Но проблема не сводится только к эмансипации правящего слоя от его

собственной идеологии. Ведь в основе самой идеологии и ее

господствующего статуса в обществе лежит вышеуказанный архетип

теократической организации общества:

примат жреческой функции над всеми остальными. Необходимо было,

следовательно, не только сломать идеологию, но и разрушить ее

архетипическую базу - тип сознания, характеризующийся явственной

морально-религиозной доминантой:

оценивающий все общественные явления в контексте главной дихотомии -

"праведности" и "неправедности".

171

На это в основном и направлено острие современной "демократической

реформы", здесь скрывается ее суть. Речь идет о стратегической задаче

разрушения того типа сознания, который табуирует формы деятельности,

противопоставленные "жреческому" (морально-религиозному) надзору. В

чем реформа действительно проводится со всей решительностью и

последовательностью, так это в деле разрушения сознания,

чувствительного к традиционной русской доминанте

"правды-справедливости". Здесь введены в действие самые жесткие

технологии. Во-первых, легализация запрещенных или ограничиваемых во

всяком нормальном обществе форм активности: взяточничества и

казнокрадства чиновничества (сегодня это называется их

"предпринимательством"), спекуляций торгово-промышленной мафии,

всякого рода "монополии", сохраняемой не без помощи криминальных

средств шантажа и запугивания, и т.п. Во-вторых, тотальная

"сексуализация" средств массовой информации и рекламы, подрывающая

сердцевину традиционной морали.

Между тем социокультурный и исторический смысл традиционной морали и

аскезы сегодня оценивается отнюдь не так, как это было принято с

позиций леворадикального эмансипаторства и контркультурного нигилизма.

Консервативные теоретики убедительно показали непреходящую ценность

моральнорелигиозной аскезы, в том числе и в наиболее современных

формах профессиональной деятельности, где роль личной ответственности

многократно возросла. Без минимума самодисциплины и аскезы вообще

невозможна социализация личности; всякое обучение наряду с моментом

творческого соучастия включает и момент "послушничества". Сексуальная

"шокотерапия" подрывает этнос христианской культуры, православная

разновидность которой представляет наиболее "монистическое" -

пронизанное единым стержнем и потому, может быть, наиболее хрупкое

образование.

Здесь возникает несколько важных вопросов. Первый:

насколько социокультурные технологии, направленные на разрушение

злокачественной коммунистической идеологии, затрагивают и здоровые

духовные структуры, связанные с морально-религиозной доминантой нашей

культуры? Второй:

насколько судьба России связана с этой доминантой: уцелеет ли она при

полном разрушении этой доминанты или решительном вытеснении ее на

периферию? Третий: является ли Россия страной, способной

интегрироваться в систему доминирующей цивилизации (очевидно,

западной), или она представляет собой самостоятельный цивилизационный

тип, и любые социальные преобразования должны быть увязаны с осевой

172

идеей этого типа цивилизации, без чего либо соответствующая

цивилизация разрушится, либо преобразования останутся мнимыми?

Действия нынешнего правящего слоя в любой сфере жизнедеятельности не

могут быть легитимированы с позиций нормального права или нормальной

морали. Дело в том, что он представляет собой переходное, гибридное

образование. В качестве наследника коммунистической системы он

полностью освобожден от контроля со стороны общества; но в качестве

посткоммунистической элиты он уже свободен и от контроля со стороны

своей внутренней церкви - партии. Сегодня стратегия властвующей элиты

состоит в том, чтобы балансировать в ситуации на рубеже времен и на

рубеже цивилизаций. Нормы собственной страны и традиции третируются

как безнадежно устаревшие и потому не имеющие регулятивного статуса -

здесь отдается предпочтение "передовому Западу". Но и нормы последнего

признаются столь же недействительными:

"ведь мы пока что не на Западе". Показательно в этом плане отношение к

праву, С одной стороны, демонстрируется стремление к правовому

государству, с другой - выдается алиби любому произволу под предлогом

объективных трудностей переходной эпохи.

Поскольку ни в прошлом, ни в настоящем, ни на Востоке, ни на Западе не

существует норм, ссылаясь на которые можно было бы легитимировать

образ действий правящей верхушки, ее стратегия ныне состоит в том,

чтобы довести до предела процесс релятивизации всех норм, Здесь, как и

в других случаях, во имя ограниченных целей используются глобальные по

своему воздействию средства. Так, для того, чтобы свалить Горбачева,

был развален Союз - организовали "выход" России из страны, ею же

созданной.

Подведем итоги. Хрупкость России связана, как видим. с

проблематичностью того равновесия, которое на разных этапах истории ей

необходимо находить между тенденцией сакрализации общественной жизни,

в пределе ведущей ко всеудушающему господству евнухов теократии,

преследующих все светское, неосвященное, и противоположной тенденцией

секуляризации, в пределе ведущей к языческому вырождению христианской

этики, к нигилизму и бестиализации повседневной жизни, превращаемой в

войну всех против всех.

Инверсия коммунизма - это внезапное превращение носителей

теократического начала в языческих бестий, празднующих смерть Бога в

культуре в духе полной вседозволенности.

173

Россия - это страна, организуемая по каким-то, еще не вполне

выявленным, законам духовного производства.

Политическая, государственная власть в России в чрезвычайной степени

зависит от духовной власти - власти над умами.

Собственно институциональных, относительно нейтральных в

духовно-идеологическом отношении гарантий она не имеет. Стоит утратить

власть над умами, как все институты трещат по швам и разлагаются на

глазах, В этом смысле государственная власть в России никогда не

бывает по-настоящему светской. Но и противоположная крайность, ведущая

к объединению политической и духовной власти, опасна, ибо грозит

подрывом духовной власти. Превратившись в служанку властей

предержащих, "церковь" в России (православная ли, коммунистическая)

быстро деградирует и теряет доверие. А вместе с потерей доверия к

господствующей "церкви" начинается головокружение в обществе,

."забвение авторитета", что очень быстро ведет к вырождению самой

власти, к анархии.

Вторая проблема духовной власти касается отношений идеологии- церкви с

культурой. Здесь снова возникает сложный вопрос об оптимальном

соотношении. Бердяев в свое время справедливо ставил вопрос о

нерешенности проблем культуры на почве православия. Евнух

православного фундаментализма посягает на свободу творчества. Даже и

сегодня значительная часть адептов православного фундаментализма

готова обвинить чуть ли не всю великую русскую литературу, от Пушкина

до Чехова, в уничтожении веры и в гибели России. Но всех

фундаменталистов православия перещеголяли в свое время

коммунистические идеологи, буквально оскопившие русскую культуру, дабы

уместить ее в прокрустово ложе своей догматической "идейности". Это

посягательство государственной "церкви" на культуру предопределило

противостояние между нею и интеллигенцией. Все творчески-свободное в

культуре бежало от "церкви", которая, таким образом, лишалась

творческой энергии и незаметно превращалась либо в секту узколобых

догматиков, либо в сообщество перемигивающихся авгуров, от которых

исходит всеразлагающее лицемерие.

Однако и культура, лишенная святынь, начинает скепсисом и кончает

бесплодием. Не случайно величайшие русские художники, от Гоголя до

Достоевского, бились над проблемой соотношения эстетического и

сакрального, справедливо полагая, что первое без второго дает эстетику

нигилизма, разрушительную для русского духовного этноса в целом.

Думается,

174

тайна русского народа состоит в том, что он является не столько

продуктом исторически складывающегося общежития, сколько продуктом

духовного производства, духовных решений, Отсюда и прерывность

российской истории, связанной с перерешениями высших вопросов бытия, с

новыми духовными синтезами.

Почему же эти синтезы требуют единого большого пространства и вне его

невозможны?

Дилемма нынешнего переходного времени весьма жесткая.

Вступят ли народы СНГ в XXI век с цивилизационным - мироустроительным

и созидательным сознанием или они войдут в него с

агрессивно-комплексующим геополитическим сознанием, способным

подорвать основы человеческого согласия в масштабах целой планеты?

Только организация единого открытого пространства в масштабе СНГ

способна так перераспределить общественные функции, чтобы максимально

высвободить энергию цивилизованного творчества от давления носителей

агрессивного фундаментализма и милитаризма. А это невозможно без

восстановления единства стран СНГ в рамках современной федерации.

Носители властных функций - политики и "воины" во всех республиках СНГ

должны быть выведены из узкого этнократического пространства, где им

грозит архаизация в духе восточных деспотий, и введены в пространство

римской идеи - единой большой цивилизации, Это, во-первых, будет

означать их резкое численное сокращение (единая инфраструктура власти

значительно экономнее многократно дублируемой), а во-вторых, резкое

расширение их цивилизационного кругозора.

Сегодня повышение в статусе местной номенклатуры, связанное со

строительством самостоятельной государственной власти на местах,

куплено дорогой ценой для всех народов - резким понижением их

цивилизационного статуса, архаизацией и провинциализацией их

общественной жизни в целом. Возникла уже ощущаемая всем миром

инволюция - регресс институтов, нравов, образа жизни и стиля общения.

Вместо оптимистических цивилизационных ожиданий стала преобладать

геополитическая реакция защиты. Уйти от этого можно только одним путем

- восстановлением статуса России в рамках СНГ как страны -

носительницы единой цивилизаЦионной инфраструктуры.

Пространство СНГ никогда в точности не уподобится за^дному. Тяжесть

евразийского хартленда такова, что носите-

175

лем его может быть только особый евразийский народ, более склонный к

героике и жертвенности, чем гедонистически ориентированные народы

Запада. Жертвенность и героика означают особый - более высокий, чем на

Западе, - статус архетипических фигур Жреца и Воина - носителей

соответствующих начал общественной жизни.

Я лично сомневаюсь в реалистичности полной деидеологизации и

демилитаризации - ожиданий, соответствующих утопии "нового мирового

порядка". Вместе с тем я убежден, что эти функции нужно вырвать из рук

местных этнократий, способствующих их бестиализации и варваризации, и

вернуть их центру новой федерации государств СНГ,

Эта федерация должна быть построена с учетом нового разделения функций

между государством и гражданским обществом. Новый федерализм передает

вниз, к регионам, все права, касающиеся специфических интересов

гражданского общества - экономических, социокультурных, этнических.

Что же касается функций специфически государственных, то они,

предварительно резко урезанные в объеме (по сравнению с прежней

тоталитарной системой вездесущего государственного патернализма),

должны быть сосредоточены в руках федерального центра, .

Вместо предельно идеологизированного и политизированного понятия

национальной республики нам предстоит осваивать более

деидеологизированное и деполитизированное понятие "регион", права

которого - суть гражданские права. И только федеральный центр берет на

себя функции, связанные со специфической идентичностью постсоветского

федерализма как особой цивилизации, отличной и от Запада, и от

Востока, и хранящей великие традиции единого евразийского пространства

и скрепляющей его осевой идеи,

Одно надо признать: нынешняя правящая элита не годится на роль элиты.

Ее творческого потенциала явно не хватает на то, чтобы освоить

пространство постсоветской Евразии как единое духовное пространство,

содержащее общие принципы жизнестроения и общие вдохновительные цели.

Экономиксцентризм ее мышления основан на социокультурном

недоразумении: на неумении разгадать в послевоенном экономическом чуде

Западной Германии, Европы, Японии скрытой энергетики больших целей -

национального и цивилизационного самоутверждения народов, встретивших

опасный вызов истории и мобилизовавшихся для достойного ответа, Элита,

достойная этого названия, отличается одной важной особенностью:

искусством формулировать Большие цели и тем самым возвышать народы в

их собственных глазах. Наша правящая элита

176

до сих пор "играла на понижение" - неуклонное снижение статуса России

в дальнем и ближнем Зарубежье и снижение общей цивилизационной

самооценки ее народа. Между тем международный государственный и

цивилизационный статус России имеет для нее величайшее

внутриполитическое значение: "этот статус служит одной из весьма

немногих еще остающихся опор национального самоуважения в стране,

переживающей. сильнейший приступ комплекса исторического неудачника;

он, этот статус, еще как-то препятствует люмпенизации общества в

целом, а не отдельных его слоев и групп, и прежде всего тотальной

люмпенизации общественного сознания и морали"22,

22 Косолапое ?.?. Геополитические последствия распада СССР для России

// Геополитика: теория и практика. М., 1993, с. 174.

177

Раздел второй ЧЕЛОВЕК ПОЛИТИЧЕСКИЙ

(Политическая антропология)

"За человека страшно" Шекспир

Г л а в а 1 ПРИНЦИПЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

В системе современного политического знания важное место занимает

политическая антропология.

Ее можно определить как науку о "человеке политическом": о субъекте

политического творчества, его возможностях и границах, специфике его

воздействия на социальную и духовную среду общества, В рамках

дихотомии субъектсистема политическая антропология представляет

сторону субъекта, тогда как другие отрасли политической науки больший

акцент делают на системе, на институциональных сторонах политики.

Политическая антропология, с одной стороны, противостоит "системному"

фетишизму - представлению об автоматически действующих механизмах

власти и управления, о человеке как "исчезающе малой величине" в

современном политическом процессе, а с другой стороны - узкому

прагматизму, упускающему из виду гуманистическое, ценностное измерение

политики.

Ценностные приоритеты политической антропологии выражаются в принципе:

не человек для общества, а общество для человека.

В политической антропологии анализируются актуальные проблемы

гуманизации политики, защиты человека от жестких политических

технологий, от "мегамашины" власти, а также возможности творческой

самореализации личности в политической деятельности. Проблемы

человеческого измерения политики, соотношения целей "большой политики"

с запросами личности, с ценностями индивидуального блага требуют

гуманитарной экспертизы, которую, в частности, и обеспечивает

политическая антропология.

Политическая антропология - новая для нашего научнопедагогического

общества дисциплина. Несомненна ее связь

178

с культурной и философской антропологией, с социальной психологией, с

теорией "человеческого фактора" в управлении и т.п. Тем не менее,

становление политической антропологии как самостоятельной дисциплины

только намечается. А между тем вопрос о специфике "человека

политического", его отношениях с "экономическим человеком", с

человеком быта и досуга и другими ипостасями общественного человека

приобретает важнейшее значение, в частности в решении проблем

разделения власти, разумного разграничения экономики и политики,

политики и культуры, политики и идеологии. Новым в нашей общественной

науке является и вопрос о специфической мотивации "человека

политического", о политике как призвании и профессии, как цели и как

средстве, как творчестве и как ритуале.

Становление политической антропологии происходит в рамках современного

"гуманитарного ренессанса" - резкого повышения престижа и статуса

гуманитарного знания и изживания "технократического синдрома"

предыдущих десятилетий. Это становится понятным ввиду многочисленных

опасностей, сегодня угрожающих благополучию человека, самому его

существованию на Земле. Чтобы отвести эти угрозы, мало простого

сочувствия: требуется мобилизация новых знаний о человеке и его среде,

преодоление прежних упрощенных представлений о его сущности, его месте

в космосе, природе и истории.

Среди этих знаний свое место занимает политическая антропология. В ней

функциональный подход к политике, связанный с проблемами

эффективности, дополняется ценностным, связанным с проблемами

назначения и смысла, целей и средств, допустимого и недопустимого.

Политическая антропология участвует в той революции, которая ныне

происходит в социальных и гуманитарных науках и связана с овладением

точными количественными методами, экспериментальным подходом,

интеграцией и кооперацией наук. Новые профессии политолога как

аналитика, эксперта, прогнозиста, специалиста, готовящего решения,

рецепты и технологии, не обошли антропологическую сферу. Политический

антрополог сегодня оперирует разнообразной статистикой, ведет полевые

исследования, мобилизует данные смежных наук. Но при этом он наследует

великую гуманитарную традицию, нравственный пафос и эстетическое

чутье, памятуя, что наряДУ с вопросами "как и почему" существуют

вопросы "во имя чего", какой ценой, в какой перспективе.

Современный человек - это поистине индивид всемирноисторический. В его

формировании активно участвуют, наряду

179

с местной социальной средой и традицией, факторы глобального порядка,

диалог культур и цивилизаций, всемирное духовное производство в виде

науки, искусства и массовых коммуникаций. Рассогласованность микро- и

макромира, национальных и общецивилизационных ориентиров, эндогенных

(внутренних) и экзогенных влияний проходит через сознание и психику

современного человека, сообщая особый динамизм его жизни, образуя

напряженную драматургию его духа.

Это становится особой темой политической антропологии, исследующей,

как соотносятся в политическом процессе импульсы глобального и

парциального, как они сталкиваются и примиряются, как достигается их

относительный синтез. Это в особенности актуально для нашей страны,

заново самоопределяющейся в мировом цивилизационном процессе между

Востоком и Западом, Севером и Югом, индустриальным и

постиндустриальным обществом. Российские реформы, наряду с внутренними

источниками, бесспорно имеют и свой внешний импульс, связанный с

эффектами цивилизационного влияния и сравнения, с интеграционными

тенденциями в экономике и культуре.

Да и пространство СНГ, и даже самой России, представляет сегодня поле

активного диалога различных наций, этносов и культур, пересматривающих

свои отношения, свое место в евразийском пространстве, Единый

"советский человек" уступил место разнообразию политических и

социокультурных типов, без учета специфики которых сегодня невозможно

строить политику. Прежние линейно-детерминистские описания, связанные

с попытками приведения их к "единому знаменателю" ("единое

экономическое пространство", единые "императивы НТР" и т.п.), показали

свою неэффективность. В ответ на эту проблему современная культурная

антропология выдвинула принцип "продуктивности разнообразия" и

неиерархичности культур. Прежде их предпочитали располагать по шкале

времени, выделяя архаичные и современные и предполагая скорое

выравнивание мирового культурного ландшафта по единому передовому

образцу. Кстати, в отношении политических культур эта точка зрения до

сих пор преобладает на Западе. Так, известная классификация Г. Алмонда

предлагает следующую иерархию политических культур: эталоном

признается англо-американская, за нею следует менее современная

континентально-европейская, а замыкают ряд отсталые авторитарные

культуры Востока,

Проблема, однако, состоит в том, чтобы достичь нового мирового

порядка, преодолеть очаги опасной международной и внутриполитической

напряженности в различных регионах

180

планеты, не утрачивая при этом живого разнообразия мира, не

"перевоспитывая" народы по единому шаблону, будь то американский или

коммунистический. Политическая антропология своими средствами решает

эту проблему реабилитации .неевропейских" культур, защищает культурное

многообразие человечества. Она показывает, как преодолеть ложную

дилемму: либо "единое мировое пространство", либо перманентная

напряженность, конфликты и войны. Понимая политику не только как

столкновение групповых интересов, но и как поле напряжения между

цивилизациями, культурами и субкультурами, она разрабатывает

теоретико-методологические проблемы меж культурного диалога и

консенсуса в сфере политики, И поскольку специфика российского

политического процесса состоит как раз в том, что он развертывается в

полиэтническом, поликонфессиональном, межкультурном и даже в

межцивилизационном пространстве (имея в виду положение России между

Востоком и Западом), рекомендации политической антропологии

приобретают особое значение.

Словом, политическая антропология учит, что человек политический

отличается широким диапазоном своих мотиваций. Им движет отнюдь не

только экономический интерес, как это предполагал марксизм, но и

интересы национальные, культурные, демографические, профессиональные,

несходство которых способно вызывать политическую напряженность.

Каждый из этих интересов закрепляется в системе символов, установок и

навыков, в групповой психологии, в менталитете и в этом смысле

представляет определенный тип культуры (или субкультуры). Поэтому

политическую антропологию можно назвать наукой о политическом диалоге

культур и субкультур:

о человеке политическом как социокультурном феномене.

ﾧ 1. ПРЕДМЕТ И МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

В первую очередь нам следует остановиться на различии социологического

и антропологического подходов к человеку. Социология в основном делает

акцент на том, чем человек обязан обществу, социальной среде, в недрах

которой он формируется и действует. Марксово определение человека как

"совокупности общественных отношений" целиком укладывается в

социологическую парадигму. Не случайно в рамках социологии такое

значение получил структурно-функциональный метод: человек

рассматривается как носитель определенных общественных функций и

ролей, и главной проблемой выступает его приспособление к

господствующим институтам. Отсюда такое большое внимание, уделяемое

социологией вопРосам социализации индивида, его адаптации к

общественной

181

среде, его интеграции в ту или иную систему ценностей. При таком

подходе общество выступает как "инвариант", а человек - как пластичная

переменная, призванная меняться и приспосабливаться. С этим связаны

амбиции тотальной общественной педагогики: общество должно воспитывать

и перевоспитывать человека, а "новое общество" - формировать "нового

человека" в угодном себе духе. Отсюда знаменитый афоризм: "нельзя жить

в обществе и быть свободным от него".

На Западе левая критика давно заметила, что подобные презумпции

социологического подхода весьма удобны властям предержащим и что,

следуя им, социология рискует выродиться в апологетическую теорию, в

инструмент конформизма. Впрочем, там, на Западе, такой подход 'никогда

не получал монопольного влияния. "Социологическому функционализму" в

теории противостояла мощная интеллектуальная традиция в лице

персонализма, экзистенциализма, феноменологии, культурной

антропологии, а на практике - институты парламентской демократии и

многопартийности, а также различные нонконформистские движения, в

частности движение новых левых, молодежное, феминистское, "зеленое" и

т.п.

В нашей стране ничего подобного не было: здесь философия и этика

всеобщего "самоотверженного служения" господствующему строю,

подчинения частного общему, индивида - коллективу обрели статус

неоспоримой и необсуждаемой нормы, на страже которой стояли все орудия

государственного воздействия.

Таким способом организованная критическая способность суждения была

направлена в одну сторону: на пресечение любых отклонений от

господствующей государственной нормы. Сама возможность помыслить

отклонение общества и государства от каких бы то ни было норм в этой

системе мышления в принципе исключалась, поскольку считается, что

нормы - продукт общественного строя и никаких других нормообразующих

источников нет и быть не может. Не случайно в нашей стране с такой

беспощадностью искоренялась религия: провозглашая высший,

трансцендентный характер главных норм человеческого бытия, она могла

давать опору критической способности суждения в отношении земной

власти, ограничить ее монополию в смыслообразующей и ценностной сфере.

Политическая антропология своими, светскими и научными средствами

решает эту проблему альтернативного источника норм. Так, она говорит о

природе человека, о природных - неотчуждаемых правах личности, об

антропологических границах применения "политических технологий".

182

Именно такой подход заложен в основных международных документах,

фиксирующих права человека. В социологической парадигме вся

"гуманитарная корзина" Хельсинкского процесса, все положения,

касающиеся природных неотчуждаемых прав человека, обязательных

международных стандартов в этой области, человеческого измерения

политики и т.п., представляется просто невозможной. В самом деле:

человек - существо не природное, а социальное и прав у него столько,

сколько данное общество на данном историческом этапе своего развития

может и готово ему предоставить, право не может быть выше

"экономического строя общества" и заложенных в нем возможностей и т.п.

Нам здесь важно уяснить природу не идеологического просто, а

философско-методологического барьера, который долгие годы воздвигался

в нашей стране на пути признания Всеобщей декларации прав человека и

правового государства в целом. Основой этого барьера являлось

исключение понятия природы человека из социальной сферы. Природа

человека понималась исключительно в естественнонаучном смысле,

относящемся к процессу антропогенеза - периоду становления

современного человека. Поскольку этот процесс был завершен около 30

тыс. лет назад образованием гомо сапиенс, то структуры, касающиеся

природы человека, считались вынесенными за пределы действующих

факторов человеческой истории, начиная уже с первобытно-общинного

строя. Природные особенности и способности индивида относили к

естественным предпосылкам человеческой истории, но отнюдь не к ее

современным детерминациям, ориентирам и нормам. Антропологическому

понятию природы человека противоставлялось социологическое понятие

сущности человека, выступающей как квинтэссенция общества на

определенном этапе его развития. При этом марксизм предполагал, что

формационные типы общества являются глобальными: плюрализм и

сосуществование общественных типов (цивилизаций) не признавались.

Человек, таким образом, не имел никаких опор - ни внутри себя, ни

вовне, ни в горних сферах для какого бы то ни было противостояния

тому, что делает или пытается с ним делать "его" общество.

Социологический подход обосновывал понятие обязательной коллективной

судьбы, которой индивид обречен подчиняться. В марксизме разнообразие

коллективных судеб сводилось к делению на классы. Над каждым индивидом

довлеет логика классовой судьбы и свой вердикт общеGT'By он может

предъявить только от имени целого класса - и то лишь в том случае,

если он принадлежит к передовому классу, торжество которого

исторически назрело,

183

Сегодня, с позиций накопленного в XX в. опыта, нам легче уяснить себе

несостоятельность подобной логики. В качестве реакции на трагические

эксперименты с "новым человеком", на попытки тоталитарных государств

"национализировать" не только частную собственность, но и самое

человеческую личность выступает, в частности, постмодернизм, в рамках

которого реабилитируется культурная традиция (стиль "ретро"), природа

и природное со всеми своими правами ("неонатурализм") и, наконец,

природа самого человека (новый антропоцентризм), На Западе

постмодернизм в последние годы характеризуется экологической

доминантой и выступает как реакция на жесткие промышленные технологии,

разрушающие живую природу. Решительной переоценке, подлежит все, что

имеет отношение к этим технологиям, - "прометеева воля" к

преобразованиям, анатомирующая и препарирующая аналитика науки,

убивающая живой образ природы, безраздельное господство утилитарного

принципа. Экологическое "покаяние" Запада, заставляющее его все чаще

возвращаться к восточному опыту или к далекому собственному прошлому,

- особая тема европейской культуры, тема, осваиваемая и нами сегодня.

