Методы социально-психологических исследований / литература / якимова_социальное конструирование реальности

речь, и жест, и поза, и стиль или способ осуществления социального акта расценивается здесь

как равноправные и равновозможные средства передачи значения. Значение же - в контексте локальныхинтеракций-идентифицирует себятаким образом, что всякоедействие, совершаемое здесь и теперь, самим фактом своего совершения здесь и теперь удостоверяет свою интеллигибельность (постижимость для других) и уместность (соответствие нормам "локальной этнографии"). Эти ключевые атрибуты - интеллигибельность и уместность - социальное действие приобретает только в том случае, если участники локальной ситуации воспринимают его как часть сиюминутной структуры взаимодействия (рукопожатие будет узнаваемо и уместно только как элемент церемонии приветствия, в иных же структурных обстоятельствах оно станет просто носителем физических параметров прикосновения). Микросоциологический анализ позволяет выявить и квалифицировать порядок действий, образующих структуру данной интеракции; анализ "объяснений" служит для идентификации когнитивных ресурсов, с помощью которых люди вырабатывают "совместный продукт" интеракции-образец, или шаблон осуществления именно того социального акта, который, согласно их представлениям, требуется в данных обстоятельствах.

Принципиальное различие этогенической и традиционной психологии, продолжает свою мысль Харре, связано с их принадлежностью к разным типам научного знания. Традиционная психология - как "аналог физики" - относится к разряду наук параметрических, занятых измерением меняющихся параметров, которые при этом сохраняют идентичность своих функциональныхсвойств (давлениеостаетсядавлением при изменении температуры и объема). Этогеническая психология тяготеет к дисциплинам структурным (типа лингвистики, органической химии или молекулярной генетики). Эти дисциплины изучают трансформацию уже сформированных структур и их превращение в некоторый конечный продукт, в котором исходные структуры (например, молекулы ДНК) утрачивают свою прежнюю форму, но не разрушаются и не исчезают. В социальном мире таким "конечным продуктом" выступает интеракция, поэтому задача социального психолога состоит в том, чтобы найти те шаблонные структуры, которые сделали возможной данную интеракцию.

Этогенический анализ позволяет выявлять подобные структуры как в самих социальных действиях, так и в экспликации их значений в ходе "объяснений". Такие шаблоны Харре называет правилами и планами. Правила представляют собой универсальные (для данной "локальной этнографии") структурные лекала, которые являются устойчивыми элементами когнитивных ресурсов любого социально компетентного индивида в пределах конкретного сообщества. Планы вырабатываются индивидуально для решения единичных задач, требующих когнитивной импровизации. Социальные действия, которые осуществляются в соответствии с правилами и планами, становятся частью локальной структуры взаимодействия и приобретают тем самым свойство интеллигибельности. Являясь социальными конвенциями, или нормами,правилауправляют социальнымповедениемв соответствии со своейсобственной структурой, т.е. безотносительно к интрапсихической сфере мотивации. Таким образом, резюмирует Харре, этогеническая психология предполагает одновременное решение двух задач - аналитической, связанной со структурным осмыслением "продуктов" социального взаимодействия, и генетической, состоящей в выявлении исходных шаблонов, их структуры и форм репрезентации в социальных.действиях и когнитивных ресурсах социально компетентных участников интеракций.

Отличительной чертой этогенического подхода является отказ от интерпретации социального поведения в терминах каузальности. Объяснения, которые люди дают своим поступкам, нельзя считать интроспективным поискомихпричины, хотя иной раз"объяснениямогут заимствовать риторику каузальности... Обычные люди по ходу своих обычных действий объясняют их главным образом для того, чтобы сделать интеллигибельными и уместными", - подчеркивает Харре. Эти объяснения служат "технической цели понимания (verstehen)", обеспечивая

интерпретацию действий как надлежащих, корректныхэлементоввцепиинтеракций(32, с.292,

299). Что же касается причин социального поведения, то с этогенической точки зрения, их познание вряд ли возможно, так как эти "причины" обычно имеют идиосинкразическую, неповторимую природу.

Необходимость, которая связывает между собой определенные социальные или речевые акты и задает их непреложный порядок, это не каузальная, а моральная либо контекстуальная (семантическая) необходимость. Акцентируя нормативный характер социальных явлений, психолог обязан помнить, что "это может быть нормативность либо в смысле социальных норм действия, либо в смысле семантических норм дискурса... но ни в коем случае это не будет...

