Глава XII о том же с точки зрения сомнения или убежденности

Мы ежедневно встречаемся с людьми, которые настолько скептически относятся к истории, что утверждают, будто ни один народ никогда не мог верить в такие нелепые принципы, какими были принципы греческого и египетского язычества; в то же время эти люди настолько догматичны по отношению к религии, что думают, будто подобных нелепостей нельзя найти ни в каких других вероисповеданиях. Таких предубеждений придерживался Камбиз⁵⁶; он весьма нечестивым образом осмеял и даже ранил Аписа, великого бога египтян, который его непосвященному зрению казался не чем иным, как большим пятнистым быком. Но Геродот * по справедливости приписывает эту исполненную страсти выходку настоящему сумасшествию или же душевному расстройству, иначе, говорит он, Камбиз никогда не оскорбил бы публично никакого установленного культа. Ибо, продолжает он, каждый народ всегда бывает наиболее удовлетворен своим собственным культом и думает, что'он в данном отношении превосходит все остальные народы.

Надо сознаться, что римско-католическая секта является весьма ученой и что ни одно другое вероисповедание, кроме англиканского, не может оспаривать того, что указанная секта есть самая ученая из всех христианских церквей. Однако знаменитый араб Аверроэс, несомненно слышавший о египетских суевериях, • Lib. Ill, с. 38"

==415

заявляет, что из всех религий самой нелепой и безрассудной является та, последователи которой, создав свое божество, поедают его.

И действительно, я думаю, что ни у каких язычников нет такого догмата, который предоставлял бы столько поводов для насмешек, как догмат о пресуществлении:он до такой степени нелеп, что не поддается никакой аргументации. По этому поводу существует даже несколько занимательных анекдотов; они, правда, до некоторой степени вольнодумны, однако сообщают их по большей части сами католики. Рассказывают, что однажды священник по недосмотру вместо причастия дал причащаемому жетон (counter), случайно попавший в число облаток. Причастник терпеливо прождал некоторое время, думая, что жетон размягчится у него на языке, но, заметив, что он остается целым, вынул его.Вы, видно, ошиблись,вскричал он, обращаясь к священнику.Кажется, Вы дали мне богаотца: он такой крепкий и жесткий, что я не могу его проглотить.

Один известный полководец, находившийся на службе в Московии, явившись в Париж, чтобы излечить свои раны, привез с собой молодого турка, взятого им в плен. Некоторые доктора Сорбонны (которые в общем столь же догматичны, как и константинопольские дервиши), жалея бедного турка, который должен был подвергнуться вечным мукам только потому, что никто его не просветил, весьма настойчиво предлагали Мустафе перейти в христианство и в виде поощрения обещали ему много доброго вина в этом мире и рай в мире будущем. Трудно было устоять перед столь сильными соблазнами; и, после того как Мустафа был вполне просвещен и обучен катехизису, он наконец согласился принять крещение и причаститься святых тайн. Но священник, дабы закрепить и упрочить все сделанное им, решил продолжать свои поучения и на следующий день начал их с обычного вопроса: «.Сколько существует богов?» — «Ни одного», —ответил Бенедикт, ибо таково было его новое имя.«Как, ни одного!» —вскричал священник.«Конечно, —ответил. добросовестный новообращенный, —вы все время гово-

==416

рили мне, что существует только один бог, а вчера я его съел».

Таковы доктрины наших братьев католиков, но мы до такой степени привыкли к этим доктринам, что никогда не удивляемся им, хотя в какой-нибудь будущий век, вероятно, будет трудно убедить некоторые народы, что двуногие существа, именуемые людьми, могли некогда исповедовать подобные принципы. И в то же время тысяча шансов против одного, что у самих этих народов в их вероисповедании будет что-нибудь столь же нелепое, к чему они будут относиться с самой слепой и благочестивой верой.