И все же наше постмодернистское покаяние - особого рода, оно

характеризуется иной доминантой, Жестко разрушительные промышленные

технологии воспринимаются нами как нечто вторичное, производное: и

исторически, во времени, и метафизически, в смысле преобразования

картины мира. им предшествовал замысел, "добычей" которого явилась не

при* рода, а сам человек.

В отличие от Запада мы ведем летосчисление нашего "нового мира" не от

промышленных переворотов и научно-технических революций, а от 1917г.,

когда была провозглашена цель создания "нового человека". Новация

большевизма была направлена на самого человека .как объекта

преобразований;

речь шла о жестких политических технологиях, предусматривающих

использование перманентного и массового террора и геноцида. Как писал

"любимец партии" Н.И. Бухарин, "пролетарское принуждение во всех его

формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью.

является методом выработки коммунистического человечества из

человеческого материала капиталистической эпохи". Наше сегодняшнее

потрясение, в отличие от экологического потрясения Запада, в первую

очередь относится к тому, что произошло с человеком. Приходится

признать, что по целому ряду критериев гомо советикус серьезно

отклоняется от сформированного всей предшествующей историей гомо

сапиенса. Он разучился работать на земле и умудряется голодать, имея в

распоряжении

184

шестую часть земли и более 60% всего чернозема планеты. Организованное

им крупномасштабное производство, самое энергоемкое в мире,

производством в собственном смысле назвать нельзя: 77% занятого в

промышленности населения производят не продукты потребления, а

оседающие на складах неликвиды. Он не способен к нормальному общению с

окружающими: всю свою энергию и изобретательность он тратит на поиски

врагов, и его специфическая проницательность состоит в том, чтобы за

"поверхностной нейтральностью" повседневного хода событий разгадать

скрытую манихейскую сущность - злокозненность темных сил, застилающих

наш горизонт. Даже в бывших социалистических странах Восточной

Европы, где становление гомо советикус далеко еще не было завершено,

сегодня обнаружилась неспособность людей войти в цивилизованное

общество. По-видимому, всем социалистическим странам, пострадавшим от

крупномасштабного эксперимента по созданию "нового человека",

предстоит развернуть особую форму реставрационной активности, отличную

от западного экологического реставраторства: движение за

восстановление человека и спасения его от жестких

политико-идеологических технологий. Наш постмодернизм выступает в

облике посттоталитаризма и характеризуется особой, антропологической

доминантой. Это не означает какой-то обособленности и отьединенности

от метафизической тревоги современного западного человека.

Тревога в значительной мере общая и. характеризуется переплетением

экологического и антропологического мотивов. Далеко не все в порядке и

с западным человеком, а что касается экологического неблагополучия, то

у нас его масштабы перекрывают все известное человечеству до сих пор.

И однако пресловутое "основное звено цепи" у нас другое:

сколько бы мы ни напирали на экологическую проблему, ее решение будет

ускользать, ибо сама она выступает под знаком другой,

антропологической. Наша реформа - это, в первую очередь,

восстановление вида гомо сапиенс, она возможна как антропологическое

движение. При этом, как мы увиДим ниже, движение за гуманизацию

общественной жизни совпадает с движением за гуманитаризацию

общественных наук. Это предполагает, в первую очередь, их освобождение

от диктата научной идеологии - особого марксистского сциентизма, в

свое время развенчавшего самоценность и автономию духовной сферы и

поставившего ее под знак экономического интереса и классовой пользы.

Требуется настоящая Духовная революция, коренной пересмотр самих

мировоззренческо-методологических основ, новая картина мира,

185

Это на Западе современная политическая наука может на зываться

нейтрально - политологией. У нас же речь идет о разрыве с

господствующей тоталитарной традицией, опирающейся на жесткий

социологический детерминизм, на сугубо функциональный подход к

человеку как "винтику" гигантской государственной машины. Необходимо

решительное перевертывание перспективы, ценностный и методологический

переворот, касающийся соотношения личности и общества, личности и

государства, человека и среды. Политология может родиться у нас только

в контексте борьбы за решительную гуманизацию политики, только под

знаком альтернативного социологическому детерминизму

антропологического видения. Она действительно возможна лишь в форме

политической антропологии, методически противостоящей искушениям

марксистского сциентизма, привыкшего трактовать свободу как "познанную

необходимость" и адресоваться к "непреложным историческим

закономерностям",

На каких основаниях строится антропологическая альтернатива "научному

коммунизму"?

Рассмотрим следующие - на наш взгляд, главные.

1. Принцип многообразия. Прежде всего речь идет о плюрализме в

противоположность монизму. В нашей культуре после 1917 г. произошла

крупнейшая онтологическая катастрофа, связанная с исчезновением

полноправного и полноценного другого - отличного от нас и признанного

в своем отличии. Марксистская эсхатология, провидящая скорый конец

"предыстории", рассматривала присутствие другого - социальное

разнообразие, неоднородность, несовпадение интересов как доставшийся

от прошлого изъян мира, вполне преодолимый в коммунистической

перспективе. Одномерный "новый человек" не приемлет другого: в прошлом

он ищет лишь собственные предтечи, в настоящем - себеподобные

"прогрессивные силы". Словом, всюду он обречен на скучную тавтологию,

на уподобление других себе. Тех же, которые сопротивляются такому

уподоблению, он зачисляет в разряд "классово чуждых" и подлежащих

ликвидации.

В рамках такой картины мира политика превращается в вечный монолог

передового класса, "снявшего" всю предшествующую историю и культуру,

т.е. взявшего от них все действительно достойное и тем самым

сделавшего их ненужными (избыточными). Заодно он "снимает" и всех

современных ему оппонентов: ничего заслуживающего внимания они не

способны сообщить и представить. Политика как партнерский диалог, как

искусство достижения баланса разнообразных соци-

186

альных интересов, каждый из которых одинаково законен и требует учета,

здесь исключается.

Но политику делает бессмысленным не только гегемонизм передового

класса, монополизировавшего истину. Сам этот гегемонизм находит высшие

основания в лапласовской картине одновариантного, линейного мира,

развертывающегося от прошлого к единственно возможному будущему.

Знаменитый афоризм; "политика есть искусство возможного" до сих пор

понастоящему не понят у нас, так как не вписывается в детерминистскую

парадигму нашей государственной философии. "Искусство возможного"

означает не просто учет требований реальности или готовность к

компромиссу с не менее сильным соперником. Сама политика по сути

является родом венчурной-рисковой деятельности, открывающей новые

возможности человека в мире - субъекта, перерешающего свою судьбу

посредством нахождения новых альтернатив.

Ничего подобного не увидишь в ней с позиций базиснонадстроечного

детерминизма, когда она выступает всего лишь как отражение сложившихся

в материальной сфере отношений, как превращенная форма экономической

необходимости. А между тем, пожалуй, нигде так сильно, как в политике,

не бушуют человеческие страсти, не проявляются характеры, не

чувствуется азарт свободы и риска. В сфере заранее предопределенного,

детерминированного, лежащего за пределами сознания и воли, все это

было бы абсолютно бессмысленным.

Так кто же он такой, политический субъект? Включен ли он в игру с

заранее предопределенным результатом, и только субъективное неведение

сообщает ему силы, или в самом деле исход не предрешен, не записан в

книге судеб и потому бороться и рисковать имеет смысл? Именно здесь

перед нами сталкиваются две картины мира, два лика вселенной:

старой, лапласовской, и новой, стохастической. Последняя, наконец,

утвердилась (в трудной борьбе с "диаматом") в нашем естествознании, но

до сих пор не принята нашим обществоведением,

Речь идет о таких понятиях, как неопределенность, нелинейность,

сложность, вероятностный характер событий, их лринципиальная

непредсказуемость в точках бифуркации. Эти понятия представляют

нешуточный вызов новоевропейскому рационализму, из которого вышел и

марксизм. Дело в том, что они открывают свободу , несовместимую с

"познанной необходимостью" лапласовского типа. Инобытие, инаковость,

не"Редопределенность, неопределенность - эти концепты отбывают

горизонт такой политической этики, которая несов-

187

местима с привычной нам этикой "неуклонного следования",

"монолитности", "верности однажды сделанному выбору" и т.п.

Проникновение марксизма в Россию, начавшееся в конце прошлого века,

повлекло за собой своеобразное наложение сциентистского доктринерства

на местную традицию авторитарно-патриархальной культуры, негативно

относящейся к личностному "своеволию". В результате такого наложения

произошел своего рода резонанс - взаимное усиление

механикодетерминистских и авторитарно-общинных интенций, что и дало

феномен тоталитаризма. Субъект-объектная дихотомия старого

рационализма, помещенная в традицию политического абсолютизма,

породила особый тип нормативности, требующий от гражданина уподобления

объекту-винтику системы. Этатистский рационализм большевизма

организовал эффективное наступление "всеобщности" на особенное и

индивидуальное, всюду преследуя и вытесняя их, добиваясь

стандартизации иунифицирования.

Все, что носило следы особенного, что сохраняло память о национальной,

региональной, социально-групповой и семейной специфике людей, было

объявлено архаикой и пережитком, препятствующим прогрессу. В

результате такого рода "огораживаний" - расчистки пространства,

предназначаемого для массовых машиноподобных типов деятельности, легко

управляемых и прогнозируемых, стал формироваться особый,

постчеловеческий мир, который и был объявлен совершен' ным. Основная

презумпция, на которой строилась онтология такого мира, -

автоматическая саморегенерируемость, т.е. всевозрастающая

независимость от человеческой личности, Все, что отстаивало

традиционные прерогативы человека, относящиеся к особой его умелости,

инициативе, воле и характеру, зачислялось в разряд реакционного

утопизма или "абстрактного гуманизма".

Основатели социалистического государства видели идеал в обществе,

организованном как "единая фабрика", как приложение к крупной

промышленности. "Социализм порожден крупной машинной индустрией. И

если трудящиеся массы, вводящие социализм, не умеют приспособить своих

учреждений так, как должна работать крупная машинная индустрия, тогда

о введении социализма не может быть и речи"1.

И сегодня метафора "механизма" сохраняет свое влияние. Непрерывные

поиски "отлаженного экономического механизма", "механизма власти",

"механизма взаимоотношений респуб-

' Ленин ?.И. Полн. собр. соч. Т. 36, с. 157.

188

лик и центра" основаны на утопии, тайным основанием котооой является

смерть человека в тоталитарной культуре,

Так что же все-таки произошло сегодня? Какие тектонические процессы

дестабилизировали этот новый мир "объективных закономерностей и

тенденций" - постсубъектный, постчеловеческий по заявленному им

способу бытия?

Здесь и возникает двусмысленность, связанная с философским наследием

такого мира. Почему, в самом деле, стали повсеместно умножаться

всякого рода кризисы, срывы, провалы и катастрофы? Почему "отлаженные

механизмы" вдруг так разладились?

При объяснении этого можно идти двояким путем: как от объекта, так и

от субъекта. В рамках традиции "постчеловеческой" философии можно

указать на новые объективные тенденции и закономерности, например, на

переход от старого крупносерийного и энергоемкого производства к

новому, наукоемкому и мелкосерийному, требующему от работника более

высокого уровня творчества и инициативы, способности к перманентным

перестройкам и новациям. Законотворческая роль "объекта" при таком

объяснении сохраняется: вчера мир (экономика, индустрия, НТР,

государство) требовал человека определенного типа, сегодня - другого

типа, и человеку предстоит приспособиться к новым требованиям, к

новому "онтологическому заказу". Это объяснение в духе социологической

доминанты, которая характерна как для технократической идеологии, так

и для марксистской.

Но ситуацию можно объяснить и иначе, в духе антропологической

доминанты, И тогда напрашиваются два вывода. Вопервых, о том, что

автоматически действующие механизмы-закономерности всегда были

иллюзией. К законам мира принадлежит и закон свободы, согласно

которому человек не только формируется обстоятельствами, но всегда в

известном смысле и выбирает их, и потому остается вменяемым и

ответственным. Проникший в общественные науки и по сию пору влияющий

на их менталитет лапласовский детерминизм никогда не отражал правды

человеческого бытия. Детерминистско-объективистское отношение к миру -

в духе "непреложных закономерностей", неудержимо ведущих всех нас в

заранее заданном направлении (например, к коммунизму), опасно тем, что

снабжает алиби одновременно и гегемонистские претензии власти, которая

всегда права, ибо опирается на знание этих всеобщих закономерностей,

на "великое учение", и безответственную пассивность подвластных,

ссылающихся на то, ^о от них все равно ничего не зависит. Парадигма

объективизма ведет себя так, как защита на знаменитом Нюрнберг189

ском процессе: у нее нет виноватых - все выступают безответственными

исполнителями и воплотителями объективно заданных тенденций. Даже в

том случае, когда она демонстрирует свою приверженность

гуманистическим ценностям, она и их объявляет объективно

предопределенными, т.е. не затрагивает самого главного: утвержденный

ею статус человека в качестве марионетки истории, Но сегодня ссылки на

объективные тенденции и непреложные закономерности лишь выдают с

головой лукавство авторитарного сознания, не приемлющего свободы

выбора.

Во-вторых, о том, что изменчивость человека, его историзм связаны не

только с эволюцией среды и обстоятельств, но и с автономно

проявляющимися изменениями в области его внутреннего мира - со своего

рода духовными космогониями, в ходе которых рождаются новые системы

ценностей. Само появление картины объективно заданного мира,

монологически действующего на субъекта, внушающего свои императивы

человеку, но не внемлющего его голосу, можно, по нашему мнению,

рассматривать как результат случившейся духовной катастрофы ложного

выбора, источником которого явились непреодоленный соблазн,

нравственная и интеллектуальная несостоятельность тех, кто оказался в

центре "осевого времени", - получил перевес в решающий момент и в

решающем месте мировой истории.

Собственно, этот антропологический принцип исторической вменяемости

субъекта как творца истории является, по моему мнению, важнейшей

методологической предпосылкой общественной реформы. Жесткий

причинно-следственный детерминизм, навсегда и однозначно связующий

наше будущее с прошлым, исключает возможность каких-либо обновлений,

духовных и социальных. Они возможны там, где возможна свобода -

способность перерешать судьбу, преодолеть инерцию данных обстоятельств

и данной истории. Словом, перед нами возникают и сталкиваются два типа

исторической проницательности. Первая, объективистская, имеет целью

развенчать субъектно-ценностный подход к миру и показать скрытую

обусловленность человеческого поведения логикой объективных

обстоятельств и закономерностей. Вторая, субъектно-деятельностная,

ставит своей целью обнаружение возможностей свободы - тех прорех и

лакун в порядке бытия, через которые врывается в мир логика

иначе-возможного.

Сегодня, как никогда, очевидно, что возможная гибель мира связана с

молчанием человека, который уклоняется от активного вмешательства и

тем самым открывает дорогу энтропийным процессам. Прежде история текла

медленно, и чело-

190

век мог какое-то время отмолчаться: в эти периоды выработанного им

молчания и довлела парадигма оптимистического фатализма -

гарантированного (богом или объективными законами) счастливого исхода

истории.

Но сегодня мы помещены в небывало быстротекущее время: отмолчаться в

такой момент - значит уподобиться водителю, зазевавшемуся за рулем

скоростного автомобиля. Современный человек, возвращающий себе статус

ответственного субъекта, определяющего ход вещей, спасает не только

себя. Он спасает и окружающий мир, составные части которого, ставшие

бесхозными, пришли в опасное столкновение друг с другом и грозят

вселенским крушением.

2. Принцип целостности. Мы уже упомянули об одной из ключевых метафор

тоталитарного мышления - метафоре "механизма", прикладываемой к

обществу и человеку ("колесику и винтику"). Эта метафора выдает

волюнтаризм социальной инженерии, усматривающей в обществе

бесструктурный конгломерат социальных тел, которыми можно произвольно

комбинировать согласно тому или иному "великому проекту". Как

известно, применительно к природе такого рода технологический

волюнтаризм стал преодолеваться по мере открытий биоценоза и

геобиоценоза. Природа предстала системной целостностью, которую нельзя

безнаказанно "преобразовывать" и "побеждать": произвольные

вмешательства в нее чреваты опасными эффектами бумеранга.

Однако соответствующие прозрения в отношении человека у нас явно

запаздывают: здесь преобразовательный зуд тотальной государственной

педагогики продолжает воодушевлять сторонников решительного разрыва с

"проклятым прошлым". Между тем, и в философии, и в рамках других,

более специальных отраслей гуманитарного знания накоплено немало

данных, свидетельствующих, что человек представляет внутреннюю

целостность, включающую свой "инвариант". Человек живет по законам

целостности, воспроизводя себя в пространстве и во времени как

самодетерминирующаяся, самовоспроизводящаяся, самополагающая сущность.

Таким он полагает и воспроизводит себя в историческом процессе.

Как пишет Л. Февр, история - это "наука о тех соответствиях, о том

равновесии, которое во все эпохи само собой устанавливается между

различными и одновременными условиями человеческого бытия: условиями

материальными, условиями техническими, условиями духовными"2.

; Февр Л. Бои за историю. М., 1991, с. 36-37.

191

3. Принцип универсализма - единства человеческого рода. Со времен

установления эндогамии это единство утратило природно-наличный

характер: оно стало проблемой. Человеку необходимо совершить особое

нравственное и интеллектуальное усилие, чтобы в представителе другого

племени узнать близкое ему "ты". Такое восприятие носит характер

экзистенциального прозрения: человек ("я" и "он") выступает как

"сверхсоциологическая" реальность, содержащая в себе, помимо того, что

идет от институтов и норм данного общества, нечто еще, и это нечто

оказывается едва ли не самым существенным. Внеинституциальная встреча

людей, когда "душа с душою говорит", предполагает несомненную

автономию человеческой души - ее трансцендентный ("ненадстроечный")

характер.

Эта проблема, как известно, решалась великими мировыми религиями, в

частности христианством. В борьбе с сектантством иудаизма,

прозревавшего спасение одного - избранного народа, христианство

провозгласило принцип универсализма (нет ни эллина, ни иудея, ни

язычника) - перспектива спасения не ограничена какими бы то ни было

этническими, расовыми и классовыми различиями людей. С тех пор

универса- лизм не раз подвергался попыткам доктринального и

практиче- - ско-политического пересмотра, что каждый раз ставило

цивилизацию на грань катастрофы. Не только сегодня, но и в прошлом

выживаемость цивилизации не имела естественных

("естественноисторических") гарантий, не была закреплена

"объективными", не зависящими от сознания и воли людей законами.

Выживаемость есть результат одной из возможных стратегий, которая, в

свою очередь, связана с ценностным выбором. Опыт XX века убедительно

об этом свидетельствует. Человечество столкнулось с новыми покушениями

на универсализм, на единство человеческого рода. Речь идет о двух

видах опаснейшего сектантства: об учении о торжестве избранного народа

(расовое сектантство фашизма) или избранного класса (пролетарское

сектантство большевизма). Геноцид XX века, направленный против

"обреченных рас" или "обреченных классов", - не просто рецидив

варварства, вызванный ослаблением цивилизованных запретов и норм; это

- не дионисийская стихия, внезапно вырвавшаяся наружу, а доктринально

подготовленная и обоснованная практика. С ней не сладить одними

запретами, она должна быть развенчана на языке ценностей: человека XX

века необходимо переубедить .

И особую трудность в этом отношении представляет, по моему мнению,

классовое сектантство левого радикализма.

192

фашизм принес неисчислимые бедствия и страдания, поставил под вопрос

жизнь и целостность человечества. Но геноцид фашизма беспрецедентен

только по масштабам; практика фашизма банальна, если иметь в виду тот

факт, что экзогенный геноцид (направленный против других народов)

сопутствует всей человеческой истории.

Совсем другое дело - классовый геноцид большевизма, направленный

против собственного народа. Опыт "социалистического строительства"

показывает, что война с "кучкой эксплуататоров" неизменно перерастала

в войну против "непролетарского большинства", в самоистребление

народа.

При этом физическому истреблению сопутствует духовное - опаснейшая

деформация, "порча" человеческой личности.

Дело в том, что большинство институтов и норм, выработанных

человечеством, носит эндогенный характер - регулирует отношения людей

внутри общества: Поэтому развязанные в ходе классовых, гражданских

войн эндогенная ненависть и эндогенный геноцид прошлись прямо по всем

социальным институтам, разрушая или по меньшей мере опасным образом

релятивируя вековые социальные нормы. Объявив общечеловеческую,

внеклассовую мораль "сладенькой побасенкой" лакеев буржуазии, подчинив

ее классовому, а затем государственному интересу, большевизм разрушил

самое главное в ней - ее универсализм. Государство "диктатуры

пролетариата" избавило своих подданных от такого внутреннего барометра

нравственности, как совесть, превратив мораль в категорию

административно-командной системы: морально все то, что ведено и

дозволено властью.

Особое значение имело доктринальное обоснование этого присвоения

нравственности "государством нового типа". Марксизм, зачислив культуру

и нравственность в разряд надстройки, лишил их автономного -

самоценного и самодовлеющего характера. Мефистофельская

проницательность "великого учения" была направлена на то, чтобы

развенчать всеобщность этих столпов человеческой духовности, показать,

что в их основе изначально лежит корыстный классовый интерес, что их

пафос есть превращенная и сублимированная форма чего-то более

подлинного и реального, нежели они сами. Нечто подобное осуществлял

другой мастер и учитель заподозривания - основатель психоанализа 3.

Фрейд.

Его "либидо" играло ту же редукционистскую роль, что и материальный

классовый интерес у Маркса. ".Экзистенциальчый анализ считает

человека существом, ориентированным на смысл и стремящимся к ценностям

(в противоположность ^дячему психоаналитическому представлению о

человеке как

7-1585

193

о существе, детерминированном преимущественно влечениями и стремящемся

к наслаждению)"3.

Сегодня проблему человека нельзя решить, не поставив вопрос о смысле

его жизни и деятельности, заведомо превосходящем не только его

индивидуальные цели, но и те, которые^ ставит перед ним главный

экспроприатор его души - государство. Культура и нравственность, как и

религия, должны быть отделены от государства, но не в том смысле,

какой имеют в виду сторонники объявления их "частным делом", стоящим

ниже государственного интереса, а в том, какой предусмотрен кодексом

мировых религий, поставившим их выше интересов и целей национального

государства.

Вопрос о человеке - это вопрос о его-всеобщности, надэмпиричности,

надсоциологичности. Сегодняшний "постсоциологический" человек знает,

что категорические императивы нравственности и духовности стоят выше

любых классовых и государственных целей, т.е. выше всего того, что

разделяет людей и посягает на универсализм. Горе тем политикам,

которые видят в политике последнюю реальность, конечный смысл и

критерий деятельности. Подмена высшего низшим, абсолютного -

относительным, универсального - групповым есть расхищение бытия и

времени, отпущенного человеку и человечеству.

Великий смысл заложен в принципе альтернативных движений: мыслить

глобально, действовать парциально (здесь и теперь, не дожидаясь, когда

созреют предпосылки для "окончательных решений"). Этот принцип

направлен против классового и государственного эгоизма деятелей,

заполучивших огромную мощь современных промышленных и политических

технологий, т.е. действующих помимо своей воли глобально, но

продолжающих мыслить парциально - своекорыстно. Главная их ошибка

касается интерпретации пространства и времени цивилизации. Что

касается времени, то здесь главную трудность создает эсхатология

марксизма, обещающая скорый конец "предыстории", связанный с

разделением людей и многообразием социальных интересов. Эта

эсхатология породила особую "диалектику ожиданий": как раз накануне

"окончательного объединения" людей в земном рае коммунизма должно

происходить самое радикальное их размежевание и противостояние по

классовому принципу. Чем неистовее классовое противостояние, тем ближе

"окончательное" объединение, чем выше готовность "доведения классовой

борьбы до конца", тем скорее наступит торжество высшей справедливости.

Отсюда

3 Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 115,

194

ясно, что все то, что категорически запрещено "там" (в коммунизме) -

кровавое насилие и подавление, отказ от моральных ограничений,

ниспровержение всех норм - необходимо и оправданно здесь, ибо

величайшая в истории абсолютная цель требует абсолютной

неограниченности в средствах.

Если же отказаться от эсхатологии и мыслить в масштабах срединного

цивилизованного времени, далекого как от космогонического начала

истории, так и от ее конца, то придется признать, что социальные

различия и несовпадения интересов будут существовать неопределенно

долгое время и, следовательно, надо сегодня обеспечить цивилизованное

существование людей с различными интересами, вместо того, чтобы

откладывать гражданский мир до времени, когда эти различия исчезнут.

В отношении социального пространства проблему создает любой

социально-групповой эгоцентризм, замешанный на провинциализме и

сектантстве. Если исходить из того, что единое пространство

человечества по-прежнему отсутствует, если поссорившиеся и навредившие

друг другу группы людей могут разойтись по своим изолированным

экологическим нишам, тогда "их" интересы остаются их интересами, нас

не касающимися. Тогда оправданы периодические вылазки против их

интересов - если возможно возвращение в свою безопасную нишу, где они

нас не достанут. Но если проникнуться сознанием единого пространства,

неустранимости присутствия "других" рядом с нами, тогда их интересы

выступают совсем в ином качестве.

Чем больше мы ущемляем их интересы, тем более проблематичным делаем

наше собственное будущее, ибо рано или поздно они опомнятся и

соберутся с силами. Вместо экспроприаторской стратегии разовых

выигрышей необходима партнерская стратегия взаимного учета интересов,

когда любые проблемы решают в контексте имеющих продолжение отношений

с другой стороной. В этой перспективе необходима философская и

правовая легитимация "другого": признание неустранимости

(перманентности) его присутствия как другого, и более того, его

ценности как другого, ибо в рамках отношений партнерского обмена

именно различия делают людей нужными и коммуникационно открытыми друг

другу.

Универсализм, таким образом, базируется на презумпциях единого

социального пространства и длительного исторического времени.

