Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

самом деле, взглянул Чичиков: все строится»1. Вся эта лихорадочная дея­ тельность призрачна, так как реализуется «сквозь форму бумажного произ­ водства»2.

Достаточно вспомнить идеализацию патриархальных отношений поме­ щика и крепостного в «Двух гусарах» Л. Н. Толстого и толстовскую неприязнь к чиновнику, чтобы линия от Карамзина к молодому Толстому сделалась очевидной.

Осторожность Карамзина в решении вопроса крепостного права также нуждается в историческом контексте. Если взглянуть на позицию Карамзина глазами шестидесятника, то вывод может быть только один: ретроград и крепостник. Однако исторически вопрос представляется сложнее. В преддекабристском и раннедекабристском движении столкнулись две концепции. Николай Тургенев, считая крепостное право главным злом русской жизни, длительное время возражал против того, чтобы введение конституции совер­ шилось до освобождения крестьян. «Эманципация сельских жителей» вызовет противодействие помещиков. Единственная реальная сила, которую можно им противопоставить, — императорский абсолютизм. Поэтому ограничение самодержавия до освобождения крестьян «по манию царя» лишь увековечит рабство. Только разочарование в способности Александра дать крестьянам волю убедило Н. Тургенева в том, что обе освободительные задачи должны решаться одновременно. Однако было и другое, более аристократическое, направление, которого придерживался, например, М. А. Дмитриев-Мамонов. Оно считало первостепенной задачей уничтожение самодержавного деспотиз­ ма и введение конституции. С этой точки зрения казалось, что освобождение крестьян подорвет политическую власть дворянства — основной силы в борьбе с самовластием — и безгранично усилит власть деспота. Крестьяне перестанут быть рабами, но все жители России сравняются в едином рабстве перед императором и его бюрократией. В обстановке первого десятилетия XIX в. общественные лагери еще не размежевались, и судить деятелей той поры судом второй половины XIX в. означает заведомо лишать себя воз­ можности исторического понимания.

Угроза бюрократии была осознана публицистами эпохи Просвещения. Еще Руссо, а в России — Радищев указали лекарство — прямое, непосред­ ственное народоправство. Демократия — средство против бюрократии. Де­ мократическая идея прямого народного суверенитета совсем необязательно связывалась с революционностью. Нарисованная Гоголем сцена избрания кошевого в «Тарасе Бульбе» — самая яркая картина прямого народоправства в русской литературе, хотя, конечно, Гоголь никогда не был революционно мыслящим писателем. В прямой власти народа он видел антитезу петербург­ ской власти бумаги, господству чиновничества.

Ни прямое проявление власти народа, ни идея народного суверенитета Карамзина не привлекали. Это была та сторона наследия Руссо, которая

1 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М, 1951. Т. 7. С. 62—64. 2 Там же. С. 66.

596 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

прошла мимо него. Он противопоставлял бюрократии другую силу: челове­ ческое достоинство — плод культуры, просвещенного самоуважения и внут­ ренней свободы. Здесь начинался счет, который он предъявлял Петру I: Петр осуществил необходимую государственную реформу, но превысил полномочия государственной власти, вторгшись в сферу частной жизни, в область личного достоинства отдельного человека.

В этом отношении интересно сравнить критику реформы Петра Радище­ вым и Карамзиным.

Радищев: «...мог бы Петр славнея быть, возносяся сам и вознося отечество свое утверждая вольность частную»1.

Карамзин: «Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить умы Россиян без вреда для их гражданских добродетелей». Что понимал Карамзин под последними, видно из его слов: «Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два Государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные... Народ в первоначальном завете с Венценосцами (все же теория договорного происхождения государства! — Ю. Л.) сказал им: „блю­ дите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого", — но не сказал: „противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни"».

Итак, Радищев хотел бы дополнить реформу Петра свободой личности, Карамзин — уважением человеческого достоинства. Свобода дается струк­ турой общества, человеческое достоинство — культурой общества и личности.