Я жил однажды в Париже⁵⁸в однойгостиницес тунисским посланником, который, проведя несколько лет в Лондоне, возвращался к себе через Париж. Как-то раз я увидал, что его мавританское превосходительство стоит у ворот и забавляется, разглядывая проезжающие мимо пышные экипажи. Случайно той же дорогой проходило несколько капуцинов, никогда не видавших турка, тогда как он со своей стороны хотя и привык к европейским костюмам, но никогда не видел забавной фигуры капуцина. Трудно выразить то обоюдное восхищение, которое они внушили друг другу! Но если бы капеллан посольства вступил в спор с этими францисканцами, их взаимное удивление было бы не меньшим. Вот так все люди дивятся друг на друга, и им никак невозможно вбить в голову, что африканская чалма нисколько не хуже и не лучше европейского капюшона.Он очень хороший человек,сказал князь Саллийский про де Рюйтера⁵⁹, кожаль, что он христианин.

Предположим, что доктор Сорбонны говорит жрецу из Саиса: «Как можете вы поклоняться порею я луку?» — «Если мы им и поклоняемся, — отвечает жрец, — мы по крайней мере не едим их». — «Но разве кошки и обезьяны не странные объекты для обоготворения?»—спрашивает ученый профессор. «Они по крайней мере столь же пригодны для этой цели, как реликвии или истлевшие кости мучеников», — отвечает его не менее ученый противник. «Разве не сумасбродство с вашей стороны, — настаивает католик, —

==417

резать друг друга из-за вопроса, что предпочтительнее — капуста или огурец?» — «Да, — отвечает язычник, — я соглашусь с этим, если вы сознаетесь, что еще более сумасбродны те, которые сражаются из-за предпочтения того или другого тома софистики, тогда как десять тысяч таких томов не стоят одного-единственного кочана капусты или огурца» *.

Всякий посторонний наблюдатель (к сожалению, посторонних наблюдателей очень немного) легко придет к заключению, что если бы для установления какой-либо народной религии не требовалось ничего, кроме выяснения нелепости других религиозных систем, то всякий приверженец какого-либо суеверия мог бы привести достаточные основания в пользу своей слепой, фанатичной преданности тем принципам, в которых он воспитывался. Но и, несмотря на отсутствие обширных познаний, необходимых для обоснования подобной уверенности (возможно, даже благодаря такому отсутствию), у человечества нет нехватки в религиозном усердии и вере. Диодор Сицилийский ** иллюстрирует это, приведя замечательный случай, свидетелем которого был он. В то время как Египет тре-

 Странно, что египетская религия, несмотря на всю ее нелепость, так сильно была похожа на еврейскую, что даже самые гениальные писатели древности не могли заметить между ними какого-либо различия. В высшей степени примечательно, что и Тацит и Светоний, упоминая об изданном при Тиберии сенатском декрете, которым из Рима изгонялись все лица, исповедовавшие еврейскую и египетскую религии, несомненно, считают эти религии одинаковыми и, по-видимому, даже сам декрет был основан на таком предположении. «Actum ot de sacris Egyptiis ludaicisque pellendis; factumque patrum consultum, ut quatuor niillia libertini generis ea superstitione infecta, quis idonea aetas, in insulam Sardinian! veherentur, coercendis illic latrociniis; et si ob gravitatem coeli interissent, vile damnum: ceteri cederent Italia, nisi certam ante diem profanes ritus exuissent». — Tacit. Ann., lib. II., c. 85. «Externas caeremonias, Aegyptios Judaicosque ritus compescuit; coactis qui saperstitione ea tenebantur, religiosas vestes cum instrumento on-mi comburere» etc. — Sueton., Tiber., c. 36^s0. Эти мудрые язычники, подметив нечто тождественное в общем облике, характере и духе обеих религий, сочли различие в их догматах слишком незначительным, чтобы уделять ему внимание.

* Lib., I, 83.

