Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

Однако подлинных последователей у Карамзина не было ни в одном лагере. Карамзин был к моменту, когда его воззрения окончательно сложились, русским консерватором. Неразвитость консервативного лагеря в русской общественной мысли — факт примечательный. До тех пор, пока мы не будем различать лагерь реакции и лагерь консерваторов, мы ограничим себя схемами такой степени обобщенности, что при конкретном историческом анализе материала они не смогут служить полезными инструментами. В отличие от реакции, консервативный лагерь опирается не на физическую силу власти, а на идеологию, теорию, работу мысли. Поэтому, несмотря на его лояльность по отношению к самодержавию, последнее не может питать к нему доверия, с основанием считая его недостаточно контролируемым. В отличие от реакции, лагерь этот воспринимает самодержавие как идеальное понятие, порой весьма критически относясь к его реальным воплощениям. Нас не должно удивлять, что в этой группе мы будем встречать людей, чья высокая личная честность будет беспрекословно признаваться во всех общественных лагерях. А всякий, кто углублялся в историю самодержавного государства, знает, какую роль в общественных коллизиях играет «подвиг честного человека» (слова Пушкина о Карамзине). Контрастное освещение исторического процесса полезно лишь при первом к нему приближении. Затем наступает очередь более детализи­ рованного знания. Предшествующие исследования деятельности Карамзина подвели нас к этой черте.

7977

Приложение

Клио на распутье

Римляне говорили: «nomen est omen» — «имя — это предзнаменование». Поговорка эта, восходящая, кажется, к Плавту, необъяснимым образом оп­ равдывается в исторической хронологии. Историческая хронология условна: границы веков, десятилетий, понятия «начало века», «конец столетия» опре­ деляются принятой в той или иной культуре точкой отсчета, казалось бы, совершенно внешней по отношению к историческим событиям. Однако и историки, и люди в своей житейской практике знают, что отличие одного десятилетия от другого, «лицо века» — вещи реальные, и люди, ощущающие себя зачинателями столетия, не похожи на тех, кому приходится подводить его итоги.

Переживаемое нами время есть время итогов, время «концов»: кончается XX век, кончается тысячелетие, прошедшее после крещения Руси — факти­ чески первое тысячелетие русской культуры, кончается второе тысячелетие существования новой европейской культуры. А на фоне этого — более близкие нам «концы»: 300-летие Петровской реформы, настоятельно требующее ее осмысления, в 1990 г. — 200-летие «Путешествия из Петербурга в Москву» — время размышлений над итогами русского освободительного движения. А в 1990-е гг. в целом неизбежно ставят вопрос о том, что же дала народам Европы и мира Великая французская революция.

Но, конечно, дело не не только и не столько в датах. Подведение исторических итогов неизбежно связано с вопросом «куда идешь?». История — взгляд на прошлое из будущего, взгляд на произошедшее с точки зрения какого-то представления о «норме», «законе», «коде» — о том, что возводит происшествие в ранг исторического факта и заставляет воспринимать события как имеющие смысл. К этому следует добавить, что фундамент исторической науки покоится на идее закономерности и исторического процесса. Но сама идея закономерности событий принадлежит научному мышлению в целом и тоже подвержена изменениям. В своем неосознанно-распространенном (можно сказать, научно-бытовом) виде, принадлежащем не столько области идей, сколько сфере психологии ученых, идея закономерности сложилась под вли­ янием успехов в естественных науках в XVII—XVIII вв.

XVII—XVIII вв. были временем быстрых успехов химии и физики. Одно из существенных отличий химии от алхимии состояло в том, что алхимическая реакция в принципе представляла собой таинство: последующее не вытекало

с автоматической последовательностью из предыдущего, а лишь могло про­ изойти при стечении определенных таинственных обстоятельств. Каждая реакция была уникальна и неповторима. Как и в искусстве, от наставника к ученику передавались опыт, знание технических приемов, «школа». Но простого усвоения их было недостаточно для получения «философского камня», требовалось еще «что-то». Поэтому неудачи не обескураживали алхимиков, как проигрыши не останавливают азартного игрока.