То, что главной мишенью Карамзина был не Сперанский, а Александр I, видно из настойчивости, с которой историк касался самых больных мест репутации императора. Так, Карамзин коснулся абсолютно запретной темы участия Александра в убийстве его отца. Вспомним, что одного намека на это событие в пушкинской оде «Вольность» было достаточно, чтобы пре­ вратить царя в неумолимого гонителя поэта. Безжалостно, не щадя самолюбия Александра, Карамзин остановился на его роли в поражении под Аустерлицем и в неудачах — военных и дипломатических — в отношениях с Наполеоном. Анализ Тильзитского мира и унизительных отношений Александра и фран­ цузского императора также должен был болезненно задеть царя. Фактически историк не пощадил ни одного из начинаний Александра I, показав его полную несостоятельность как государственного деятеля.

Занимая во многом противоположные позиции, Карамзин в одном был прямым предшественником Чаадаева: положение личности, ее достоинство или унижение, презрение человека к себе или право его на самоуважение не составляло для него внешнего, второстепенного признака истории и циви­ лизации, а относилось к самой их сути. Поэтому вопрос о личных свойствах государственного деятеля не был для него исторически побочным. Злодей или честолюбец, низкий или преступный человек не мог для него быть хорошим политиком. В этом смысле примечательно, что, обращаясь к царю,

1 Радищев А. Н. Поли. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 151.

Карамзин не пощадил человеческих качеств ни одного из его предков. Применительно к Петру I формула: «умолчим о пороках личных» в сочетании со словами «худо воспитанный» и напоминанием: «Тайная Канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования Государственного» — была достаточно красноречива. Но для других царей, правивших в XVIII в., у Карамзина нашлись еще более горькие слова. «Злосчастная привязанность Анны к любимцу бездушному, низкому, омрачила и жизнь, и память ее в истории. Воскресла Тайная Канцелярия Преображенская с пытками; в ее вертепах и на площадях градских лились реки крови». «Лекарь Француз и несколько пьяных Гренадеров возвели дочь Петрову на престол величайшей Империи в мире». «Елисавета, праздная, сластолюбивая». Личные достоинства ее состояли в том, что она «имела любовников добродушных, страсть к весельям и нежным стихам». Далее — «несчастный Петр III» «с своими жалкими пороками». О Екатерине II: «Горестно, но должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превос­ ходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество». «Богатства Государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лице красивое?» «Самое достоинство Государя терпит, когда он нарушает Устав благонравия: как люди ни развратны, но внутренно не могут уважать развратных». О Павле I: «...жалкое заблуждение ума», «презирая душу, уважал шляпы и воротники», «думал соорудить себе неприступный Дворец — и соорудил гробницу». И в итоге — дерзкие слова: «Заговоры да устрашают народ для спокойствия Государей! Да устрашают и Государей для спокойствия народов!» Можно представить себе, с каким чувством читал император эти строки.

Однако самым безжалостным из нарисованных Карамзиным был образ Александра I. Под пером писателя вставал портрет «любезного» монарха: «едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне»1 — и, одновременно, человека, лишенного государст­ венных способностей, преследуемого во всех начинаниях неудачами. Ни одно из любимых предприятий царя не было одобрено историком.

Почему же Карамзин избрал столь опасный путь?

Первая причина состояла в его убеждении, что собственное достоинство человека составляет не только его личную добродетель, но и долг, вклад в историю родной страны. Позже, когда Карамзина вынуждали нанести визит Аракчееву, он писал жене, что он не может поступиться своим долгом перед собственным нравственным достоинством. Уважение к себе — это долг по отношению к «моему сердцу, милой жене, детям, России и человечеству!»2

1 Скрытая цитата из стихотворения Державина «На рождение в Севере порфиро­ родного отрока», посвященного рождению Александра Павловича:

Но последний [гений-даритель], добродетель Зарождаючи в нем, рек:

Будь страстей твоих владетель, Будь на троне человек!

2 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 152 и 173.

Говорить, что собственное достоинство — долг перед Россией и человечест­ вом, можно было потому, что оно выступало в системе Карамзина (как и у Пушкина 1830-х гг. и позже у Л. Толстого) основным противовесом власти бюрократии:

Зависеть от властей, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...

