Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

ционных выводов, и не мог принять никакой идеи диктаторской власти общества над человеком, потому что в русских условиях это неизбежно привело бы к оправданию правительственного насилия.

Сложная диалектика восприятия такого противоречивого явления, как французская революция, людьми русской культуры великолепно иллюстри­ руется и на примере Карамзина.

•kick

Мировоззрение Карамзина, переживавшее на протяжении его жизни су­ щественную эволюцию, развивалось в сложном притяжении и отталкивании от двух идейно-теоретических полюсов — утопизма и скептицизма.

Утопические учения мало привлекали внимание русских просветителей XVIII в. Интерес, проявленный Радищевым к идее земельных переделов, оказался не настолько глубоким, чтобы послужить основой для создания целостной теоретической концепции. Это явление легко объяснимо. Русская просветительская мысль XVIII в. усматривала основное общественное зло в феодальном насилии над человеком. Возвращение человеческому индивиду всей полноты его естественной свободы должно, по мнению Радищева, при­ вести к созданию общества, гармонически сочетающего личные и общие интересы. Законы будущего общества возникнут сами из доброй природы человека. Такое умонастроение могло питать интерес к жизни «естественных» племен и робинзонадам, изучающим свободное бытие изолированного инди­ вида. Стать основой интереса к утопическим учениям оно не могло. Русский утопизм XVIII в. возникал в той среде, которая, отрицая окружающее и боясь революции, жаждала мирного решения социальных конфликтов и одновременно искала средств от зла, порождаемого частной собственностью. Эта двойственная позиция была слабой и сильной одновременно. Она была лишена и боевого демократизма просветителей, и их оптимистических ил­ люзий. Это была позиция, характеризовавшая то направление в русском дворянском либерализме XVIII в., которое определялось именами Н. И. Но­ викова и А. М. Кутузова.

Первые шаги Карамзина как мыслителя были связаны именно с этими общественными кругами. Нравственное воздействие Новикова и Кутузова на молодого Карамзина, видимо, было очень глубоким.

Устойчивый интерес к утопическим учениям Карамзин сохранил и после разрыва с масонами. Борьбу между влечением к утопическим проектам и скептическими сомнениями можно проследить во взглядах Карамзина на протяжении многих лет. Так, в мартовской книжке «Московского журнала» за 1791 г. он поместил обширную и весьма интересную рецензию на русский перевод «Утопии» Томаса Мора. Карамзин считал, что «сия книга содержит описание идеальной республики, подобной республике Платоновой», и тут же высказывал убеждение, что принципы ее «никогда не могут быть произ­ ведены в действо»1.

1 Московский журнал. 1791. Ч. 1. Кн. 3. С. 359.

Рецензия эта представляет для нас большой интерес. Во-первых, она свидетельствует, что для Карамзина мысль об идеальном обществе перепле­ талась с представлениями о республике Платона. Это было очень устойчивое представление. Позже, в 1794 г., характеризуя свое разочарование во фран­ цузской революции, Карамзин писал:

Но время, опыт разрушают Воздушный замок юных лет; Красы волшебства исчезают...

Теперь иной я вижу свет, — И вижу ясно, что с Платоном Республик нам не учредить...

Ср. также:

Или Платонов воскрешая

Ис ними ум свой изощряя, Закон республики давай

Иземлю в небо превращай1.

Карамзин многократно обращался к этому вопросу. В рецензии на «Пу­ тешествие младого Анахарсиса по Греции» он писал о «Платоновой респуб­ лике мудрецов»: «Сия прекрасная мечта представлена в живой картине, и по конце ясно показано, что Платон сам чувствовал невозможность ее»2. А когда в 1796 — начале 1797 г. обстоятельства способствовали временному возрождению карамзинского оптимизма, он вспомнил и идеал утопической республики, и Платона. Он писал А. И. Вяземскому: «Вы заблаговременно жалуете мне патент на право гражданства в будущей Утопи. Я без шутки занимаюсь иногда такими планами и, разгорячив свое воображение, заранее наслаждаюсь совершенством человеческого блаженства». О своих творческих планах он сообщал в этом письме, что «будет перелагать в стихи Кантову Метафизику с Платоновой республикой»3.

Установление того, что республика для Карамзина — это «Платонова республика мудрецов», весьма существенно. В понятие идеальной республики Карамзин вкладывает платоновское понятие общественного порядка, дару­ ющего все блаженство ценой отказа от личной свободы. Это строй, осно­ ванный на государственной добродетели и строгой регламентации. Управ­ ляющие «республикой» мудрецы строго регламентируют и личную жизнь граждан, и развитие искусств, самовластно отсекая все, вредное государству. Такой идеал имел определенные черты общности с тем, что Карамзин мог услышать из уст масонских наставников своей молодости4.