4. Принцип субстанциальности, Пожалуй, нет ничего более ТРУДНОГО для

сознания, прошедшего марксистскую выучку,

7*

195

чем понятие неотчуждаемых прав человека. Дело в том, что это понятие

не является социологическим. Если человек - совокупность общественных

отношений, то прав у него ровно столько, сколько общество может и

желает ему предоставить;

и самое главное, с марксистской точки зрения, что эти права

обусловлены его классовой принадлежностью (максимум прав - у

представителей господствующих классов при фактическом бесправии

эксплуатируемых). Но что же тогда означает статья 1 Всеобщей

Декларации прав человека "Все люди рождаются свободными и равными в

своем достоинстве и правах"?

Дистанцирование от эмпирической реальности, наблюдаемое в большинстве

стран современного мира, здесь несомненно, но можно ли такое

дистанцирование объяснить утопическим благодушием "абстрактного

гуманизма"? Мировое сообщество придало Декларации нормативный статус,

сформулировав минимальные стандарты в этой области и обязав

государстваучастники Хельсинкского процесса привести свое внутреннее

законодательство в соответствие с этими стандартами. Иными словами,

здесь заявляет о себе критическая способность политологического

суждения, трансцендирующая социологическую реальность, связующая свои

нормы не с нею, а с природой человека, обладающая свободой и

достоинством.

Отвергая всеядность истории, приемлющей любые режимы ("все

действительное разумно"), политическая антропология выделяет среди них

нормальные, демократические, и отклоняющиеся (нарушающие основные

права человека). Самое любопытное заключается в том, что это различие

"работает": так, гласность укрепляет демократический режим, но

действует губительно на авторитарные и тоталитарные режимы. Как

показывает опыт Венгрии 1956 г. и Чехословакии 1968 г., наконец,

недавние события в странах Восточной Европы, они не выдерживают и

нескольких месяцев гласности, начиная необратимо разлагаться.

Не меньшую проблему для чисто социологического подхода представляет

понятие правового государства, то есть государства, подчиненного

праву. С позиций, привычных нашей догматике, - это нонсенс: право есть

возведенная в закон воля господствующего класса, а государство есть

средство, принуждающее всех (прежде всего угнетенные классы) соблюдать

эту волю. Но действительный смысл правового государства состоит,

скорее, в противоположном: акцент делается не на подчинении граждан

государственной воле, а на равном подчинении всех, в том числе и

государства, закону.

196

Здесь сразу же возникает вопрос: что же образует содержательную

сторону самого закона? И опять перед нами встает проблема соотношения

социологического и антропологического. Дело в том, что в основном

законе содержатся положения, находящиеся вне досягаемости воли

парламентского большинства или даже плебисцитарно выраженной воли

народа. Как пишет Э. Соловьев, "известные принципы, формулируемые в

конституции (это относится прежде всего к основным правам человека,

ныне находящимся под защитой соответствующих международных

деклараций), принимаются в качестве неперерешаемых; ни в

парламентском, ни в плебисцитном порядке"4.

Итак, суверенитет власти, в том числе и самой демократической, не

может быть абсолютным: его границы заложены в человеческом измерении

политики. Речь идет о человеке как субстанциальном начале, не

подвластном ни обществу в наличном его виде, ни историческому

прогрессу вообще. На последнем стоит остановиться особо. Прометеева

воля к преобразованиям, воодушевляющая человека новоевропейского типа,

основывалась на определенной картине мира и только в ее рамках

выглядит обоснованной и разумной. Безграничность этой воли

основывалась на следующих презумпциях:

бесконечности (безграничности) природы и ее ресурсов, обратимости

любых процессов (что означало отсутствие уникальности ситуаций,

событий и объектов - их бесконечную тиражируемость) и простоты

(линейной зависимости между прошлым и будущим, что обеспечивает

тотальную исчисляемость и предсказуемость).

Следует прямо сказать, что тоталитарная традиция, начиная от Мора и

Кампанеллы до современных адептов "нового общества" и "нового

человека", строится на этих презумпциях. Для понимания тоталитаризма

важны не только такие понятия, как несвобода, подавление, ограничение;

не менее важно здесь и отсутствие ограничений.

Достоевский прекрасно показал это: "если Бога нет, то все позволено".

В самом деле, главный соблазн тоталитаризма связан с незаметной

поначалу подменой эмансипации человека эмансипацией власти -

освобождением ее от всех сдерживающих начал и норм. Еще в 20-х годах

мотив радикального эмансипаторства как будто довлеет в советской

культуре. Свобода человека смешивается со смертью Бога, с помещенибм

"строителя нового мира" в механическую пустоту вселенной, где все

можно поменять и переставить местами.

Соловьев Э.Ю. Личность и право // Вопр. философии, 1989, № 8, с. 88.

197

Отсутствие границ и тайн воспринималось как празднество революционного

духа: "твори, выдумывай, пробуй". Главной антитезой такого типа

сознания стала антитеза субстанциализ - ?? и функционализма. Признание

нерушимых субстанциальных начал как в окружающей природе, так и в

самом человеке означало ограничение прометеевых амбиций власти,

строящей новый мир. Субстанциализм означал, что

функционально-организационный подход к миру и человеку не является

единственно возможным, что в качестве нередуцируемой дополнительности

существует и другой подход, признающий окончательность

(неперерешаемость) некоторых оснований и начал. Но власть

проповедовала идею абсолютного служения прогрессу (т.е. самой себе) и

любые начала низводила до функции.

Все то, что сохраняло неслужебный статус автономного и самоценного,

рассматривалось как зло. Поэтому была объявлена война памяти как

категории, фиксирующей наследие - все то, что стало неотчуждаемым

достоянием природы и человека. Отсюда - борьба с национальной историей

и традицией и истребление их носителей - историков, этнографов,

краеведов. Отсюда же - борьба с генетикой - признание генетического

кода воспринималось как злонамеренный вызов преобразователям природы.

Борьба с "буквой закона", с правовыми конституционными началами,

уничтожение независимой судебной власти так же могут быть оценены в

контексте самоутверждения не связанной ничем "преобразующей воли".

Мне кажется особо важным сориентировать наше политическое сознание и

политическую теорию в духе антропологического субстанциализма. Перед

обществом, высвобождающимся из тисков тоталитаризма, возникает почти

непреодолимый соблазн трактовать демократию как снятие ограничений. Но

демократические права связаны с признанием нерушимости определенных

принципов и границ - преодоление социологического функционализма в

пользу принципа самоценности и субстанциальности человека. Наша

сегодняшняя демократическая воля в одном существенном пункте

напоминает тоталитарную государственную волю: она еще не связана

законами, да и сами законы понимает в духе "неограниченного

суверенитета" большинства. А между тем уже один из осно-вателей

либерализма Констан писал, что "есть вещи, в отношении которых

законодатель не имеет права законодательствовать и. есть

волеизъявления, идти на которые ки народ, ни его доверенные лица не

вправе"5.

5 Constant В. Oeuvres. P., 1957, р. 1108.

198

На мой взгляд, в переходные ("перестроечные") периоды как никогда

остро сталкиваются две парадигмы политического мышления:

социологическая и антропологическая. Первая ориентирует весь процесс

государственного строительства функционалистски - на учет новых,

назревших потребностей общества, новых государственных интересов и

т.п. Вторая означает строительство согласно незыблемым принципам,

соответствующим "природе человека" (незыблемая собственность,

незыблемые права и свободы и т.п.). Именно так строили свою республику

отцы-основатели Соединенных Штатов Америки. Не случайно, конституция,

которую они приняли 200 лет назад, служит до сих пор. Характерной

особенностью такого подхода является то, что он фиксирует не

возможности, а границы (все, что не запрещено, позволено). Границы же,

в свою очередь, носят субстанциальный характер: в основе их лежит не

изменчивая государственная польза, а неизменные принципы бытия

человека в мире в качестве автономного, неподопечного и

самодеятельного.

В таком обществе деятельность институтов постоянно тестируется по

критерию соответствия индивидуальному благу, что конкретизируется как

воля избирателя и воля потребителя. В обществе законодательно

запрещено все то, что грозит подменой этой антропологической

реальности социологическими химерами вроде "общего блага", "общей

воли", "общего интереса" и т.п.

Опыт свидетельствует, что оба важнейших механизма современного

цивилизованного общества - рынок и парламентская демократия - основаны

на безусловном доверии к обыденному сознанию рядового гражданина.

Возьмем экономику и сравним два противоположных способа ее регуляции -

"госплановский" и рыночный. Система Госплана была представлена

десятками тысяч профессионалов, вооруженных специальными знаниями,

многолетним опытом и великим учением. Их задача - определить на основе

рафинированного анализа "оптимальные" отраслевые и межотраслевые

пропорции, обеспечить ту планомерность и пропорциональность развития,

которая признана одним из главных экономических законов социализма. А

что является законом рынка? Рынок требует безусловного подчинения

производителя воле потребителя - той самой прихотливой, изменчивой,

внутренне несогласованной воле, которая представлена несметным

количеством разнообразных покупателей и заказчиков, большинство из

КОТОРЫХ понятия не имеют о великих экономических законах и оптимальных

народнохозяйственных пропорциях.

И однако, как показывает мировой опыт, в том числе наш,

^тастрофический, именно эта "слепая" воля неорганизован-

199

ных масс потребителей, эта "невидимая рука" рынка содержит в себе

несравненно больший экономический смысл, чем всевидящий госплан.

Реальный общественный продукт - это продукт, затребованный

потребителем. Реальные деньги - это деньги, добровольно уплаченные

потребителем на свободном рынке товаров и услуг. Все остальные

"товары" и "деньги" ни деньгами, ни товарами на самом деле не

являются.

В политической области мировой опыт также сталкивает две

противоположные модели: одна основана (в идеале!) на суверенитете

рядового избирателя, который решает, какой именно партии, на основе

какой программы управлять страной. Другая исходит из существования

"вечного авангарда", который, опираясь на великое учение, призревает

будущее, знает "смысл истории", а тем самым и высшие, истинные

интересы народа.

Только вернув обществу человеческое измерение, а индивиду - статус

конечной инстанции, определяющей, чему быть и чему не быть в нем,

можно прекратить производство ради производства в экономике и власть

ради власти в политике. Антитрестовское законодательство, как и меры,

предотвращающие посягательства на свободное волеизъявление

избирателей, могут быть расценены как профилактика, направленная

против мнимых сущностей постчеловеческого мира.

5. Принцип свободы. В рамках социологической парадигмы основной

исследовательской и методологической проблемой выступает выявление

механизмов влияния общества на личность. Социологический разум не

найдет успокоения до тех пор, пока от индивида не останется ничего,

кроме социальнопредставительских функций: пока он не предстанет в

качестве репрезентации объективной экономической необходимости,

классового интереса, социального заказа и т.п.

Антропологический подход ставит перед собой прямо противоположную

задачу: представить индивида как носителя иначе-возможного, объективно

не предопределенного, альтернативного. Индивид не только представляет,

но и противопоставляет, - через его волю, фантазию, воображение и

упрямство в порядок бытия вклинивается стохастический момент

вариативности и свободы.

В основании проблемы гуманитарного видения мира - видения, при котором

человек преодолевает свою надстроечнорепрезентативную ограниченность и

приобретает вес онтологически значимого фактора, - лежит проблема

статуса самой духовности. Проблема Человека изоморфна проблеме

Духовного начала: искушения сциентизма, технологизма, детерминизма

неизбежно затрагивали статус того и другого.

200

Начиная с XX века люмпенизированные массы населения, выбитые из колеи

индустриализацией, все чаще примеряли на себя механическо-объектный

способ существования. Вероятно, он более всего соответствовал

взыскуемому ими принципу "демократии равенства". В этом пункте

произошло соединение механическо-детерминистской доктрины старого

рационализма с движением социального равенства. Дело в том, что мир

равенства - это линейный мир, лишенный тайны, качественной

прерывности, здесь, как в застенке Оруэлла, не бывает тени - один

всепроникающий и всепросвечивающий хирургический свет. Диалог с

идеологией равенства становится содержательным, когда имеешь дело не с

ее вульгарно-гедонистическими, перераспределительными проявлениями, но

с наиболее респектабельными, например, с трудовой теорией стоимости и

прибавочной стоимости. Вспомним, чего не мог простить Сальери Моцарту.

Сальери не сторонник преждевременной коммунистической уравнительности;

он скорее близок социалистическому требованию "вознаграждения по

труду" и готов легитимировать неравенство - в той мере, в какой оно

обусловлено неодинаковостью трудового вклада. Феномен Моцарта

потрясает вселенную Сальери тем, что вносит в нее чудо гения,

нарушающего принцип механического соответствия между трудовым вкладом

и полученным результатом. Сальери, словно марксистский политэконом,

сводит, в целях единства измерения, сложный труд к простому, "Ремесло

поставил я подножием искусству, я сделался ремесленник.,., звуки

умертвив, Музыку я разъял, как труп"6. И что же? Вместо рациональной

предсказуемости он имеет перед собой оскорбительное для теории чудо,

"О небо! Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений -

не в' награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений

послан - а озаряет голову безумца, гуляки праздного?"7

Преступление Сальери сродни преступлению уравнительного левого

радикализма, закончившего тоталитаризмом. Сначала левый радикализм

требовал равенства стартовых условий, полагая, что этого достаточно

для установления социального равенства. Когда же обнаруживается, что и

в равных условиях разные люди получают неодинаковые результаты,

поборники равенства требуют обезличить уже не обстоятельства, а самого

человека. Так логика равенства влечет за собой смерть человека. Начав

с искоренения исторического наследия, как повинного в неравенстве

стартовых условий, поборники равенства заканчивают искоренением

свободы творчества. Богатст-

6 Пушкин А.С. Соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1986, с. 442. Там же, с. 443.

201

во, благополучие, свобода, сама жизнь трактуются в духе "закона

сохранения энергии" - как игра с нулевой суммой: приобретения одного

автоматически означают вычет у другого. Таков закон механического

мира, таков и закон прибавочной стоимости, действие которого обещало

доведенную до предела поляризацию богатства и нищеты.

Что же неожиданного вносит сюда свобода-творчество?

Она преодолевает последние бастионы социологического натурализма

всюду, и в частности в экономике, демонстрируя, что основным

богатством общества является творческая свобода человека. Рабы

тоталитарных режимов не покладая рук делали свою муравьиную работу, но

воздвигнутые ими монументы - каналы и дамбы, БАМ'ы и повороты рек -

находятся по ту сторону и мира Богатства, и мира Красоты,

Мы уже говорили, что производство в постчеловеческом мире не имеет

социального адреса - его продукция вращается в кругу производства ради

производства. Но оно и не персонифицировано в форме человеческого

замысла - поистине это мир "объективных" - вещных законов,

С чего же начинается антропологический подход в политике?

Он выступает как искусство давать "объективно возникающим проблемам"

имена, идентифицировать их путем соотношения с социальным субъектом,

судьбу и статус которого они затрагивают. В теории организаций давно

доказано, что проблема не решается до тех пор, пока она анонимна - не

представлена "группой давления", способной влиять на принимаемые

решения. Чем больше в гражданском обществе автономно действующих

субъектов, тем больший круг проблем оно способно охватить своим

вниманием, тем успешнее развеществляется мир, обретая человеческое

лицо.

С этим, в частности, связан современный бум мелкого

предпринимательства на Западе. Речь идет о бесконечном множестве

альтернативных экономических проектов, которые выдвигают венчурные

фирмы, осваивая новые рынки, ресурсы, технологии. Как пишет один

итальянский экономист, "в стране, которая всегда была бедна природными

ресурсами, общество сумело произвести в изобилии один продукт -

предпринимательство, который с течением лет стал фундаментальным

ресурсом."8

Моносубьектный характер тоталитарных обществ, где все решения

принимаются центральной властью, порождает особого рода дальтонизм:

огромное множество проблем, затрагива-

Басетти П. Плюрализм в экономике и развитие общества // Мировая

экономика и международные отношения, 1990, ?? 12, с. 90.

202

ющих повседневную жизнь людей, не замечается и остается бесхозным. В

этом контексте становится ясным, в чем политологический анализ

противоположен "материалистической теории общества": если последняя

имеет целью развенчать претензии субъектности, указав на лежащую в

основе "объективную необходимость", то он, напротив, дезавуирует

объективистскую бесхозность, открывая субъекта - потенциального

носителя новых решений.

Наша административно-командная система семьдесят лет билась над

проблемой: как сделать систему предписаний полной и всеохватывающей -

такой, которая бы сделала работу миллионов чисто исполнительской,

"претворяющей в жизнь" верховные замыслы. Иными словами, она озабочена

тем, как уменьшить риск от человеческого присутствия в мире, заменив

субъекта соответствующим "механизмом", В результате хаос нарастает,

ибо бесконечный мир не может уложиться в конечную систему предписаний.

Принцип самодеятельного гражданского общества реализуется посредством

другой, партнерско-субъектной стратегии: через поиски свободного

другого, способного осуществить деятельность, которая почему-либо не

дается мне (одновременно заинтересовав его тем, в чем я сам творчески

неповторим).

Переход от жестких социальных технологий к мягким, "человекоугодным",

есть переход от властной моносубъектности, в огромных масштабах

тиражирующей решения одного типа, к полисубъектному обществу,

приспосабливающему свои решения к многообразной и изменчивой

человеческой повседневности.

Г л а в а 2

КОНФЛИКТ МЕЖДУ ПОЛИТИЧЕСКИМ И ЭКОНОМИЧЕСКИМ ЧЕЛОВЕКОМ

ﾧ 1. РЕВОЛЮЦИОННЫЕ КОЧЕВНИКИ

Автору уже приходилось писать об одном парадоксе истории, который

оказался для нас ловушкой. Речь шла о "сентиментальности"

тоталитаризма, демонстративное человеколюбие которого опиралось на

принципы опекунства "нищих духом", и о "жесткосердии" демократии,

оставляющей человека неподопечным - обязанным отвечать за свою судьбу.

Второй парадокс включает не меньший соблазн, которому также поддались

наши отцы и деды. Принцип тоталитаризма

203

в чем-то сродни принципам "потребительского общества" и "цивилизации

досуга"; он также требует "неангажированного" национальной историей и

культурой человека и так же преподносит ему это как своего рода

эмансипацию. Подобно "человеку досуга", чувствующего себя не связанным

институтами и нормами гражданского общества и этнообразующими

структурами, "через их голову" обращенному прямо к центрам мирового

культурного авангарда1, подопечный индивид тоталитарного государства

вначале ощущает не опеку, а освобождение. Это "эмансипаторство" идет

от революционаристского государства, которое, отвергнув все стесняющие

власть нормы, освобождает от них и индивида, объявив ему, что отныне

ему "все позволено", что никакие законы, божеские и человеческие,

ему не указ, ибо у него есть только один, высший хозяин - авангард

всего человечества. Индивиду позволено, и прямо вменено в обязанность,

за разрешением любых проблем и коллизий обращаться прямо к высшей

власти, которая никому в рамках прежнего гражданского общества не

делегирует своих полномочий, управляя прямо и непосредственно,

превращая, таким образом, все вопросы в политические и идеологические.

Как писал В.И. Ленин в статье <О задачах наркомюста в условиях новой

экономической политики>, <мы ничего "частного" не признаем, для нас

все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное. Отсюда

- расширить применение государственного вмешательства в

"частно-правовые" отношения; расширить право государства отменять

"частные договора", применять не corpus juris romani к гражданским

правоотношениям, а наше революционное правосознание>2.

Ленин фактически выдвигает концепцию политического человека как

доминирующего социального типа посткапиталистической эпохи. С этим

связан и провозглашенный им примат политики над экономикой.

Мы сделаем попытку дать свое определение политического человека: это -

особый общественно-исторический субъект, перемещающий решение

социальных проблем из сферы гражданских отношений в сферу

государственно-политических. Готовность делать это основывается у него

на следующих мировоззренческих предпосылках:

1. Мир гражданского общества пребывает "во зле": здесь действует

"закон джунглей", где побеждают хищники и нрав-

' Основатель французской школы социологии досуга Ж. Дюмазедье

отмечает, что на досуге индивид "противопоставляет свои личные

гедонистические притязания интересам общества в лице всех его

институтов без исключения".

2 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 398.

204

ственные выродки. Отношения людей в гражданском обществе являются

игрой с нулевой суммой: победа одних означает поражение других,

обогащение первых - разорение и обнищание вторых.

2. Эсхатологическая презумпция "конца истории" ("предыстории"), кануна

"величайших событий", призванных дать развязку всех накопленных

человечеством проблем.

В рамках такой временной перспективы политический человек и затевает

свою борьбу с вековыми порядками гражданского общества - борьбу,

которая во всякое другое время выглядела бы авантюрой, но не в

эсхатологическую эпоху, когда кажется несомненной справедливость

лозунга: "Будьте реалистами, требуйте невозможного". Отсюда - ощущение

краткости отпущенных сроков ("завтра будет поздно"). Система

исторических ожиданий человека политического представляет сочетание

непомерных возможностей данного момента и непомерности, необратимости

потерь, если шанс будет упущен.

Этот аспект необычайно важен для характеристики миропонимания данного

субъекта: он чувствует себя выключенным из нормальных циклов, из

ритмики гражданских процессов как непрерывно воспроизводимых,

повторяющихся. Свой "шанс" он связывает не с повседневным чередованием

приливов и отливов, а с появившимися трещинами в порядке бытия,

обещающими скорый обвал.

3, Перераспределительная презумпция.

Восприятие человека политического в чем-то сродни люмпенскому: глядя

на мир гражданского богатства глазами зависти и презрения, - как на

чужое и незаконное, он не видит в нем ценности. Как всякое чуждое

богатство, оно представляется чем-то сугубо вещным - не имеющим

социальных и моральных предпосылок: трудолюбия и квалификации,

хозяйственной инициативы и бережливости. Богатство выступает как

свалившееся на голову "этим бездельникам и кровопийцам" и, главное,

неисчерпаемым; в нем, таким образом, просматриваются неограниченные

перераспределительные возможности,

Если на эту ментальность человека политического посмотреть с какой-то

более масштабной - цивилизационной точки зрения, в нем обнаруживается

древний архетип перераспределительства, возникновение которого связано

с древнейшим, появившимся в эпоху неолитической революции, разделением

""РУда: обособлением скотоводства и землепашества. С этого периода

человечество осваивает две глубоко различные картины мира, два типа

пространства - времени. Земледелец жи-

205

вет в сравнительно небольшом пространстве и ритмичном времени. Он

развивает способность находить большое в малом;

его хозяйствование - это цепь дифференцирующих усилий, с помощью

которых он непрерывно дробит, интенсифицирует пространство, насыщая

каждую его клеточку трудом. Он не ждет чуда, прерывающего ход времени:

его духовная стабильность сродни тем чередующимся и ритмично

воспроизводимым процессам, которые идут в самой природе и составляют

предпосылку его труда.

Совсем в другом пространстве-времени живут скотоводческо-кочевнические

племена. Они осваивают огромные пространства, но это освоение

представляет собой экстенсивный тип поверхностного глобализма: к

пространству не привязываются, в нем не выделяют малые формы,

предназначаемые для углубленного возделывания. В иных ракурсах здесь

выступает и время. С одной стороны, оно, по сравнению со временем

землепашцев, крайне примитивно. В нем нет качественно обособленных

этапов, связанных отношениями жесткой последовательности, - того

единого технологического цикла, который обязывает земледельца не

упустить пашню, сев, прополку и т.п. Это - время более вольного ритма,

состоящее из больших циклов, включающих и внутри, и между собой

большие "зазоры". С другой стороны, это время более "лукавое", в нем

заключена соблазнительная прерывность, провоцирующая на "большие

скачки", на перепрыгивание этапов. Наиболее искушающая форма "большого

скачка" - перераспределительное экспроприаторство: набеги на

земледельческие племена. Кочевничество создало весьма эффективную

перераспределительную культуру мирового масштаба и глобальных амбиций.

Так возникли мировые империи Тимура, Чингисхана. В системе таких

империй кристаллизуется особый тип пульсирующего, скачкообразного

времени, в корне отличающегося от земледельческой ритмики. Здесь

несколько дней удачного военного похода дают столько, сколько

кропотливому земледельцу не обрести за годы труда. Так в недрах

перераспределительной культуры возникает архетипический миф "великого

скачка", чудодейственного прорыва через нудную повседневность в

светлое и изобильное будущее. Разрыв и противопоставление настоящего и

будущего, повседневности и перераспределительного празднества в

военно-экспроприаторской экономике связано также и с

социально-психологическими особенностями ратного труда. Ж изнь и труд

земледельца на этом фоне выглядят уныло монотонными:

ежедневные усилия здесь лишены трагического пафоса, а их ожидаемые

итоги не так впечатляющи, чтобы вызывать эйфорию.

206

Напротив, связавший себя с редистрибутивной системой воин-кочевник

постоянно сталкивается с разорванностью между "подлинной" жизнью

похода и прозябанием повседневности, он живет в приподнятой

"трагической веселости", крупно рискуя и крупно выигрывая. Он почти не

замечает окружающего его во время стоянок пространства малых форм - он

устремлен дальше, за горизонт, в большое пространство похода. По

сравнению с ним пахарь - унылый провинциал, не знающий ни "великих

времен", ни "великих пространств" .

Здесь уместен вопрос: относится ли архаика кочевничества целиком к

прошлому, или ее архетипические черты и сегодня просматриваются в

великих эпопеях и социальных экспериментах XX века?