необходимостью каузальных законов, которые обозначаются в языке терминами долженствования" (12, с.87). Как и Джерджен, Харре полагает, что "социальные универсалии невозможны", а идея социального детерминизма принадлежит социальной мифологии (32, с.304). Разделяя идею Джерджена об изменчивости и нестабильности социальных феноменов, создатель этогенической психологии считает проблематичным переход от анализа "локальных этнографий" к построению универсальных систем социального поведения. Социальные науки, в том числе и психология, могут предоставить данные только об отдельных социальных образованиях, их внутренней, локальной практике и отношениях социально компетентных субъектов.

"Этогечическое" изменение облика социальной психологии в работах Харре 70-х годов означало не что иное, как переосмысление предмета и задач этой дисциплины в духе антисциентизма и анти-индивидуализма. Десятилетие спустя, когда эти же тенденции явственно обозначились в движении психологического конструкционизма, Харре выступил с идеей "расширения парадигмы" (31). Он предложил свою версию конструкционисткого преобразования социальной психологии, которая, по мнению комментаторов, служит подтверждением и развитием этогенической концепции (28, 69).

Как и Джерджен, Харре предваряет позитивную программу критикой когнитивизма, главным недостатком которого он также считает "очередное, пусть и неумышленное изобретение картезианского велосипеда" (61, с.21). Идея когнитивистов о существовании неких внутренних механизмов, скрытых "за" наблюдаемой поведенческой и речевой активностью людей (или ментальных процессов преобразования информации, принадлежащих разумукак "субстанции" внутри телесной оболочки индивида и поддающихся компьютерному моделированию) представляется Харре в корне ошибочной. Эта точка зрения дублирует "реализм физических интерпретаций", когда, например, доступные наблюдению термодинамические процессы рассматриваются как обусловленные латентной трансформацией молекулярных образований (35, с.5). Как отмечалось во введении, Харре защищает принцип двойной онтологии психологического знания - физиологической и конверсационной. Когнитивизм предлагает ввести третье онтологическое измерение - сферу интрапсихических атрибутов ментальной субстанции. В результате психология неизбежно попадает в западню причинно-следственных объяснений и начинает бесплодный поиск каузальных связей между внешним (поведением) и внутренним (ментальные процессы).

Риторика каузальности, продолжает свою мысль Харре, вскрывает две предпосылки когнитивизма как научной идеологии - сциентизм и индивидуализм. Данные предпосылки, которые до сих пор составляли традиционное основание всякой Психологической концепции, претендующей на статус "строгой науки", на самом деле выступают специфической формой "правил поведения в культуре". Эти правила образуют фундамент современных западных (в особенности - североамериканских) стандартов жизни, т.е. определяют тип политического и морального порядка ("индивидуалистический технологизм"), слепком с которого и являются метатеоретические принципы когнитивной психологии. Для изменения сложившегося

положения вещей необходимо расширить психологическую парадигму таким образом, чтобы

составной частью психологического (и в особенности социопсихологического) анализа стало осмысление морального порядка, доминирующего в социальном сообществе - как среди объектов, так и среди носителей психологического знания.

Исходный тезис расширенной модели социальной психологии состоит в том, что "поведение есть осуществление системы верований, где язык играет особую и ни с чем не сопоставимую роль" (31, с.4). Индивидуальное осуществление системы верований обычно связывают с понятием мысли, публичное - с конверсацией или каким-либо иным типом "преднамеренной практики". Содержание данного тезиса, по замечанию автора, вполне соответствует установке конструкционизма, поскольку то, что подразумевает здесь термин "верования", становится таковым только благодаря овладению лингвистическими средствами культуры, или грамматикой социокультурного дискурса (61, с.23).

Новая парадигма изменяет "самый уровень появления психического", теперь это уровень поведения, наделенного значением благодаря намерениям действующих лиц и ответными реакциями других. "Явление, подлежащее психологическомуизучению, - поясняет свою мысль Харре, - есть то, что задается соответствующим словарем и характером его использования" (61, с.20). Область психосоциального - это область отношений между членами социального сообществаотношений, которые создаются иподдерживаютсяпосредством речевыхактов; их главным мотивационным основанием служит сохранения морального стандарта сообщества, т.е. поддержание сложившегося морального порядка. Очевидно, что в таком случае первостепенная роль в социопсихологическом исследовании должна принадлежать психо - и социолингвистике.