Все это необходимо учитывать при осмыслении известных утверждений Карамзина, что он «республиканец в душе», или высказываний вроде следу­ ющего: «Без высокой добродетели Республика стоять не может. Вот почему

1 Карамзин Н. М. Соч. Пг., 1917. Т. 1. С. 96 и 170.

2Московский журнал. 1791. Ч. 3. Кн. 2. С. 211.

3Русский архив. 1872. № 7/8 Стб. 1324.

4См.: Вернадский Г. В. Русское масонство XVIII в. Пг., 1917.

монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравствен­ ности, на которой республики падают»1. Республика оставалась для Карам­ зина на протяжении всей его жизни идеалом, недосягаемой, но пленительной мечтой. Об этом знали и его друзья молодости, и молодые радикалы типа П. А. Вяземского, А. С. Пушкина или Н. И. Тургенева, с жаром оспаривавшие его «любимые парадоксы» (Пушкин). Но это не была ни вечевая республика — идеал Радищева, ни республика народного суверенитета французских де­ мократов XVIII в., ни тем более буржуазная парламентская республика «либералистов» начала XIX столетия. Это была республика-утопия плато­ новского типа, управляемая мудрецами и гарантированная от эксцесса лич­ ного бунтарства.

Вторая важная сторона социально-политических воззрений Карамзина состояла именно в соединении идей республики и утопии. Вопрос республи­ канского управления был для Карамзина не только политическим, но и социальным. Его идеал подразумевал устранение социальной основы для конфликтов. При этом и в данном случае отсутствие регламентации ему представлялось большим злом, чем излишняя регламентация, и крепостное право страшило его меньше, чем свобода частной собственности. Не случайно в том самом письме, в котором он обещал А. И. Вяземскому воспеть «Кантову Метафизику с Платоновой республикой», он призывал «читать <...> Мабли». Интересно, что, как это следует из «Писем русского путешественника», Карамзин перечитывал Мабли в Париже. В рецензии на книгу Томаса Мора Карамзин осторожно, но достаточно определенно намекнул на мысль о том, что источником общественных пороков, по мнению автора, является собст­ венность: «Он исследывает причины воровства и утверждает, что, пока не истребятся причины, до того и воровство не истребится, несмотря на всю жестокость наказания»2. Если вспомнить, что для Карамзина республика невозможна без добродетели, то слова эти весьма многозначительны.

Уяснение того, что республика для Карамзина была понятием не только политическим, но и социально-утопическим, а реальное наполнение этого утопизма было навеяно идеями Платона, многое раскрывает в позиции Ка­ рамзина. Оно объясняет одинаково отрицательное отношение писателя и к идее народоправства, и к деспотическому управлению. Напомним, что де­ мократия и тирания, по Платону, — наиболее одиозные формы государст­ венного управления. Идеи близкие к этим Карамзин мог найти и у Монтескье, и у русских дворянских либералов типа Н. Панина или Фонвизина. С этой точки зрения делается понятным устойчивое отрицание Карамзиным 1780— 1790-х гг. идеи деспотического управления. В 1787 г. Карамзин опубликовал перевод «Юлия Цезаря» Шекспира, содержащий резкие тираноборческие ти-

1 Вестник Европы. 1803. № 20. С. 319—320.

2Московский журнал. 1791. Ч. 1. Кн. 3. С. 360. Ср. горькое замечание Карамзина

орусской действительности, сохраненное П. А. Вяземским: «Карамзин говорил, что если бы отвечать одним словом на вопрос, что делается в России, то пришлось бы сказать — „крадут"» (Вяземский П. Старая записная книжка. СПб., 1883. С. 89).

608 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

рады. Так, в одном из монологов Брут упоминает «глубокое чувство издыхающей вольности и пагубное положение времян наших» — результат тиранства1.

Отношение Карамзина к Французской революции было значительно более сложным, чем это обычно представляется. Решение этой проблемы невоз­ можно в пределах отвлеченных формулировок, хотя бы потому, что осве­ домленность Карамзина в парижских событиях была чрезвычайно детальной. Следует подчеркнуть, что политическая жизнь Франции революционных лет отнюдь не представала перед Карамзиным как нерасчленимое целое: он видел в ней по крайней мере три грани.