С привычной формационной точки зрения здесь все ясно:

то, что оставлено, оставлено навсегда, и новые эпохи и формации дают

нового человека и новую логику исторического развития, Формационная

прерывность, таким образом, ставит под сомнение и целостность истории,

и целостность человека во времени: она имеет дело только с новым

обществом и новыми людьми. Она не признает одновременно сосуществующих

альтернатив, взывающих к человеческому выбору на развилках истории:

она располагает их во временной последовательности, превращая в

закономерные этапы истории, развивающейся по восходящей линии,

Неразрешимой проблемой для формационной трактовки культуры как

надстройки является единство человеческого опыта и понимание людей

прошлого, достигающее степени сопереживания. В самом деле, почему нас

"до сих пор" волнуют страсти персонажей Эврипида? Почему нам так

близка "карнавальная", приземляющая надменный пафос власти,

ироничность Аристофана? Ведь совершенно очевидно, что дело здесь не в

археолого-этнографическом интересе, а в экзистенциальной близости нам

весьма и весьма исторически отдаленных от нас людей, опыт которых мы

переживаем как частицу нашего собственного, как нашу подлинную, не

стилизованную, возможность. Протестантская герменевтика, построенная

на принципе непосредственного диалога всех эпох с Богом, дает

экзистенциальную интерпретацию архетипам культуры: человек в любую

эпоху готов откликнуться на любую из возможностей', его связь со своим

временем и его "достижениями" не является жестко-неразрывной.

В неоконсервативной философии истории, весьма чуткой к этим темам,

драма человека политического описана как история архетипического

искушения современной личности перераспределительным мифом древней

кочевнической культуры.

207

Французские "новые правые" широко опираются при этом на исследования

индоевропейских архетипов знаменитого историка Жоржа Дюмезиля. Древнее

индоевропейское общество отличалось трехчленной структурой: жрецы,

воины и пахари.

Иерархия этих групп восходит к древнему половозрастному разделению

труда, когда старейшины занимались отправлением культа, одновременно

выступая в роли нравственных наставников рода, зрелые мужчины - его

кормильцами, а юноши - защитниками. Позже эти функции получили

кастовое закрепление: одни роды давали касту брахманов (жрецов), то

есть считались, независимо от возраста, "стариками"; другие по-"

лучили функцию пахарей; третьи, жившие на границах племени, - функцию

кшатриев (воинов). При этом длительное время унаследованная от

древности иерархия соблюдалась: верховенство принадлежало хранителям

морали и культа, второе место занимали занятые производительным трудом

кормильцы общества, последнее - ратники. Социальная и нравственная

стабильность индоевропейского общества зависела от последовательности

технологических и демографических сдвигов: неолитическая революция, в

частности изобретение плуга, резко повысила производительность труда

пахарей, что способствовало и укреплению его социального статуса. Но

последовавший на ее основе демографический взрыв со временем породил

несоответствие между возросшими потребностями людей и экономическими

возможностями общества. В такие именно периоды, по мнению

неоконсервативных историков, возникают перевороты в мышлении,

связанные с дискредитацией честного производительного труда, дающего

"слишком медленные" приобретения, и появлением перераспределительных

мифов, оправдывающих право "обездоленных" на насилие. Взоры общества

теперь обращены на окраинных жителей - воинствующую молодежь,

способную за несколько дней удачного похода на зажиточных соседей

принести больше, чем трудолюбивые пахари произведут за год. Эта

переоценка традиционных ролей отразилась в фольклоре индоевропейцев:

наиболее известной из всех сказок является та, где нерадивый и

незадачливый в повседневной жизни младший сын (у нас -

"Иванушка-дурачок") с помощью коня чудесным образом добывает то, что и

не снилось его старшим, "правильным" братьям. Победа младшего брата

над старшими, один из которых олицетворяет пахаря, а другой - жнеца,

означает, что пересмотру подвергалось не только традиционное

распределение статусов, но и моральные нормы. Младший брат, занятый

"экспроприацией" богатства, осуществляет и "моральную революцию",

чувствуя себя свободным от соблюдения вековых запретов и заповедей.

208

Не случайно в индоевропейском пантеоне времен перехода от каменного к

бронзовому веку молодой бог войны стоит как бы особняком и

демонстрирует нетрадиционные черты характера: полное своеволие

освобожденного от всяких нравственных императивов. Преобразуется и

иерархия, богов: главными богами становятся боги войны и грозы: Зевс,

Юпитер, Перун.

Включая теорию Дюмезиля в современный контекст, неоконсервативные

теоретики во Франции (президент клуба "Орлож" - Ив Бло, либертаристы

Бертю, Лепаж и др.) получают картину истории, развертывающейся как

результат переплетения трех революций: технологической,

демографической и революции возросших притязаний.

Общество остается стабильным, пока стабильны массовые притязания.

Обычно это связано с сословным делением. В сословных обществах люди

разбросаны по разным социальным нишам: каждый осваивает нормы и

эталоны поведения в рамках своей социальной группы и потому

возможности и притязания, как правило, совпадают. Крестьянин или

ремесленник получают повод для неудовлетворенности, если они отстают

от уровня, принятого в их среде, но им не взбредет в голову сравнивать

свое положение с теми, кто находится заведомо выше их на социальной

лестнице; такого рода различия не актуализируются в общественном и

индивидуальном сознании в качестве проблемы. Общественная стабильность

нарушается в двух случаях; либо в результате демографического бума,

грозящего снижением абсолютного уровня жизни в условиях прежней

производительности общественного труда, либо тогда, когда сословные

перегородки рушатся и возникает новая, эксгрупповая психология,

связанная с активным заимствованием низшими группами стандартов жизни

высших. В этих условиях возможны две стратегии: насильственное

перераспределение богатств путем социально-политической революции или

ускоренное приращение их путем использования достижений

научно-технической революции,

Первая стратегия обещает скорый, но краткосрочный эффект, вторая -

менее быстрый, но стратегически более оправданный. Первая

соответствует перераспределительной "демократии равенства", вторая -

"демократии свободы", так как без гражданских свобод, без гарантий

частной собственности и правовых гарантий личности научно-техническая

революция невозможна.

Неоконсервативная теория оценивает историю XX века как встречу этих

двух альтернатив: производительной и перераспределительной,

Социалистические и национально-освободителькые революции - это

движения "младших братьев" истории:

тех социальных слоев или обществ, которые вовремя не об-

209

рели способностей, требуемых современной цивилизацией, и предпочитают

рассчитывать на чудо насильственного перераспределения. Их кредо -

гражданская война, которую поведут люмпен-пролетарские слои или

люмпен-пролетарские нации против зажиточных слоев и наций. Оправданием

этой войны служит идеология, которая, во-первых, провозглашает "новую

мораль", т.е. свободу от прежних моральных заповедей, "связывающих

руки" любителям социального реванша; вовторых, "новую" экономическую

теорию, рассматривающую все капиталистическое богатство как результат

грабежа: неоплаченного труда рабочих или неэквивалентного обмена с

эксплуатируемым "третьим миром".

В рамках неоконсервативной философии истории прежнее союзничество

социалистических стран, международного рабочего и

национально-освободительного движения рассматривается как своего рода

панмонголизм: объединение всемирного

кочевнического варварства против западных стран - современных

"пахарей".

Не случайно и крайне недоверчивое отношение неоконсерваторов к

современному молодежному движению. Бунт молодежи против буржуазной

морали, распространенность в ее среде настроений "тьер-мондизма"

(солидарности с третьим миром) и антииндустриализма - все это

воспринимается неоконсервативными теоретиками как реставрация опасного

для цивилизации мифа о "младшем брате", который, манкируя

обязанностями, вытекающими из требований индустриальной цивилизации

(дисциплина и знания, прилежание и квалификация), мечтает о

"Сивке-Бурке".

Научно-техническая революция не поспевает за демографическим бумом, и

в этой связи опять оживились "младшие сыновья" цивилизации - носители

перераспределительного мифа. Как и в далеком прошлом, они прибегают к

приемам гражданской войны, используя на' этот раз в качестве оружия,

направленного против богатства, государственную власть.

Жак Лекелло сформулировал такой принцип функционирования

"инфляционистской демократии": "Чем меньшей экономической

эффективностью обладает та или иная отрасль экономики, регион,

социальная группа, тем большее политическое давление они оказывают на

государство с целью перераспределения национального дохода в свою

пользу и тем большими экономическими пертурбациями это грозит

обществу"3. Политическая организация, таким образом, понимается как

нечто альтернативное экономической самодеятельности в рамках

3 Lecaillo . La soclete de conflit: les tensions entre I'economique,

Ie social et Ie polltique. P., 1979, p. 39.

210

гражданского общества. Экономически самодеятельные группы, связанные с

производительными общественными функциями, до сих пор не нуждались в

политической организации. Этой независимостью от политики и

объясняется их политическая и идеологическая пассивность, делающая их

"молчаливым большинством". Их политическое искусство, политическая

культура существенно отстали от требований века. Напротив, слои

населения, не умеющие и не желающие работать, вынуждены были, в

качестве компенсации, развить искусство политической риторики,

политической борьбы и организации. Они и составили блок "крикливого

меньшинства". Отказавшись самоорганизоваться в рамках гражданского

общества, где действуют законы эквивалентного обмена и где,

следовательно, требуется труд как основа партнерских отношений между

группами, крикливое меньшинство организуется в области политической

государственной надстройки.

Наряду с экономическим рынком возникает альтернативный ему

политический рынок, где господствует "новый класс" политических

демагогов. В погоне за голосами избирателей партии выдвигают все новые

и новые идеи в области социального страхования, дотаций, пособий для

бедняков и т.п. Чем радикальнее социальная программа той или иной

партии, тем больше голосов на выборах она рассчитывает получить - и

тем большим инфляционным эффектом это грозит экономике в случае

реального осуществления этой программы.

В инфляции неоконсерваторы видят форму гражданской войны, которую

ведут против собственников и экономически самодеятельных -

самостоятельных групп населения те, кто привыкли жить за счет

общества. Чем больше утопических проектов и программ, тем выше разрыв

между денежной массой и ее товарным обеспечением, ибо деньги выпускают

правительства, а нужные обществу товары создаются на экономически

рентабельных предприятиях. Утопия - это бумажные деньги, разрушающие

экономический фундамент цивилизации,

Утопия, таким образом, имеет не простое гносеологическое, но и

онтологическое значение. Она не просто искажает реальность в сознании,

она ее разрушает!

Так возникает одна из центральных тем неоконсервативной

эсхатологии: "новый класс и разрушение экономической среды

цивилизации".

XX век столкнул в мировом масштабе буржуа и анти-буржуа. Но последним

именем неоконсерваторы обозначают не эксплуатируемого пролетария, не

тех, кто так или иначе задействован в системе капиталистического

производства. Антибуржуа - это растущий слой людей, предпочитающих

профессию слова профессии дела.

211

Как ми много способен вместить современный капиталистический рынок

продукции слова, он не может вместить ее всю. Мало того; он и здесь

предполагает жесткий отбор, заботу о рентабельности, учет

потребительского спроса. Словом, он сковывает свободу "производителей

слова", он ежедневно досаждает им необходимостью экспериментальной -

предпринимательской - проверки, отделяющей то, что является "рыночно

истинным", покупаемым, от непокупаемого - ненужного.

Но для тех, чья цель - ни больше ни меньше - потрясти мир, сказать ему

"последнюю правду", "спасти добро и красоту", те прозаические тесты,

которые применяет по отношению к ним рынок, оказываются совершенно

нетерпимыми. В самом деле: они мыслят глобально, а рынок всегда -

эмпирически, они требуют бескорыстной веры, а рынок основан на корысти

и недоверии, они предлагают нечто всеобщее и устремленное к далекому

будущему, а рынок признает только то, что полезно сегодня и при этом -

конкретному потребителю.

Неприязнь интеллектуалов к буржуа, к "мировому мещанству" имеет,

вероятно, не только социально-психологические причины. По-видимому,

здесь проявляются какие-то скрытые законы всеобщего духовного

производства. Его профессиональные деятели не любят благополучных

времен, ибо они не благоприятствуют появлению великих идей и учений.

Отсюда - профессиональное, я бы сказал, неприятие "пресных" эпох

интеллектуалами самого разного толка и профиля. К тому же

благополучно-застойные эпохи неизбежно оборачиваются для интеллектуала

поражением в статусе. Здесь он в лучшем случае эксперт и советчик у

власть предержащих. Но в грозные, эсхатологические времена статус

носителей идей круто меняется: они становятся оракулами, пророками,

народными трибунами и вождями. Личный, относящийся к эмпирическому

благополучию риск здесь велик как никогда, но даже ему сопутствует

ореол жертвенного величия. Интеллектуалы более всего боятся "конца

истории", угасания космогонических процессов, в ходе которых они

страдают, гибнут, умирают за идеи - словом, живут, как и подобает

профессионалам этого рода. Поначалу их эпатажи и провокации выглядят

как более или менее невинные художественные и философские стилизации -

под примитив, варварство и т.п. Если эти стилизации замыкаются в

рамках одной из духовных элит, скажем, художественной, то это поначалу

лишь способствует преодолению синкретизма духовной жизни. Эстетическое

обособляется от нравственного, освобождаясь от морализаторства и

расширяя свои горизонты. Но цивилизация знает еще одну

212

(Ьорму венчурной деятельности - политику. Когда ослабевают подпорки

авторитарно-патриархальной культуры, когда и в политику проникает

соблазн эксперимента, выход за рамки ритуально-канонических форм,

происходит почти неотвратимая встреча Художника с Политиком. Она -

кульминационно-критический момент в развитии общества; она означает,

что часы истории переведены в новый, ускоренный ритм, приближающий все

развязки. Оплодотворенная раскованным художественным воображением,

политика становится производством историиНеоконсерваторы указали на

новую классовую поляризацию общества: с одной стороны - все слои,

входящие в гражданское общество, занимающиеся производительной

деятельностью, живущие самостоятельно, с другой стороны - слои,

образующие современный политический аппарат власти (в том числе и

интеллектуальной, духовной), живущие не самодеятельно, паразитически -

за счет растущих государственных изъятий из доходов первых. Самое

пикантное в этой новой дихотомии то, что предприниматели как составная

часть гражданского общества выступают тем самым и как составная часть

"эксплуатируемого народа", которому противостоит государство и все,

кто с ним связан. Растущее вмешательство государства в экономическую

жизнь, расширение всякого рода бюрократических регламентации - это

подавление не только буржуазной, но и гражданской, следовательно,

народной инициативы. Ибо предпринимательская инициатива, как следует

из неоконсервативной теории, важнейший компонент народной инициативы,

одна из главных форм самодеятельности в рамках жизни гражданского

общества.

Не случайно в странах протестантской культуры мелкий предприниматель

выступает в народном сознании как национальный герой, бросающий вызов

корпорациям и государству. Это соответствует статусу предпринимателя в

системе западной цивилизации: действуя в условиях разделения

экономической и политической власти, он выступает как полномочный

представитель гражданского общества, удовлетворяющего свои потребности

на основе свободной, неподотчетной государству самодеятел ь н ости.

Опираясь на экономическую статистику, неоконсерваторы утверждают, что

предпринимательская деятельность в развитых странах Запада стала

уделом большинства, а не меньшинства нации, стала частью всенародного

опыта, При этом обычно ссылаются на страну-пионера в области народного

капитализма - США. Так, по данным Ги Сормана, число лиц,

профессионально занимающихся предпринимательской деятельно-

213

стью в этой стране, достигло в 1982 г. 45 млн. человек; ежегодно

создается около 600000 новых предприятий. При этом растет удельный вес

фирм, относящихся к группе малого бизнеса, составляющей сегодня 99,8%,

Они производят 49,5% валового продукта и сосредоточивают 55,8%

трудовых ресурсов. Но этот количественный аргумент не исчерпывает сути

неоконсервативной реабилитации предпринимательского опыта. Речь идет о

предпринимательстве как о способе существования, альтернативном

социальному паразитизму. Социал-реформистов упрекают в том, что

расширяя государственное вмешательство в экономическую и социальную

жизнь, создав !" "культуру пособий", они насаждали модель опекаемого и

паразитического существования, распространяя ее на все более широкие

слои народа. Это деморализовало и тех, кто получал пособия, привыкая

жить не трудясь, и тех, кто, субсидируя растущий объем пособий,

терял заинтересованность в результатах труда, съедаемых налогами.

"Народный капитализм" для неоконсерваторов - это не просто лозунг и

теория, но прежде всего социальная стратегия, альтернативная

либеральной и социал-демократической. Причем, в отличие от

деидеологизированного сциентистского мышления, неоконсервативная

теория не верит в автоматизм "объективно заданных процессов" - НТР или

стихийную диффузию собственности, она видит в них лишь

социально-экономическую предпосылку популистской революции,

направленной против "нового класса".

Национализированный сектор - это то, что отнято бюрократией у нации,

это внутренний колониализм. Государственная собственность - это

экспроприированная собственность народа. и она должна быть возвращена

народу. Программы неоконсерватизма в разных странах Запада

предусматривают распродажу национализированных предприятий в виде

мелких акций. "Долой власть функционеров, да здравствует власть

акционеров!" - вот лозунг неоконсервативного популизма.

ﾧ 2. ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО И РЕАБИЛИТАЦИЯ РЕПРЕССИРОВАННОГО

МЕЩАНИНА

Осознание общекультурных и цивилизационных предпосылок

предпринимательства, а значит, и того факта, что барьеры на его пути у

нас носят не только политический и институциональный характер, но и

коренятся в неявных "архетипах" культуры, пока что еще не стало

достоянием нашей реформационной мысли. Без диалога с неоконсерватизмом

предпринимательство, рыночная экономика и самодеятельное гражданское

общество не могут быть восприняты в их действительном цивилизационном

контексте. Здесь и обнаруживается су-

214

щественное различие западной "неоконсервативной волны" и нашей

реформы. Для Запада реприватизация и усиление рыночных начал - это

возврат из сравнительно недолгого кейнсианского и

социал-реформистского "пленения" к исконному способу существования, к

укорененному цивилизационному архетипу. Для нас это - ни более ни

менее как ломка архетипа, свойственного всем восточным обществам,

На Западе постиндустриальное общество знаменует поворот экономики к

новому антропоцентризму: реванш свободной предпринимательской

инициативы над анонимной рациональностью Больших Аппаратов - "научно

организованных", а на самом деле бюрократических управленческих

систем.

То противостояние Капиталиста и Организатора, о котором говорил

Веблен, а затем Бернхем и другие адепты "менеджерской революции",

имело отнюдь не призрачный и не второстепенный характер, Речь шла, по

сути, о ревизии важнейшего принципа жизнестроения западной цивилизации

- об ограничении индивидуалистической самодеятельности в пользу

мандарината технической эры - технобюрократии. От идеи

"научно-организованного капитализма" исходил не меньший соблазн, чем

от идеи "полной и абсолютной монополии", и природа этого соблазна была

одной и той же: стремление избавиться от риска. Крупный капитал,

пошедший на альянс с "техноструктурой" - взыскует того же, что и

подвластный ему промышленный плебс - социальных гарантий.

Развенчание концепции стабильности и бескризисности, обещанных

капиталу технократией, имело столь же большое значение для

неоконсервативной перестройки на Западе, как развенчание концепции

социального равенства и гарантий трудящимся со стороны партократии для

перестройки в нашей стране.

Неоконсервативные теоретики доказали, что понятие предпринимательского

рыночного риска является ключевым для западного типа цивилизации, с

ним связаны все ее вековые институты и ценности. Те, кто пытаются

изгнать его из культуры, посягают на сам принцип существования

западного человека, который, в отличие от восточного, от общинной

опеки давно ушел, но к государственной - так и не пришел, оставшись в

этом историческом смысле промежуточной личностью, и вынося всю

негарантированность промежуточного состояния, Получив от государства

гарантии военной безопасно^и, он не стал ожидать от него социальных

гарантий, предпочтя вести в повседневной социально-экономической жизни

рискованное и самодеятельное - никем сверху не гарантированное

существование.

215

Когда у нас в стране гордо провозглашали, что социализм навсегда

уничтожает конкуренцию, анархию производства и кризисы и гарантирует

трудящимся социальные блага, только отсутствие цивилизационного

восприятия - особой исторической метафизики, восприимчивой к

глобальным различиям мировых культур, помешало осознать, что тем самым

он уводит нас с Запада на Восток,

Но подобное искушение в XX веке пережили не только те, кому судьба и

собственный выбор уготовили долю "нового человека". Его испытал и

западный человек. Шутка ли, в самом деле: всюду возникают мощные

центры и институты коллективно организованных действий. Параллельно

этому возрастает мощь науки, бесконечно удалившейся' от всем

доступного здравого смысла, заглянувшей в такие глубины и тайны,

выпытавшей столь сокровенные истины, что это не по силам любому

сверхгениальному одиночке. Один машинный агрегат может заменить сотню

и даже тысячи людей, новая технология в считанные часы способна

совершить то, что, казалось, вообще выходило за границы земных

возможностей человечества. Одна научная рекомендация стоит множества

индивидуальных озарений и интуиции. Добавьте к этому действие законов

массового производства: рентабельность возрастает вместе с увеличением

серийности. Это означает, что коллективно организованная мегамашина

производства превосходит всякого рода индивидуальное кустарничество не

только технологически, но и экономически, давая более дешевую,

конкурентоспособную продукцию.

Как же в этих условиях не отказаться от суверенности своего

индивидуального я, ничтожного перед лицом Больших организаций,

заключивших союз со всесильной наукой? Высокоорганизованный крупный

буржуа, получивший диплом Оксфорда или Кембриджа, Эколь нормаль и ЭНА,

внял этому соблазну, ибо ему легче было постичь "бесспорные"

рационалистические истины технического века.

Но нашелся и ослушник. Этим великим ослушником века оказался мелкий

буржуа, сохранивший наивную протестантскую веру, что сегодня, как и

всегда, индивид находится в непосредственном отношении к Богу и судьбе

и никому не может доверить посредничество в устройстве своих дел и

ответственность за свое бытие в мире. Мелкий буржуа попрежнему считал,

что такие старые бюргерские добродетели, как воля и прилежание, с

одной стороны, личная инициатива и интуиция, опыт и воображение - с

другой и сегодня позволяют индивиду тягаться с Большими организациями,

соперничать с коллективным разумом стоящих у них в услужении

216

высоколобых" экспертов и совершать чудодейственные прорывы к рыночному

потребителю - бесстрастному арбитру, который никому и ни в чем не

потакает. Иными словами, в эпоху всемогущего альянса Науки,

Государства и Индустрии, когда сцену заняли государственный .и

технический человек. с их огромным интеллектуальным и социальным

престижем, мелкий буржуа отстаивает статус внегосударствен - ного

экономического человека, не признающего иных указаний, кроме рыночных.

Он вызвал беспредельное негодование интеллектуалов - носителей Великих

учений, обещающих вожделенную упорядоченность и организованность

социального бытия, - подчинение его стихийной, импульсивной органики

промышленным и социальным технологиям.

Здесь стоит особо остановиться на особенностях индивидуального

предпринимателя как специфического социально-исторического и,

подчеркнем еще раз, цивилизационного типа, а также на тех притеснениях

и искушениях, которым он подвергся на протяжении XX века.

Исследователи особо отмечают гетерогенность этого типа, Представители

немецкой социологической школы, М. Вебер и В, Зомбарт, отмечают в нем

"предпринимательский дух" (вкус к азарту и риску, к поиску новых идей,

энергию, волю и настойчивость), с одной стороны, и "бюргерский дух"

(прилежание, умеренность, расчетливость), с другой стороны. Сочетание

индивидуалистической раскованности и пуританского аскетизма - и

образует цивилизационный парадокс Запада.

Эти разноплановые черты относятся не только к социально-групповым, но

и цивилизационным особенностям экономического субъекта. Как

подчеркивает Ж. Эллюль, в основу Запада легли три разных наследия:

"греческий интеллект, римский порядок (право) и христианская

духовность". Напряжение между этими элементами западной культуры и

является постоянным источником ее внутренней динамики. При этом

философское совершенство греческого гения и институциональное

совершенство римской культуры объединяет одно:

они инструментальны и служат эффективности, тогда как духовность носит

принципиально не инструментальный, "не служебный" характер. "Великие

идеологии" XX века, технократическая и коммунистическая, каждая

по-своему пытались исправить этот парадокс, устранить лежащее в его

основе противоречие и создать наконец "монолитного субъекта" -

человека одного измерения.

"Техническая рациональность" изгоняла культуру вместе со всеми

вненаучными формами ориентации человека в мире, коммунистическая

"сознательность" основывалась на служеб-

217

подчинении классовой образом, устранялась,

ной трактовке морали - ее всецелом пользе. Гетерогенность начал, таким

и цивилизационный парадокс исчезал.

Вот этот "архаичный парадокс" и отстаивал мелкий буржуа,

противостоящий великим идеологиям века и за то тысячекратно осмеянный,

обруганный и отвергнутый ими. Реабилитация к нему, как и к другим

жертвам великих социальных экспериментов, пришла лишь в последнее

время. Но не хотелось бы, чтобы она сегодня приняла сугубо

морализаторский характер - в духе старого экономического романтизма,

так у нас укорененного. По моему убеждению, подзащитный не нуждается в

каких-либо скидках - он вполне вменяем и суверенен, и качества эти в

первую очередь относятся к деятельности, признанной в XX веке главной,

- экономико-производственной.

Неоконсервативная теория, в первую очередь экономическая,

представленная двумя главными школами, чикагской и австрийской, а во

Франции - "новыми экономистами", убедительно доказала, что настоящий

предприниматель сегодня, как и всегда, живет не в мире технического

детерминизма, а в совершенно другой, стохастической вселенной, В

отличие от предписываемых всезнающими идеологиями императивов - в духе

научно-технической, государственно-политической и даже

социально-исторической необходимости, предприниматель живет в

непредсказуемом - опасном и воодушевляющем в одно и то же время - мире

свободы.

Это означает, во-первых, прерывность: вместо железной логики,

связующей звенья прошлых и будущих событий в одну неразрывную цепь,

предприниматель - это тот человек, который каждый раз начинает заново.

