23.Формирование романной концепции в повестях Тургенева 50 годов

24. Поэтика таинственных повестей

Успех философии Шопенгауэра в 50-е годы свидетельствовал о громадном падении уровня философской культуры немецкой буржуазии. При всем блеске своего литературного таланта и при всем разнообразии своего чисто интеллектуального дарования, Шопенгауэр все же вульгарный мыслитель, хотя бы уже потому, что он ни разу отчетливо не поставил перед собой вопроса о методике философского мышления. Ответственнейшие положения своей системы он обосновывал ссылкой на непосредственную очевидность, на данные непосредственного вчувствования в объект, которое казалось ему высшим и достовернейшим способом познания. Так, например, Шопенгауэр говорит («Мир как воля и представление», Т. I, гл. 15) о «непосредственном, наглядном восприятии сущности мира», по сравнению с которым (там же, гл. 7) «наука в собственном смысле слова... никогда не даст вполне удовлетворительного объяснения, ибо она не пересекается с последней сущностью мира». Даже основной, центральный догмат шопенгауэровского объяснения мира: «сущность вещей есть воля» — достигнут им на наивном пути аналогии, перенесения на мир результата самовосприятия; Шопенгауэр (там же, гл. 21) приглашает своего читателя «вдуматься» и убедиться, что сила, действующая в магните, выгоняющая стебель к солнцу, завязывающая химические соединения и пр., есть не что иное, как то, что во внутреннем опыте всякого дано ему в виде его собственной воли. Убедить в этом, наивно добавляет Шопенгауэр, может только «размышление» (Anwendung derReflexion). Следовательно, в основе всей его системы лежит неограниченное доверие к внутреннему опыту, об иллюзиях и обманах которого он, очевидно, не знает ничего. Философской гарантией оказывается только сила и яркость пережитой концепции, — а это как раз и характеризует нефилософский, примитивный (при всей культурной и литературной насыщенности) и в самом глубоком смысле этого слова реакционный (ибо возвращающий философию к методике мифологии) тип мышления о мире.

Исторически понятно происхождение системы Шопенгауэра в 1810-е годы как одного из многочисленных тогда ответов на поставленную романтизмом задачу отыскания философского «ключа» к миру, — но совершенно иное дело всеевропейская слава Шопенгауэра через 40 лет после того, как его система сложилась в совершенно законченной форме, в 50-е годы; совершенно иное — триумф его философии в бисмарковой Пруссии, Франции Второй империи и России Тургенева, Толстого и Фета. Иначе как глубоким упадком философской мысли господствующих классов нельзя объяснить то обстоятельство, что учение его, собственно говоря, глубоко не философское, обошло всю Европу, как последнее и окончательное слово философской мудрости, как решение философской задачи тысячелетий! Буржуазия нашла своего мудреца и ради него изменила традициям своей же собственной классической философии, наследие которой было ей уже не по силам. Диалектика, философия восходящего класса, сменилась стабилизированной «панорамой» мира, т. е., в сущности, мифологической импрессией, что в данном случае означало отказ немецкой буржуазии от серьезной философской культуры и возвращение ее к примитивному типу мышления о мире, — кстати, шопенгауэровская «воля» разительно сходна с «силой» (mana), таящейся в предметах по религиозным учениям, например, диких племен Центральной Австралии. В таких случаях можно говорить, если угодно, об «одичании» философской мысли, не в разговорно-метафорическом, а в буквальном смысле слова.

Между тем как передовая философская мысль от Гегеля через Фейербаха шла к Марксу, немецкая буржуазия от правого гегельянства, которое было ее нормальной позицией в 30-е годы, перешла частью к физиологическому (не-диалектическому) материализму, частью к философским сказкам шопенгауэровской мифологии об изначальной Воле, о сознании, вдруг осветившем ее высшие ступени, о мировом страдании, об искуплении мира бескорыстным созерцанием художника и самоотречением аскета. Это был грубый регресс.

3.