В соответствии с новой парадигмой трансформируется вся структура работы социального психолога. На первый план выходит изучение семантики интенциональных действий социальных субъектов. "Человеческое поведение, - пишет Харре, - это своего рода текст, отношенияже междуего внутренними частямисемантической, а не каузальной природы" (31, с.4). Иными словами, действия анализируются теперь через призму приписываемых им социальных значений (этогенический подход), или в терминах намерений их субъектов. Кроме того, постулируется первичность (как логическая, так и временная) коллективного "местоположения" интрапсихических процессов по отношению к индивидуальным, психологическим их проявлениям. Реализуя ключевое положение концепции Выготского о мысли как интериоризованной речи, Харре подчеркивает: "Посколькурассуждение (дискурс) в своейпервичности являетсяобщественным и лишь в своей вторичностионо индивидуально, то и познавательная способность... первично является общественной и социальной и только вторично - частной и индивидуальной" (10, с.4). Наконец, социальное действие рассматривается как часть локального морального порядка, т.е. в контексте своего реального конституирования, а не как элемент смоделированного "технико-каузального" пространства (которое само, подобно лаборатории когнитивистов, принадлежит этомупорядку).

Соблюдение последнего требования избавляет новую социальную психологию от некритического заимствования суждений здравого смысла и морально-политических предрассудков, считает Харре. Инструментом обязательной критической соморефлексии дисциплины выступает анализ обычного языка и его употребления ("следования правилам") в традициях Витгенштейна. Тем самим лингвистический анализ превращается в предварительныйэтап собственно психосоциальной работы, причемвполезрениясоциального психолога должно находиться как повседневное манипулирование психологическими понятиями, так и профессиональное их использование в научной практике. Этот метод открывает перспективы для переосмысления наработанных социально-психологических категорий, с одной стороны, и изучения психосоциальных феноменов в терминах дискурса, с

другой. Перечисленные задачи образуют проблематику психологии дискурсивного анализа,

которая, в соответствии с общей метатеоретической установкой социального конструкционизма, занимается изучением смыслосозидающей активности людей и формирования значений в мире повседневности посредством символического взаимодействия в соответствии с локальными правилами дискурсивной корректности. Однако, считая дискурсивную психологию практическим опытом конструкционизма, Харре, в отличие от своих американских коллег, одновременно видит в ней "плод второй когнитивной революции" (10, 35). Ошибка когнитивизма первой волны состояла, по его мнению, не в том, что он занялся изучением ментальных актов и состояний; в этом как раз состояла заслуга первой когнитивной революции, развенчавшей бихевиоризм. Ее недостатком, "который пытается исправить вторая когнитивная революция, является абстрагирование когнитивной активности и перевод ее в формальный процесс" (10, с.14). К сожалению, новейшая трансформация когнитивизма (в которой участвует и один из его родоначальников психолог Дж.Брунер) по большей части протекает вне дисциплинарных рамок психологии; ее пионерами стали философы, социологи, лингвисты, специалисты в области теории коммуникации. Опираясь на работы Витгенштейна, они решились, "вооружившись бритвой Оккама", отсечь абстракцию информационноментальных процессов и возвратить когнитивную деятельность туда, где находятся ее подлинные "истоки" и "среда обитания" - в пространство социального дискурса (35, с.б-7). Таким образом, психология получила возможность заняться своим непосредственным делом - изучением дискурсивных (социально-символических) оснований психологических феноменов.

Диапазон интересов дискурсивной психологии достаточно широк. Он включает такие разноплановые явления, как конверсационный статус и разделение дискурсивных полномочий субъектов высказываний, локальная дискурсивная практика как воплощение конкретного типа морального порядка, психосоциальное конституирование феномена"Ты" посредством диалога, дискурсивные функции воспоминаний и даже "семантика покашливаний" как разновидности речеподобного символического взаимодействия.

Особой популярностью в ряду объектов дискурсивно-психологического анализа пользуются эмоциональныесостоянияипроцессформированияЯ.Изучениеэмоцийспозицийсоциального конструкционизма уже имеет богатую традицию, которая представлена разными дисциплинарными подходами - кросс-культурным (антропологическим), сравнительноисторическим, социологическим, лингвистическим, социально-психологическим. Их общим отправным пунктом служит убеждение в необходимости"переключить вниманиес физиологии индивидов на процесс развертывания социальных практик", которые и формируют эмоциональны опыт своих субъектов (59, с.5). Первой попыткой систематизации и обобщения междисциплинарных конструкционистских исследований феномена эмоций стала коллективная монография, вдохновителем и редактором которой был Р.Харре (59). В предисловии к этой монографии, освещающей как теоретическую, так и эмпирическую работу в области психологии, социологии и лингвистического анализа эмоций, Харре формулирует принципиальную метатеоретическую установку новой концептуальной модели - интерпретацию эмоциональных проявлений в терминах локальных словарей и характерных способов употребления эмоциональных понятий в рамках культурных сообществ.