Маркс, создавший бессубъектную теорию самовозрастания капитала,

исходил из наличной структуры спроса. Здесь дала о себе знать

заимствованная у материалистов XVIII века' натуралистическая трактовка

"первичных потребностей" - в еде, одежде, жилище и т.п., как

низменных. Меняются лишь средства удовлетворения этих потребностей:

исторические эпохи, якобы, отличаются не тем, что производится, а тем,

как производится, какими средствами производства. На самом деле спрос

сегодня является не менее изменчивым, чем производственные технологии.

И предприниматель начинает не с технологического, а с социального

открытия: с открытия новых или "экспликации" скрытых, еще не явленных

в сознании потребностей, а значит, новых рынков. Ясно, что всякий

новый рынок сразу же не может быть массовым; новая потребность сначала

проклевывается как смутное томление немногих - и настоящий

предприниматель первым улавливает

218

это томление своей социальной интуицией. Ясно, что в первую очередь

это - мелкий предприниматель.

Крупным корпорациям с их гигантским производственным аппаратом недосуг

заниматься предельно малыми сериями новой продукции - это невыгодно и

неинтересно. Но для мелкого предпринимателя именно поиски новых, не

занятых гигантами экономических ниш - единственный шанс. Здесь на

какое-то время он - монополист, но монополист особого рода, ничего

общего не имеющий с "непреложными законами" концентрации и

централизации производства. Он монополист не навсегда, не в качестве

ведомственного "гегемона", подчинившего себе всех в рамках

определенной отрасли и подотрасли - подобное допущение марксистской

политической экономии вообще не применимо к рыночной экономике

Запада4. Он, подлинно, калиф на час, монопольный изготовитель нового и

сверхнового - ровно до тех пор, пока оно остается новым. Когда

конкуренты опомнятся и принесут свои капиталы на новооткрытый рынок, а

вслед за первыми из них сюда повернется и циклопический глаз

промышленных гигантов, монопольная сверхприбыль новатора исчезнет и он

станет перед выбором: остаться в рамках прежнего рынка, поменяв

преимущества новизны на выгоды крупносерийности (массовости), что

доступно, в сущности, не многим, или вновь пуститься в погоню за

неизвестным.

Марксистская теория прогнозировала всенарастающую экономическую

статику: монополия утверждает свое "окончательное" господство на

внутренних рынках, затем захватывает внешние рынки, затем, когда все

они уже захвачены, начинается борьба за передел мира и сфер влияния.

Это была лапласовская картина конечного мира, состоящего из конечного

числа элементов и включающего конечное (исчислимое) число состояний.

Но сегодня экономика открывает, а точнее, переоткрывает, возвращаясь к

исконной картине пионеров буржуазного предпринимательства, тот мир,

который еще на заре нашего столетия представлен в теории

относительности,-а затем квантовой механике и других разновидностях

постклассического естествознания. В этом мире бесконечное не вовне, а

внутри малых пространств, оно связано с различиями интенсивного и

экстенсивного.

И. Гурьев справедливо подчеркивает, что <едва ли правомерен сам термин

"монополия". Устойчивое "единовладение", исключающее внутриотраслевую

конкуренцию, не сложилось. за всю историю высшей стадии капитализма

ни в одной из его развитых стран, ни в одной из его достаточно крупных

ключевых отраслей. фактом стала не отраслевая монополия, а

многоотраслевая корпорация>.

219

Здесь-то и обнаруживается, что гигантские корпорации и малые фирмы

пребывают как бы в разных типах пространства: первые - в ньютоновском,

вторые - в современном, квантовом. Их состязательность весьма

напоминает ту, что описал Зенон в своей знаменитой апории "Ахиллес и

Черепаха". В своем макропространстве Ахиллес сразу же и бесповоротно

побеждает Черепаху, сделав один гигантский шаг. Но Черепаха бесконечно

дробит конечное пространство Ахиллеса и путем таких дифференциации

находит бесконечно большое в бесконечно малом. Не так ли поступает и

мелкий предприниматель, бесконечно дробя и дифференцируя экономическое

пространство, находя все новые и новые стороны и нюансы там, где

корпорациям-Ахиллесам, видится исчерпанность и пустота.

Таким образом, опыт мелкого предпринимателя, вопреки стереотипным

представлениям о его архаичности, оказался "модернистским":

экзистенциальную значимость для него имеют такие новейшие концепты,

как неопределенность (сложность), бесконечность и стохастичность -

отсутствие линейной зависимости между прошлым и будущим состояниями.

Нам уже приходилось описывать5 этот тип бытия человека в качестве

исторического субъекта, имеющего дело не с предугаданной - подчиненной

непреложным закономерностям и линейно направленной, а открытой -

рисковой историей. Но стохастический опыт проникает не только в

философию истории, но и в экономическую теорию: экономика является

столь же открытой системой, что и история, и в этом смысле обе они

бросают вызов великим сциентистским мифам "научно организованного

будущего", будь то научный коммунизм или научная футурология. Почти

невероятное состоит в том. что рафинированный опыт новейшей науки в

сущностных своих принципах совпал с традиционным опытом

индивидуалистического предпринимателя - мелкого буржуа. Заслуга его в

том, что он всегда отстаивал картину экономики с человеческим лицом, в

центре которого стоит суверенный индивид, самостоятельный и

неподотчетный в своих решениях. Неистребимость человеческого

присутствия в современной Большой экономике чревата была самыми

неприятными выводами для всех концепций ее "научного" регулирования

сверху;

она означала, что предприниматель не просто следует зову необходимости

(принимающей в плановом и программированном обществе форму

научно-административной директивы),

5 См.: Панарин А.С. Возвращение в цивилизацию или формационное

одиночество // Филос. науки, 1991, ?! ?.

220

а занимается свободным экономическим творчеством. Тем самым экономика

снова становится гуманитарной наукой - наукой об экономическом

человеке как продукте особого типа культуры и цивилизации (без этой

оговорки понятие экономического человека сохраняло бы свой

вещеподобный и обезличенный - сциентистский смысл). В теории

экономического человека как цивилизационной теории, отражающей

специфику западного типа жизнестроения, именно предпринимательская

деятельность служит центральным моментом. Этот момент в основном

игнорировался марксизмом. Как отмечает В. Автономов, <в целом

"Капитал" (Маркса. - АЛ.) безусловно подчеркивает именно пассивную

сторону сознания и поведения хозяйственных субъектов, их

функционирование как "необходимого подчиненного элемента системы

объективных экономических отношений"., активная роль свободных

предпринимателей., не сводимая к совокупному влиянию объективных

обстоятельств, оставлялась без внимания>6. Капиталист у Маркса

выступает в двух ипостасях: собственника капитала и организатора

производства. Сторона собственности представлена у Маркса

традиционалистски и натуралистически:

это то, что буржуа либо унаследовал, либо отнял (экспроприаторство

первоначального накопления), В любом случае это - не его

собственность, ее генезис - это некая "метареальность", находящаяся

вне логики самого капиталистического производства. Она, скорее, сродни

традиционной военно-феодальной или кочевнической экономике захвата и

перераспределения.

Вторая ипостась капиталиста относится к функциям организатора -

командира производства.

В обеих этих функциях капиталист у Маркса выступает как исторически

обреченный тип. Незаконность его собственности как

захватническо-эксплуататорской дает повод для социального и

нравственного протеста угнетенных; что касается его организаторских

функций, то здесь его как дилетанта вытесняют специалисты в области

промышленной организации труда и управления. Усиливающееся отделение

капитала-функции от капитала-собственности интерпретируется как

свидетельство паразитизма буржуа, выталкиваемого в мусорную яму

истории.

Однако если из мира научно-промышленной организации. где в самом деле

доминируют специалисты, обратиться к МИРУ экономики, то мы увидим, что

здесь главную роль играет

Автономов В. Образ человека в политической экономии // Мировая

экономика и международные отношения, 1990, ?? 2, с. 25.

221

творческая интерпретация мира человеческих потребностей, комбинаторика

в сфере нового разделения труда, всегда остающегося несовершенным и

незавершенным. Эту сторону предпринимательства как рисковой

деятельности, связанной, по выражению Ф. Хайека, с "процедурой

открытия", всегда подчеркивал экономический либерализм. Так, Ж.-Б. Сэй

видел в предпринимателе суверенного субъекта, "который берется за свой

счет и риск и в свою пользу произвести какой-либо продукт".

Здесь главная методологическая трудность состоит в понимании того, что

предпринимательская польза зависит не столько от эксплуатации

находящихся в его воле рабочих, сколько от угадывания полностью

независимой от него воли потребителя. ".В системе свободной частной

собственности, - утверждает Ж. Берти, - именно потребитель есть высший

суверен, ибо он располагает средствами поощрять экономически

правильное и наказывать ошибочное поведение производителей"7.

Особенность воли потребителя состоит в том, что в отличие от

бюрократических предписаний больших и малых командиров производства,

она не явлена демонстративным и недвусмысленным образом. Распознание

ее - творческий акт, связанный в первую очередь с признанием

потребителя в качестве суверенного лица. Предприниматель ведет с

потребителем "сократический диалог", не поучая его и не навязывая ему

свои истины, а "выпытывая" их у него, помогая потребителю "припомнить"

себя во всем потенциальном многообразии запросов. Здесь, как и во

всяком диалоге равных партнеров, нет гарантий и предустановленных

исходов. Настоящее предпринимательство - это дискретная деятельность,

осуществляемая не в рамках наличных предпосылок, а в сфере

нововведений. А стоимость нововведений определяется не прошлым

временем их производства, не затратами, а будущим полезным эффектом.

Здесь и обнаруживается главный изъян трудовой теории стоимости: она

предполагает, что стоимость определяется целиком в сфере производства

и тем самым дана заранее - до того, как произошла встреча

производителя с потребителем, Это выключение потребителя из процесса

определения стоимости означало игнорирование того самого единства

потребительной стоимости и стоимости, которое так настойчиво утверждал

сам Маркс. В будущем это сыграло роковую роль, не только заложив

основу затратной экономики "реального социализма", но и утопии

безрыночного хозяйства вообще.

''Berthy G. Vive la propriete. P., 1984, p. 173.

222

Трудовая теория стоимости не только заложила концептуальные основы

диктатуры производителя над потребителем, но

поместила обоих в госплановскую лапласовскую систему заранее

известных", "рационально определяемых" отраслевых и межотраслевых

пропорций и объемов производства.

Между тем, до того как произойдет встреча с сувереномпотребителем, в

принципе нельзя определить общественно-необходимое рабочее время, то

есть отделить производство продукции, удовлетворяющей реальный спрос,

от производства ради производства. Отрицание роли рыночного

потребителя <делало политическую экономию союзником таких

многообразных проявлений затратной концепции, как "планы по валу",

планирование от достигнутого, таких антихозяйственных методов, как

учет выполнения плана по затратам. в строительстве, по прогону

транспортных средств и по массе сожженного топлива. на транспорте;

по весу в производстве ряда видов машиностроительной продукции и

т.д.>8.

Всякая подмена стохастической неопределенности, связанной с диалогом

множества конкурирующих производителей с суверенными потребителями,

"преждевременной" определенностью директивного планирования,

фиксированных цен и пропорций означает примерно то же самое, что и

попытка описать на языке классической механики мир квантовых

взаимодействий - чудовищную профанацию.

Не случайно единицей измерения в административно-командной экономике

является не фирма, а предприятие, то есть объект, подчиненный скорее

техническим, чем экономическим законам. Понятое таким образом

предприятие в самом деле делает ненужным предпринимателя - субъекта

творческих экономических решений. Ибо предприниматель - это то лицо,

которое законодательствует вне самого производства: сначала выдвигает

перспективную экономическую идею, впоследствии воплощаемую

техническими средствами в продукт, затем организует встречу готовой

продукции с потребителем. То есть, в начальной стадии он интуитивно

предвосхищает волю потребителя, в конечной - вступает в

непосредственный диалог с ним, одновременно и поддакивая ему и

убеждая, воздействуя, провоцируя.

Именно в этом пункте произошло столкновение неоконсервативной

экономической теории не только с марксизмом, но и с кейнсианством.

Один из клубов "новых правых", ведущих борьбу за ценности

экономического либерализма во Франции "Орлож", организовал серию

соответствующих исследователь-

8 Певзнер Я. Радикальная экономическая реформа и вопросы политической

экономии // Коммунист, 1987, № 11, с. 55.

223

ских проектов. Автор одного из них - Ж. Берти назвал марксистскую

политическую экономию "политэкономией производителя". Если потребитель

по своим интересам является демократом и фритредером - сторонником

открытого общества, то производитель естественным образом тяготеет к

монополизму и протекционизму. Фигура собственника здесь - пограничная,

она носит амбивалентный характер. Если речь идет о частной

собственности, в особенности мелкой и средней, то лица, ее

представляющие, являются своего рода "депутатами" - выразителями

массовой потребительской воли. Поскольку они целиком зависят от

рыночного спроса, то"- только угождая потребителю, они могут выжить.

Напротив, различные виды государственной собственности, явной или

скрытой, предполагают большую зависимость от бюджета, чем от рынка, и

тем самым открывают дорогу расширению производства как самоцели - как

синекуры производителей. Производители, избавленные от контроля

потребителя, превращаются в своего рода промышленную мафию, разоряющую

страну. Их интерес носит корпоративный характер, противостоящий

интересам общества. Вот это, подчеркивает Берти, является тем

существенным пунктом, который просмотрела марксистская теория. Она

связывала с частной собственностью диктат предпринимателей по

отношению к рабочим, но не видела вытекающего из нее диктата

потребителя по отношению к производителю. Чем меньше размер частного

предприятия, тем в большей степени, при прочих равных условиях,

проявляется его экономическая сущность в качестве делегированной воли

потребителя, выше его открытость внешней социальной среде.

Общедемократическая сущность мелкого предпринимательства в первую

очередь проявляется в том, что оно целиком зависит от самой массовой

воли - воли многомиллионных потребителей. Но, как показали теоретики

неоконсерватизма, на суверенитет потребителя посягает не только

марксизм.

Возникла многозначительная корреляция между влиянием марксизма на

Востоке и кейнсианства - на Западе, Кейнсианская теория в одном

существенном пункте поразительно напоминает марксистско-ленинскую: она

принципиально не считается с суверенитетом массового сознания и

полагает необходимым вносить в него извне новые потребности - подобно

тому, как марксизм вносит в него передовую идеологию (См.:

"Что делать?" В.И. Ленина).

Вот что писал по этому поводу Дж. Гэлбрейт: "Регулирование спроса и

управление им, по сути дела, является обширной и быстро растущей

отраслью экономической деятельно-

224

сти, она охватывает громадную систему средств информации. .почти всю

рекламу, многочисленные прикладные исследования. и многое другое.

Если говорить более определенно, то она управляет теми, кто покупает

товары"9.

Марксистская теория управления сознанием трудящихся с помощью

передовой идеологии и кейнсианско-технократическая теория управления

сознанием потребителей во многом изоморфны. И та, и другая исходили из

деления общества на ведущих и ведомых10. Только влияние

технократического "авангарда" - носителя всеобщих стандартов и

эталонов поведения - на потребителя опиралось на престиж, на

социально-психологические механизмы, тогда как влияние нашего

партийного авангарда на массу производителей базировалось на прямом

переплетении духовной и политической, политической и

административно-хозяйственной власти.

Управление массовым сознанием в технократической и идеократической

картине мира строится на двух принципиальных допущениях:

1) О его несуверенности и неадекватности - призрачности;

2) Об отсутствии каких-либо незыблемых субстанциальных начал, лежащих

в его основе.

Из этого вытекала возможность и необходимость массового производства

сознания - особой технологии получения сознания с заранее заданными

свойствами.

В основе западной технологии лежал психоанализ - особая форма

заподозривания сознания в том, что оно выражает вовсе не то, что хочет

выразить - некую неосознанную и предопределенную необходимость

(подсознательные комплексы и влечения). Как справедливо отмечает В,

Франкл, "аналитический психоанализ грешен перед духовным в человеке

дважды: перед субъективным духовным - духовной личностью - и перед

объективным духовным - объективными ценностями. Одним словом, он

виновен не только в деперсонализации, но и дереализации,"11,

На этом основана была вся технология потребительской манипуляции

сознанием: тайные фобии, неудовлетворенные потребности и притязания в

чем-то несостоявшейся личности

Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М 1969, с. 247.

Эти отношения в потребительском 'обществе, где потребляемая вещь

выполняет знаковую функцию (знак престижа, приобщения к сильным,

удачливым, современным и т.п.), А. Лефевр охарактеризовал как

властные: "Знаки отнюдь не безобидны и не нейтральны: одни социальные

группы их распространяют, другие - потребляют. Они являются знаками

исключения или, напротив, приобщения в рамках социальной иерархии"

(Lefebwe Н. Position: contreles technocrates. P., 1967, р. 24).

Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 118.

8-1585

225

эксплуатировались согласно механизмам компенсации, проекции, ложной

самоидентификации. Ибо тот, "кто собирается манипулировать людьми,

должен сначала овеществить их, а для этого внушить им доктрину

пандетерминизма"12.

Аналогичная "технология заподозривания" сознания в неподпинности и

самоотрицания духовности путем прояснения не всегда осознанной, но

"единственно подлинной" мотивации - материального классового интереса,

применялась ив марксизме.

Так сформировались и разделили сферы влияния согласно разделу мира два

надсмотрщика духовности, лучше знающих "подлинные" интересы и мотивы

людей, чем они сами: Психоаналитик на Западе и Партийный секр.етарь -

на Востоке. Начавшееся в конце 70-х годов на Западе массовое движение

за восстановление суверенитета потребителя, его защиту от

манипулирования с помощью встречной экспертизы, контррекламы,

организации всякого рода ассоциаций и т.д. следует, на мой взгляд,

расценить как одну из разновидностей современного общедемократического

движения.

Но только в рамках неоконсерватизма созрело теоретическое обоснование

этого суверенитета потребителя. Речь идет о "теории рациональных

ожиданий", разработанной американскими экономистами в рамках "новой

классической экономики" - Дж. Мутом, Р. Лукасом и Л. Реппингом13. Я

думаю, только в рамках протестантской культуры могла возникнуть и

столь быстро завоевать влияние теория, в новых условиях бросившая

вызов "научной организации" массового потребительского сознания и

показавшая, что потребитель был, есть и будет единственным

законодателем спроса.

Всякое нарушение его суверенитета в духе технологии искусственного

спроса и "навязанных потребностей" грозит уничтожить критерии,

отделяющие общественно необходимое производство от "корпоративно

необходимого", а по сути паразитического.

Нарушение суверенитета и прав потребителя (будь то в форме прямого

пренебрежения его интересами в административно-командной экономике или

в форме эксплуатации его спровоцированных потребностей) порождает

экономических монстров типа "производства ради производства"

("реальный социализм") или производство ради потребления

(технократический неокапитализм).

12 Там же, с. 83.

13 В нашей литературе она рассмотрена в книге Л.И. Пияшевой и Б.С.

Пинскера "Экономический неоконсерватизм: теория и международная

практика". М., 1988.

226

В связи с этой проблемой становится ясно, что понятие оптимальных

размеров предприятия приобретает двоякий смысл:

технико-организационный, связанный с критериями технологической

рациональности (обычно именно он и имеется в виду, когда употребляют

это понятие), и экономический в собственном смысле слова. В последнем

случае имеются в виду не столько размеры производства в собственном

смысле, сколько социальный статус фирмы, уровень ее косвенного

общественного влияния. Масса этой "звезды" не должна быть столь

большой, чтобы это оказывало возмущающее влияние на экономическую

среду и "загрязняло" ее внеэкономическими воздействиями на конкурентов

и клиентуру.

В этой связи можно предположить такое определение: мелкое

предпринимательство - это уполномоченная суверенным потребителем

активность в области производства нужных ему товаров и услуг на основе

личного финансового риска производителя.

Чем больше я сам всматриваюсь в черты этой исторической фигуры на фоне

хозяйственного и нравственного развала, царящего сейчас в нашей

стране, тем больше она мне представляется в чем-то обращенной прямо к

нам, нашим перестроечным проблемам.

Мы, наконец-таки, открыли для себя крестьянство как трансисторическую,

межформационную общность, тянущуюся из далекого прошлого в будущее. Мы

поняли, что труд на земле - отнюдь не только экономическая категория,

но не в меньшей степени также культурная и нравственная, немыслимая

вне опоры на богатое духовное наследие народа. А вот что касается

новых, индустриальных, и новейших ("постиндустриальных") видов

профессионализма, то мы по-прежнему сохраняем "внекультурологическое",

инструментальное и экономикоцентричное понимание их как ценностно

"нейтральных". Я убежден, что, не излечившись от этого

технократического взгляда на современную профессиональную деятельность

как на постсубъектную, формирующуюся и осуществляющуюся вне духовного

наследия, мы обречены на экономическую и нравственную деградацию.

Поэтому опыт гетерогенных (межформационных) социокультурных типов,

концептуально освоенный неоконсерватизмом, имеет для нас особую

ценность. Должна состояться перекличка российского Мещанина, в свое

время не допущенного в нашу "формационно чистую" историю, где

распоряжались одни только пролетарии, с возникающим на развалинах

административно-командной системы новым предпринимательством. Но чтобы

этот диалог с собственной традицией был продук-

8*

227

тивным и свободным от обольщений старого экономического романтизма, он

должен вобрать в себя и новейший опыт Запада. Нам как никогда

необходимо осмыслить именно "фундаменталистские" структуры западной

цивилизации, в свое время предопределившие решающий экономический

сдвиг и новую ритмику развития этого региона на фоне почти

перманентной экономической депрессии в остальных частях мира.

Неоконсервативная волна сейчас заново высветила эту фундаменталистскую

структуру Запада, связанную с особым, нигде прежде не встречающимся

типом отношений между государством и гражданским обществом. По

глубокой своей сути, возникшая на Западе рыночная экономика - это

форма гражданской экономической самодеятельности, не контролируемой

государством. Такая самодеятельность сопровождалась жестким социальным

отбором и неравенством, отсутствием всяких гарантий, словом, особым

типом рискованного бытия.

Мы длительное время противопоставляли этому свой опыт социального

гарантированного существования, но гарантии оказались неотделимыми от

тотальной государственной опеки, и эта опека неизбежно привела к

застою и стагнации.

Проведенное Марксом различие между стабильным и нестабильным способами

производства приобрело в настоящее время для нас особый смысл. Как

оказалось, оно относится не только к историческому прошлому - тому

различию между западным и восточным типами экономики, которое

окончательно выявилось ко времени зарождения капитализма на За* паде.

Оно и сейчас остается определенной дилеммой, встающей перед каждым

народом в ситуации выбора пути общественного развития. Между

стабильным (азиатским) и нестабильным (европейским) способами

производства существует такое же различие, как между классической

ньютоновой физикой и физикой современной. Первая картина мира основана

на жестком "лапласовском" детерминизме, на тотальной

предопределенности и предсказуемости событий. Вторая открывает нам

картину стохастической вселенной, где между прошлым и будущим, между

общим и единичным устанавливаются значительно более сложные связи.

Здесь уместна метафора лауреата Нобелевской премии И. Пригожина -

"порядок из хаоса". В этом мире невозможна тотальная предсказуемость и

детерминистская однозначность, прослеживаемая на уровне "отдельного

электрона". Это мир, в котором отдельные элементы отпущены на свободу,

а закономерности проявг ляются только на уровне больших чисел - как

итог необозримо многообразных взаимодействий. Главный вопрос:

согласны ли мы жить в этом сверхсложном мире, где тотальных гарантий

нет и быть не может? Или массовая но-

228

стальгия по "большой общине", глава которой обо всех позаботится и все

предусмотрит, и впредь останется мощным политическим фактором,

способным влиять на наш выбор накануне третьего тысячелетия?

ﾧ 3. ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВО И ПРОТЕСТАНТСКАЯ АСКЕЗА (АНАЛИЗ

НЕОКОНСЕРВАТИВНОГО ОПЫТА)

Господствующие на протяжении последних 50 лет идеологии: марксистская,

буржуазно-реформистская, кейнсианская и технократическая - каждая на

свой лад, окончательно хоронили старую культуру, характеризующуюся

приматом обыденного индивидуального опыта или традиции во всех

областях жизни. Неоконсерваторы ухватили, на мой взгляд, одну,

действительно объединяющую все три идеологии черту: господство

коллективного доктринерства над индивидуальным здравомыслием,

отрицание суверенности обыденного опыта людей в пользу "великих

учений".

Иными словами, речь идет о том, что XX век вызвал к жизни новую

разновидность папизма или теократии, господством которой

характеризовалась дореформационная эпоха в Европе. Никогда еще люди в

такой степени не пасовали перед "учениями", не стеснялись так своего

здравого смысла, не осмеивали своих традиций и исторического опыта.

Скажем, любой, даже вовсе неграмотный обыватель- крестьянин или

мещанин, прекрасно понимал, что без денег вести хозяйство никак

нельзя, что земля без хозяина приходит в запустение, что чужая скотина

останется некормленной и т.п. Но великая теория объявила все это

предрассудком и пережитком, под ее руководством в нашей стране

началось упразднение рынка и денег, уничтожение вековых хозяйственных

традиций и институтов. Расплата наступила скоро - в виде неслыханного

голода и разрухи "военного коммунизма". Вынужденная "временно

отступить", великая теория не отказалась от своей мессианской,

мироучительной роли: возвращение к поруганным истинам опыта она

объявила не победой здравомыслия, а новым доктринальным прозрением,

"переменой всей прежней точки зрения на социализм".