==418

петал перед самим именем Рима, один легионер случайно совершил святотатственный и нечестивый поступок, убив кошку; весь народ в крайнем исступлении напал на него, и правитель, несмотря на все свои старания, не в силах был его спасти. Я уверен, что как римский сенат, так и римский народ того времени не были столь же щепетильны по отношению к собственным национальным божествам. Несколько позже они совершенно искренне предоставили Августу место в небесных апартаментах и, вероятно, свергли бы ради него с престола любого из небожителей, если бы им казалось, что Август желает этого. «Praesens divus habebitur Augustus» ⁶¹, — говорит Гораций. Это весьма важный факт, у других народов и в другие эпохи к подобным фактам относились также далеко не безразлично *.

Несмотря на всю святость нашей священной религии, говорит Туллий**, ни одно преступление не является столь обычным среди нас, как святотатство. Между тем разве кто-либо слышал, чтобы египтянин осквернил храм кошки, ибиса или крокодила? Нет таких мучении, говорит тот же автор    в другом месте, которым не согласился бы подвергнуться египтянин, лишь бы не нанести вреда ибису, аспиду, кошке, собаке или крокодилу. Итак, вполне справедливы слова Драйдена, сказавшего: «Какого бы происхождения ни был их верховный бог, происходил ли он от бревна, камня или же какого-нибудь иного грубого материала, его приверженцы столь же храбро защищают его, как если бы он был выкован из золота» («Авесалом и Архитопель») ⁶⁴.

Мало того, чем презреннее материал, из которого состоит божество, тем большее обожание способно оно

 Когда Людовик XIV взял под свое покровительство иезуитскую коллегию в Клермоне, община приказала поместить королевский герб над воротами, а чтобы очистить для него место, ведено было снять крест. Это дало повод для следуюшей эпиграммы: Sustulit bine Christi, posuitque insignia Regis: Impia gens, alium nescit habere Deum⁶².

* De nat. Deor., I, 29. ·"* Tusc. Quaest, lib. V⁸³, 27.

==419

вызвать в сердцах своих обольщенных приверженцев; они упиваются тем, что постыдно, и кичатся своим божеством, стойко перенося насмешки и оскорбления его врагов. Десять тысяч крестоносцев стекаются под священные знамена и открыто гордятся именно теми сторонами своей религии, которые их противники признают наиболее постыдными.

Я знаю, что в египетской богословской системе встречается одно затруднение, хотя, впрочем, немногие системы подобного рода вполне свободны от таковых. Принимая во внимание способ размножения кошек, нетрудно доказать, что одна их пара в течение пятидесяти лет могла бы заполнить своим потомством целое царство. Если бы к этому потомству стали относиться с таким же благоговейным обожанием, то еще через двадцать лет в Египте не только было бы легче найти бога, чем человека (как и было, по словам Петрония^⁵, в некоторых местностях Италии), но боги в конце концов уморили бы с голоду людей, так что у самих богов не осталось бы ни жрецов, ни поклонников. Поэтому вполне вероятно, что этот мудрый народ, наиболее славившийся в древние времена своим благоразумием и здравой политикой, предвидя столь опасные последствия, оставлял все свое почитание на долю взрослых богов и открыто, без всякого сомнения и раскаяния топил священных новорожденных, или маленьких богов-сосунков. Таким образом, отступление от принципов религии ради преходящих интересов никоим образом не следует считать изобретением новейших времен.

Ученый и философ Варрон⁶⁶, рассуждая о религии, не претендует выразить что-либо помимо сомнения и неуверенности. Таковы были его здравый смысл и выдержка! Но страстный, ревностный Августин поносит благородного римлянина за его скептицизм и сдержанность; сам же он исповедует безусловную, слепую веру*. Однако один языческий поэт, современник этого святого, по неразумению считает религию последнего настолько ложной, что, по его словам, даже дети

 De civitate Dei, lib. Ill, с. 17 ^β7.

==420

при всем их легкомыслии не могли бы поверить в нее ".

Если заблуждение столь обыденная вещь, то разве удивительно, что каждый является столь самоуверенным (positive) и догматичным и что рвение часто возрастает пропорционально ошибке? «Moverunt, — говорит Спартиан, — et ea tempestate Judaei helium quod vetabantur mutilare genitalia» **.

