Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

материал, послужили отправной точкой для значительного числа последую­ щих исторических исследований, и до сих пор историки России постоянно

кним обращаются, не переставая изумляться громадности труда автора.

—Является ли «История» Карамзина замечательным литературным про­ изведением? —Художественные достоинства ее также очевидны. Сам Карам­ зин однажды назвал свой труд «исторической поэмой», и в истории русской прозы первой четверти XIX в. труд Карамзина занимает одно из самых выдающихся мест. Декабрист А. Бестужев-Марлинский, рецензируя последние прижизненные тома «Истории» (десятый и одиннадцатый) как явления «изящ­ ной прозы», писал: «Смело можно сказать, что в литературном отношении мы нашли в них клад. Там видим мы свежесть и силу слога, заманчивость

рассказа и разнообразие в складе и звучности оборотов языка, столь по­ слушного под рукою истинного дарования»1.

Вероятно, можно было бы указать и на иные связи, с точки зрения которых «История государства Российского» есть явление замечательное. Но самое существенное состоит в том, что ни одной из них она не принадлежит нераздельно: «История государства Российского» — явление русской культуры в ее целостности и только так и должна рассматриваться.

31 ноября 1803 г. специальным указом Александра I Карамзин получил звание историографа. С этого момента он, по выражению П. А. Вяземского, «постригся в историки» и не бросал уже пера историка до последнего дыхания. Однако фактически исторические интересы Карамзина уходят корнями в более раннее его творчество. В 1802—1803 гг. в журнале «Вестник Европы» Карамзин опубликовал ряд статей, посвященных русской истории. Но и это не самое начало: сохранились выписки и подготовительные материалы по русской истории, относящиеся к началу века2. Однако и тут нельзя видеть истоки. 11 июня 1798 г. Карамзин набросал план «Похвального слова Петру I». Уже из этой записи видно, что речь шла о замысле обширного исторического исследования, а не риторического упражнения. На другой день он добавил следующую мысль, ясно показывающую, чему он рассчи­ тывал посвятить себя в будущем: «Естьли Провидение пощадит меня; естьли не случится того, что для меня ужаснее смерти... (Карамзин болел и боялся ослепнуть. — Ю. Л.) займусь Историею. Начну с Джиллиса; после буду читать Фергусона, Гиббона, Робертсона — читать со вниманием и делать выписки; а там примусь за древних Авторов, особенно за Плутарха»3. Запись эта свидетельствует о сознании необходимости внести систему в исторические занятия, которые фактически уже идут весьма интенсивно. Именно в эти дни Карамзин читает Тацита, на мнения которого он будет неоднократно ссылаться в «Истории государства Российского», переводит для издаваемого им «Пантеона иностранной словесности» Цицерона и Саллюстия и борется

сцензурой, запрещающей античных историков4.

1 Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: В 2 т. М., 1958. Т. 2. С. 552.

2Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 205 и след.

3Там же. С. 203.

4Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 97.

Конечно, мысль безраздельно посвятить себя истории еще далека от него. Замышляя похвальное слово Петру I, он не без кокетства пишет Дмитриеву: это «требует, чтобы я месяца три посвятил на чтение Руской истории и Голикова: едва ли возможное для меня дело! А там еще сколько надобно размышления!»1. Но все же планы сочинений на исторические темы постоянно возникают в голове писателя.

Однако можно предположить, что корни уходят еще глубже. Во второй половине 1810-х гг. Карамзин набросал «Мысли для Истории Отечественной Войны». Утверждая, что географическое положение России и Франции делает почти невероятным, чтобы они «могли непосредственно ударить одна на другую»2, Карамзин указывал, что только полная перемена «всего политичес­ кого состояния Европы» могла сделать эту войну возможной. И прямо назвал эту перемену: «Революция», добавив к этой исторической причине человечес­ кую: «Характер Наполеона». Можно думать, что, когда Карамзин во Франк- фурте-на-Майне впервые услышал о взятии Бастилии народом Парижа, когда позже он сидел в зале Национального собрания и слушал ораторов революции, когда следил за всеми шагами генерала Бонапарта к власти и слушал топот легионов Наполеона по дорогам Европы, он усваивал урок наблюдать совре­ менность глазами историка. Как историк он был свидетелем первых раскатов революции на улицах Парижа и последних пушечных залпов на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Он рано и на всю жизнь почувствовал, что писатель, живущий в историческую эпоху, должен быть историком.