Конструкционистская позиция, пишет Харре, помогает развеять традиционную "онтологическую иллюзию" философов и психологов, полагавших, что термины языка, связанные с тем или иным эмоциональным состоянием, указывают на некие абстрактные сущности, которые существуют где-то за пределами слов-обозначений. Эти сущности ошибочно отождествлялись с наблюдаемыми соматическими состояниями, сопровождающими те или иные эмоциональные проявления;в результате изучение эмоцийсводилось к измерению их физиологических параметров и наблюдению за телесными изменениями. Между тем, эмоциональные проявления обусловлены "работой упорядочивания, отбора и интерпретации,

откоторой зависят наши действия по управлению фрагментамижизни" (59, с.4). Не существует

эмоциональных абстракций, есть только конкретная социально-дискурсивная практика их создания и функционирования в соответствии с локальными лингвистическими ресурсами и репертуаром социальных действий.

Ограниченные рамками этих ресурсов, психологи, обращаясь к проблеме эмоций, попадают в ловушку суждений здравого смысла и Превращают имплицитную (чаще всего западноевропейскую) совокупность эмоциональных понятий в прототип общей психологической теории эмоций. Именно этим объясняется ограниченный набор эмоциональных феноменов, которые кочуют из одного экспериментального исследования в другое: анализу подлежат либо те эмоции, чьи физиологические аспекты легко поддаются измерению (страх), либо те, что несут особую социальную нагрузку и современном западном обществе (агрессия).

С конструкционистской точки зрения, адекватное толкование эмоциональных проявлений возможно только на путях их изучения как контекстуального дискурсивного феномена. Социально-психологический анализ должен предваряться лингвистическим анализом словарей эмоциональных терминов и условий их применения. Изучение специфического функционирования эмоциональных понятий как элементов дискурса позволяет не только сопоставить эмоциональный опыт разных культур, но и дает ключ к пониманию экзотических либо исторически утраченных эмоциональных состояний, подчеркивает Харре. Эмоциональные словари теснейшим образом связаны с типом имманентного культуре морального порядка, т.е. с набором культурно одобренных норм, обязательств, ценностей и прав. Понятно, что зависть и ревность невозможны в сообществе, не ведующем права личной собственности, а эмоциональные терзания кальвиниста немыслимы в контексте туземных африканских культов. Но если эмоции - это часть специфического морального порядка, то "становится очевидным их предписательно-запретительный характер". Более того, присущее эмоциональным состояниям нравственное измерение переводит их из "из страдательной категории аффектов в разряд намеренных действий", что в свою очередь позволяет рассматривать эмоции как "шаблоны поступков в пределах данного морального порядка" (31, с.9). Таким образом, психолог получает возможность увидеть в инидивидуальных эмоциональных проявлениях продукт социального взаимообмена в контексте дискурсивного сообщества. Такой подход позволяет интерпретировать эмоции как элемент "языковых игр", осуществляемых "по правилам" культуры (59, с.5-6).

Эмпирический материал, накопленный сегодня в работах социальных аналитиков конструкционистской ориентации, позволяет сформулировать три предварительных тезиса, которые, по мысли Харре, должны стать фунд аментом дискурсивно-психологической теории эмоций:

а) условием применения эмоциональные терминов языка служит определенный тип телесного возбуждения, но эмоциональные понятия не являются "именами" или обозначениями совокупности физиологических параметров, так как идентичные физиологические реакции могут сопровождать совершенно разные эмоциональные состояния; поведенческие же эквиваленты эмоциональных понятий - это результат социо-культурных конвенций;

б) все эмоции суть интенциональные акты (мы боимся "чего-то", грустим "о чем-то", гордимся "чем-то" и т.п.); в) эмоциональные термины всегда употребляются в соответствии с локальным типом морального порядка и несут нравственную (предписательнозапретительную) функцию

(59, с.8).