Первая отождествлялась с самой идеей революции, взятой вне каких-либо конкретных форм и тактических средств. Следует напомнить, что наше наполнение слова «революция» очень далеко от того, которое употреблялось в XVIII в. В последнем случае оно подразумевало быстрые перемены, но не включало в себя никакой тактической конкретизации. В XVIII в. слово «революция» могло восприниматься не как антитеза мирным «либеральным» переменам, а в качестве противопоставления состоянию устойчивости, кон­ серватизма (сохранения) или реакции (попятного движения). Именно потому, что со словом «революция» еще не связывалось понятие о революционной тактике, его можно было использовать в геологии и других естественных науках (ср. книгу А. Бертрана «Lettres sur les revolutions du Globe»). Именно такое понимание термина позволило Карамзину отделить в революции саму идею общественных перемен от тех реальных политических сил, которые ее осуществляли. Отношение Карамзина к этой идее было устойчиво положи­ тельным. Это, видимо, сразу заметили современники.

Тонкий наблюдатель и критик, А. М. Кутузов в письме от 14 марта 1791 г. писал Плещеевой: «Что делает наш Рамзей <...> Видно, что путеше­ ствие его произвело в нем великую перемену в рассуждении прежних друзей его. Может быть, и в нем произошла Французская революция»2.

Грот со слов Блудова и Погодин со слов Сербиновича сообщают инте­ ресный эпизод: «Когда Карамзин, возвращаясь из своего заграничного пу­ тешествия, три недели оставался в Петербурге (в сентябре 1790 г. — Ю. Л.), то Дмитриев ввел его в дом Державина. Поэт пригласил приезжего писателя к обеду. За столом Карамзин сидел возле любезной и прекрасной хозяйки. Между прочим, речь зашла о французской революции; Карамзин, недавно бывший свидетелем некоторых явлений ее, отзывался о ней довольно снис­ ходительно. Во время разговора Катерина Яковлевна несколько раз толкала ногой своего соседа, который, однако ж, никак не мог догадаться, что бы это значило. После обеда, отведя его в сторону, она ему объяснила, что хотела предостеречь его, так как тут же П. И. Новосильцев, петербургский вице-губернатор (некогда сослуживец Державина), жена его, рожденная Горуслова, была племянницей М. С. Перекусихиной, и неосторожные речи

1 Юлий Цезарь, трагедия Виллиама Шекспира. М., 1787. С. 40.

2Барское Я. Л. Переписка московских масонов XVIII в. 1780—1792 гг. Пг., 1915.

С.100.

молодого путешественника могли в тот же день дойти до сведения императ­ рицы»1. Однако, конечно, не полуанекдотические известия, подобные этому, должны послужить основой для изучения отношения Карамзина к француз­ ской революции.

Прежде всего необходимо отметить, что такой существенный компонент революционных идеалов, как борьба с властью церкви и фанатического духовенства, встречал со стороны Карамзина полную поддержку. Конечно, не случайно Карамзин прореферировал в «Московском журнале» такие по­ становки революционного парижского театра, как «Монастырские жертвы» («Les victimes cloitrees») и «Монастырская жестокость» («Le rigneurs du cloitre») Бретонна2. С особенной остротой эта сторона воззрений Карамзина прояви­ лась в рецензии на один из наиболее ярких спектаклей революционного театра — по пьесе М.-Ж. Шенье «Карл IX». Карамзин холодно оценил художественные достоинства пьесы, противопоставив ее театру Шекспира, однако крайне сочувственно отозвался о пронизывающей ее борьбе с церко­ вью, средневековьем и религиозным фанатизмом. Содержание пьесы в пере­ сказе Карамзина выглядит так: «Слабый король, правимый своею суеверною матерью и чернодушным прелатом (который всегда говорит ему именем Неба), соглашается пролить кровь своих подданных, для того, что они не католики»3. Карамзин замечает сам, что «автор имел в виду новые проис­ шествия». Карамзин тем живее это должен был чувствовать, что присутствовал в зале Национального собрания в день прений по вопросам о государственной религии. В его присутствии Мирабо заявил: «Я вижу отсюда то окно, из которого сын Катерины Медицис стрелял в протестантов». В 1791 г., издавая «Московский журнал», Карамзин недвусмысленно давал понять, что эта сторона революции пользуется его поддержкой. Читатель находил в «Письмах русского путешественника» эпизоды вроде такого: «Около вечера мы про­ плыли мимо города Треву, лежавшего на правой стороне Сены. Более всего известен он по „Memoires de Trevoux", антифилософическому, иезуитскому журналу, который, подобно черной молниеносной туче, метал страшные перуны на Вольтеров и д'Аламберов и грозил попалить священным огнем все произ­ ведения ума человеческого»4. При этом читателю было ясно не только то, что Карамзин противопоставляет «священный огонь» «произведениям ума челове­ ческого», но и то, что все его симпатии на стороне этого последнего.