Общепринято деление творчества Карамзина на две эпохи: до 1803 г. Карамзин — писатель, позже — историк. Но мы имели возможность убедиться, что, с одной стороны, Карамзин и после пожалования его историографом не переставал быть писателем (А. Бестужев, П. Вяземский оценивали «Ис­ торию» как выдающееся явление русской прозы, и это, конечно, справедливо: «История» Карамзина в такой же мере принадлежит искусству, как и, на­ пример, «Былое и думы» Герцена), а с другой — «по уши влез в русскую историю» задолго до официального признания.

Однако для противопоставления двух периодов творчества есть другие, более веские, основания. Само как бы напрашивается сопоставление: основное произведение первой половины творчества — «Письма русского путешествен­ ника», второй — «История государства Российского». Многократные проти­ вопоставления, заключенные в заглавиях этих произведений, столь явны, что намеренность их не подлежит сомнению. Прежде всего: «руский» — «Россий­ ский». Здесь противопоставление стилистическое. Корень «рус» (через «у» и с одним «с») воспринимался как принадлежащий разговорной речи, а «росс» — высокому стилю. У Ломоносова в одах форма «руский» (еще Даль протестовал против того, что «русский» пишут с двумя «с»3) не встречается ни разу. Ее заменяет естественная для высокого стиля форма «росский»: «Победа,

1 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 102. 2 Карамзин Я. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 192.

3 См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1882. Т. 4. С. 114.

Росская победа!» («На взятие Хотина»), «Красуйся светло Росский род» (ода 1745 г.) и др. Но если «росский» — стилистически высокий синоним для «руский», то «российский» включает и смысловой оттенок — в нем содержится семантика государственности. Так возникает другая антитеза: путешественник, частное лицо, и нарочито приватный документ — письма к друзьям, с одной стороны, и история государства — борьба за власть, летописи — с другой. Наконец, за всем этим возникает образ культуры Запада в одном случае и истории России — в другом. Исходя из этой системы противопоставлений, легко построить и схему эволюции автора: индивидуалист, сентименталист, либерал и «западник» в начале и патриот, сторонник традиции, консерватор и «государственник» в конце. Для такой схемы легко подобрать подтверж­ дающие ее цитаты, тем более что некоторая, хотя весьма поверхностная, истина в ней есть. Взгляды Карамзина, конечно, менялись. Пушкин писал: «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют»1. Например, в доказательство того, что эволюция Карамзина может быть определена как переход от «русского космополитизма» к «ярко выраженной национальной ограниченности»2, обычно приводится отрывок из «Писем русского путешественника»: «...Петр двинул нас своею мощною рукою... Все жалкие Иеремиады об изменении Руского характера, о потере Руской нравственной физиогномии, или не что иное как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для Руских; и что Англичане или Немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!»3

Цитаты, долженствующие подтвердить «реакционность» и «национализм» позднего Карамзина, извлекаются обычно из «Записки о древней и новой России», предисловия к «Истории государства Российского» или же из дей­ ствительно колоритного эпизода с заключительной фразой проекта манифеста 12 декабря 1825 г., написанного от лица вступавшего на престол Николая I (новый царь забраковал текст Карамзина и опубликовал манифест в редакции Сперанского): Карамзин высказал в конце манифеста желание царя «стяжать благословение Божие и любовь народа Российского», но Николай и Сперан­ ский заменили последнее выражение на «любовь народов Наших»4.

3Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 254. (Далее:

Карамзин Н. М. Письма...)

4Не следует, однако, торопиться с противопоставлением «консерватизма» Карам­ зина «либерализму» Сперанского и Николая I: в том же проекте манифеста Карамзин писал: «Да будет Престол Наш тверд Законом». Всякое упоминание о твердых законах Сперанский и Николай немедленно вычеркивали (см.: Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 19—20).

Дело, однако, не в наличии или отсутствии тех или иных подтверждающих цитат, а в возможности привести не менее яркие примеры, опровергающие эту схему. И в ранний период, в том числе и в «Письмах русского путеше­ ственника», Карамзин проявлял себя как патриот, остающийся за границей «русским путешественником». Не поздний Карамзин, а автор «Писем русского путешественника» написал такие слова: «...Англичане знают Французской язык, но не хотят говорить им... Какая разница с нами! У нас всякой, кто умеет только сказать: comment vous portez-vous? без всякой нужды коверкает Французской язык, чтобы с Руским не говорить по-Руски; а в нашем так называемом хорошем обществе без Французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? За чем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров право не хуже других...»1

Вместе с тем Карамзин никогда не отказывался от мысли о благодетель­ ности влияния западного просвещения на культурную жизнь России. Уже на закате своих дней, работая над последними томами «Истории», он сочувст­ венно отмечал стремление Бориса Годунова разрушить культурную изоляцию России (это при общем отрицательном отношении к личности этого царя!), а о Василии Шуйском, пытавшемся в огне государственной смуты наладить культурные связи с Западом, писал: «Угождая народу своею любовию к старым обычаям Русским, Василий не хотел однакожь, в угодность ему, гнать иноземцев: не оказывал к ним пристрастия, коим упрекали Расстригу и даже Годунова, но не давал их в обиду мятежной черни... старался милостию удержать всех честных Немцев в Москве и в Царской службе, как воинов, так и людей ученых, художников, ремесленников, любя гражданское обра­ зование и зная, что они нужны для успехов его в России; одним словом, имел желание, не имел только времени сделаться просветителем отечества...

и в какой век! в каких обстоятельствах ужасных!» (XII, 42—44)2.

Упреки же, которые в этот период Карамзин высказывал в адрес Петра I, касались не самой европеизации, а деспотических ее методов и тиранического вмешательства царя в частную жизнь своих подданных — область, которую Карамзин всегда считал изъятой из-под государственного контроля. Карам­ зин, пожалуй, первым заметил роковую в истории России связь между прогрессом цивилизации и развитием государственного деспотизма.

Несмотря на то, что противопоставление двух периодов — «западничес­ кого» и «национального» — в творчестве Карамзина, как мы видели, не исчезло со страниц исследований, решение вопроса было дано еще в 1911 г. С. Ф. Платоновым в речи, произнесенной на открытии скромного памятника Карамзину в Остафьеве. Отметив, что в истории русской культуры сложилось противопоставление России Западу, С. Ф. Платонов указывал: «В произве­ дениях своих Карамзин вовсе упразднил вековое противоположение Руси и Европы, как различных и непримиримых миров; он мыслил Россию, хак

1 Карамзин Н. М. Письма... С. 338.

2Здесь и далее в скобках даются ссылки на «Историю» Карамзина по изданию

И.Эйнерлинга (СПб., 1842—1843. Кн. 1—3): римские цифры означают номер тома, арабские — страницы или номер примечания.

Республики Платона как идеальное царство добродетели, подчиненное стро­ гой регламентации мудрых философов-начальников.