Если бы вообще был такой народ или такая эпоха, у которого или в которую народная религия утратила бы всю свою власть над людьми, то можно ожидать, что это случилось бы в Риме во времена Цицерона, что неверие открыто воздвигло бы там свой трон и сам Цицерон в каждой своей речи, в каждом своем поступке оказался бы самым явным его ревнителем. Но какие бы скептические вольности ни позволял себе этот великий человек в своих сочинениях и философских беседах, в обыденной жизни он избегал обвинений в деизме и нечестии. Даже перед собственной семьей и перед женой Теренцией, которой он в высшей степени доверял, ему хотелось казаться истинно религиозным человеком; от него осталось адресованное к жене письмо, в котором он всерьез просит ее принести жертву Аполлону и Эскулапу в благодарность за свое выздоровление ***.

Набожность Помпея была гораздо более искренней: все его поведение во время гражданских войн свидетельствует о большом уважении к гаданиям, снам и пророчествам ****.Август был заражен всевозможными суевериями; подобно тому как о Мильтоне сообщают, что его поэтический гений никогда не расцветал обильно и пышно весной, так и Август отмечает, что в это время года его способность видеть сны никогда не достигала такого совершенства и не заслуживала такого доверия, как в остальные времена года. Кроме того, этот великий и талантливый император обычно сильно беспокоился, когда ему случалось перепутать обувь и

 Claudii Ratilii Numitiant, iter., lib. I, v. 394⁶⁸.

* In vita Adriani, 14^ю. *** Lib. XIV, epist. 7. **** Cicero, De divin., lib. II, c. 24⁷⁰.

==421

надеть сандалию с правой ноги на левую *. Словом, нельзя сомневаться в том, что приверженцы утвердившихся суеверий в древнее время были столь же многочисленны во всех слоях общества, как в наше время приверженцы современной религии. Влияние древних суеверий было столь же всеобщим, хотя и менее сильным; такое же количество людей было привержено им, хотя их приверженность, видимо, не была столь сильной, безоговорочной и точной (precise and affirmative).

Мы можем отметить, что, несмотря на догматический, властный характер всякого суеверия, убежденность религиозных людей бывает во все времена скорее притворной, чем истинной, и ни в коей мере не может сравняться с той твердой уверенностью и убежденностью, которая руководит нами в обыденных жизненных делах. Люди даже перед самими собой не смеют сознаться в тех сомнениях, которые мучат их в связи с подобными вопросами; они ценят лишь слепую веру и скрывают от самих себя свое действительное неверие при помощи самых усердных клятв и самого крайнего ханжества. Но природа оказывает сопротивление всем их усилиям и не позволяет тому неясному, мерцающему свету, который только и может проникнуть в эту мрачную область, сравняться с яркими впечатлениями, доставляемыми здравым смыслом и опытом. Обычное поведение людей опровергает их слова и показывает, что в подобных вопросах их вера является каким-то неизъяснимым душевным актом, средним между неверием и убеждением, но гораздо более близким к первому, чем ко второму.

Таким образом, человеческий дух является, по-видимому, до такой степени шатким и неустойчивым, что даже теперь, когда многие лица находят интерес в том, чтобы постоянно обрабатывать его при помощи резца и молотка, они тем не менее оказываются не в состоянии выгравировать на нем богословские принципы на сколько-нибудь продолжительное время; насколько же более это справедливо по отношению к древним временам, когда существовало сравнительно

 Saeton, Aug., cap. 90, 91, 92; Plin., lit). II, cap. 5⁷¹.

==422

мало носителей священных обязанностей? Не удивительно, что видимость была тогда очень обманчива и люди в некоторых случаях казались безусловно неверующими и даже врагами установленной религии, не будучи таковыми или по крайней мере не сознавая ясно своих собственных взглядов на данный предмет.