(Пушкин. «Из Пипдемонти»)

Но была и другая причина. Карамзин говорил с царем не только как человек, достигший полной внутренней свободы, но и как историк. В 1818 г. друг Карамзина поэт И. И. Дмитриев написал басню «История». Содержание ее таково. Вождь скифов, захватив город, увидал на площади статую с такою надписью:

«Блюстителю граждан Отцу отечества, утехе смертных рода От благодарного народа».

Скиф захотел узнать описание дел этого великого царя:

И вмиг толмач его, разгнув бытописанья, Читает вслух: «Сей царь, бич подданных своих, Родился к гибели и посрамленью их:

Под скипетром его железным Закон безмолвствовал, дух доблести упал,

Достойный гражданин считался бесполезным, А раб коварством путь к господству пролагал». В таком-то образе Историей правдивой Потомству предан был отечества отец.

«Чему же мне верить?» — спросил скиф, и вельможа ему ответил:

«Сей памятник в моих очах сооружался, Когда еще тиран был бодр и в цвете лет;

Аповесть, сколько я могу припомнить ныне,

Онем и прочем вышла в свет

Гораздо по его кончине»1.

Историк говорит о современности с беспристрастием потомка. Он, как Тацит, судья «без гнева и пристрастия». Не случайно остряк Растопчин в беседе с великой княгиней назвал Карамзина «привратником, открывающим дверь в бессмертие»2. Историк — тот, кто заставляет современников при жизни выслушать, что скажет о них потомство. В этом его гражданский долг.

Можно изумляться беспримерной смелости Карамзина. Избрав такой стиль отношений с царем, он следовал прямоте и благородству своей натуры.

1 Дмитриев И. И. Поли. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 204. 2 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 149.

Однако это и тактически был лучший способ завоевать доверие Александра. Император был мнителен, презирал людей вообще и царедворцев особенно, мучился неуверенностью в себе и подозревал всех в корыстных видах. Но при этом он был самолюбив, злопамятен и жаждал признания. Он любил лесть, но презирал льстецов. Не выносил чужой независимости, но мог уважать только людей независимых. Карамзин инстинктом великой души занял единственно правильную позицию: полная личная независимость, ни­ когда никаких просьб о себе и непререкаемая прямота мнений. Это часто оскорбляло царя, и он много раз пытался мелочно унизить своего историо­ графа. Но он никогда не мог отказать ему в уважении и безмолвно утвердил за Карамзиным право быть не царедворцем, а голосом истории. Между ними сложились странные отношения, сущность которых резюмировал сам Карам­ зин в письме для потомства, написанном после смерти Александра I. Описывая беседы в «зеленом кабинете», как царь называл аллеи Екатерининского парка в Царском Селе, Карамзин вспоминал: «Я всегда был чистосердечен. Он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им, большею частию, и не следовал, так что ныне, вместе с Россиею оплакивая кончину Его, не могу утешать себя мыслию о десятилетней милости и доверенности ко мне столь знаменитого Венценосца: ибо эти милость и доверенность остались бесплодны для любезного Отече­ ства... Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Гурьевской системе Финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе неко­ торых важнейших сановников, о Министерстве Просвещения или затемнения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, — о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, — наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные»1.

Отношения Карамзина и Александра I были далеко не идилличными, порой они достигали крайней степени напряжения. Но Карамзин утвердил за собой право никогда не кривить душой. Однажды царю пришлось выслушать и такие слова: «Государь, вы слишком самолюбивы... Я не боюсь ничего — мы все равны перед Богом. То, что я сказал Вам, я сказал бы и Вашему отцу... Государь, я презираю скороспелых либералистов, я люблю лишь ту свободу, которой никакой тиран не в силах у меня отнять... Я не нуждаюсь более в Вашем благоволении. Может быть, мы говорим с Вами в последний раз»2.

И однако Александр, видимо, испытывал необходимость в этих горьких истинах, в советах, которым следовать он не собирался. Говоря с царем от лица потомства, Карамзин как бы признавал его достойным услышать суд истории. Это поднимало царя в собственных глазах, царя, всегда не уверенного в себе и достаточно умного, чтобы знать цену придворной лести. Смелость историка как бы подразумевала величие души в собеседнике и удовлетворяла театральным наклонностям царя: он входил в роль Александра Македонского, выслушивающего наставления Аристотеля.