, Карамзин воспринимал революцию как «соединение теории с практикою, умозрения с деятельностью», то есть как реализацию тех принципов равенства,

1 Державин Г. Р. Соч. / Примеч. Я. Грота. СПб., 1880. Т. 8. С. 606—607.

2Московский журнал. 1791. Ч. 2. Кн. 1. С. 66; Ч. 4. Кн. 3. С. 342. Интересно, что когда в 1798 г. в цензуре оказался текст драмы «Монастырские жертвы», в 4-х действиях, поданный придворным актером Сандуновым, перевод с французского штабс-капитана Глинки, — московская цензура в лице цензора Прокоповича-Антон- ского нашла пьесу «сомнительной» и она, видимо, подверглась запрещению (ЦГИА.

Ф.1147. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 229).

3Московский журнал. 1791. Ч. 3. Кн. 1. С. 83.

4Там же. 1791. Ч. 8. Кн. 2. С. 310.

сентиментального тигра»1. Между тем реальный исторический материал дает иную и совершенно неожиданную картину. Явно сочувствуя революции, в такой мере, в какой ее можно было воспринять как реализацию гуманных идей литературы XVIII в., Карамзин нигде не высказал никаких симпатий каким-либо политическим деятелям той эпохи. Более того, он отказывался определять отношение к тому или иному современнику, исходя из его поли­ тических воззрений. В статье, опубликованной в 1797 г. на французском языке и предназначавшейся для европейского читателя, он писал: «Наш путешественник присутствует на шумных спорах в Национальной ассамблее, восхищается талантами Мирабо, отдает должное красноречию его противника аббата Мори, глядя на них, как на Ахиллеса и Гектора»2. В соответствующем тексте «Писем русского путешественника», предназначенном для русского читателя (он смог появиться только в 1801 г.), Карамзин замаскировал явно звучащую во французской статье большую симпатию к Мирабо, чем к его реакционному противнику (русский текст гласит: «Мирабо и Мори вечно единоборствуют, как Ахиллес и Гектор»), но сохранил подчеркнутое равно­ душие к политической сущности споров («Ни якобинцы, ни аристократы <...> не сделали мне никакого зла; я слышал споры, и не спорил»). Это не случайно. Карамзин никогда не считал политическую борьбу выражением основных общественных споров, а политические взгляды — существенной стороной характеристики человека. Позже он выразил эту мысль со всей определенностью (в 1790-х гг. она еще только формировалась в его сознании): «Аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто из вас может по­ хвалиться искренностью? Все вы Авгуры и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод...»3 Вместе с тем совершенно неожиданным может показаться положительное отношение Карамзина к Робеспьеру. Можно было бы даже сомневаться в этом известии, если бы мы не располагали точными сведениями от столь осведомленного современника, каким был многолетний собеседник Карамзина Н. И. Тургенев: «Робеспьер внушал ему благоговение. Друзья Карамзина свидетельствовали, что, получив известие о смерти грозного трибуна, он пролил слезы; под старость он продолжал говорить о нем с почтением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера»4.

Для того чтобы понять отношение Карамзина к Робеспьеру, нужно иметь в виду, что отрицательное отношение писателя к насилию, исходящему от толпы, улицы, шире — народа, не распространялось на насилие вообще. В

1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. [М.], 1949. Т. 12. С. 34.

2Карамзин Н. М. Lettre au «Spectateur» sur la litterature russe // Карамзин Н. M. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 453, 460. Напомним, что о Мирабо Екатерина II говорила, что он «не единой, но многия виселицы достоин».

3Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 194.

4Тургенев Н. Россия и русские. М., 1915. С. 342. «Друзья» — видимо, И. И. Дмит­ риев.