Химия основывалась на представлении об однозначных закономерностях. Химическая реакция подобна математическому уравнению: то, что записано в левой части — участники реакции,— может явиться причиной одного и только одного следствия — результата, который записывается в правой части уравнения. В пробирке события протекают во времени, но описание их, зафиксированное на листе бумаги, имеет чисто пространственный характер: там, где результат процесса однозначно предопределен, время фактически перестает играть решающую роль. Будущее предсказуемо вытекает из пред­ шествующего. Эти две черты — повторяемость процесса и предсказуемость его результата — стали рассматриваться как неотъемлемые свойства причин­ ности как таковой.

Перенесение такой концепции причинности на историю, уходящее кор­ нями в Возрождение, привело к двум кардинальным последствиям. Во-первых, история стала восприниматься как взгляд в прошедшее из настоящего. Между рассказом о прошлом и образом «результата» установилась связь. История и утопия превратились в два звена единой цепи. Во-вторых, сложилось представление о некоей идеальной модели исторического развития, «правиль­ ном» решении задачи. Народы предстали как ученики, решающие одну и ту же задачу: одни решали ее близко к идеальному алгоритму, другие — с ошибками, одни находились в начальных классах, другие продвинулись далеко вперед.

Европейское Просвещение в трудах Вольтера и Кондорсе определило вектор исторического движения: от темы непросвещенности к свету истины и просвещения. В результате понятие истории оказалось неразрывно связано с идеей прогресса: относительное место того или иного факта мировой истории или целых национальных культур на отвлеченной шкале «предрас­ судки—просвещение» определяло степень их прогрессивности. Характерис­ тика шкалы могла меняться и менялась, приобретая разные интерпретации у Гегеля или историков реставрации, но представление о единстве мировой лестницы и о том, что ее верхние ступеньки прогрессивнее нижних, оставалось как бы неизбежным признаком научного подхода к истории.

Развитие дарвинизма и выработанная на его основе модель эволюции как общей основы научного знания повлияли на историю в том же направ­ лении, но и с существенными коррективами: если просветитель видел в истории результат сознательных усилий «темных» или «просвещенных» лич­ ностей, то наука XIX в. стала подчеркивать значение объективных факторов, ускользающих от воли и сознания отдельного человека. Эволюция мыслилась как процесс целесообразный и одновременно бессознательный, совершаю­ щийся через людей, но помимо их воли.

630 ПРИЛОЖЕНИЕ

От просветителей через немецких философов, и в первую очередь Гегеля, до Тейяра де Шардена дошло представление о смысле истории как движении от бессознательного к сознательному. Однако сознательное при этом мыс­ лилось как осознанное, как результат акта самопознания. Сознание есть способность системы, достигшей в мыслящем субъекте высшей точки разви­ тия, осознать свои собственные неизбежные законы, а не момент выбора. Поэтому акт самопознания мыслился как конец истории, между тем как, если понимать сознание как выбор пути, он оказывается началом совершенно нового ее этапа.

Так представление о «научной истории» накапливало идеи и открытия и одновременно привычки и предрассудки, складываясь в некий комплекс идей, происхождение которых забывалось и внутренняя противоречивость сглаживалась привычностью. Борьба с романтическими концепциями исто­ рии, противопоставляющими идею закономерности истории личной актив­ ности отдельного человека, толкала историческую науку к тому, чтобы отождествлять объективность с внеличностностью и бессознательностью ис­ торических процессов. Это наложило печать и на историософию Гегеля, и на концепции историков реставрации, а также и на многие разновидности экономического материализма. В противовес им К. Маркс уже в «Тезисах о Фейербахе» высказал мысль об обратной связи, существующей между эко­ номическими процессами и духовной жизнью общества, указывая на актив­ ность вторжения последней в историческое движение, одновременно с базис­ ным характером экономики.