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. И—12. 2 Там же. С. 9.

Можно думать, что Пушкин, когда пытался провести через цензуру «О древней и новой России», не только хотел довести до читателей содержание этого уникального по смелости документа, но и рассчитывал преподать Николаю I урок того, как царь должен выслушивать историка. Именно к такому приему прибег Вяземский, когда во втором томе «Современника», защищая «Ревизора» от нападок реакционной критики, напечатал милостивое письмо, написанное Нелединским-Мелецким по поручению Павла I Капнисту по поводу издания «Ябеды». Пушкин готовил «Историю Петра», и пример Карамзина мог подсказать ему тактическую линию поведения.

«О древней и новой России» — уникальный памятник русской публи­ цистики. Задача историка не в том, чтобы апологетизировать то, что вчера огульно зачеркивалось. Задача историка в том, чтобы найти фактам прошлого их подлинное место и соотнести их со всей динамикой исторического процесса. Но для того, чтобы оценить документы, их надо знать.

1988

Политическое мышление Радищева и Карамзина и опыт Французской революции

Несмотря на сравнительно обширную литературу на тему «Французская революция и русское общество»1, вопрос этот долгое время не продвигался далее первоначального сбора материала. Применительно к двум ведущим мыслителям 1790-х гг. — Радищеву и Карамзину — в этой области сделано еще далеко не все. О Радищеве мы можем назвать, в первую очередь, небольшую заметку А. Старцева2 и одну — правда, очень проницательную — работу В. В. Пугачева3. Относительно Карамзина основным источником исследовательских суждений много лет продолжала служить книга В. В. Сиповского «Карамзин — автор „Писем русского путешественника"», кон­ цепция которого казалась убедительной, поскольку никто не пробовал ее проверить. Некоторая попытка ввести новые материалы по этой теме была сделана в моей ранней статье «Эволюция мировоззрения Карамзина»4. Причем трудности при изучении взглядов Радищева и Карамзина по этому вопросу различны: если в первом случае речь может идти о недостатке фактического материала и, следовательно, о гипотетичности создаваемых построений, то во втором — сложность в обилии и противоречивости материала. Настоящая статья не преследует цели рассмотреть вопрос во всей полноте — речь пойдет в первую очередь о том, как приверженность каждого из этих мыслителей к определенной этической системе отразилась на восприятии ими событий революции.

Общая оценка событий Великой французской революции Радищевым изложена у В. В. Пугачева. Исследователь пишет: «Главным и решающим, на наш взгляд, было разочарование Радищева во французской революции. Она отнюдь не осуществила „царства разума" на земле, о котором мечтали французские просветители и Радищев. Французская революция, по его мне­ нию, закончилась новым деспотизмом <...> Это было разочарование во

1См. сводку литературы в кн.: Штранге М. М. Русское общество и Французская

революция. М., 1956.

2 Старцев А. О западных связях Радищева // Интернациональная литература. 1940.

№7—8.

3Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция // Учен. зап. Горьковского

ун-та. Сер. историко-филологическая. 1961. № 52; см. также в его кн. «А. Н. Радищев: Эволюция общественно-политических взглядов» (Горький, 1960) главу «А. Н. Радищев и Французская буржуазная революция» (с. 83—98).

4 См. ряд весьма ценных наблюдений в работах А. В. Предтеченского (Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII в. М.; Л., 1961) и П. Н. Беркова и Г. П. Макогоненко (вступ. ст. к кн.: Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. 1).

французской революции с прогрессивных позиций»1. Несколько иначе сфор­ мулирован вывод в книге того же автора: «Итак, отрицательное отношение к некоторым сторонам французской революции в „Путешествии из Петербурга в Москву" определялось тем, что Радищев не мог примириться ни с какими ограничениями свободы печати, слова и т. д., не одобрял слишком большой политической самостоятельности низов и опасался, что все это приведет к восстановлению деспотизма. Симпатии Радищева на стороне Мирабо — более радикальные деятели неприемлемы для автора „Путешествия"»2. В этой фор­ мулировке возбуждают сомнения слова о неодобрении Радищевым «полити­ ческой самостоятельности низов». Что касается остального, то оно возражений не вызывает. Возникает лишь вопрос — чем были обусловлены взгляды именно такого, а не иного политического оттенка?