1789 г., набрасывая план работы о Петре I, Карамзин писал: «Оправдание некоторых жестокостей. Всегдашнее мягкосердечие несовместимо с великостию духа. Les grands hommes ne voyent que le tout (великие люди видят только общее. — Ю. Л.). Но иногда и чувствительность торжествовала»1. Есть все основания предположить, что в правлении Робеспьера Карамзин усматривал опыт реализации социальной утопии, насильственного утверж­ дения принудительной добродетели и равенства — того идеала платонов­ ской республики, который и влек Карамзина, и казался ему несбыточной мечтой. Любопытно, что, решительно отвергая культурный пессимизм Руссо, позже подвергнув сомнению руссоистскую идею доброты челове­ ка2, Карамзин никогда не подвергал сомнению идею Руссо о доминанте социального, общего над частным. Более того: именно ею Карамзин обосновывал необходимость построения общества по принципу диктату­ ры. Своеобразное «принятие» якобинской диктатуры было связано для Карамзина с его верой в принцип государственности. Не случайно явное перерастание власти директории в военную диктатуру, вызвавшее такое отвращение у Радищева, Карамзиным было воспринято сочувственно. Естественным следствием этого был его бонапартизм периода «Вестника Европы» (1802—1803). Если в Робеспьере он чтил утописта-мечтателя, попытавшегося силой диктатуры реализовать платоновскую республику, то в Бонапарте он уважал цинического практика, знающего подлинную цену человеку и управляющего государством методами спасительного насилия.

Таким образом, распространенное представление о том, что русский наблюдатель конца XVIII — начала XIX в. был «напуган» парижскими политическими событиями, нуждается в значительных уточнениях. Эксцессы сами по себе не оттолкнули ни Радищева, ни Карамзина. Произошло другое: именно в этих условиях начали противопоставляться в русской общественной

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. Ч. 1. С. 202. Вряд ли мы ошибаемся, предположив, что Карамзин, дававший в 1798 г. характеристику Петра I как госу­ дарственного человека, прибегавшего для осуществления великих целей к кровавым средствам, при котором, однако, «иногда и чувствительность торжествовала», не мог не думать и о Робеспьере. Интересно напомнить пушкинское сопоставление Петра и Робеспьера: «Pierre I est tout a la fois Robespierre et Napoleon (La Revolution incarnee) [Петр I — Робеспьер и Наполеон одновременно (Воплощенная революция)]» {Пуш­ кин А. С. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 205). Вопрос об отношении Пушкина 1830-х гг. к политическим идеям Карамзина изучен недостаточно, что закономерно вытекает из втискивания сложной политической концепции Карамзина в тесные рамки плоского консерватизма и архаической чувствительности. Однако мысль Пушкина о том, что Петр I — одновременно диктатор-утопист и цинический политик-практик, что он, подобно Робеспьеру и Наполеону, не страшился крови, ломая старое, — невольно вызывает в памяти размышления Карамзина над итогами революции и Империи во Франции. Вряд ли можно сомневаться в том, что тема эта затрагивалась в беседах Карамзина и Пушкина.

2 Полемика Карамзина с Руссо по этому вопросу освещена в статье «Пути развития русской прозы 1800—1810-х гг.» (см. наст, изд., с. 349—417).

мысли две тенденции: одна возлагала надежды на человека, другая — на государство. И парадокс состоял в том, что именно эта вторая, дворянская тенденция, конечно, не в лице тупых зубров реакции, а устами тонкого, проницательного и скептического Карамзина одобрила и руссоистские истоки якобинской диктатуры, и нравственный облик самого Робеспьера1.

Это сложное переплетение политико-этических проблем интересно пре­ ломилось в сознании людей пушкинского поколения2.

1990

1 Для того чтобы понять трудности, с которыми сталкивался русский человек XVIII в., пытающийся осмыслить для себя события якобинской диктатуры, и всю меру неожиданности сближений, которые могли получаться при «переводе» одной системы идей (французской) в категории другой (русской), произведем одно сопо­ ставление. Радищев, как известно, категорически отрицал всякое ограничение свободы слова, считая ее неотъемлемым правом человека, данным ему самой природой и не подлежащим регламентации со стороны общества (ср. рассуждение о кричащих мла­ денцах в «Отрывке путешествия в... И*** Т***», а также в «Путешествии из Петербурга в Москву» главу «Торжок»). Карамзин, по свидетельству Пушкина, говорил, что если бы в России «была свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь» (Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 11. С. 167). Не следует толковать этих слов прямолинейно: Карамзин неоднократно осуждал русскую цензуру, но он, бесспорно, допускал необходимость законодательных ограничений, накладываемых государством на свободу печати. Представим же себе, как должно было выглядеть с позиции Радищева и с позиции Карамзина высказывание Робеспьера в его речи от 19 апреля 1793 г.: «Успех революции может требовать подавления заговора, замыш­

ляемого посредством свободы печати» (см.: Серебровская Е. 3. Об эволюции мировоз­ зрения М. Робеспьера // Из истории якобинской диктатуры. Одесса, 1962. С. 295. Курсив мой. — Ю. Л.).

2 Об этом см. также: Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII — начала XIX века» // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1958. С. 579—587.

Заметки и рецензии