Цель конструкционистского переосмысления психологии эмоций, резюмирует свою мысль

Харре, заключается прежде всего в том, чтобы акцентировать роль двух социальных факторов, оказывающих решающее воздействие на индивидуальный эмоциональный опыт. Это - "локальный язык и локальный моральныйпорядок".

Осмысление именно этих факторов образует стержень новейших дискурсивных исследований эмоций, получивших название "эмоциологии". Это "изучение развития и изменения локальных способов классификации, нормативного построения и описания эмоциональных проявлений как выражения некоторых форм взглядов" (10, с.9). Эмоциональные термины рассматриваются здесь как невербальные средства выражения суждений или оценки. Такие суждения беспредпосылочны и спонтанны, они существуют в виде культурных навыков, которые, в свою очередь, воплощают специфический моральный порядок. Индивидуальный эмоциональный опыт выступает, таким образом, частным выражением общественно выработанных суждений.

Сегодня в литературе выявлены и описаны четыре базовых варианта эмоциональных проявлений как выражений суждения: это эстетические переживания (например, отвращение); моральные оценки (гнев предваряется моральной квалификацией действий обидчика); констатации на уровне здравого смысла (страх как дискурсивный показатель скрытого источника опасности); социальное поведение (смущение как признак несоответствия действий субъекта известным ему моральным или ценностным стандартам).

В начале 90-х годов Харре и некоторые его единомышленники (ЛЛангенхоф, Дж.Шоттер, Б.Дэвис, М.Петерс, Д.Хоуи) обратились к проблеме переосмысления категории "Я" и понятия "самости" под углом зрения философской психологии Витгенштейна. Эти исследования дали новыйимпульсразвитиюдискурсивнойпсихологиивнаправлении, близкомпсихологическому постмодернизму К.Джерджена. И в том, и в другом случае под сомнение ставится правомерность толкования "Я" как "индивидуального достижения", константного носителя ментальных атрибутов или интрапсихического резервуара механизмов индивидуальной самодетерминации; в обоих случаях на первый план выдвигается методологический принцип интерпретации Я как продукта и субъекта социального процесса лингвистического взаимодействия. Вместе с тем, дискурсивная психология ориентируется на иные интеллектуальные авторитеты; вместо философской риторикипостмодернизамапоследователи Харре опираются на труды Выготского и Бахтина, выдвинувших гипотезу о дискурсивной природе ментального и "имманентности культуры социальной дискурсивной практике" (37,

с.52).

Дискурсивное толкование феномена "Я" предполагает отказ от метафизической постановки вопросов, которые, как показал Витгейнштейн, имеют грамматическую природу. Изучение того, что традиционная психология подразумевала под "трансцендентальным эго", должно начинаться с экспликации правил употребления в языке психологических терминов, в частности - с грамматики местоимений первого лица. С этой точки зрения, местоимение "Я" выступает элементом "языковой игры"; высказывания, содержащие это местоимение, носят перформативный характер: они демонстрируют привязанность своего содержания к "моральному порядку" дискурсивного сообщества, внутри которого они функционируют. Значение высказывания "Я чувствую боль" может быть выявлено только опосредованно, через овладение социально принятым (конвенциональным) смыслом того, что называется "ощущением боли". В ходе конверсации "Я" употребляется как средство идентификации субъекта высказывания в качестве "говорящего", оно функционирует как часть перформативного высказывания, в котором реализуется определенный моральный опыт - "констатация принадлежности содержания высказывания соответствующему моральному универсуму". Такимобразом,"психологиясамосознанияподчиняетсяграмматикеместоимений первого лица и потому ее научное изучение должно стать изучением энтографий систем

моральных обязательств" (61, с.26). Функции, которые местоимение "Я" выполняет в процессе

конверсации, это не референтные функции (нельзя "указать" на ощущение боли), равно как конверсации, где доминирует категория "Я", обычно не содержат фактических описаний. Само употребление этого местоимения уже предполагает приверженность субъекта высказывания некоторой "форме жизни", или моральному порядку. Поэтому "психология Я не может базироваться на феноменологии структур сознания, она должна быть частью антропологии и истории моральных универсумов" (61, с.26).

Итак, с точки зрения дискурсивного анализа, психология Я- это не теория индивида или личности, а социальная психология человеческой самости как результата и действенного компонента дискурсивной практики. Конкретизацией этой идеи стала "позиционная теория дискурсивного продуцирования множественных "Я", которую Р.Харре разрабатывает в последние годы вместе с психологом Л.Лангенхофом и представительницей феминистского постструктурализма Б.Дэвис (17; 37).