Однако идеал этот рано начал подтачиваться скептическими сомнениями. Карамзин много раз подчеркивал позже, «что Платон сам чувствовал невоз­ можность ее (блаженной республики. — Ю. Л.)»1. Кроме того, Карамзина привлекал и другой идеал, уходящий корнями в сочинения Вольтера, сильное влияние которого он испытал в эти годы: не суровый аскетизм, отказ от роскоши, искусства, успехов промышленности ради равенства и гражданских добродетелей, а расцвет искусств, прогресс цивилизации, гуманность и тер­ пимость, облагораживание человеческих эмоций. Следуя дилемме Мабли, Карамзин разрывался между Спартой и Афинами. Если в первом случае его влекла суровая поэзия античного героизма, то во втором привлекал расцвет искусств, культ изящной любви, тонкое и образованное женское общество, красота как источник добра. Но и к тем и к другим надеждам рано начал добавляться горький привкус скептицизма, и не случайно дверь первого мыслителя, в которую постучался Карамзин во время заграничного путеше­ ствия, вела в кабинет «всеразрушающего» Канта.

Заграничное путешествие Карамзина совпало с началом Великой фран­ цузской революции. Событие это оказало огромное влияние на все его дальнейшие размышления. Обычная схема: молодой русский путешественник сначала увлекся либеральными мечтами под влиянием первых недель рево­ люции, но позже испугался якобинского террора и перешел в лагерь ее противников — весьма далека от реальности. Прежде всего, следует отметить, что Карамзин, которого часто, но совершенно безосновательно отождествля­ ют с его литературным двойником — повествователем из «Писем русского путешественника», не был поверхностным наблюдателем событий: он был постоянным посетителем Национальной ассамблеи, слушал речи Мирабо, аббата Мори, Рабо де Сент-Этьена, Робеспьера, Ламета. Он беседовал с Жильбером Роммом, Шамфором, Кондорсе, Лавуазье, вероятно, был знаком лично с Робеспьером; в Национальную ассамблею его провел Рабо де Сент-Этьен. Он посещал кафе, в которых ораторствовали Дантон, СенЮрюж и Камилл Демулен. Он видел Людовика XVI и Марию-Антуанетту, Лафайета и Бальи, видимо, посещал салон госпожи Неккер и Отейль госпожи Гельвеций, читал газеты и покупал эстампы, каждый день бывал в театрах, которые в это время бурлили не меньше, чем Национальное собрание. Можно полагать, что Жильбер Ромм ввел его в революционные клубы2. Можно с уверенностью сказать, что ни один из видных деятелей русской культуры не имел таких подробных и непосредственно личных впечатлений от Французской революции, как Карамзин. Он знал ее в лицо. Здесь он встретился с историей.

1 Московский журнал. 1791. Ч. 3. С. 211 (рецензия на роман Бартелеми «Путе­ шествие младого Анахарсиса по Греции»).

2 Подробнее о парижских впечатлениях Карамзина см. в наст. изд. «Сотворение Карамзина».

Пушкин проницательно сказал о Радищеве: «Увлеченный однажды льви­ ным ревом колоссального Мирабо, он уже не мог сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра»1. Не случайно Пушкин называл идеи Карамзина парадоксами: с ним произошло прямо противоположное. По авторитетным свидетельствам современников, Карамзин относился к Ро­ беспьеру с глубоким уважением и разразился слезами при известии о его гибели. К Мирабо был холоден, хотя и пережил в 1790 г. обаяние его красноречия. Это может показаться неожиданным и требует разъяснений.