Однако в дальнейшем неразвитость гуманитарных наук, которые только к концу XIX — началу XX в. начали приобретать такие черты науки, как исследование собственных методов, внимание к аппарату научного описания, критическая переоценка своего опыта, поиски своего места в общей системе наук, привела к тому, что вопрос о влиянии материальных факторов на духовные и объективных процессов на их субъективное выражение подвер­ гался многократному и основательному рассмотрению, а противоположные движения или привлекали лишь поздних последователей романтической ме­ тодологии, или носили чисто декларативный характер. Так, например, если ограничить себя отечественной наукой, можно указать на парадоксальное положение: как бы само собой разумеется, что историк может быть дилетантом в вопросах исторической психологии. В равной мере речь может пойти и о других «науках о человеке». История общественных институтов, борьбы социальных сил, идеологических течений тсак бы отменила историю людей, отведя им роль статистов во всемирной драме человечества. Значение их, конечно, не отрицается, но напоминает театральную программку, где против ролей написано несколько фамилий исполнителей, которые могут с равным успехом сыграть одну и ту же роль в рамках одной пьесы. «История отобрала своим исполнителем для данной роли N.N., но ход ее не изменился бы, если бы на его месте оказался Z.Z. Оттенки, которые внес бы другой исполнитель роли, относятся к случайности, а история занимается закономерными про­ цессами». Если редко кто в настоящее время именно так формулирует свои мысли, как правило, прибегая к эклектическому «учету» индивидуальных

свойств исторических лиц, как в старинных журналах раскрашивали от руки тираж черно-белых эстампов, то все же основание метода именно таково.

Более того, и в изучение «человека в истории» научная методология чаще всего проникает как отказ от внимания к «случайному» и «индивидуальному». Полагается, что, чтобы сделаться предметом исторического анализа, человек должен быть рассмотрен как «представитель» — «боярской оппозиции» или «посадского люда», «барокко» или «романтизма». То же, что делает его отличным от таких же «представителей» этой же категории, находится вне исторической науки и в лучшем случае может быть отдано специалистам по психопатологии или вписано в туманную область «индивидуальных особен­ ностей».

Итак, историческая наука противопоставляет закономерное случайному и предметом своим, в строгом смысле, объявляет первое. К нему относятся «объективные» процессы: развитие производства, технический прогресс, со­ циальная борьба, история политических конфликтов и пр. А ко вторым то, что в последнее время стали называть «человеческим фактором». При этом закономерность знака равенства между понятиями «субъективное» и «слу­ чайное» как бы не вызывает сомнений.

Нельзя, однако, не заметить, что закономерное в истории ведет себя (на фоне закономерностей, господствующих на других уровнях структуры мира) несколько неожиданным образом и ставит нас порой перед труднообъясни­ мыми парадоксами.

Закономерный процесс, развивающийся во времени, можно представить как повествовательный текст. Глубоко не случайно, что на наше бытовое представление об истории наложил отпечаток образ исторического повест­ вования. Между цепью реальных событий, организованных причинно-след­ ственной связью, лежащей в основе исторической закономерности, и цепью повествовательных эпизодов, организованных законами языка и логикой рассказа, как бы существуют отношения подобия. Между тем в любом связном тексте, как и в любом закономерном процессе, нарастает избыточ­ ность: чем больше пройденный нами отрезок, тем легче предсказать еще не пройденную часть траектории. Однако в области истории предсказуемость еще не совершившихся событий исключительно низка. Результаты нынешней футурологии даже при современных возможностях использования скоростной электронно-вычислительной техники не намного более обнадеживающи, чем предсказания дельфийских оракулов. Подобная ситуация возможна лишь в том случае, если в развивающуюся по внутренним закономерностям систему извне вторгаются возмущающие ее факторы. Но факторы, вторгающиеся извне, по отношению к системе выступают как случайность, и признать их постоянное воздействие на результат процесса означает потребовать внима­ ния к той самой случайности, которая исключается из числа «факторов истории», и, казалось бы, подорвать доверие к самой идее закономерности истории.