Позиционнаятеория- (буквальнотеория"позиционирования"(positioning), т.е. наделениясебя и других участников конверсации определенным "местоположением", статусом и полномочиями в контексте актуальной дискурсивной практики) опирается на этогеническую психологию и некоторые положения психосоциолингвистики. По мнению Дэвис и Харре, названныеподходысближаетпризнаниеособой"социальнойсилы"дискурсивнойпрактикикак средства конституирования реальности, а также внимание к процессу продуцирования индивидуальной субъективности по мере освоения этой практики отдельными членами социального сообщества (17, с.43).

Разработка позиционной теории сопровождается уточнением и экспликацией ключевых категорий дискурсивной психологии (дискурс, дискурсивная практика, конверсация, субъект) и введениемвнаучный оборотнового теоретического понятия - позиции как конверсационного явления. По замыслу авторов, это понятие должно стать основным инструментом познания "способов осуществления индивидуального бытия". Оно призвано высветить динамические стороны дискурсивного процесса, которые до сих пор были скрыты за фасадом статичного, нормализованного представления о социальной роли. Если традиционный социальнопсихологический термин "роль" ограничивает дискурсивный образ и поведение индивида жестким набором рутинных параметров, заданных "извне", то понятие позиции, напротив, демонстрирует потенциальное многообразие дискурсивных практик и обликов участников конверсации, которые располагают свободой выбора своего субъективного Я. В первом случае роль очерчивает сюжет и средства, которыми может воспользоваться говорящий; во втором - "дискурсивная практика определеннымобразом конституирует говорящихи слушающихи в то же время служит ресурсом для последующего обсуждения ими своих будущих позиций". Иными словами, "позиция - это то, что создается в процессе и посредством разговора по мере того, как говорящие и слушающие выявляют себя как личности" (17, с.62).

Тем самым позиция становится действенным элементом социальной жизни. Позиционная теория, продолжают Дэвис и Харре, исходит из "имманентной" концепции языка как явления, существующего только в практике своего использования. Соответственно, в качестве "имманентных" рассматриваются здесь и те правила (конвенции), которые упорядочивают языковую практику, организуя конверсацию в виде последовательности речевых актов. Эти правила не существуют отдельно от деятельности, которой они управляют, т.е. в качестве заранее сформулированных, трансцендентных структур; они представляют собой "отчетливые формулировки нормативов внутреннего порядка, имманентно присущего конкретному виду продуктов человеческойдеятельности,таких, какконверсацияконкретныхлюдей вконкретных обстоятельствах" (17, с.44).

С этой точки зрения, термин "позиция" можно считать "имманентным" антиподом

"трансцендентного" понятия роли как организационной структуры дискурсивной практики.

Под дискурсивной практикой Харре и Дэвис понимают все возможные (в том числе и невербальные) символические способы продуцирования психологических и социальных реальностей. Дискурс - это институализированная (политическая, культурная, дисциплинарная или существующая на уровне малых групп) форма применения языка или подобных ему знаковых систем. С помощью дискурсов создаются версии реальности, так как знать что-либо означает знать в терминах одного или нескольких дискурсов. В определенной мере социальнотеоретические функции дискурса сопоставимы с ролью концептуальных схем в философии науки: это то, благодаря чему некоторое явление получает свою определенность. Вместе с тем, концептуальная схема представляет собой набор статичных интерпретационных репертуаров, которыми владеет индивид (исследователь или теоретик); дискурс же может быть описан как "многогранный публичный процесс, посредством которого осуществляется динамичное, постепенное достижение значения" (17, с.46). Дискурс не только конституирует реальность для своих носителей, он одновременно продуцирует и их собственную субъективность как единство тождества личности и динамики ее множественных "Я". Продуцирование множественных Я- этой "быстротечной панорамы мидовских "me"" - происходит в ходе конверсационного взаимодействия.