Но это же методическое отрицание суверенности личного опыта характерно

для периода господства технократической идеологии на Западе. От

"научной организации труда" Тейлора До "неорационализма"

организационно-управленческих доктрин 60-х годов, технократическая

теория решала "великую задачу века"; как достичь полноты

управленческих предписаний - т^к, чтобы непосредственный

производственный процесс, осуществляемый работниками, протекал

преимущественно, если

229

не полностью, как алгоритмированная деятельность, исключающая

"импровизации" исполнителей.

Неорационализм пошел и дальше, задумав перенести господство

научно-предписательной инженерии на сферу внепроизводственных

отношений: "если первая половина XX в. была эрой инженеров в области

техники, то вторая его половина может стать эрой инженеров в области

социальных отношений"14.

Основной парадокс рационалистической гордыни связан не столько с

неприменимостью на практике ее мироустроительных амбиций, сколько с

возможностями их разрушительного применения. При этом разрушения

производятся во внеинституциональной, неформальной инфраструктуре

цивилизации, касающейся таких долго накапливаемых, но не скоро

воспроизводимых социокультурных форм, как трудолюбие, усердие,

бережливость, ответственность. Соблазн всеохватывающих доктрин в том,

что они, прямо или косвенно, дискредитируют личный опыт и усердие - в

качестве "исчезающе-малых величин", якобы уже неспособных ощутимо

влиять на эффек- тивность производства и "научно организованную"

жизнедея- тельностъ вообще. Всеохватывающие доктрины создают такой

"ноосферно-космический" масштаб видения, который мешает замечать

обязательные частности и заложенный в них потен- Д циал. И вот, когда

обнажается это банкротство крупномасштабности, эта тщета "Больших

Чисел" и "Всеохватывающих решений", в культуре намечается поворот к

новому стилю, делающему культ из частного и малого ("малое -

прекрасно"). Одновременно это воспринимается как возвращение человеку

соразмерного ему мира или возвращение Человека в Мир!

Эта цикличность уходов от малого мира в большой, от здравомыслия к

доктрине, от местных индивидов "ко всемирно-историческим", от

этноцентризма к космополитизму и обратно воспроизводилась в

европейской культуре уже не раз, образуя своего рода "Большие волны",

наподобие кондратьевских. Мне хотелось бы дать теперь

культурфилософское и историософское описание "понижительной фазы"

кондратьевского "Большого цикла". Кондратьев пишет: "Депрессивное

состояние хозяйственной жизни толкает к исканию путей удешевления

производства, к исканию новых технических изо* бретений,

способствующих этому удешевлению"15. Думаетсй, что императив

удешевления производства, столь мощно деист

14 Цит. по: Новиков Н.В. Мираж "организованного общества". М., 1974,

с. 114.

15 Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. М., 1989, с. 220.

230

вующий в понижительной фазе "Большого цикла", что пронизывает, по

свидетельству Кондратьева, всю ее деятельность, не может ограничиться

только техническими сторонами дела. Мотив сбережения приобретает в

этой фазе общекультурное значение, охватывая нравы, политику,

социальную сферу, быт и т.п.

Сегодня мы это видим на своем опыте. Расточительство прежней системы

хозяйства, в основе которого лежала презумпция "решающих преимуществ"

Большого цикла (что и дало вездесущую гигантоманию), ныне дает повод

для оппозиции ей не только в узкой сфере экономической политики, но в

форме альтернативного ей стиля общественной жизни в целом. Однако наш

сегодняшний опыт. при всей его общественно-политической резкости,

полемичности по отношению к недавнему прошлому, не является еще

по-настоящему осознанным и теоретически осмысленным, не сублимирован

как факт культуры, не стал стилем. Иное дело, - западный опыт.

Неоконсерватизм и является в известном отношении опытом

общекультурного выражения сберегающей экономики (т.е. понижительной

фазы Большого цикла).

В этой связи хотелось бы сказать о "тайне" неоконсерватизма,

малодоступной нам в силу известной "некоммуникабельности"

господствующей у нас ментальности и столь чуждого ей опыта.

Неоконсерватизм, описанный у нас в основном как политический сдвиг

вправо, как "реванш реакции", как наступление на социальные права

трудящихся, является, в общекультурном смысле, реваншем старой

бюргерской (протестантской по происхождению) аскезы над

леворадикальным или социал-реформистским экономическим

расточительством. Если соотнести этот процесс с теорией классов как

основных социокультурных типов, сообщающих свой облик историческим

эпохам, то речь идет о попытке вернуть доминирующее положение

специфическому для третьего сословия способу существования,

основанному на аскезе личного накопления.

Как известно, в центре неоконсервативной экономической политики

("рейганомики", "тэтчеризма" и т.п.) находятся "монетаризм" и

"экономика предложения". Обе эти доктрины направлены против

перераспределительной экономики "великих обществ" XX века. Во-первых,

речь идет о прекращении "налоговой экспансии". С одной стороны,

высокие налоги, как метод финансирования все более обширных социальных

программ, насаждают своего рода "контркультуру пособий", подрывающую

традиционную трудовую культуру. В этой связи Рейган, Тэтчер и их

последователи в других странах осуществляли свой пересмотр политики

социального страхования, ру-

231

ководствуясь презумпцией "добровольной безработицы". Несмотря на

ожесточенную критику слева, эта презумпция оказалась "работающей":

проведенное Рейганом в первые три года своего президентства сокращение

на четверть пособий по безработице сопровождалось примерно таким же

сокращением безработицы. Урезание пособий, таким образом, сузило

социальную базу контркультуры за счет пограничных и колеблющихся

элементов, еще не ушедших окончательно в Зазеркалье вечного

иждивенчества. (Пособия группам, действительно не имеющим выхода -

престарелым, инвалидам, матерям-одиночкам не были затронуты

сокращениями.) С другой стороны, высокие налоги, как утверждала

"теория предложения", демобилизуют и труд, и капитал. Ибо чем больше

трудится гражданин, тем большую долю заработанного он вынужден

отдавать правительству; в таких условиях этика усердия обесценивается,

превращаясь в бессмыслицу.

В свою очередь, возрастающие налоги на капитал делают невыгодными

дальнейшие инвестиции; бизнес либо свертывается, либо уходит в теневую

экономику, спрятанную от налогов. Поощряя слабых и наказывая сильных,

государство "консервирует убыточность на одном полюсе и подрывает

одновременно потенции роста на другом"16.

Во-вторых, речь идет о политике "дорогих денег". Высокая норма

процента для "неоконсерватора" - то же, что "бритва Оккама", который в

борьбе со схоластикой сформулировал свой знаменитый афоризм: "Сущности

не должны быть умножаемы сверх необходимости". К предприятиям это

относится тоже. Дорогой кредит означает, что финансовой базой

предпринимательства становятся накопления, а не займы. Дешевые займы

поощряют легковесно-авантюристический бизнес, "загрязняя" традиционную

предпринимательскую среду чуждой ей безответственностью и

дилетантизмом.

Высокий ссудный процент действует в соответствии с логикой

"понижительной фазы" Кондратьева. Вынуждая к самоликвидации наименее

рентабельные предприятия и поощряя поиски более совершенных

сберегающих технологий, он способствует снижению среднеотраслевых

издержек производства. Дорогие деньги препятствуют расточительству как

труда, так и капитала.

В странах протестантской традиции неоконсервативная идеология

приобрела статус популизма. С одной стороны, это объясняется, как

отмечалось выше, широко используемой доктриной "народного

капитализма". И Тэтчер, в свое время и

16 Пияшева Л.И., Пинскер B.C. Указ. соч., с. 58.

232

Ж Ширак, на выборах в мае 1988 г. обещали, что денационализированная

государственная собственность будет широко распродаваться в форме

мелких акций. Но "народный капитализм", при том, что эта доктрина

действительно влияла на характер реприватизации, все же не является

главным подспорьем неоконсервативного популизма. Более важную роль

здесь сыграло специфическое морализаторство неоконсервативной

социально-экономической теории, обосновывающей этическую подоплеку

богатства.

Известный британский политолог В, Богданор справедливо заметил, что

тэтчеризм является "в такой же степени моральной и культурной

доктриной, как и экономической. По мнению Тэтчер, мы должны стать

добродетельными, прежде чем станем богатыми"17.

Самое важное здесь для нас состоит в том, чтобы понять, почему

морализаторский пафос неоконсерватизма позволил ему завоевать

несомненную популярность избирателей и, главное, каким образом именно

мораль стала ставкой "молчаливого большинства", отстаивающего

традиционный для Запада суверенитет индивидуалистического сознания и

опыта от доктринерских притязаний нового класса, вооружившегося

"великими учениями". И здесь мы сталкиваемся, на мой взгляд, с

любопытным эпистемологическим феноменом, противоречащим презумпциям

Маркса и Фрейда, Оказывается, характер того или иного

социально-политического течения лучше объясняет та теория, на которую

она самоссылается. В данном случае речь идет о теории М. Вебера.

Чтение М. Вебера вполне убедило меня в том, что раннепротестантский

опыт освобождения от власти папства однотипен опыту современного

освобождения гражданского сознания из-под власти политического папства

- "великих учений" о коллективном обретении земного рая. В этом смысле

"неоконсервативная волна" есть своего рода новоевропейская Реформация.

Главный вывод "второй Реформации" тот же, что и первой: нравственность

и личная ответственность несовместимы с теориями гарантированного

(подкрепленного непреложными "закономерностями") коллективного

спасения. Судя по нынешней популярности неоконсерватизма на Западе,

этот несентиментальный вывод принят значительной частью народа как

кредо гражданской веры. Нам предстоит, следуя М. ВебеРУ, выделить

узловые моменты протестантского опыта как по-

17 Bogdanor V. The meaning of mrs Thatcher's victory //Encounter. L,

1983, ^l. 61, N 2, p. 18.

233

следовательно альтернативного духу доктринального покровительства и

коллективной опеки, насаждаемому "Великими учениями".

1. Принципиальное незнание воли Бога - кого именно и зачем он

предопределил к спасению, а кого - к вечному проклятию. Учитывая

значение этого вопроса для исступленно верующих людей того далекого

времени, можно почти ужаснуться тем мучениям неопределенности, на

какие они себя обрекли, отвергнув гарантированное индульгенциями и

причастиями спасение папизма. И тем не менее, они преодолели этот

величайший соблазн слабого человеческого духа, постоянно стремящегося

приоткрыть завесу, узнать свою судьбу, смягчить ее непреклонность.

В частности, Кальвин "полностью отвергает предположение, согласно

которому людей можно определить, избраны они или осуждены на вечные

муки - такого рода попытки представляются ему дерзостным желанием

проникнуть в тайный промысел Божий'48, Об этом же не менее сурово

говорит М. Лютер, ссылаясь на Деяния святых апостолов: "Не ваше дело

знать времена и сроки"19.

Достаточно сравнить это предельное мужество уважающих тайну судьбы

людей с плебейским подглядыванием или выпрашиванием "исторических

гарантий", чему так охотно и небескорыстно потакает новый папизм,

продающий на рынке политических идей свои теории - индульгенции

вечного спасения.

2. Принципиальное одиночество совести, которую не на кого переложить.

"В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме - вечном

блаженстве - он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от

века предначертанной ему судьбе. Никто не может ему помочь. Ни

проповедник,, ни таинства., ни церковь."20

В этом, как замечает Вебер, находит свое завершение тот великий

историко-религиозный процесс расколдовывания мира, который уничтожил

все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством.

Однако, как показывает опыт XX в., процесс расколдовывания мира все

еще далек от завершения. И вчера, и сегодня значительная часть

населения ищет шаманов, с тем, чтобы передоверить им невыносимо

трудные для нее вопросы духовного самоопределения человека. Следует

прямо сказать, что в этом отношении раннепроте-

18 Вебер М. Избр. произведения. М., 1990, с. 147.

19 Лютер М. О рабстве воли // Роттердамский Э. Филос. произведения.

М., 1987, с. 298.

20 Вебер М. Указ соч., с. 142-143.

234

стантский опыт причастен историческому генезису личности как

уникального цивилизационного феномена, не встречающегося в такой форме

в других цивилизациях. Личность только потому и личность, что в

важнейших духовных вопросах внемлет голосу внутренней совести и никому

больше. Со статусом личности совершенно несовместима готовность

"неуклонно следовать" тем или иным наместникам Бога на земле, будь то

церковь или партия, царь-батюшка или "великий вождь и учитель".

Личность никого не может назвать "Умом, Честью и Совестью нашей

эпохи", ибо эти способности в принципе не являются отчуждаемыми от ее

внутреннего мира, от неустанного и драматичного поиска смысла бытия.

Здесь возникает один важный в контексте заявленной темы, но и нелегкий

вопрос. Можно ли посчитать Мещанина (мелкого буржуа) той

трагико-героической фигурой, которая с большей решимостью и успешнее,

нежели другие, в том числе и значительно более образованные, отвергла

могучие искушения готового знания и готовой совести. Приходится

сознаться, что мы здесь бросаем вызов господствующей традиции, которая

ищет героев совсем не там и для которой мелкий буржуа как раз является

предельным выражением всего негероического, мелочно-приземленного и

даже "навсегда отвергнутого" историей.

Правда, если иметь в виду отечественную историю, то откровения нашей

сегодняшней гласности открыли глаза многим на действительную трагедию

искореняемого и даже физически истребленного у нас третьего сословия.

Но здесь речь идет о трагедии, которую претерпели, а не о той, которую

сознательно выбирает как участь и судьбу действительный исторический

герой. А уж если говорить о Западе, то там как будто и вовсе неуместно

говорить о геройстве сытых и благополучных людей? Мне думается, само

понятие благополучия не является таким простым, чтобы судить о нем на

основании "чувственно верифицируемых" данных, касающихся дохода и

потребления. Во всяком случае, в нашу эпоху оно обрело некоторые

признаки антиномичности. Во-первых, я имею в виду феномен, о котором

сказал Д. Белл в статье "Культурные противоречия капитализма" - о

разобщении культуры и социальной структуры, приведшем к тому, что

буржуазная экономика стала утрачивать "духовную легитимность" -

нравственное и культурное оправдание в глазах большинства. Это не

такой пустяк, как кажется: чувствовать себя хотя и обеспеченным, но

нравственно отвергаемым изгоем, против которого направлено острие

"великих коллективных мифов" века. Но и это не все. "Великие учения"

XX века чаще всего не

235

просто нравственно дискредитируют предпринимательский опыт, но и,

отдавая себе отчет в общественной значимости экономической сферы,

пытаются доказать его обреченность именно в ней, ссылаясь на

"неумолимые законы" и "решающие преимущества" концентрации,

централизации, национализации, научного обеспечения и государственного

кураторства.

Особый парадокс эпохи состоит в поразительном сходстве идеологического

климата на Востоке и на Западе как раз в том, что касается

индивидуального предпринимательства. Сейчас мы уже знаем, каково

приходится нашему арендатору, задумавшему крестьянствовать на свой

страх и риск. Как трудно преодолеть сопротивление, которое оказывает

ему окружающая социальная среда - ив лице властных инстанций, и в лице

односельчан, не склонных прощать той самостоятельности, которую они не

рискуют позволить себе. Так вот, те, кто знает климат "великого

общества" 60-70-х годов на Западе, отдает себе отчет в том, что для

затеявшего предпринимательскую одиссею одиночки различие ситуации по

обе стороны границы, отделявшей "два мира, два образа жизни", носило в

культурном смысле скорее количественный, чем коренной качественный

характер. Но дело не только в климате общего недоверия.

Предприниматель-одиночка, - а именно он представляет сегодня то

одиночество протестантского духа, о котором говорилось выше, вступает

в сферу наименьших социальных гарантий. Здесь нет коллективных

договоров, гарантированной оплаты труда, коллективной солидарности и

других атрибутов, избавляющих от одиночества ответственности. Добавьте

к этому неодобрение высочайших духовных авторитетов - кейнсианской

экономической теории, марксистской доктрины, технократической науки

управления, общественного мнения, формируемого этими теориями (ведь за

некоторыми из них стояли партии с их гигантским пропагандистским

аппаратом).

Духовный изгой, исторический горизонт которого закрыла гигантская тень

великих идеологий, мелкий предприниматель мог держаться только на

упрямстве старой протестантской веры, приучившей жить и действовать

без опоры на любые авторитеты и даже вопреки им. Дело даже не в том,

что его прямо называли "врагом прогресса" - это делали не все адепты

великих доктрин. Пожалуй, опаснее была концептуально оформленная

жалость к исторически обреченному. Разумеется, на Западе он

продолжал существовать, но политика ликвидации, практиковавшаяся на

Востоке, в странах "победившего социализма", находила поддержку в

общем интеллектуальном климате эпохи, иными словами, повсюду

существовала как тенденция.

236

3. Принципиальная посюсторонность и связанная с ней этика мирской

профессиональной ответственности. Молчание Бога, воля которого не

может быть явлена в каких бы то ни было доктринальных откровениях,

заставляла протестанта искать подтверждение своей избранности

исключительно в успехе своих практических начинаний. Аскеза при этом

не устранялась - она переносилась на мирскую жизнь и тем самым из

периодической, как у католика, становилась перманентной. Вера

протестанта запрещала монашеское избранничество с его особой

"партийной" моралью. Свидетельство нравственно-религиозной избранности

не выдается как партбилет - она всегда ощущается как проблема, которую

верующий решает постоянно и каждый раз заново, в первую очередь

посредством самоотреченного служения своему профессиональному

призванию. Отсюда то значение, которое для протестанта получает

понятие "Beruf" - "профессии как призвания". В понятии "Beruf" находит

свое выражение '"тот центральный догмат всех протестантских

исповеданий., который единственным средством стать угодным Богу

считает не пренебрежение мирской нравственностью с высот монашеской

аскезы, а исключительно выполнение мирских обязанностей так, как они

определяются для каждого человека его местом в жизни."21

Монашество, как своего рода "коллективное" избранничество,

утверждаемое априори, самим фактом принадлежности к ордену осуждалось

как синергицм. Синергицм - сложное понятие, означающее суетливое

"соучастие" избранного к спасению. Мне представляется, что

протестантский смысл его достоин того, чтобы быть эксплицированным в

наших современных терминах, явленным как наша проблема. Когда мы

говорили о том, что победа нового общественного строя предопределена

объективными законами истории, или об избранности рабочего класса как

гегемона, в подтексте непрерывно присутствовала идея соучастия

"избранных", которым история заговорщически подмигивает за спиной

других, обреченных на гибель. Протестантской философии истории ближе

образ Фемиды с завязанными глазами, которая никому не подмигивает, не

выделяет "социально близких", не дает подсудимым соучаствовать в ее

решениях.

С понятием "Beruf" связано и протестантское уважение к Достоинству

труда, который нельзя "освободить", ибо вне аскезы он не существует

как призвание. Сегодня нам приходитс> признать провал всей эпопеи,

связанной с воспитанием "коммунистического отношения к труду". Похоже,

что опыт

' Вебер М. Указ соч., с. 97.

237

реального социализма во всех странах, где он имел место, разлагающе

действует на этику труда. В связи с этим мне представляется назревшим

пересмотр не. только "всей нашей точки зрения на социализм", но и

воззрений социалистической теории на труд,

В учениях об освобождении

труда присутствует одна роковая двусмысленность, связанная со

смешением гедонистического и продуктивного моментов человеческого

бытия. Коммунистический труд будет приносить радость, он станет для

каждого первой жизненной необходимостью. Следует задуматься, какой

реальный мотив, какая система ожиданий здесь заложена. Мне кажется"

несомненным, что в теорию освобождения труда составным компонентом

вошли плебейская романтизация господской праздности, плебейское

отношение к профессиональной ответственности как "их" заботе ("пусть у

них голова болит"). Даже марксистское понятие непосредственно

всеобщего труда - концептуально глубокое, не предназначаемое для

расхожей пропаганды, содержит небезопасное искушение - смотреть на

любой особый труд с какой-то "более высокой" точки зрения, исторически

отстраненно. При этом провоцируется некая релятивизация специальных,

вытекающих из особенностей отрасли деятельности, норм профессиональной

этики, что обосновывается ссылками на объективную тенденцию к

устранению исторической обособленности профессий. на всестороннюю

мобильность рабочей силы. А в пределе эта тенденция якобы ведет к

полному уничтожению разделения труда вообще. ".В коммунистическом

обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а

каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует

все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать

сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, а после полудня ловить

рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться

критике".22 Теперь у нас многие миллионы людей сегодня делают одно,

завтра другое, ничего не делая всерьез. И даже пресловутое

государственное "кухарство", так дорого нам стоившее, прямо связано с

этой системой ожиданий. Роковая двусмысленность теории, с одной

стороны, утверждающей, что творческий труд "дьявольски серьезная вещь,

интенсивнейшее напряжение", с другой - обещающей устранить всякую

действительную профессиональную специализацию, сделав все виды труда

актуально доступными каждому; с одной стороны, провозгласившей, что

"труд может стать тем, чем он должен

22 Маркс ^Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с.32.

238

суть - наслаждением", с другой стороны, признающей, что царство

свободы лежит "по ту сторону" производства23. В марксистскую философию

истории проник плебейский утопический гедонизм - мечта о будущей

праздности подневольных людей, не знающих труда как ответственного

хозяйствования. И самое главное состоит в той "иронии историзма",

которая способна дезориентировать, порождая трагические недоразумения,

основанные на подменах потенциально возможного актуально возможным,

возможного для некоторых (видов труда, деятельности) возможным якобы

для всех, возможного периодически или временно - возможным постоянно.

Протестантская этика мирской аскезы, пронизывающей повседневную жизнь,

основана на принципиальном отказе от историзма, на признании

неотменяемости норм, бремя которых несет человек на Земле. Пуританин

категорически отверг бы лукавство той теории, которая обещает

перехитрить всю историю человечества, до сих пор явно не

попустительствующую, не подтверждающую наши претензии на

гарантированное счастье. И с тем же основанием он отвергал всякие

искушения коллективистской "всеобщности", релятивирующей структуры

бытия, устраняющей представление о трагической обособленности личности

как таковой, об индивидуальности наших судеб и персональной

ответственности в принятии экзистенциально значимых решений.

Для него неприемлема та педагогика "безграничных возможностей",

которая гарантирует прогрессивно-возвышательную мобильность людей во

времени и в пространстве, утверждая, что уже сегодня в "нашем

обществе" каждому откроется дорога в академики, президенты или

космонавты, а завтра, вслед за построением "материально-технической

базы", все общество в целом удостоится рая на земле,

Протестантская этика противопоставляет этой уповающей на будущее

фатально-оптимистической всеобщности обособленность и индивидуальность

вечного "теперь". Здесь разделение труда вписывается в онтологическую

структуру, а пребывание каждого человека на своем месте превращается в

религиозный долг, М, Вебер цитирует одного из самых известных

пуританских проповедников, Ричарда Бакстера: "Вне определенной

профессии всякая дополнительная деятельность не что иное, как

случайная работа, выполняя ее, человек больше лентяйничает, чем

трудится." В жизни человека "без опреде-

23 Там же, т. 46, ч. I, с. 528.

239

ленной профессии" отсутствует тот систематическо-методический

характер, который является. непременным требованием мирского

аскетизма"24.

4. Таким образом, с принципиальной посюсторонностью связано и

требование принципиальной методичности. "Гарантией. служит не

какое-либо магически-сакраментальное средство, не отпущение грехов

после исповеди, не отдельные благочестивые поступки. Возникал

импульс к методическому контролированию своего поведения. и тем

самым к его аскетическому преобразованию"25. Здесь, таким образом,

категорически запрещается та эсхатологическая, прерывность в тече> нии

времени, которая позволяет чередовать периоды предельного напряжения

сакраментально освященной героики с периодами предельного

расслабления, пассивности и безответственности. Нельзя не признать,

что именно такой была господствующая у нас "революционная"

ментальность, основанная на подмене обыденного чрезвычайным. Вся

наша организация ОУ щественной жизни таила в себе эсхатологический

подтекст - 1 ощущение пребывания в "конце истории", накануне "роковых

событий", призванных дать окончательную развязку всех об1 Д

щественных проблем. "10 лет героического труда и 10 000 лет

безоблачного счастья" - это лозунг "большого скачка". так

характерный для обществ, строивших социализм, выдает мистику

эсхатологических ожиданий, разрушительных для всякого нормального

уклада жизни, повседневного усердия и от? ветственности в "малых

делах". Революционно-эсхатологическая настроенность нашего

общественного сознания вела к кардинальной недооценке повседневной

жизни, которая считалась по сути недостойной высокого

профессионализма. Профессиональная одержимость у нас чаще встречалась

в тех ви-. дах деятельности, которые связаны с этикой служения "высшим

целям" и "коллективному спасению", И здесь для нас опять-таки в высшей

степени поучительна та полемика, кото.^ рую вел протестантизм с

идеологией папизма как противопоставленной повседневному миру аскезы,

являющейся профессиональным делом церковно-монасты рекой элиты, а для

масс - всего лишь ритуальным митингованием, приуроченным к священным

датам.

Пуритане не только отвергли практически, но и развенчали теоретически

фальшивое избранничество и превосходство папистской "идейности"

над профессиональной добросовестно- стью и компетентностью. Ведь для

господствующего богосло- вия <высшей формой монашеской

"производительности" было

24 Вебер М. Указ. соч., с. 189.

25 Там же, с. 183.

240

умножение "thesaurus ecclesiae" (сокровищницы церкви) молитвой и

пением в хоре>. Как здесь не вспомнить, что и у нас в совсем недавнем

прошлом высшей формой производительности, умножавшей сокровищницу

пролетарского государства, была вездесущая "политработа"

пропагандистов - носителей коммунистической сознательности. Дихотомия

болтливой "идейности", монополизировавшей духовную сторону жизни, и

бездуховной повседневности привела к опасному обессмыслению массовой

практики, лишенной внутренне присущих норм. Поэтому будто специально к

нам сегодня обращено протестантское толкование духовности,

гарантированной не письменным свидетельством, не ритуальными

присяганиями "великим текстам" и "историческим решениям", а

исключительно внутренними свидетельствами личной совести и разумения

каждого на своем месте. Заслуга протестантизма - в преодолении

дихотомии ритуального экстаза и будничной безалаберности, духовных

"прорывов" и бездуховной повседневности.