Когда в 1830-е гг. европейские историки заявили, что предмет истории есть изучение исторических закономерностей, Николай Полевой с жаром неофита предался этой идее, —

как тот, кто заблуждался

Ивстречным послан в сторону иную.

Вответ Пушкин, со свойственным ему сочетанием трезвости и глубины, писал: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения,

часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощ­ ного, мгновенного орудия провидения»1.

Однако не только возмущающее вторжение случайных событий влияет на предсказуемость исторических процессов. Здесь придется говорить о прин­ ципиальном своеобразии закономерностей, действующих в процессе истории. В историческом движении можно различать процессы двух родов (конечно, само различение их условно: в реальной жизни они переплетаются и пере­ ливаются друг в друга). Одни совершаются по спонтанным законам и носят внеличностный характер, люди принимают в них участие, но фактически лишены при этом выбора. Так, тот или иной человек участвует в развитии языка или в истории экономических отношений, но он не является творцом ситуации, и выбор поведения зависит не от него. Другие явления совершаются через сознание людей и с помощью этого сознания. Здесь человек оказывается перед возможностью выбора поведения и неизменно соотносит свои действия с образом цели, представлением о результатах. Отношение этих видов исто­ рического движения к проблеме предсказуемости различно. Так, например, динамика демографического развития, играющая такую важную роль в ис­ тории, принадлежит к областям, относительно хорошо предсказуемым; зна­ чительной надежностью отличаются прогнозы в области развития техники, в очень многих сферах общественно-политической или военной реальности трудность прогнозирования связана с недостатком информации о нынешнем состоянии и, следовательно, не имеет принципиального характера. Между тем прогнозирование в сфере искусства и вообще во всем, что связано с индивидуальным творчеством, представляет задачу совсем иной степени труд­ ности. Более того, даже внутри творческой деятельности человека пролегает глубокая грань: там, где речь идет о раскрытии закономерностей, неизвестных человеку, но существующих до того, как они делаются человеку известны, то есть о научных открытиях и о технике, создаваемой на основе этих открытий, предсказуемость оказывается довольно высокой. В истории науки многочисленны случаи, когда то или иное открытие было предсказано задолго до того, как сделалось научно возможным. Не менее важны случаи одновре­ менного совершения того или иного открытия независимыми друг от друга учеными. То же можно сказать и о технике. Между тем в области искусства и предсказание, и одновременное сотворение идентичных объектов — вещи практически невозможные.

1 Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: В 16 т. [М.,] 1949. Т. 11. С. 127.

Представим себе мысленный эксперимент: изобретатель ткацкого станка или астроном, открывший новую комету, умер в детстве, не совершив своего открытия. Совершенно очевидно, что эти открытия и конструкции рано или поздно будут реализованы другими людьми. Это произойдет скорее или с замедлением, но русло исторического течения от этого не переменится. Но если бы умерли в детстве Данте, Пушкин или Достоевский, не только не были бы никогда написаны их произведения, но и история Италии и России, в конечном счете история, по крайней мере, Европы потекла бы по другому направлению. Можно сказать, что в тех сферах истории, где люди играют роль частиц крупного размера, включенных в броуново движение гигантских сверхличностных процессов, законы причинности предстают в своих простых, можно сказать, механических формах. Там же, где история предстает как огромное множество альтернатив, выбор между которыми осуществляется интеллектуальной и волевой силой человека, необходимы поиски новых и более сложных формул причинности.

Речь должна идти именно о поисках новых моделей причинности, а не о возврате к романтическим формулам о гении как «беззаконной комете» и тем более к туманным разговорам о специфике художественной деятельности, якобы не поддающейся «убивающему» анализу новых Сальери.