Конверсация как элемент дискурсивной практики разворачивается в виде упорядоченной последовательности совместных действий (речевых актов) ее участников, добивающихся взаимной социальной определенности этих действий. Речевой акт приобретает свойство социальной определенности (т.е. получает социальное значение) в том случае, если он принимается в качестве такового всеми участниками коньерсации. Социальное значение высказанного в речевом акте, в свою очередь, зависит от распределения позиций собеседников "внутри" конверсации как следствия ее социальной (идиоматической) "силы". Социальная "сила" конверсации заложена в правилах следования экспрессивному порядку (т.е. конвенционально установленному способу выражения и организации социальных действий определенного типа), на который ориентируются и которым пользуются говорящие. Эта "сила" проявляет себя как способность продуцировать участников дискурса именно в качестве носителей вполне определенной позиции с вполне определенным набором значений. Имманентный подход к природе дискурсивных феноменов позволяет видеть в их носителях агентов выбора дискурсивных практик. Выбор обеспечивает внутреннюю локализацию собеседников (саморефлексивную либо происходящую путем интеракции), в результате чего они обретают субъектную позицию.

Субъектная позиция реализуется в репертуаре понятий, доступных ее обладателю, и местоположении его в системе прав и полномочий, которые адекватны данному репертуару. Заняв позицию, индивид видит мир с избранной - субъектной - точки зрения, интерпретирует его в системе образов и сюжетных линий, релевантных наличной дискурсивной практике. Поэтому "вопрос о том, кто я есть, всегда остается открытым; ответ на него зависит от доступной индивиду позиции внутри дискурсивной практики", а также "от сюжетных линий техповествованийиисторий, спомощьюкоторыхмывносимсмыслвсвоюсобственнуюжизнь и в жизнь окружающих"(17, с.47). Эти повествования вплетены в ткань того или иного дискурса, поэтому постструктуралистский анализ "неизбежно перерастает в нарратологию", считают Дэвис и Харре. "Если мы хотим приблизиться к пониманию того, как на самом деле люди взаимодействуют друг с другом в повседневной жизни, - пишут они в заключение своего очерка позиционной теории, - мы должны воспользоваться метафорой развертывающегося нарратива. Он конституирует нашу позицию по ходу развития сюжета, или наделяет нас несколькими, порой противоречивыми позициями, или заставляет обговаривать новую позицию, если мы не приняли той, которую нам предоставили начальные раунды конверсации"

(17, с.53). Эта метафора позволяет рассматривать индивидуальное Я не как фиксированный

конечный продукт интеракции, а как то, что подлежит конституированию и рсконституированию посредством дискурсивных практик.

Привлечение метафоры нарратива в позиционную теорию Дэвис и Харре сближает ее с гипотезой Джердженао Я-повествованиях. Обеконцепцииопираютсяна конструкционистский тезис о дискурсивном происхождении Я, который они противопоставляют когнитивистскому толкованию Я как вместилища интрапсихических механизмов и процессов. Антикогнитивистская направленность отличает также дискурсивно-психологическую концепцию британцев Дж.Потгера, Д.Эдвардса и М.Уэзерелл, получившую название модели "дискурса, осуществляющегося в действии" (49). Авторы рекомендуют свою модель в качестве исходной гипотетической схемы для практического дискурсивного анализа психологических феноменов, основанного на совершенно новой онтологии. Традиционная (когнитивная) психология различает трионтологическихтипа реальности:личность(идентичность), сознание (сфера интрапсихического) и собственно реальность (мир, внешний по отношению к личности и сознанию). Два первых составляют область психологического знания, третий выступает своего рода независимым критерием осмысления ментальных явлений и верификации их толкований. При этом предполагается, что версии внешнего мира в сознании индивидов - восприятия, представления, описания, сообщения - возникают естественно и просто, как само собой разумеющаяся вещь. Дискурсивная психология ставит под сомнение правомерность итого предположения. По мнению британских психологов, заблуждения когнитивистов начинаются с пренебрежения тем самым "само собой разумеющимся" процессом, с помощью которого конструируется реальность.

В работах Куна, Поппера, Витгенштейна аргументированное доказана обманчивость однозначного характера описаний как изложения "фактов"; описания всегда открыты для изменений, они не завершенны и не линейны. Описания одного и того же события могут не только не совпадать, но и противоречить друг другу. Кроме того, как доказывает эмпирически анализ реальной практики функционирования описаний в качестве элемента дискурса, они способны определенным образом "представлять" действия говорящего (например, таким образом описать факт изменения заранее назначенной встречи, чтобы говорящий не оказался в положении просителя, или, наоборот, обидчика). На этом фоне привычное для психолога намеренное или бессознательноепредпочтениетой или иной "фактической версии"наделяет ее носителя ничем не оправданной "эпистемологической привилегией".