Начало революции было воспринято Карамзиным как исполнение обещаний философского столетия. «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью», — писал Карамзин в середине 1790-х гг. («Мелодор к Филалету»). Идеалы общечеловеческой гармонии, на­ дежды на всемирное братство людей оживились. В 1792 г. в «Московском журнале» Карамзин опубликовал «Разные отрывки (Из записок одного молодого Россианина)», где содержались следующие строки: «Естьли бы я был старшим братом всех братьев сочеловеков моих и естьли бы они послушались старшего брата своего, то я созвал бы их всех в одно место, на какой-нибудь большой равнине, которая найдется, может быть, в новейшем свете, — стал бы сам на каком-нибудь высоком холме, откуда бы мог обнять взором своим все миллионы, биллионы, триллионы моих разнородных и разноцветных родственников — стал бы и сказал им — таким голосом, который бы глубоко отозвался в сердцах их, — сказал бы им: братья!.. Тут слезы рекою быстрою полились бы из глаз моих; перервался бы голос мой, но красноречие слез моих размягчило бы сердца и Гуронов и Лапландцев... Братья! повторял бы я с сильнейшим движением души моей: братья! обнимите друг друга с пламенного, чистейшею любовию, которую небесный Отец наш, творческим перстом своим, вложил в чувствитель­ ную грудь сынов своих; обнимите и неэ/снейшим лобзанием заключите священный союз всемирного дружества, и когда бы обнялись они, когда бы клики друже­ любия загремели в неизмеримых пространствах воздуха; когда житель Отаити прижался к сердцу обитателя Галии и дикий Американец, забыв все прошедшее, назвал бы Гишпанца милым своим родственником; когда бы все народы земные погрузились в сладостное, глубокое чувство любви: тогда бы упал я на колена, воздел к небу руки свои и воскликнул: Господи! ныне отпущаеши сына твоего с миром! Сия минута вожделеннее столетий — я не могу перенести восторга своего, — прими дух мой — я умираю! — и смерть моя была бы счастливее жизни ангелов»2.

Правда, публикуя этот отрывок в 1792 г., Карамзин добавил скептическую концовку: «Мечта!» («мечта» употреблено здесь в церковно-славянском значении слова: «пустое воображение, видение вещи без ее бытности»3), но в тот период его настроения были именно такими. Утопические надежды и человеколюбивые чаяния захватили его, и не случайно, узнав во Франкфурте-на-Майне о взятии

1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 34.

2Московский журнал. 1972. Ч. 6. С. 73.

3Алексеев П. Церковный словарь. 4-е изд. СПб., 1818. Ч. 3. С. 19.

Бастилии, он кинулся читать «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера, а в Париже перечитывал 'Мабли и Томаса Мора.

Но при этом надо подчеркнуть одну особенность: Утопия для него — не царство определенных политических или общественных отношений, а царство добродетели; сияющее будущее зависит от высокой нравственности людей, а не от политики. Добродетель порождает свободу и равенство, а не свобода и равенство — добродетель. К любым формам политики Карамзин относился с недоверием.

В этом отношении заседания Национальной ассамблеи преподали Карам­ зину важные уроки. Он слышал бурные выступления Мирабо о том, что живо волновало Карамзина: о веротерпимости, связи деспотизма и агрессии, зло­ употреблениях феодализма, слушал и его противника — аббата Мори. Даже в осторожной формулировке 1797 г.: «наш путешественник присутствует на шумных спорах в Национальном Собрании, восхищается талантами Мирабо, отдает должное красноречию его противника аббата Мори...»1 — видно предпочтение первому. Можно не сомневаться, что защита аббатом истори­ ческих прав католической церкви (в ответ на это Мирабо патетически вызвал тени жертв Варфоломеевской ночи) и феодального порядка не вызывала у Карамзина никакого сочувствия. Но именно здесь у него возникла важнейшая мысль о том, что истину словам придает лишь соответствие их внутреннему миру того, кто их произносит. В противном случае любые истины превраща­ ются в столь ненавидимые Карамзиным в дальнейшем «фразы». Речи Мирабо заставляли Карамзина чувствовать «великий талант» оратора и, бесспорно, волновали его. Но он не мог забыть, что сам оратор — потомок древнего рода, маркиз, беспринципный авантюрист, занимающий роскошный особняк и ведущий бурную жизнь, скандальные подробности которой Карамзин ус­ лышал еще в Лионе. Мирабо мало напоминал героев античной добродетели, от сурового патриотизма которых можно было бы ждать превращения Фран­ ции в республику Платона. Но и его противник был не лучше: сын бедного сапожника-гугенота, снедаемый честолюбием, стремящийся любой ценой до­ биться шляпы кардинала, одаренный, но беспринципный Мори отрекся от веры отцов, семьи и родных, перешел в стан врагов и сделался их трибуном, демонстрируя в Национальном собрании красноречие, ум и цинизм.