Другой причиной, делавшей древние религии гог раздо более неустойчивыми, чем современные, являлось то обстоятельство, что первые были основаны на предании,тогда как вторые — насвященном писании; причем предания в первом случае были запутанны, противоречивы и зачастую сомнительны, а поэтому их совершенно нельзя было свести к какому-нибудь образцу, или канону, и из них нельзя было вывести определенные принципы веры. Рассказы о богах были столь же бесчисленны, как папистские легены, и, хотя почти каждый верил в некоторую часть таких рассказов, никто не мог верить в их совокупность и не мог даже знать ее; в то же время все должны были признавать, что ни одна отдельная часть этих рассказов не обоснована лучше остальных. Предания разных городов и народов также были во многих случаях прямо противоположными, и нельзя было указать основания для предпочтения одного из них другим. И так как существовало бесчисленное множество рассказов, основанных на далеко не надежном предании, то переход от основных принципов веры к ненадежным и со~ мнительным фикциям был совсем незаметен. Поэтому стоило лишь приблизиться к языческой религии и начать рассматривать ее по частям, как она расплывалась, точно облако. Она никогда не могла быть построена на твердых догматах и принципах; и это хотя и не отталкивало большинства людей от столь нелепой веры — разве люди могут быть разумными, — однако вызывало у них большие сомнения и колебания по отношению к ее принципам и даже побуждало некоторые известным образом настроенные умы к действиям и мнениям, казавшимся проявлением безусловного неверия.

К этому можно добавить, что вымыслы языческой религии были сами по себе легкими, изящными и про-

==423

Стыми, в них не было ни чертей, ни морей из серы, ни вообще чего-либо такого, что могло особенно устрашить воображение. Кто мог воздержаться от улыбки, думая о взаимной любви Марса и Венеры или о любовных похождения Юпитера и Пана? В данном отношении это была истинно поэтическая религия, разве что в ней было слишком много легкомыслия, не подобающего серьезным видам поэзии. Мы знаем, что она была воспринята поэтами нового времени, причем последние высказывались о богах, которых они рассматривали как вымысел, не с большей свободой и не с меньшей непочтительностью, чем это делали древние по отношению к действительным объектам своего поклонения.

Совершенно неправильно полагать, будто религиозная система, не оказавшая глубокого влияния на дух народа, должна быть безусловно отвергнута всеми здравомыслящими людьми и что противоположные принципы, несмотря на те предубеждения, в которых воспитываются люди, большей частью устанавливались при помощи аргументов и рассуждений. Не знаю, не будет ли более вероятным обратное заключение? Чем менее назойливо и навязчиво какое-либо суеверие, тем меньше вызывает оно неудовольствия и негодования людей и тем меньше вызывает у них вопросов относительно его обоснования и происхождения. В то же время очевидно, что власть всякой религиозной веры над умом человека неустойчива и непостоянна, подчинена всякому колебанию настроения и зависит от разных событий, поражающих воображение. Разница здесь только в степенях; представитель древнего мира во время своей речи стал бы попеременно переходить от неверия к суеверию *, современный же человек часто

 Подтверждением этого является следующее замечательное место из Тацита: «Praeter multiplices rerum humanarum casus coelo terraque prodigia et fulminum monitus et futurorum praesagia, laeta tristia, ambigua manifesta. Nec enim unquam atrocioribus populi Romani cladibus, magisve ju&tis indiciis approbatum est, non esse curae Diis securitatem nostram, esse ultionem». Histlib. I, 3⁷². Ссора Августа с Нептуном свидетельствует о том же; если бы император не верил в то, что

==424

думает то же самое, но бывает более осторожен в выражениях.

Лукиан прямо говорит *, что всякого, кто не верил в самые бессмысленные басни язычества, народ считал нечестивцем и безбожником. И действительно, разве стал бы этот изящный писатель направлять всю силу своего остроумия и своей сатиры против народ; ной религии, если бы эта религия не была предметом веры всех его соплеменников и современников?

Ливии** признается в общем неверии своего века столь же откровенно, как это сделало бы любое духовное лицо нынешнего времени, но зато столь же строго и осуждает его. Можно ли, однако, представить себе, что народное суеверие, которое ввело в заблуждение такого умного человека, не могло сделать того же и с большинством народа?