Речь идет - и тогда, у "них", и сегодня, у "нас", о нешуточных вещах -

о борьбе с монополией на духовную власть целого класса

профессиональных духовников-наставников, давно оставивших

практическую, хозяйственную деятельность ради высших мироспасательных

целей. Для этого сословия вопрос о том, способен ли рядовой мирянин

самостоятельно вырабатывать "правильное сознание" или ему и впредь

необходима духовно-идеологическая опека, становится вопросом власти,

влияния и благополучия.

Здесь обнаруживается новый аспект той дифференциации "молчаливого

большинства" и "крикливого меньшинства", которой такое внимание

уделяет неоконсерватизм. Пуритане с ненавистью относились к тому

крикливому шаманству, для которого слово заменяет дело и на весах

духовности и идейности неизменно перевешивает молчаливую и кропотливую

добросовестность. Насытив мир неимоверным количеством "идеалий" -

слов, как правило, обозначающих должное, а не действительное,

систематически подменяя одно другим, старое и новое папство сотворило

рядом с нами свой второй мир фантомов, в котором оно чувствует себя

как рыба в воде, но который для миллионов людей закрыл реальность.

Подобно возмущенному потребителю, бойкотирующему продавца

недоброкачественных товаров, протестанты объявили бойкот словам,

противопоставив им подвиг молчания. "Человек должен молчать для того,

чтобы в душе его установилась та глубокая тишина, которая является

необходимым условием для восприятия гласа Божьего,"26

26 Там же, с. 179.

241

5. Неполитический образ жизни как принципиальная позиция. В

протестантизме сформировалась устойчивая традиция неполитического

образа жизни, исторически связанная с запретами носить оружие и

приносить присягу (присягать можно только Богу). Из-за этого для

представителей ряда протестантских сект, прежде всего баптистов, были

закрыты государственные должности. Так в протестантском сознании

укреплялось противопоставление гражданского общества государству.

Особое значение при этом имел и тот факт, что господствующая

католическая церковь активно поддерживалась государством, имея во

многих странах статус официально. предписанной религии. Поэтому

трезвая и контролируемая голосом совести методичность жизненного

поведения баптистов полностью направлялась в русло не связанной с

политикой профессиональной деятельности. Так наметилось противостоя^

ние двух принципов жизнестроения: политического, связанного со

словотворчеством и перераспределительством, и неполитического,

свободного от утопических улований и соблазнов чудодейственной

"переделки мира".

Как известно, леворадикальная традиция придает особое значение мечте,

что породило особый жанр утопическо-оптимистической прогностики

художественно-публицистического толка, очень популярной среди

социалистов. Ленин писал:

"Мечты! Без мечты человек превращается в животное. Мечты двигают

прогресс. Осуществленная мечта-социализм - открывает новые

грандиозные перспективы для самых смелых мечтаний'^7.

Протестантская традиция, напротив, негативно относится к историческому

мечтательству, усматривая в нем лукавое уклонительство от

предписанного всем извечного порядка. Не случайно среди пуритан так

популярен Ветхий Завет, свободный от сентиментального покровительства

"нищим духом". Особым признанием пользовалась у них Книга Иова с ее

величественным прославлением суровой божественной воли, "абсолютной по

своей суверенности и несоизмеримости с человеческими масштабами (что

было столь конгениально кальвинистским воззрениям),"28

Лютер также совершенно определенно высказывается по поводу суетных

намерений человеческого честолюбия повлиять на промысел Божий или, как

сказали бы мы сейчас, на ход истории. "Между словом Божьим и

человеческими устремлениями существует непримиримое разногласие; они

восстают

27 Цит. по: В мире мудрых мыслей. М., 1963, с. 107. 2S Вебер М. Указ.

соч., с. 192.

242

novr на друга так же, как Бог и сатана восстают друг на друга, и один

разрушает дела и низвергает учение другого."29

Все теории переделки мира с позиций ограниченного, но самоуверенного

человеколюбия, не ведающего последствий своих затей, протестантская

традиция отвергает как неуважение к Истории,

В итоге мы можем сказать, что в современном мире обособились и

противостоят друг другу две традиции, которые при более глубоком

анализе могут быть оценены, скорее, как взаимодополнительные,

Человеческая история и культура развиваются циклически. Имеют свое

оправдание и закономерны "прометеевы" фазы, связанные с экспансией

человеческого духа вширь, с завоеванием новых рубежей, преступанием

границ, решительным пересмотром норм. Такова "повышительная" фаза

Большого цикла Кондратьева, когда человек далеко разбрасывает "камни"

вольнодумия, экспансионизма, дерзновенных идей перетряхивания мира.

Это - эпоха, когда сцену занимает "фаустовский человек" - великий

рационализатор Истории. Но эта фаза имеет свои пределы, связанные с

противоречием между безграничностью замыслов и ограниченностью

имеющихся промышленных и политических технологий, которые при

неумеренном употреблении грозят опустошением и в окружающем мире. и в

человеческой душе.

Вот тогда наступает время собирать камни. Тогда и осуществляется

реабилитация альтернативного воинствующего интеллектуализму опыта

Мещанина - мастера малых дел, осваивавшего пространство

повседневности. Здесь, в повседневности, скорости небольшие (в

зарубежной социологии существует обширная литература, посвященная

этому феномену - замедленной ритмике повседневности, не знающей

больших скачков). Исторический, социальный и технологический "застой"

повседневности, где фигурируют "вечные темы", вечные роли и заботы

быта, вызывает немало нареканий, в особенности со стороны тех, кто

больше всего от него страдает, в первую очередь женщин. Феминизм

сейчас активно выступает в роли "революционера повседневности". И все

же в культуре последних лет начинает доминировать реставрированная

патриархальность - в духе стиля "ретро". Неоконсерватизм по своему

стилю и является, на мой взгляд, культурой реставрированной

патриархальности, о чем мне уже приходилось писать. В свете

вышеизложенного это становится понятным. В повышителы-юй фазе Большого

цикла довлеет мотив всеобщего эмансипаторства, своего рода "принцип

воображе-

29

Лютер М. Там же, с. 322.

243

ния", если воспользоваться лексикой неофрейдизма (популярной идеологии

эмансипаторства на Западе). В понижительной фазе, характеризующейся

реваншем сурового "принципа реальности", усиливается нетерпимость к

непродуманным экспериментам, к поспешной ревизии доставшихся от

прошлого норм. Словом, заново торжествует мораль самоограничения и

аскезы. Важно только, чтобы она не опускалась до кокетства с

авторитарностью восточного или латино-американского

общественно-политического опыта, симптомы чего у нас УЖ(В налицо.

Разработки неоконсервативной историософии и в этой отношении для нас

поучительны. Пропагандируемая неоконсерватизмом аскеза не имеет ничего

общего с авторитарными посягательствами власти на суверенитет

гражданского общества,

Это общество заново осваивает аскезу самодеятельности, решительно

отвергая услуги "акробатов благотворительности" и соответствующие

идеологемы "сентиментального тоталитаризма", готового и впредь

неустанно "опекать" и "заботиться".

ﾧ 4. ВОСТОРЖЕСТВУЕТ ЛИ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК В РОССИИ (АНАЛИЗ

ПОСЛЕАВГУСТОВСКОГО ОПЫТА)

1. Коллективная судьба и индивидуальное самоосуществле^- ние. На наших

глазах развернулась крупнейшая в новой исто-:

рии драма, связанная с сокрушительным поражением социали- ] стической

сверхдержавы в ее войне с Западом. Сравнение с :

Германией, дважды в XX веке подписавшей безоговорочную! капитуляцию,

напрашивается само собой.

Главный возникающий в этой связи вопрос: изберет ли "послевоенная"

Россия путь Германии 1933 г. или путь Гер. мании 1945 г.? Иными

словами: возобладает ли в ее обще* ственном сознании и государственной

политике "героический пессимизм" коллективной судьбы (Обиды и Реванша)

или' светская идеология экономической соревновательности и

индивидуального успеха. ,:

Речь идет о дилемме, имеющей давнюю традицию на русской почве: о

столкновении историзма как концепции предоп-;

ределенного грядущего (конечного реванша избранного народа) с

презумпцией "посюстороннего" самоосуществления на баа>;

личной инициативы. Историзм, более известный нам в маркой>;

стеком облачении, на самом деле, как показал ?.?. Бердяев?' имеет

давние корни в ветхозаветном монотеизме и лежащейв его основе

диалектике изгойства-избранничества.

Когда-то перед избранным народом диаспоры возникла ди- лемма:

раствориться среди других наций, то есть исчезнуть

244

как особый народ и этой ценой приобрести земные блага на путях

индивидуального самоосуществления, или сохранить свою специфику,

сохраняя и свое изгойство. Народ Ветхого завета предпочел второй путь,

тем самым явив миру чудо:

вместо закономерной натурализации разрозненных групп диаспоры уже во

втором-третьем поколении, что наблюдается социологами по сей день,

произошло сохранение этнической целостности, пронесенной сквозь эпохи

и тысячелетия. Соблазнам личного самоосуществления "избранный народ"

предпочел коллективное упование на будущее торжество в "земле

обетованной".

Аналогичную дилемму описала и социалистическая мысль применительно к

судьбам пролетариата. Избранный народ индустриальной эры мог пойти по

реформистскому пути, постепенно "натурализуясь" в рамках цивилизации,

приспособляясь к ней и одновременно приспособляя ее достижения к своим

нуждам. И он же мог выбрать путь революционной эсхатологии, упрямо

сохраняя свой статус изгоя и пасынка цивилизации, отвергая все ее

соблазны ради коллективного воскресения на заре коммунизма.

Главный вопрос - почему русский пролетарий сбился на второй путь в то

время, как его "собратья по диаспоре" - западноевропейские пролетарии

все же предпочли посюстороннее самоутверждение в рамках "града

земного" - буржуазной цивилизации, Думается, для ответа на этот вопрос

недостаточно использовать арсенал социально-экономического и

политологического анализа. Необходимо мобилизовать историософскую и

культурологическую интуицию. Среди культурологов Запада, исследующих

исторический генезис своей цивилизации, сегодня общепризнано, что она

представляет собой творческий синтез двух разнородных начал:

эллинского и иудео-христианского. Первое являет себя как мотивация

посюстороннего самоосуществления, как героическое принятие земной

судьбы, приспособление к ее вечным, неотменяемым требованиям и нормам.

С позиций этого языческого стоицизма У обездоленных нищих духом нет

алиби: каждый имеет тот Удел, которого он достоин.

Второе начало, напротив, вносит в европейский дух томление историзма,

надежду на отмену земных иерархий и сложившихся распределений добра и

зла, побед и поражений в светлом будущем, которое все поменяет

местами. Земное изгойство здесь является своего рода залогом будущего

небесного избранничества, поражение - залогом воскресения. Словом,

здесь дух и материя, будущее избранничество и земное ""оржество,

идеология успеха и идеология воздаяния вступают

245

в непримиримый спор. Уменьшить напряжение этих антиномий в духе

творческого синтеза сумело христианство. Оно ввелодве новации,

позволившие обеспечить коммуникабельности между реваншистскими

упованиями монотеистического исто? ризма и языческой привязанностью

к настоящему, к граду земному. ;

Во-первых, христианство разделило град земной и град не'"1 бесный,

парадоксально реабилитировав тем самым несовершенства земных порядков

и уменьшив максимализм ветхоза1 ветного сектантства. От земных

порядков нельзя требован! небесных совершенств: "Богу-богово, а кесарю

- кесарево*;^

Во-вторых, фатализм коллективного избранничества оно заменило

свободой самоопределения на основе индивидуального выбора и личной

совести. Вместо единой судьбы избранного;

народа явилось разнообразие индивидуальных человеческих! судеб,

связанное со свободным выбором между добром и злом. Эти вопросы в

секуляризированной форме встанут! позже и перед "социалистической

церковью": ревизионист^! 11-го Интернационала представят в

превращенном виде версий>] христианского универсализма - принципа

индивидуально^ спасения, открытого для всех классов и сословий;

ортодоксия>! большевизма реанимирует ветхозаветное

изгойство-избрашив* чество, спроектировав его на образ коллективной

судьбы класса-гегемона. Ч ?

ПО-ВИДИМОМУ, В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ ТВОрЧеСКИЙ СИНТИЙ)!

двух цивилизационных начал в свое время не состоялся. Язы^ ческая

героика посюстороннего самоосуществления не получи"'! ла должного

места на российской почве, Само наше язычест>}, во, недостаточно

просветленное античным дискурсом (лого^ сом), ближе было к

дионисийской вакхической стихии, че*^ к благородной аполлоновой

статике. Ясно, что в таком виде.Д оно не могло не испытывать

глуб.окого комплекса неполноцем- ности (вины) в эпоху безраздельного

всемирно-исторического торжества иудео-христианской духовности, ,

Вместо диалога и консенсуса здесь имела место драматиче-1 екая

цикличность: периоды безоговорочной капитуляции язычё"' ства

прерывались вспышками бунта, укрощаемого в ходе очо- редной

реставрации. Традиционное православие в одном суще- ственном моменте

напоминало ветхозаветный монотеизм: ой^ более склонялось к диалектике

изгойства-избранничества ЙД перспективе коллективного спасения

народа, отвергшего со> блазны западной цивилизации и, в свою

очередь, отвергнутом?!! ею, чем к образу индивидуальной аскезы и

спасения на осно^ ве свободного выбора. С давних пор российскому

народу 6*#? ли категорически запрещены земные радости: пока не заве

246

шен "соборный" переход в обетованную землю, судьба индивида всецело

принадлежит народу, а народ - будущему. Земное индивидуальное

благополучие не имеет оправданий, оно пассматривается как дезертирство

и ренегатство по отношению к великой коллективной цели. Так возник

феномен, доживший до наших дней: революционная власть возлюбила

несчастный народ, превратив его несчастье в главное условие своей

любви30. Высшим признаком исторической избранности

народа-первопроходца является неприятие всех "буржуазных" соблазнов

материального благополучия и реформизма - постепенновщины,

привязывающей к повседневности, к делам града земного. Языческие

радости здоровья, благоденствия, личной независимости и заботы о

потомстве беспощадно преследовались номенклатурным фарисейством,

Так сформировался уникальный тип отношений садистской власти с

народом, связывающей его святость и избранничество с его

цивилизационным лишенством. Диалектика изгойстваизбранничества,

совершенно невразумительная в рамках светских воззрений и здравого

смысла, в то же время аксиоматична в рамках ортодоксии сектантского

избранничества, унаследованной большевизмом.

Большевизм материализовал во властных структурах и закрепил на многие

десятилетия образ народа, каким он должен быть, с одной стороны, в

мифологии собственного избранничества (как носитель "конечных целей"

истории), с другой - в интересах тех, для кого смирение "нищих духом"

является основным условием монополии на власть и благополучие.

Могут возразить, что любая деспотическая власть лепит образ народа,

святого в своей безответности, поэтому для объяснения феномена

большевизма не стоит привлекать библейские образы. Но я все же

убежден, что на основе одной только логики и технологии власти нельзя

объяснить основную загадку нашей истории - небывалую Голгофу народа в

эпоху, когда весь мир осваивал искусство самоутверждения на путях

благополучия, а не сплошной жертвенности; оправдания земными делами, а

не верой в апокалипсис истории. Как Голгофу Христа нельзя объяснить

прагматическими заботами РИМСКОЙ власти - решающим оказалось

вмешательство ортоДоксов-фарисеев, так и Голгофу народа нельзя

объяснить, ссылаясь на логику революции или логику власти. Решающую

Как было записано в первой советской конституции, "коммуна есть

государство рабочих и беднейших крестьян", по поводу чего "ренегат"

Каутский резонно заметил, что "тем самым беднейшие крестьяне

признаются массовым и постоянным продуктом советской аграрной реформы"

(Ленин В.И. Полн. собр. '"ч-, т. 37).

247

роль здесь сыграла ортодоксия большевизма, отвергающая та>;

кие земные цели народа, относящиеся к "банальностям" ее> благополучия,

как, скажем, право крестьян на землю и другие гарантии экономической и

социальной самодеятельности. ^;

Главным фактором, повлиявшим на исход революции, яви?;

лось столкновение марксистского коммунистического канона и массовых

чаяний, самоосуществления через апокалиптику мей-1 сианского прорыва в

землю обетованную или через каждой дневное созидание "по ею сторону"

истории. Кризис общед^ мократического консенсуса - бескровной

февральской рева! люции - вел в двух направлениях: к народному

социализм^ "черного передела", к осуществлению лозунгов "земля -*

крестьянам, фабрики - рабочим", или к-доктринерству теоре^ тически

"правильного" социализма, предусматривающего НИИ ционализацию земли и

промышленности, коллективное хозяйство по "единому плану" и даже

переделку самого человека^ Доктринерский социализм не смог бы

завоевать народной поддержки, если бы он, по инициативе "гениального

вожди трудящихся", не совершил'ловкой подмены, используя "чу)(^ дый

нам эсеровский 'лозунг" раздачи земли крестьянам. Когда же захват

власти большевиками был осуществлен, они начади безжалостную войну с

"мелкобуржуазной стихией" города и деревни, а на самом деле - с

большинством народа, мечтав шего непосредственно соединить труд и

собственность какгЙ деревне, так и в городе. rf!

Сегодня кажется почти невероятным то, каким образом этот пользующийся

массовой поддержкой народный социализм был побежден доктринерским

государственным социализмом противопоставившим чаяниям собственного

народа неумо/н^ мую ортодоксальность заимствованной извне теории. Но

пЩ* нять это необходимо, потому что на наших глазах история пб'

вторяется: развенчавшая социализм посттоталитарная эпох^ сталкивает

демократическую идею народного капитализма -*-;

массового предпринимательства на основе мелкой и средней собственности

и личной - рисковой инициативы и номенкд^-';

турного капитализма, при котором созданная трудом народ>

государственная собственность "приватизируется" бывшей napri то- и

бюрократией, внезапно "поступившейся" своими комм^ нистическими

принципами. Возник феномен "предпринимате/ni"! ского большевизма",

сохранившего в качестве лейтмотива Д01И тринальное предубеждение

против собственного народа кЩ "сплошной реакционной массы"31, не

приемлющей прогресса^

31 Так в свое время охарактеризовал Ф. Лассаль "непролетарское больи

ство" немецкого народа.

248

Сегодня по сути уже возрождена идея сектантского радикализма о

противостоянии "демократической власти" и "несознательного народа", к

которому необходимо применить авторитарные методы "для его же блага".

Только в 1917 году война с народом велась во имя прогресса,

олицетворяемого социализмом, и перманентное насилие власти

признавалось неизбежным для преодоления разлитой повсюду

"мелкобуржуазной стихии", которая порождает капитализм "ежедневно,

ежечасно, повсеместно и в массовом масштабе" (Ленин). Сегодня, когда

прогресс олицетворяется уже не социализмом, а капитализмом, новые

модернизаторы обнаружили, что народная стихия порождает, скорее,

социализм, и для внедрения цивилизованной рыночной экономики

потребуется неоавторитарное принуждение - диктатура.

Таким образом, бывшие марксисты-ленинисты воссоздают старый

большевистский миф о косном народе. Мы по опыту знаем, насколько

опасен этот миф: массовый геноцид XX века неизменно опирался на мифы о

неполноценных народах, стоящих на пути пионеров "нового порядка", на

пути истории. Если учесть, какой огромный, прямо-таки избыточный

арсенал государственного насилия над народом накоплен у нас за 70 лет

в лице бесчисленных "служб" и "спецслужб", нельзя не признать, что

старый миф может быть использован для нового геноцида, а наблюдатели

на Западе еще раз извинят этот погром как направленный против

закоренелой туземной архаики. По моему убеждению, сегодня тема

"предпринимательство и народ" - главная тема российской истории; от

того, как она будет раскрыта и решена, зависит будущее.

Вчерашний правящий класс "развитого социализма" желает во что бы то ни

стало стать правящим классом эпохи "первоначального накопления". Как

оказалось, ему и накапливать ничего не надо: достаточно объявить

государственную собственность "приватизированной", то есть своей

личной. Так, большинство директоров предприятий, руководителей

производственных объединений, главков и министров становятся

основателями акционерных обществ, совместных предприятий, банков,

"фондов" и т.п. Во Всероссийском биржевом центре большинство

сотрудников - офицеры КГБ; представители партийно-гэбистской

номенклатуры явочным порядком объяви^ себя предпринимателями, просто

присвоив огромные партийные и ведомственные средства. Если рыночное

общество ма Западе создавалось путем все более строгого отделения

экономической власти от политической, то есть утверждением

"Редпринимательства как рисковой, никем не гарантированной частной

инициативы, то наш "бизнес", напротив, изначально

249

базируется на прямом переплетении экономической и политической власти.

Для него оказалась излишней аскеза личного накопления - капитал он

получает готовым. Нет для него и рыночного отбора и риска: гарантией

служит государственный бюджет, используемый через личные связи и

"телефонное право",

Естественно в таких условиях массовое недовольство населения, имеющего

все основания подозревать, что здесь и речи быть не может о честной

рыночной соревновательноеT, о равенстве стартовых условий, об

ответственности производителей перед независимыми потребителями.

Крушение коммунистического мифа неожиданно ознаменовалось эмансипацией

предпринимательской номенклатуры - освобождением ее от сдерживающих

политико-идеологических резонов. Номенклатурный класс быстро

секуляризовался в своей хозяйственной деятельности, разорвав

идеологическую конвенцию с народом, который "предал" его на выборах

(1990-1991), отдав голоса "демократам", и стал чужим, а потому в

отношениях с ним отныне все дозволено. Никогда еще грабеж и

надувательство населения не достигали такой беззастенчивости и такого

размаха! На случай же ответной реакции взят на вооружение старый миф;

о неисправимом народе, не приемлющем прогресса, явившегося к нам на

этот раз в виде "рыночной экономики".

Убеждая людей в том, что наш "номенклатурный рынок" - это и есть

единственно возможный вариант современного цивилизованного

хозяйствования, их провоцируют на бунт против цивилизации вообще,

который уготовил бы им статус обреченных изгоев. В такой ситуации

всякая разумная самооборона, защита своих прав, справедливое

недовольство лишаются легитимности, выглядят "варварскими". А против

варваров легче объединить силы и даже, -применив массовое насилие,

рассчитывать на снисходительность мирового общественного мнения и его

законодателей - интеллектуальной элиты.

Сегодня, в условиях безоговорочной победы рыночных ценностей,

цивилизованная оппозиция номенклатуре со стороны ограбленного ею

народа возможна лишь в форме требований экономической демократии, то

есть массовой рыночной самодеятельности в духе "народного

капитализма". При этом задача независимой от номенклатуры общественной

науки состоит в том, чтобы выявить общецивилизационные - культурные,

идеологические, политико-правовые и "инфраструктурные" предпосылки

развития народного капитализма в нашей стране. Сопоставляя два пути

развития капитализма: через номенклатурную "приватизацию"

государственной собственности или

250

через аскезу личного накопления, необходимо оценить их возможности в

контексте не только политики, но и давних противостояний монотеизма и

язычества, цивилизационных универсалий и этической "укорененности".

В результате разрушения христианской веры, аскеза личного накопления

нередко выступает как безрелигиозная аскеза самоценного и

безразличного к моральным и культурным ценностям накопительства. На

мой взгляд, именно в этом состоит сегодня главная драма народного

капитализма в нашей стране и главный повод для его неприятия мировым

сообществом.

Разумеется, изгойство народного капитализма не является чем-то

фатальным - лучше всего об этом свидетельствует современный бум

мелкого предпринимательства на Западе в ходе приватизации 80-х годов,

Я уже приводил аргументы в пользу цивилизационной реабилитации мелкого

бизнеса - он, как оказалось, неплохо вписывается в общие тенденции

постиндустриальной эпохи, характеризующейся ренессансом малых форм. У

нас развитие народного капитализма и демократизация процессов

приватизации предполагают расторможение импульсов массовой

экономической самодеятельности, скрытых в исторической памяти народа,

имевшего длительную традицию купечества, семейного аграрного и

ремесленнического предпринимательства. Требуется, в частности:

- распродажа крупных предприятий в виде мелких секций. Сегодня у нас в

угоду номенклатурному капиталу господствует крупная акция, стоимостью

от 100 тыс. руб. и выше, что позволяет сохранять прежнюю монополию на

экономическую власть;

- разрешение оплаты акций по частям, в рассрочку или по льготной цене

- для работников предприятия и уплаты дивидендов до того, как акции

полностью оплачены покупателями;

- открытый рынок средств производства, распродажа многомиллиардных

неликвидов, скопившихся на складах предприятий, всем желающим;

- широкая практика лизинга (аренды производственного оборудования) и

льготный банковский кредит высококвалифицированным рабочим и

специалистам для организации самостоятельных предприятий;

- разработка жесткого и эффективного антимонопольного

законодательства, основанного на принципах свободной экономической

соревновательности и гарантиях прав потребителей;

- действительное отделение хозяйственных функций от

властно-политических, означающее категорический запрет на

предпринимательскую деятельность представителям власти и

государственного чиновничества;

251

- развитие партиципативных экономических структур, связанных с

участием советов потребителей в управлении круп" ных компаний, в

разработке стратегии промышленного роста и технологического

обновления. Это ускорило бы конверсию тяжелой промышленности и

переориентацию ее на производство малых промышленных форм,

предназначенных индивидуальному потребителю;

- вместо дотаций "планово-убыточным" предприятиям и всем

производителям "неликвидов" - решительное свертывание псевдоэкономики;

при этом вместо выходного пособия следовало бы предложить уволенным

долгосрочную ссуду для обзаведения собственным делом.