Много позже Карамзин записал мысли, впервые мелькнувшие у него, возможно, в зале Национального собрания: «Аристократы, Демократы, Либералисты, Сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? Вы все Авгуры, и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху2. Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них

1 Карамзин Н. М. Письма... С. 453.

2 Имеются в виду слова Цицерона в трактате «О дивинации»: «Хорошо известны давние слова Катона, который говорил, что удивляется, как может удерживаться от смеха один гаруспик, когда смотрит на другого» (кн. II, гл. 24; ср. его же «О природе богов», кн. I, гл. 26. Цит. по: Цицерон. Философские трактаты. М., 1985. С. 261, 82). Римские жрецы авгуры предсказывали по полету птиц, гаруспики — по внутренностям жертвенных животных.

574 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод»1.

Карамзин, ценивший лишь искренность и нравственные качества поли­ тических деятелей, выделил из числа ораторов Ассамблеи близорукого и лишенного артистизма, но уже стяжавшего кличку «неподкупный» Робеспьера, сами недостатки ораторского искусства которого казались ему достоинствами. Робеспьер верил в Утопию, избегал театральных жестов и отождествлял нравственность с революцией. Умный циник Мирабо бросил о нем с харак­ терным оттенком презрения: «Он пойдет далеко, потому что он верит в то, что говорит» (для Мирабо это было свидетельством умственной ограничен­ ности).

Карамзин избрал Робеспьера, декабрист Николай Тургенев, не раз бесе­ довавший с Карамзиным, вспоминал: «Робеспьер внушал ему благоговение <...> под старость он продолжал говорить о нем с почтением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера и даже его скромному домашнему обиходу, составлявшему, по словам Карамзина, контраст с ук­ ладом жизни людей той эпохи»2.

Часто повторяемые утверждения о том, что Карамзин «испугался» крови, нуждаются в уточнении. То, что торжество Разума вылилось в ожесточенную вражду и взаимное кровопролитие, было неожиданным и жестоким ударом для всех Просветителей, и Радищев страдал от этого не меньше, чем Шиллер или Карамзин. Однако напомним, что в 1798 г., набрасывая план похвального слова Петру I, Карамзин записал: «Оправдание некоторых жестокостей. Всегдашнее мягкосердечие несовместимо с великостию духа. Les grands hom­ ines ne voyent que le tout. Но иногда и чувствительность торжествовала»3. Не следует забывать, что Карамзин смотрел на события глазами современника и очевидца и многое представлялось ему в неожиданной для нас перспективе. Он не отождествлял санкюлотов и конвент, улицу и трибуну, Марата и Робеспьера и видел в них противоборствующие стихии. Кровь, пролитая на улице самосудной толпой, вызвала у него ужас и отвращение, но «некоторые жестокости», на которые вынужден идти законодатель, жертвующий своей чувствительностью ради высокой цели, могли быть оправданы.

Слезы, которые пролил Карамзин на гроб Робеспьера, были последней данью мечте об Утопии, платоновской республике, государству Добродетели.

Фантастическое, мечтательное царствование Павла I («романтического нашего императора», как выразился Пушкин в своем дневнике4), пытавшегося воскресить рыцарский век, к тому же в формах, существовавших лишь в его воображении, довершило переворот в воззрениях Карамзина. Пережив му­ чительный кризис во второй половине 1790-х гг., Карамзин вышел из него холодным мыслителем с твердым умом и разочарованным сердцем. Он ос-

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 194.

2Тургенев И. И. Россия и русские. М., 1915. С. 342.

3Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 202 (пер. с фр.: «Великие люди видят лишь общее»).

4Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 330.