Стоики наградили своего мудреца множеством пышных и даже нечестивых эпитетов, заявляя, что он является богатым, свободным царем и равен бессмертным богам. Они забыли добавить, что своим умом он не отличается от любой старухи, ибо ничто не может быть более жалким, чем те взгляды, которых придерживалась секта стоиков по отношению к религиозным вопросам. Они, например, в согласии с прорицателями вполне серьезно утверждали, что, если ворон каркает слева, это хорошее предзнаменование, а если грач кричит с той же стороны, то это предзнаменование плохое. Панэций⁷⁴был единственным греческим стоиком, относившимся с некоторым сомнением к предсказаниям и гаданиям***. Марк Антонин**** рассказывает, что он сам получал от богов много советов во сне. Эпиктет *****, правда, запрещает обращать вни-

Нептун действительно существует и владычествует над морем, то чем бы был вызван его гнев? А если он верил в это, то не безумием ли с его стороны было и дальше раздражать это божество? То же замечание применимо и к восклицанию Квинтилиана при известии о смерти его детей. Lib. VI, Praef.

 Philopseudes ^та, 3. ** Lib. X, cap. 40.

** Cicero, De Divin., lib. I, cap. 3 et 7.

*** Lib. I, § 17. ***** 'Ench.^7S§ 17,

==425

мание на язык грачей и воронов, но не потому, что они не вещают истин, а лишь потому, что они не могут предсказать нам ничего, кроме того, что мы сломаем себе шею или что наше имение будет конфисковано, а это, по его мнению, такие события, которые вовсе нас не касаются. Таким образом, стоики соединили философский энтузиазм с религиозным суеверием; сила их ума, целиком направленная в сторону этики, оказалась истощенной, когда дело коснулось религии *. Платон ** влагает з уста Сократа утверждение, что возведенное на него обвинение в неверии обосновывалось исключительно тем, что он отрицал такие побасенки, как кастрация Урана его сыном Сатурном и свержение Сатурна с престола Юпитером. Однако в одном из последующих диалогов*** Сократ признается, что учение о смертности души было общераспространенным среди народа мнением. Есть ли здесь противоречие? Да, несомненно, но оно обнаруживается не у Платона, а у народа, религиозные принципы которого вообще всегда бывают составлены из самых непримиримых элементов, в особенности в такую эпоху, когда суеверия воспринимаются им так легко и свободно ****.

 Я согласен с тем, что стоики не были вполне правоверными с точки зрения установленной религии, но на основании приведенных примеров видно, что они делали ей много уступок, народ же, несомненно, принимал ее целиком.

· Eutyphro, 6.

** Phaedo.

*** Образ действий Ксенофонта в том виде, как он предстает в собственном изложении последнего, является несомненным доказательством общего легковерия людей того времени и свойственной всем временам бессвязности людских мнений относительно религиозных вопросов. Этот великий полководец и философ, ученик Сократа, человек, высказавший несколько в высшей степени тонких мыслей относительно божества, обнаружил следующие признаки грубого языческого суеверия. По совету Сократа он обратился к оракулу, прежде чем решился отправиться в экспедицию против Кира (De exped., tib. Ill, p. 294, ex edit. Leunc.). В ночь после захвата полководцев он видел сон, которому придал большое значение, признав его, однако, двусмысленным (id., p. 295). И он и вся его армия считали чихание очень счастливым предзнаменованием (id., p. 300). Придя к роке Кентриту, он увидел другой сон, которому он и его соратник, полководец Хирозоф, придали

==426

Тот же Цицерон, который в Кругу своей семьи старался показать себя истинно .религиозным, на открытом заседании суда без стеснения отзывался об учении о загробной жизни как о бессмысленной басне, к которой никто не может относиться серьезно *. Цезарь в изображении Саллюстия ** говорит таким же языком на открытом заседании сената ***. Однако нет ника-