Прежде всего остановимся на утверждении, что Радищев «не одобрял слишком большой политической самостоятельности низов». Основанием для него служит известное место из «Путешествия»: «Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли до края возможного, цензура во Франции не уничтожена. И хотя все там печатается ныне невозбранно, но тайным образом. Мы недавно читали, да восплачут французы о участи своей и с ними человечества! Мы читали недавно, что народное собрание, толико же поступая самодержавно, как доселе их Госу­ дарь, насильственно взяли печатную книгу и сочинителя оной отдали под суд, за то, что дерзнул писать против народного собрания. Лафает был исполнителем сего приговора. О Франция! ты еще хождаешь близ Бастильских пропастей»3.

Во-первых, следует учесть тот не отмеченный В. В. Пугачевым, но уста­ новленный еще в 1940 г. А. Старцевым факт, что процитированное место представляет собой защиту Марата от преследований со стороны Нацио­ нального собрания. Но дело даже не в этом — Национальное собрание, подчеркивает Радищев, выступает самовластительно как деспот, ограничивая «свободу частную». И если, с точки зрения Руссо, это можно было оправдать тем, что, нарушая «волю всех», Национальное собрание выполняет «общую волю», то с позиций Радищева оно нарушало суверенитет народа. А поскольку Радищеву было безразлично, представлен администратор одним или сотней лиц («Не красна изба углами, а красна пирогами»)4, то в данном случае он не видел разницы между самовластием короля или самовластием депутатов. Этим и вызвано восклицание о «Бастильских пропастях». Что касается слов о «необузданности и безначалии», то трудно в них увидать осуждение «ак­ тивного вмешательства низов в ход революции»5, ибо именно это «активное

1 Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция. С. 270.

2Там же. С. 88—89.

3Радищев А. К Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 347. Далее цитаты из сочинений Радищева даются по этому изданию с обозначением в тексте тома (римской цифрой) и страницы (арабской).

4Истолкование этого эпиграфа дано В. В. Пугачевым совершенно верно.

5Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция. С. 85.

вмешательство» составляло для Радищева самый смысл общественного пере­ устройства. Но в действиях парижских санкюлотов он мог не узнать своего теоретического представления о революционном народе-суверене, как отка­ зался узнать его в облике пугачевцев.

Не приходится сомневаться в том, что отношение Радищева к французской революции в общих ее контурах было положительным. Гораздо сложнее вопрос об отношении его к якобинской диктатуре. В. В. Пугачеву принадлежит ценное наблюдение, что отрицательные высказывания о Робеспьере датиру­ ются совсем не временем якобинской диктатуры. Первое недвусмысленно критическое высказывание в адрес событий во Франции сделано по поводу директории — «пятиглавой и ненавистной всем гидры» (III, 523) — и относится к 1798 г. И только в конце жизни (не ранее весны 1802 г.) он прямо осудил Робеспьера, приравняв его к Сулле:

Сулла меч свой, обагренной Кровию доселе чуждой, Он простер во сердце Рима...

Нет, ничто не уравнится Ему в лютости толикой,

Робеспьер дней наших разве... (I, 97)