Тургенев совершил, вместе с немецкой буржуазной культурой, весь этот регрессивный философский путь. К сожалению, научное выяснение этого вопроса еще невозможно, потому что, во-первых, у нас еще нет отвечающей современным требованиям монографии о развитии философских взглядов Тургенева, так что лишь в самых общих чертах его можно определить как путь от умеренного гегельянства к импрессионистическому шопенгауэризму (о чем ниже), а во-вторых, научно не обследован еще вопрос об огромном влиянии, оказанном системой Шопенгауэра на сложение различных русских идеологий; достаточно назвать, кроме Тургенева, имена Л. Толстого, А. А. Фета, к которым следует присоединить Ф. Сологуба (картина мира, лежащая в основании его лирики и прозы, представляет вариант волюнтаристской мифологии) и, частично, А. Чехова; вообще, полоса влияния Шопенгауэра прошла по всей русской культуре, заняв около полустолетия (от 1850-х годов до 1910-х: повесть Сологуба «Звериный быт» написана незадолго до войны!), причем все русские идеологии, сложившиеся в орбите этого влияния, в разных оттенках и в различном смысле слова, были одинаково реакционны и образовали в совокупности философский правый фланг русской культуры. Замечательно, какой верный классовый инстинкт подсказал русским разночинцам (и всей передовой молодежи) равнодушное либо враждебное отношение к повестям Тургенева. И обратно: едва стала слагаться неореакционная идеология 90-х годов (через несколько лет оформившаяся как русский символизм), первым делом ее была выдвинутая Мережковским переоценка этих повестей: романы Тургенева были объявлены его смертным, уже устаревшим наследием, а «Сон», «Собака», «Часы» и др.— основным вкладом его в русскую литературу, свободным от политических страстей эпохи, потому что жизнь в этих повестях взята вее коренных, «вечных» очертаниях! Это распределение тургеневского наследия между левой общественностью и реакционными течениями всех типов весьма симптоматично; мы сейчас увидим, что философская ориентация повестей Тургенева действительно представляет реакционный антипод диалектического мышления; однако серьезное изложение вопроса, снова заметим, невозможно, пока нет в нашей исторической науке монографического обследования влияния, которое оказал Шопенгауэр на общую историю реакционных идеологий в России, — только в такой общей истории шопенгауэризм Тургенева нашел бы свое относительное место.

«Философичны» все без исключения повести Тургенева, все предполагают общее учение о жизни, а некоторые (в особенности повести 60-х годов) написаны как иллюстрирующий пример к такому учению. Особенно интересен «метод» этой философичности: от единичного наблюдения, от усмотренной связи совершается взлет к общему суждению о жизни, с пропуском всех посредствующих ступеней, так что громадный пробег мысли соединяет отрывочный «эпизод» и генеральное «учение». Благодаря влиянию Шопенгауэра, вся атмосфера тогдашней немецкой культуры была отравлена легкостью этого взлета, способного мгновенно «офилософить» любое фрагментарное жизненное наблюдение, подобно тому, скажем, как Эллис в «Призраках» мгновенно может перенестись за тысячу верст! Благодаря этой черте Шопенгауэр стал философом для «публики», именно публика была пленена кажущимся глубокомыслием этого молниеносного пробега мысли. Шопенгауэру достаточно вида цветка, раскрывшегося «как взирающее око» на вершине стебля, чтобы приписать растительному миру пассивное познание; от робости взглядов влюбленных, от стремления влюбленных укрыть свои отношения он умозаключает («Мир как воля и представление», Т. 2, гл. 44), что любовь стыдится себя же, потому что она есть измена делу освобождения от страданий мировой Воли. Таких примеров можно привести десятки. Приведем хотя бы один пример в доказательство того, как глубоко усвоен был этот тип мышления Тургеневым: «Я поднял голову и увидал на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух... Долго, более часа не отводил я от нее глаз... Глядя на нее, мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл...» (в конце «Поездки в Полесье» 1857). Таким образом, между совершенно единичным наблюдением и ответственнейшим обобщением нет никакой внутренней преграды, никакого «методологического пространства». Культуропонижающее действие подобного метода очевидно. Именно с ним связана чрезвычайно быстрая популяризация новой модной системы, распространение и состав ее утверждений и популярного, нефилософского, типа конструкции этих утверждений. Отсюда же и возможность быстрого влияния на литературу, в особенности на беллетристику.