болыпое значение (id., lib.IV, р. 323). Греки, страдая от холодного северного ветра, принесли этому ветру жертву, после чего, как свидетельствует историк, он сразу утих (id., p. 329). Ксенофонт тайно гадал на жертвах, прежде чем принял определенное решение относительно основания колонии (lib. V, р. 359). Он сам был очень искусным авгуром (id., p. 361). Результат жертвоприношения заставил его отказаться от единоличного командования армией, которое ему предложили  (lib. VI, р. 273). Спартанец Клеандр, хотя он и очень желал получить этот пост, отказался от него по той же причине (id., p. 392). Ксенофонт упоминает о некогда виденном им сне и о его толковании при первой своей встрече с Киром (id., p. 373). Он упоминает также место нисхождения Геракла в ад так, словно верит в это, и говорит, что следы указанного нисхождения еще сохранились (id., p. 375). Он чуть не уморил с голоду армию, не желая вести ее в бой вопреки предзнаменованиям (id., p. 382, 383). Его друг Эвклид, авгур, сначала не верил, что он не принес с собой денег, вернувшись из похода, не верил до тех пор, пока не осуществил жертвоприношение и не выяснил на основании внутренностей жертвенных животных, как обстоят дела (lib. VII, р. 425). Тот же философ, составив проект о копях, имевший целью увеличение доходов Афин, посоветовал афинянам предварительно обратиться к оракулу (De rat. red., p. 392). Что все это благочестие не было простым притворством ради политических целей, явствует как из самих фактов, так и из духа данной эпохи, ибо тогда вряд ли можно было достигнуть чего-либо при помощи ханжества. Кроме того, Ксенофонт, как видно из его «Меморабилий», был в то время чем-то вроде еретика, чем никогда не бывает ни один политический ханжа. В силу того же основания я утверждаю, что Ньютон, Локк, Кларк и другие, будучи приверженцами арианства или социнианства, вполне искренне придерживались исповедуемой ими веры, и я всегда выдвигаю этот аргумент против некоторых вольнодумцев, настаивающих на том, что указанные философы непременно должны были быть лицемерами.

 Pro Cluentio, cap. 61 ^7β.

* De bello Catil.⁷⁷, 51.

** Цицерон (Tusc. Quaesfc, lib. I, cap. 5), Сенека (Epist. 24), а также Ювенал (Sat. 2, 149) утверждают, что не найдется

==427

ких сомнений в том, что на основании подобных вольностей нельзя заключать о господстве полного и безусловного неверия и скептицизма среди народа. Хотя некоторые стороны народной религии не оказывали значительного воздействия на души людей, зато другие ее стороны тесно соприкасались с последними; и главной задачей философов-скептиков было доказать, что те и другие одинаково мало обоснованы. К этому искусственному приему прибегает Котта в диалогах «О природе богов». Он опровергает всю систему мифологии, постепенно переходя вместе с правоверными от более значительных мифологических рассказов, в которые все верили, к более легкомысленным, над которыми все смеялись: от богов — к богиням, от богинь — к нимфам, от нимф — к фавнам и сатирам. Его учитель Карнеад прибегал к подобному же способу рассуждения *.

В общем самые крупные и заметные различия между основанной на предании мифологическойрелигией и религиейсистематической,илисхоластической, сводятся ц следующим двум пунктам: первая часто оказывается более разумной, так как состоит целиком из множества рассказов, которые хотя и не обоснованы, но не заключают в себе явных нелепостей и логических противоречий; кроме того, она оказывает такое слабое и поверхностное влияние на душу людей, что даже в том случае, когда ее все воспринимают, она, к счастью, не оставляет слишком глубоких впечатлений в аффектах и рассудке.

ни одного ребенка и ни одной старухи, которые были бы достаточно глупы, чтобы верить в россказни поэтов о будущей жизни. Но почему же Лукреций так превозносит в таком случае своего учителя за то, что он избавил нас от этих ужасов? Быть может, большинство людей было тогда настроено так же, как описываемый Платоном Кефал(Пе Rep., lib. I, 330 D), который, будучи молодым и здоровым, смеялся над этими рассказами, а состарившись и сделавшись немощным, начал верить в их истинность. То же самое нередко можно наблюдать и в настоящее время.

 Sext. Empir., Advers. Mathem., lib. IX, 429.

==428