На основании этого В. В. Пугачев заключает: «Вероятно, якобинская дик­ татура не испугала Радищева, хотя вряд ли он одобрял якобинский террор. Якобинцы не оттолкнули Радищева от французской революции. Это сделала директория»1. К этому в общем верному выводу возможны уточнения. Ди­ ректорию, конечно, Радищев встретил с отвращением, увидя в ней начало контрреволюционной диктатуры. Однако молчание его о Робеспьере в годы ссылки может объясняться и другим: не имея достаточных сведений и понимая тенденциозность доходящих до него источников, он не торопился высказы­ ваться. Но когда ознакомление стало более полным, и осуждение было безусловным. Этому не следует удивляться — якобинцы развивали в наследии Руссо именно те стороны, которые для Радищева были неприемлемы, яко­ бинцы были очень сдержанны и подозрительны по отношению к той мате­ риалистической гельвецианской традиции, на которой, как известно, зижди­ лась революционная теория Радищева. Наконец, из теории Руссо о том, что во имя общей воли можно осуществлять насилие над волей всех, якобинцы вывели теорию и практику революционной диктатуры, которая была направ­ лена и против сил контрреволюции и интервенции, и против стихийного напора эгоизма буржуазных отношений, и против социальных требований народа — санкюлотов. Эта последняя сторона диктатуры якобинцев не могла укрыться от внимания Радищева, как она не укрывалась от Карамзина. Именно поэтому Радищев отвернулся от якобинцев. Его испугали не казни. Народ «в соборном своем лице» имеет право и на жизнь гражданина. Его испугала диктатура, которая противоречила всей системе идей русского де­ мократа XVIII в.

1 Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция. С. 91.

Руссо был близок к мысли, что постоянное беспокойство — нормальное состояние гражданского общества. У Радищева эта мысль превратилась в цельную и стройную теорию. Однако перед Радищевым возникал и другой вопрос, так как подобная система настоятельно требовала критериев того, соблюдается ли общественный договор, или народный суверенитет попран администрацией. И именно «гельвецианская», а не «героико-аскетическая» мораль давала возможность сформулировать эти критерии. Общество созда­ ется для максимального блага отдельного человека, следовательно, благо человека — то, как общественный союз защищает права единицы, — пока­ зывает, сохранило ли оно первоначальный справедливый свой облик или превратилось в орудие деспотизма. «Права единственные (т. е. индивидуаль­ ные, «права человека». — Ю. Л.) имеем мы от природы, закон определяет безбедное только оных употребление». Такими правами объявлены «честь, вольность или жизнь». К ним Радищев прибавляет собственность, порождае­ мую уже гражданским состоянием, но также составляющую неотъемлемую часть прав человека. «Отъявый единое из сих прав у гражданина, государь нарушает первоначальное условие и теряет, имея скиптр в руках, право к престолу» (III, 12—15). Любопытно, что в главе «Спасская Полесть», после рассказа о несправедливых преследованиях купца, говорится, что в России отнимают безнаказанно у безвинного человека «имение, честь, жизнь» (фор­ мула эта, дословно совпадающая с приведенной выше, повторена дважды) и невозможно «достигнуть до слуха верховныя власти» (I, 247—248). Следо­ вательно, в России общественный договор нарушен и слуги народа превра­ тились в его угнетателей. Поэтому ошибочным представляется утверждение, что описания случаев насилия над отдельными людьми в первой части «Путешествия» — результат либеральных иллюзий путешественника. Насилие над отдельным человеком для Радищева — свидетельство порочности всей общественной системы в целом и достаточное основание к тому, чтобы суверен — народ отрешил от власти не оправдавшую его доверия админи­ страцию. Вряд ли будет справедливо отрицать глубоко революционное со­ держание таких глав, как «Чудово».

Радищев сочувственно выписал мнение «Судии Гольма»: «Если человек заключается властию не законно, то сие есть достаточная причина всем для принятия его в защиту <...> Когда свобода подданного нарушается, то сие есть вызов на защиту ко всем английским подданным» (III, 44). Именно так и происходит восстание в главе «Зайцево». Здесь оскорблена, унижена одна крестьянская семья. Но это оскорбление стало возможно потому, что угнетены все, и все поднимаются на ее защиту. Так родилась стройная теория: проповедь «мужа тверда» при угнетении человека властью может превратить случай единичного насилия в искру, поджигающую пламя народного гнева и воз­ вращающую общество к исходным справедливым основам. Пролить кровь вправе только суверен — народ «в соборном своем лице». Право это не передоверяется администрации.

Радищев не мог отбросить мораль, которая в основу свою клала защиту человеческой единицы, потому что в обществе, основанном на откровенном насилии, именно защита человека давала основание для наиболее револю-