4.

В истории повествовательного искусства Тургенева введение философской оркестровки (с конца 50-х годов явно шопенгауэровски украшенной) образует поворот к типу новеллы, в русской литературе еще никогда не слагавшемуся и связанному, как мы стараемся показать, с изменениями, происшедшими после 1848 года в культуре буржуазной Германии. Конечно, всегда была в русской (и французской) новелле сентенция либо краткое попутное обобщающее размышление (скажем, рассуждение о социальных переворотах в 13-й главе «Капитанской дочки»), но никогда еще не было того непрерывного «философского» сопровождения, на фоне которого, наличном либо предполагаемом, разворачивается само действие: так в большом приморском городе, в глубине всех изменяющихся звуков, никогда не умолкает единый, общий, объединяющий все другие шумы, глухой ропот моря. Эту особенность тургеневского искусства мы и называем философской оркестровкой (не настаивая, конечно, на термине) и разумеем под ней то единство философской настроенности, которое так резко отличает рассказ Тургенева от рассказа Пушкина.Отчетливым примером является уже «Фауст» 1855 г.; рассказанный случай вливается в общее мистико-философское заключение «о тайной игре судьбы, которую мы, слепые, величаем слепым случаем» (см. запись от 12 марта в конце девятого письма), но, невидимо, это заключение сопровождает весь рассказ: уже во втором письме говорится о «тайных силах, на которых построена жизнь, и которые изредка, но внезапно пробиваются наружу». Именно эта непрерывность философской окраски рассказа отличает тургеневскую новеллу[1]. Заметим еще ту быстроту обобщающего взлета, о котором мы только что говорили как о черте, свойственной философствованию Шопенгауэра, а благодаря его влиянию — и всей упадочной буржуазной мысли 50-х годов. В новеллах 60-х годов эта черта проступает еще явственнее; на каждом шагу в них попадаются размышления о смерти, о старости, о немощах человека, о судьбе, — некоторые из них, например, размышление Санина в прологе к «Вешним водам» (1871) о ничтожестве жизни, разрастаются до степени самостоятельного «стихотворения в прозе»[2]. Интересно, с какой настойчивостью повторяется Тургеневым в ряде повестей любимая (и по составу и по оркеструющей роли) его мысль: картина жизни, которую строит молодость, произвольна; только старость видит жизнь как она есть, во всей ее пустоте и ужасе. Например, в конце «Фауста»: «молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло наконец тебе в глаза», — наконец! следовательно до порога смерти, до старости, жизнь человека отлучена от истины, иначе говоря, представляет цепь познавательных иллюзий! То же в начале «Аси» (1857): «молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный: а придет время, — и хлебца напросишься»[3]. Это представление о старости как возрасте познания, возрасте философском по преимуществу, неотъемлемо, как известно, от взглядов Шопенгауэра на человеческую жизнь. «Чем дольше кто живет, говорит он «Парерги и Паралипомены», § 156), тем глубже он понимает, что жизнь носит характер великой мистификации». В другом месте он сочувственно цитирует старые английские стихи: «старость и опыт, взявшись за руки, ведут человека к смерти, и только на пороге ее он понимает, что всю свою жизнь он был обманут». Вподобного рода суждениях порочен не только смысловой состав (понимание жизни как грандиозной мистификации), но самый метод (а это, философски, гораздо важнее): построение универсальной оценки на основе впечатления, пусть даже ряда впечатлений. Что в обиходной жизни это делается сплошь да рядом, совершенно несомненно, но философия (или, как у Тургенева, философски оркестрованная литература), нисходящая до уровня такой методики, сама превращается в обиходное явление, в явление интеллектуального обихода, ничего общего не имеющее с действительной философской мыслью.