Прежде всего отметим, что вопрос этот имеет общенаучный, а не только искусствоведческий характер. Тоннель копается с двух сторон. В то время как наука о человеке, в частности семиотика культуры, ищет закономерности культурного процесса и стремится осмыслить природу противоэнтропийных механизмов истории, на другом конце тоннеля слышатся мощные взрывы: появляются работы химика и физика, лауреата Нобелевской премии, бель­ гийца русского происхождения Ильи Пригожина, посвященные необратимым процессам в химии и физике, роли случайности и непредсказуемости в структуре мира как такового. Картина мира неслыханно усложняется, и искусствознание, культуроведение, да и наука о человеке в целом из области научной периферии превращается в общенаучный методологический полигон. Происходит как бы рокировка: причинности, знакомые нам по механике и иллюстрируемые развертыванием какой-либо одной доминирующей законо­ мерности, исключающие случайность из области научного рассмотрения или полностью оттесняющие ее в область статистики, претендовали на предста­ вительство структуры мира в целом, а «капризной» сфере индивидуального творчества милостиво отводили уголок среди раритетов и монстров мировой кунсткамеры. Не окажется ли в скором времени, что привычные понятия закономерного окажутся, как и ньютоновская физика, частным случаем, а то, что казалось периферией, раскроется как универсальный структурный принцип?

История предстает перед нами не как клубок, разматываемый в беско­ нечную нить, а как лавина саморазвивающегося живого вещества. В ней противоборствуют механизмы возрастания энтропии и, следовательно, рас­ тущего ограничения выбора, сведения альтернативных ситуаций к информа­ ционному нулю, с одной стороны, и постоянного увеличения «перекрестков», альтернатив, моментов выбора пути, моментов, когда нельзя предсказать,

634 ПРИЛОЖЕНИЕ

куда потечет дальнейшее развитие. Здесь вступают в действие интеллект и личность человека, осуществляющего выбор. Это «минуты роковые», по Тют­ чеву, или «моменты бифуркации», по Пригожину1. Следовательно, интеллект человека не только пассивно отражает внележащую реальность, но и является активным фактором исторической и космической жизни. Отсюда роль — историческая и космическая — человеческой культуры, этого коллективного интеллекта человечества. Отсюда и роль культурологии.

История — не однолинейный процесс, а многофакторный поток. Когда достигается точка бифуркации, движение как бы останавливается в раздумье над выбором пути. Позволим себе процитировать описание сопоставимых явлений в химии, данное И. Пригожиным: описывая случай, когда в «точке бифуркации появляются два устойчивых решения», он замечает: «В связи с этим, естественно, возникает вопрос: по какому пути пойдет дальнейшее развитие системы после того, как мы достигнем точки бифуркации? У системы имеется «выбор»: она может отдать предпочтение одной из двух возможнос­ тей»2. В этот момент в историческом процессе в действие вступают интел­ лектуальные способности человека, дающие ему возможность осуществлять выбор. Как бы ни были бессильны при «нормальном» течении истории эти факторы, они оказываются решающими в момент, когда система «задумалась перед выбором». Но, вмешавшись в общий ход, они сразу же придают его изменениям необратимый характер. При ретроспективном описании это из­ менение неизбежно предстает как единственно возможная закономерность, то «иначе нельзя было быть», против которого восставал Пушкин.

Говоря о дисимметрии в природе — явлении, в котором Пастер видел сущность живого вещества, явлении, и до сих пор еще полностью не объяс­ ненном, в свое время волновавшем В. Вернадского3, а сегодня И. Пригожина4,— можно заметить, что, поскольку в историческом процессе случайность выступает, в частности, в образе сознательного выбора, осуществленного разумным существом, история человечества может быть рассмотрена как глубоко своеобразное явление в развитии космоса в целом и, возможно, этап этого развития.