С дискурсивных позиций реальность контекста действий, т.е. фактическая версия происходящего, "рассматривается как нечто сконструированное участниками в ходе их социальной практики,так что психолог невправе легализоватьтуили иную версию реальности без изучения данной практики" (49, с.386). Таким образом, фокусом новой психологической проблематики становятся "дискурс о фактическом" и те способы, посредством которых описания, представления, отчеты или версии приобретают видимую независимость от своего субъекта. Этот подход вполне обоснованно может быть применен и к изучению двух первых (собственно психологических) сфер реального, т.е. личности и сознания. Люди точно также создают версии своей личной, внутренней жизни, как и фактические описания внешних, публичныхреалий. Поэтому, принявточкузрениясоциального конструкционизма,невозможно придерживаться прежней дифференцированной, или "трехстворчатой" онтологии. Более того, данная позиция позволяет проследить взаимосвязь и взаимовлияние реальностей внешнего и внутреннего, поскольку люди постоянно создают такие версии прошлых событий, которые служат оправданием их побуждений или мотивом настоящих действий.

Главным метатеоретическим следствием дискурсивного подхода в психологии, подчеркивают Поттер и его соавторы, является "стирание базовых различии между сознанием, личностью и

реальностью; все эти феномены должны быть переработаны в терминах дискурсивно-

практического конструирования версий реальности" (49, с.388). Практическим результатом реализации этой установки станет комплексное изучение тех психологических процессов и явлений (атрибуция, аттитюды, память, категоризация, социальные представления, идентичность, личность), для которых до сих пор разрабатывались дискретные теоретические модели.

Схема "дискурса, осуществляющегося в действии" должна стать первым шагом в реализации этого проекта. В отличие от когнитивистской позиции, где фактическое выступает в качестве кромки психологического знания, новаямодель постулирует взаимосвязь реальности, дискурса и социального действия. Она отрицает общепризнанное различие между областью фактического и психологическим ареалом атрибутов, оценок, аттитюдов и т.п., так как и то, и другое имеет социально-дискурсивное происхождение. Сознание, личность и реальность составляют равноправные элементы данной модели, но не в качестве "вещей", а в качестве представлений о них. Если когнитивное толкование ментального базируется на перцептивных процессах и их преобразовании, то сторонники дискурсивного подхода ставят во главу угла процесс представления.

Отправным пунктом эмпирического дискурсивного анализа выступает положение о том, что "потусторонность", "внешность" и "отраженный характер" фактов как версий реальности, конструируемых людьми в ходе дискурса, "как раз делает эти версии мощным орудием осуществленияопределенныхдействий"(49, с.398). Самаорганизациядикурсивного поведения говорящего служит инструментом "постановки" его действий, ихнадлежащей внешней подачи.

Модель Поттера, Эдвардса и Уэзерелл описывает три аналитические сферы: а) действие как дискурс; б) диалектику факта и интереса в дескриптивных версиях событий; в) обоснование поступков и возложениеответственности.

Все эти аспекты дискурсивной практики рассматриваются в микросоциальном контексте реальных конверсаций. Следующий короткий диалог дает представление о специфике дискурсино-психологического эмпирического исследованияв рамкахданной схемы. Вдиалоге, который происходит во время судебного заседания по делу об изнасиловании, участвуют представитель защиты (А) и свидетельница обвинения, она же жертва (Б).

А: (имеет в виду ночной клуб, где разворачив ались события) Это местечко, где обычно встречаются парни и девицы? Б: Это место, куда приходят люди. (49, с.390).

Обмен репликами наглядно показывает, как сам процесс описания прошлого события и даже места, где оно произошло, вполне определенным образом конституирует действия говорящих и наделяет их конкретным (в данном случае прямо противоположным) смыслом. В интерпретации А изнасилование выглядит атрибутом злачных мест вроде ночного клуба; Б подает это событие как не связанное с посещением общедоступныхмест досуга. Версии сторон отражают их стремление привести в соответствие "фактичность" произошедшего и собственный внутренний интерес, который имплицитно присутствует в описание этой "фактичности" (т.е. тот или иной исход судебного разбирательства). Наконец, описания А и Б указывают на противоположную направленность процессов каузальной атрибуции и возложения ответственности, которые подразумеваются каждой из версий. А возлагает ответственность на жертву, считая причиной произошедшего ее склонность посещать "гнезда порока"; Б считает виновным насильника, который неадекватно повел себя в публичном месте.

Аналитическая модель "дискурса, осуществляющегося в действии", основана на расшифровке аудиозаписей повседневных конверсаций и их интерпретации в качестве внутренне