Все эти мероприятия по демократизации собственности и демонополизации

экономики позволили бы одновременно привлечь население к формированию

рыночной экономики и цивилизовать, интегрировать в систему мировой

культуры народный капитализм, сделав ненужной предельную, доводящую до

изгойства аскезу первоначального накопления. Тем самым существенно

уменьшился бы глобальный исторический риск для всего класса

предпринимателей, в том числе номенклатурных, ибо резко снизился бы

барьер массового неприятия рыночной экономики. Вместо этого

номенклатура предпочитает наследовать традицию фарисейского недоверия

к "плебейским" починам в области рынка и собственности. В результате

закладываются основы будущих конфликтов с непредсказуемыми

последствиями.

Главный риск для народа состоит в том, что номенклатура провоцирует

его конфликт с цивилизацией в двух формах:

культурной самоизоляции и нравственного нигилизма наиболее

экономически перспективных представителей, вынужденных к жесточайшей

(притом необлагороженной религиозными нормами) аскезе накопления; и

новой мифологизации своего статуса в истории как избранного

народа-изгоя, которому нет места среди обуржуазившихся стран и

которому предстоит осуществить новый, на этот раз окончательный реванш

"нищих духом".

Итак, историческая драма, разыгравшаяся на просторах России, включает

три персонажа: авансцену занимает номенк" латурный и мафиозный

капитал, на подмостки пытаются пробиться схимники трудового капитала,

а в темноте зала скрывается молчаливое большинство - народ.

Пользующийся всеми льготами и преимуществами номенклатурный капитал

демонстрирует веселую гедонистическую избыточность, ему открыты все

блага досуга и культуры, его благотворительные акции широко

рекламируются mass media. Цивилизация снис-

252

ходительно относится к номенклатурному бизнесу, поскольку и он ее

любит, хотя и несколько односторонне - потребительски. На этом фоне

нелюдимый схимник народного капитализма явно проигрывает.

Тем начинающим предпринимателям, для которых закрыты номенклатурные

формы крупномасштабного "присвоения" бывшей государственной и

колхозной собственности, не остается ничего другого, как превратить

накопление во всепоглощающую страсть и принести ей в жертву все -

личную жизнь, досуг, развлечения, бескорыстие культурной

любознательности, человеческого общения и товарищества. Такая аскеза

бизнесменов-трудоголиков на первых порах неизбежно ставит их во

враждебное отношение ко всем рафинированным ценностям и институтам

цивилизации, квалифицируемым этими упрямцами как непозволительная

роскошь, "баловство".

Раннепротестантская Европа уже явила миру этот тип: пуританскую

враждебность к декоративной "избыточности", к цветению жизни,

раскрывающемуся в науке и в искусстве, в радостях плотской любви,

молодежной "субкультуре" досуга и развлечений. Во многом похожий

аскетический опыт представляло русское старообрядчество, в свое время

также активно пополнявшее среду городского купечества и крепких

сельских хозяев.

Ясно, что аскеза личного первоначального накопления - и в религиозно

освященных, и, тем более, в безрелигиозных формах- противопоставляет

мелкое предпринимательство утвердившимся разновидностям общего

духовного накопления:

движению разнообразного культурного авангарда, научных элит,

молодежному и женскому эмансипаторству, Все эти движения знаменуются

опережающим развитием общих, внеутилитарных идей по сравнению с

прикладными, применимыми в специализированных отраслях деятельности.

Но именно на последние ориентируется наш "экономикоцентричный"

пуританин, вынужденный отвергать соблазн "самоценных" культурных

изысков. Может быть, еще более важной в интересующем нас отношении

чертой мелкого предпринимателя является его консервативная

политическая ориентация, решительный отказ от утвердившихся

эгалитарно-перераспределительных установок леворадикального типа.

Безрелигиозная аскеза современного индивидуального предпринимательства

представляет крайний вариант жестокосердого пуританизма, не находящего

благодати во всем, что относится к традициям социальной

благотворительности или даже долгосрочного социального авансирования,

например, в виде лрограмм помощи учащейся молодежи. Думается, есть

основа-

253

ния подозревать, что жестокое самоистязание индивидуального трудового

накопления не располагает попустительствовать "социальному

иждивенчеству" в любых его формах. Если этим "аскетам" дано будет

формировать социальную политику, то можно не сомневаться, что она

будет крайне скаредной. Вполне вероятным следствием этого станут

голодные бунты неадаптированного люмпенства, поддерживаемые социально

незащищенными слоями из числа учащихся, пенсионеров и т.п. Что именно

в этих условиях потребует от государственной власти наш

несентиментальный мелкий буржуа, наверное, уточнять не надо.

Экономическая демократия народного капитализма будет (по крайней мере.

на первых порах) весьма авторитарной в отношении многочисленных изгоев

рыночного общества.

Социалистическая идеология фактически сформировала образ пролетарской

диаспоры, не имеющей отечества, упраздняющей этнические пространства

во имя обетованной земли коммунизма. Противопоставляя этому

отщепенству (во времени и пространстве) ценности укоренения, наш

индивидуальный хозяин незаметно для себя самого все больше становится

язычником. Вся правая культура XX века, сформировавшаяся как ответ на

вызов левой культуры (в этой вторичности *- основная ее слабость и

объяснение всех последовавших поражений), дрейфовала в сторону

язычества. В противовес социалистической идеологии, утверждающей

(следуя иудео-христианской традиции) моральное превосходство и

грядущее торжество униженных и угнетенных, правая идеология хозяев

решительно расторгла связь нищеты с добродетелью. Идеологическим

презумпциям социалистов хозяин противопоставил свое жесткое, чуждое

априорностям иудео-христианского нравственного императива,

здравомыслие обыденного опыта, показывающего, что нищета чаще

свидетельствует о лени и нерадивости, чем о святости и избранности.

А теперь - о "молчаливом большинстве", которому еще долго суждено

пребывать вне предпринимательской сферы в обеих ее формах.

Архетипический образ народа в русской культуре - страдательный. Это

существенно отличает ее от западной, в лексике которой слово "народ"

практически не встречается: говорят о гражданах и гражданских правах,

о различных социальных группах или, наконец, о временных объединениях

(об ассоциациях) людей. Словом, это - номиг налистическая вселенная,

где общее выступает лишь как сум* ма отдельных, никогда не принимая

"соборный" вид, "Народ" поэтому выглядит здесь как абстракция; чем

совершеннее процедуры демократического представительства, тем охотнее

254

люди идентифицируют себя не с народом вообще, а с более мобильными и

изменчивыми групповыми структурами. У нас же цивилизованные формы

жизни выступают в хрупком обличьи "надстройки". Ветер крутых

исторических перемен легко ее сметает, обнажая "сермяжную правду

жизни". Вот этой правдой - инвариантами человеческого бытия, которые

составляют его устойчивый остов, и живет народ. Сегодня, как и в

давние времена, он выглядит угрюмым пасынком цивилизации. В России

народная субстанция всегда вычленялась посредством простой дихотомии:

народ и буржуи, народ и верхи. Теперь, когда признано, что

единственный путь в мировую цивилизацию лежит через рыночную

экономику, частную собственность и предпринимательство, сохранение

последней дихотомии выглядит как опасный анахронизм. Это

свидетельствовало бы о неудаче нашей перестроечно-цивилизационной

затеи в целом. И приходится признать, несмотря на столь нешуточный

вывод, что дихотомия "народ и капитал" снова ожила в массовом сознании

и сегодня выглядит не менее достоверной, чем в 1917 году,

Следовательно, и сегодня для нас характерен не светский - открытый и

оптимистический, а манихейско-фаталистический тип сознания, уверенный

в том, что человеческие судьбы индивидуальным образом, на основе

личных способностей и заслуг, не перерешаемы, что реванш побежденных

возможен только как революционно-эсхатологический, коллективный прорыв

в землю обетованную. Такой тип ментальности в корне противоречит

рыночной "морали успеха". В самом деле, рыночная экономика как основа

западной цивилизации представляет собой форму массовой гражданской

самодеятельности в условиях свободной соревновательности. Пускаться в

одиссею рыночного предпринимательства имеет смысл только при одном

условии: что успех одних и поражение других ни в коей мере не

предопределены заранее, а представляют стохастически равновероятные

события, что никто из участников не имеет скрытых преимуществ, не

помечен тайным знаком "своего", избранного, В этой стохастической

вселенной современного массового общества естественной реакцией

является индивидуализация, вместе с которой возрастает количество

возможных вариантов, что статистически увеличивает вероятность удачи.

Современные исследования в области социологии и социальной психологии

позволяют демистифицировать такие древкие оппозиции, как

индивидуальность и "соборность", раскрыть их смысл в качестве

стратегий, каждая из которых целесообразна в своих условиях. Известен

спор между бихевиористской и когнитивистской школами в вопросе о

природе со-

255

циальной идентичности личности. Бихевиористы рассматривают личность

как атомарную структуру, вхождение которой в те ^ или иные группы

всегда носит поверхностно-прагматический характер и не отменяет того

факта, что клеточкой-субстанцией общества является не класс, нация,

сословие и т.п., а отдельный суверенный индивид. Надо прямо сказать:

все институты и ценности западной цивилизации выглядят достаточно

"фундированными" только на основе этой "атомарной" презумпции. Понятие

природных - неотчуждаемых прав человека обретает смысл только на

основе признания за индивидом статуса автономной субстанции, первичной

по отношениюк обществу, государству и другим коллективным "сущностям".

Процедуры межпартийного соперничества и демократических выборов

оправданы только при условии, что люди голосуют не как лояльные члены

своих социальных групп - тогда результаты выборов были бы

предопределены заранее, будучи зеркальным отражением социальной

структуры общества, - а как субъекты суверенных индивидуальных

решений. Вселенная демократических выборов - это стохастическая

вселенная, где исход событий в принципе не предрешен заранее.

То же самое относится к рыночной экономике. Если бы там в самом деле

действовали марксистские законы неуклонг ной "концентрации и

централизации капитала", бизнес давно бы превратился в монопольную

деятельность финансовой касты. На самом деле мы наблюдаем здесь

дискретный процесс, постоянно испытывающий возмущающие воздействия

новых неожиданных участников32.

Однако бесспорным является и то, что атомарная модель - предельный

"чистый" случай, результат определенной "идеализации". Наряду' с

принципом индивидуальной автоно- мии и суверенности в обществе

действуют и принципы груп-, повой идентификации, солидарности,

сплоченности, Каждый человек осуществляет стихийно процедуру

категоризации, пользуясь такими категориями, как "мы" и "они", близкие

- далекие, свои - чужие и т.п.

Марксистское "подозрение" в отношении буржуазной циви- лизации и

классового общества вообще сводится к тому, что;

положение человека и успех его начинаний зависят не столь-;

ко от его личных усилий, сколько от его групповой принадлежности. Одни

группы "обречены" на успех, другие - на;

поражение. Сама капиталистическая экономика описана в "Капитале" как

игра с нулевой суммой: выигрыш одних групп означает вычет у других,

прибыль капиталистов - результат

32 Так, в 80-х годах в США количество предприятий, находящихся в

индивидуальной и кооперативной собственности, возросло почти на 40%.

256

присвоения труда пролетариев. Ясно, что в такой вселенной

индивидуальные усилия рабочего сами по себе никак не коррелируют с

достигнутыми результатами. Отсюда осуждение индивидуализма и

реформизма - веры в то, что неудовлетворительный социальный статус

может быть изменен в практике повседневности до революционного

"скачка".

Однако в групповую (надатомарную) картину мира верит не только

марксистский политэконом. Все те, кто привязан к своей "почве",

этносу, национальной культуре и традиции, активно пользуются

категоризацией когнитивизма: "мы" и "они". Есть основания полагать,

что это - второй модус человеческого бытия, столь же содержательный и

внутренне необходимый каждому. Цивилизованное искусство жизни состоит

в том, чтобы умело развести в стороны эти модусы или добиться

оптимального - стимулирующего сочетания их в различных видах

деятельности. Эксперименты Г. Тэджфела, М. Шерифа и других социальных

психологов33 позволили выявить следующие закономерности.

В условиях игры с нулевой суммой (когда выигрыш одних автоматически

означает проигрыш других) люди значительно более склонны

идентифицировать себя с группой и оценивать поведение участников с

позиций презумпции доверия в отношении "своих" и недоверия к "чужим".

Особо важную роль здесь играет наличие ясных и общепризнанных правил

игры. Чем более спорными и неясными кажутся участникам игры критерии

оценки, которыми пользуются судьи, тем сильнее проявляется фаворитизм

в отношении своих и подозрительность к соперникам. В ходе

экспериментов обнаружилась любопытная особенность: среди участников

постоянно проигрывавшей команды рождался компенсаторский миф

морального превосходства и поруганной честности; успех соперников

объяснялся нечестностью или несправедливыми правилами игры. Таким

образом, великий миф о блаженстве и нравственном превосходстве "нищих

духом", изгоев "мира сего" отнюдь не относится к палеонтологии

человеческого сознания: он перманентно присутствует как один из

вариантов человеческого ответа на вызов судьбы и обстоятельств.

Контрольные эксперименты в альтернативных условиях:

когда игра представляла собой поиск совместного успеха, правила ее

признаны справедливыми, четкими и ясными всеми Участниками, показали,

что в таких условиях актуализируется 'модуль атомарности. В оценке

"своих" и "чужих" индивидуэльным различиям придавалось большее

значение, чем группо-

См. об этом: Агеев B.C. Межгрупповое взаимодействие:

Социально-психо"огические проблемы. М., 1990.

9--1585

257

вой принадлежности, успех или неуспех участниками связывался в

основном с личными усилиями и способностями, а не с давлением

независящих обстоятельств или кознями другой стороны.

Если с этих позиций рассмотреть эволюцию институтов западной

цивилизации как долговременной стратегической игры, то приходишь к

выводу, что она развивалась в направлении от "когнитивной" к атомарной

вселенной. Совершенствование конституций посредством правовых реформ и

"поправок" шло в духе приближения к идеалу недвусмысленных и

общепризнанных правил игры. Отделение экономики от политики,

устранение властных привилегий в пользу этики равноправного делового

партнерства, антитрестовское, антимонопольное законодательство - все

это мероприятия, направленные на то;

чтобы всячески ограничить в хозяйственной области логику игры с

нулевой суммой, Чем больше это удавалось, тем быстрее фаталистическая

психология групповой судьбы сменялась психологией индивидуального

успеха - открытого для всех ? экономического творчества.

Если с этих позиций оценивать нашу "приватизацию" и её ближайшие

перспективы, многое станет ясным. Сегодня быв^ шие номенклатурные

идеологи с необычной готовностью кон4 статируют неготовность народа

к рынку. Одни из этого дела- ют вывод, что плох рынок сам по себе,

другие - что плох народ. Но как оказывается, дело здесь вовсе не в

архетипах j нашей национальной культуры и психологии; народ, напротив,

весьма реалистически оценивает свои шансы в условиях но-

менклатурной приватизации. Каждому ясно, что здесь и речи быть не

может о равных стартовых условиях, о единых для всех правилах игры, о

равновероятности рыночного риска^ Одни росчерком пера "приватизируют"

многомиллионную го-* сударственную собственность, другие могут

начинать только? с нуля. Правила игры тоже отнюдь не являются едиными

и гласными: для одних - льготы, привилегии и бюджетные подстраховки,

для других - запреты и ограничения.

Ясно, что в этих условиях в массовом сознании не может. утвердиться

"европоцентричная" картина атомарной вселенной; ;

получает закрепление старая картина когнитивных оппозиций;;

манихейского противостояния сил. Реальность нашей "приватий' зации" -

насаждение в массах вместо идеологии индивиду-^ сильного успеха

идеологии групповой обиды, В этих условиях оживает архетипический

образ святого народа-изгоя, предамй' ного верхами и самой

цивилизацией, не находящего своего1! места в "граде земном", где

правят бал жулики и негодяи. Я бы даже сказал, что едва ли

когда-либо в прошлом это!

258

манихейский образ обладал столь сильной социально-психологической

достоверностью, как сейчас. Поэтому не стоит удивляться усилению в

массовом сознании когнитивных начал - этноцентризма, национализма,

мифологии коллективного спасения и избранничества. Эта картина мира,

основанная на фаталистических презумпциях коллективной судьбы, связана

со своекорыстной политикой номенклатурной приватизации. Вследствие

этого светская идеология индивидуального успеха подменяется мистериями

коллективного "прорыва" в обетованную землю будущего, ибо настоящее

похищено силами зла.

Низкие самооценки в отношении собственных возможностей в настоящем

(при существующих правилах игры) представляют опасность даже на

индивидуальном уровне. Социологами отмечено, что большая часть

различного рода правонарушений совершается людьми с заниженной

самооценкой, Если же речь идет о низкой самооценке целого народа,

чувствующего себя неприкаянным изгоем цивилизации, опасность

приобретает глобальный характер.

Таким образом, тема "Россия и цивилизация" имеет два аспекта: с одной

стороны, цивилизация выступает как проблема России, которая без

усвоения ее достижений не обретет внутренней стабилизации, с другой -

Россия выступает как проблема цивилизации, стабилизация которой в

значительной мере зависит от того, состоится ли успешное подключение к

ней России. Главная причина второй в XX столетии русской смуты -

цивилизационное изгойство народа. Обескураживающей особенностью

российских реформ, начиная с Петра, является их цивилизационная

двойственность: если для верхов они выступают как вестернизация -

подключение к достижениям Запада, то для низов - как дальнейшая

ориентализация - усугубление бесправия в духе азиатского способа

производства,

Это отмечалось многими исследователями. Так, историк Д.П. Кончаловский

писал, что "одновременно с европеизацией высших классов русского

общества, аристократии и дворянства, с их постепенным раскрепощением

от государственного тягла, крестьянство, т.е. основная масса русского

народа, в период от Петра Великого до Екатерины II постепенно все

более закабалялась. и тем самым решительно отбрасывалась к полюсу

жизни, диаметрально противоположному Европе"34.

Об этом говорил и Г.В. Плеханов. "Сблизив с Западом высi^ee сословие и

отдалив от него низшее, Петровская рефор^э тем самым увеличила

недоверие этого последнего ко все-

34

Кончаловский Д.П. Пути России. Париж, 1969, с. 46-48.

9*

259

му тому, что шло к нам от Европы"35. Рост этого недоверия в конечном

счете завершился катастрофой 1917 г., срывшей весь

"вестернизированный" социальный пласт в лице высших классов и

произведший новую радикальную ориентализацию российского общества -

путем реставрации "азиатского способа производства". А все дело в том,

что вестернизацию правящий класс России (а он-то и осуществляет

реформы и перестройки) понимает весьма однобоко. Все, что касается ее

эмансипаторской, "послабляющей" 'стороны, обращено к представителям

правящего слоя, а издержки несет низший класс. Естественно поэтому,

что вестернизация в его глазах - отождествляется с ростом социальной

несправедливости и неравенства. Сегодняшняя "приватизация" уже обрела

соответствующий облик в глазах народа, связанный с феноменом

"цивилизационно противоположных" направлений своего движения.

Вестернизация снова обращена к правящему номенклатурному слою, загнав

основную массу населения в гет' то нищенства и примитивного

натурального обмена. Если эта! тенденция сохранится, легко себе

представить, с учетом описанной выше традиции, что приватизация будет

осуждена, народными массами как процесс коррумпирования

государственности. Вполне возможно, что тем самым закладывается ноя

вый цикл нашей вращающейся по кругу истории; вскоре можно будет ждать

новой радикальной ориентации общества в, виде очередной пугачевщины.

В чем по-настоящему достигнуто "ускорение", так эту в прохождении

циклов: цикл, начало которому положила петровская "вестернизация",

завершился ориентализмом большевизма почти через 200 лет; сегодня

эффект бумеранга не за-' ставит себя ждать столь долго. <-

Нынешние идеологи номенклатурной приватизации активно используют

родственное им марксистско-ленинское наследие^ для дискредитации

народного капитализма как запоздалого "экономического романтизма". В

частности, речь идет о "зако-s нах" неуклонной концентрации и

централизации капитала и!" замене капитализма свободной конкуренции

"государственно-5 монополистическим капитализмом". На самом деле,

здесь мы. имеем дело с проекцией на западную действительность опыта?;

социалистического огосударствления экономики, образования" j таких

монстров монополизма, как главки, тресты и всесоюз-. ные

производственные объединения.

35 Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Кн. 1. М.; Л.,

1925, с. 118.

260

Настоящая рыночная экономика- это стохастическая вселенная,

отличающаяся бесконечным набором вариантов, сложностью и

неопределенностью. Здесь вступление в борьбу каждого нового конкурента

не сводится к "переделу мира" (рынка), но всегда сопровождается

открытием новых экологических ниш, новых потребностей, новых

технологий36.

Как оказалось, современное "постиндустриальное общество" - это не

царство монополистических гигантов, а ренессанс малых форм,

отличающихся повышенной гибкостью, подвижностью, адаптивностью.

Экономическая статистика развитых стран убедительно это подтверждает.

Действительной преградой для развития у нас народного капитализма -

независимого мелкого и среднего бизнеса выступают не "объективные

экономические законы", а сложившееся при социализме переплетение

политической и экономической власти, не разрушенное до сих пор.

Узурпация "приватизации" номенклатурой породила монополитический

номенклатурный бизнес, круговая порука которого стала главным

препятствием свободной рыночной соревновательности. Новым шагом,

закрывшим перспективу народного капитализма в стране, стала реформа

цен, в считанные месяцы опустошившая сбережения миллионов людей.

Третьим фактором является наследие промышленной гигантомании,

приведшее к тому, что у нас в системе средств производства практически

отсутствует техника малых форм, пригодная для использования в

самостоятельном хозяйствовании фермера или мелкого городского

предпринимателя.

Наконец, следует упомянуть и еще об одной "партийной тайне"

номенклатурного бизнеса: использование им широкой поддержки Запада.

Почему Запад поддерживает монополистические притязания бывшей

номенклатуры, столь чуждые его "экономическому и гражданско-правовому

самосознанию? Можно выдвинуть ряд гипотез. Вероятнее всего, здесь

проявляется прагматизм западной элиты, отдающей себе отчет в огромных

властных возможностях бывшей номенклатуры, которая соглашается на

"вестернизацию" России при одном условии; обмене прежнего своего

административно-политического господства на экономическое - в качестве

предпринимательского класса эпохи "первоначального накопления".

Возможен и такой мотив: номенклатурный государственномонополистический

капитализм, как значительно менее эконо-

См. об этом: Пачарин А.С. Революционеры и бюргеры // Дружба народов,

1991, ?? ?2.

261

мически эффективный, создаст препятствие для быстрого промышленного

рывка России и в обозримом будущем избавит Запад от опасного

конкурента.

Наконец, есть гипотеза, выдвинутая французскими "новыми философами";

они полагают, что на протяжении многих десятилетий политика Запада в

отношении России диктуется логикой солидарности двух элит - буржуазной

и советской, партократической. в деле обуздания русского народа,

воспринимаемого как носитель непредсказуемой "варварской" стихии.

Марксизм и марксистский режим в этом плане оцениваются как

импортированная с Запада жесткая технология "обуздания черни", ибо

прежние, более мягкие технологии, используемые для этой цели старым

царским режимом, оказались бессильными.

Сегодня эта концепция сговора элиты Востока и Запада за спиной

обманутого русского народа, пожалуй, ближе всего фобиям массового

сознания, обескураженного разорительными результатами "приватизации".

Создаются предпосылки для возрождения древней диалектики

изгойства-избранничества, когда отлучение народа от благ цивилизации

порождает в нем мощную религиозно-морализаторскую реакцию на нее как

на "вавилонскую блудницу", разрушение которой необходимо для

утверждения царства праведных на Земле.

Светскому сознанию положение не представляется столь безвыходным.

Поражение "народного капитализма" и господство коррумпированного

номенклатурного бизнеса не относится к неперерешаемым итогам

отечественной истории, как это может представляться старому

лапласовскому разуму, ориентированному на жесткие линейные связи между

прошлым и будущим, Об историческом процессе можно сказать то же самое,

что сказал Фридрих фон Хайек о рынке: как о процедуре открытия таких

состояний, которые в принципе не являются предрешенными, а значит и

предсказуемыми заранее,, Как показывает изучение истории капитализма

на Западе, в каждом новом поколении происходит неожиданная ротация

капиталов в ущерб извечным родительским или групповым стремлениям

завещать власть и богатство "своим". Сплошь и рядом оказывается, что

"гарантированные" стартовые условия':

ничего не гарантируют и, скорее, затрудняют адаптацию к новому тем,

кто привык к старым поблажкам. По свидетельству французского историка

Л. Февра, "в некотором смысле ка^ питалистами не бывают по наследству

- от отца к сыну."37

37 Февр Л. Бои за историю. М., 1991, с. 189.

262

Наследуется капитал, но не наследуется способность его сохоанить и

умножить: новая эпоха создает новые правила игры и требует новых

качеств. Эта дискретность одновременно выступает и в роли рока для

прежних "любимцев истории", и в качестве шанса - для ее недавних

изгоев.

Правда, остается неясным важный вопрос: хватит ли у нынешних изгоев

перестройки терпения подождать новых исторических шансов. По-видимому,

для этого необходимо, чтобы ненависть к социалистическому прошлому

была сильнее неприязни к пока что неприглядному, но еще не до конца

оформившемуся настоящему порядку; тогда опасность реставрации будет

служить предостережением для нетерпеливых, но не беспамятных.