Можно предположить, что в дальнейшем сфера активного участия чело­ веческого разума в традиционно спонтанных процессах будет возрастать. Соответственно меняется и характер исторического процесса, и мышление

1 Определение понятий бифуркации и флуктуации И. Пригожиным дается следующим образом: «Когда система, эволюционируя, достигает точки бифуркации, детерминис­ тическое описание становится непригодным. Флуктуация вынуждает систему выбрать ту ветвь, по которой будет происходить дальнейшая эволюция системы. Переход через бифуркацию — такой же случайный процесс, как бросание монеты» (Приго­ жий И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986. С. 236—237).

2Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. С. 218.

3Вернадский В. И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружение. М., 1965.

С.151—204.

4Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. С. 202. «Один из распространенных ответов на этот вопрос гласит: дисимметрия обусловлена единичным событием, слу­ чайным образом отдавшим предпочтение одному из двух возможных исходов».

историка. Основываясь на биологическом материале, но ставя вопросы, имею­ щие решающее значение для всех наук, изучающих эволюцию, Илья Пригожий показывает, что вблизи точек бифуркации (моментов, когда дальнейшее развитие может с равной вероятностью пойти по нескольким направлениям) включается аппарат флуктуации — отсечения одних вариантов и выбора других. Это избавляет эволюцию от автоматизма и позволяет ученому сфор­ мулировать вывод: «Необратимость и неустойчивость тесно связаны между собой: необратимое, ориентированное время может появиться только потому, что будущее не содержится в настоящем»1, вернее, содержится в нем как одна из возможностей. «Железный сценарий» — мечта Эйзенштейна — не закон для эволюционных систем, в том числе для истории. Одно из следствий общего поворота научного мышления состоит в том, что историка начинают интересовать события не сами по себе, а на фоне поля нереализованных возможностей. Непройденные дороги для историка такая же реальность, как и пройденные. А то, что вызвало реализацию одних из них и нереализацию других, начиная с песчинки, изменившей направление лавины, делается ис­ торическим фактом. Но конечно, на одно из первых мест выдвигается мысль о том, что в сфере истории момент флуктуации осуществляется человеком в зависимости от его понимания мира, принадлежности к культурной традиции, включенности в комплекс общественной семиотики. Клио предстает не пас­ сажиром в вагоне, катящемся по рельсам от одного пункта к другому, а странницей, идущей от перекрестка к перекрестку и выбирающей путь.

Такой подход не случайно возникает именно в наше время. Он связан не только с общим развитием естественнонаучных идей, но и со спецификой переживаемой нами эпохи. Время «концов» — время подведения итогов. Мы стоим на рубеже подведения итогов предшествующего мирового развития. Стремление разобраться в прошлом сделалось не только импульсом историка, но и подлинной потребностью — в том числе и эмоциональной — людей нашего времени. И дело не в том, чтобы найти ту или иную формулу, почерпнутую у какого-либо мыслителя прошлого (мы наблюдаем, как «ключ» ищут то у славянофилов, то у Чаадаева, то у Бердяева, то у Тейяра де Шардена), а понять, что не формула, а история эволюции есть и тайна, и разгадка истории.

И еще один аспект. Введение в теорию эволюции понятия точек выбора, моментов, в которых автоматическая предсказуемость перестает работать, вводит в арсенал историка еще один момент. Представление о том, что единственно реальными в истории являются спонтанные процессы, в которых люди выступают как инструменты исторических закономерностей, выводило вопрос о нравственной ответственности за пределы науки. Карамзин показался наивным и «ненаучным». Вопрос этот возвращается уже не в ореоле мора­ листических уроков, а как один из важнейших составляющих культуры, мощно воздействующих на выбор человечеством пути в будущее.

1 Пригожин И. От существующего к возникающему. Время и сложность в физических науках. М., 1985. С. 252.