Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

заговорили историки последующих школ и направлений. В этой критике была большая научная правда. Однако уже то, что каждое новое направление, прежде чем оформить свою научную позицию, должно быть ниспровергнуть Карамзина, говорит лучше всего о том месте, которое он, несмотря ни на что, занял в русской исторической науке. С ненужным не спорят, мелкое не опровергают, с мертвым не соревнуются. И то, что Н. А. Полевой, С. М. Со­ ловьев, В. О. Ключевский создавали труды, «отменяющие» «Историю» Ка­ рамзина, что вершина труда историка традиционно стала видеться как це­ лостный опыт истории России, красноречивее всяких рассуждений.

Начиная с Полевого Карамзину предъявляется один главный упрек: от­ сутствие «высшего» (Полевой) или философского, как стали говорить позже, взгляда, эмпиризм, подчеркивание роли отдельных личностей и отсутствие понимания стихийной работы исторических законов. Если критика, которой подвергает Карамзина-историка П. Н. Милюков1, поражает необъективнос­ тью и каким-то личным раздражением, то современный читатель может только присоединиться к словам Ключевского: «...лица у К<арамзина> ок­ ружены особой нравственной атмосферой: это — отвлеченные понятия долга, чести, добра, зла, страсти, порока, добродетели <...> К<арамзин> не загля­ дывает за исторические кулисы, не следит за исторической связью причин и следствий, даже как будто неясно представляет себе, из действия каких исторических сил слагается исторический процесс и как они действуют»2.

Действительно, представление об истории как поле действия определенных закономерностей стало складываться в 1830-е гг. и было чуждо Карамзину. Идея исторической закономерности внесла подлинный переворот в науку, что дает известные основания относить все предшествующее в донаучный период. Однако где достижения, там и потери. Начиная с Полевого, Кавелина, С. Соловьева историк не мог уже уклониться от создания организующей концепции. А это стало порождать стремление пренебречь фактами, в кон­ цепцию не укладывающимися... И несколько ворчливые слова академика С. Б. Веселовского содержат гораздо больше истины, чем утверждение Ми­ люкова о том, что Карамзин не оказал никакого влияния на историческую науку. С. Б. Веселовский писал: «Нет надобности говорить и спорить о том, что Карамзин как историк устарел во многих отношениях, но по своей авторской добросовестности и по неизменной воздержанности в предположе­ ниях и домыслах он до сих пор остается образцом, не досягаемым для многих последующих историков, у которых пренебрежение к фактам, нежелание их искать в источниках и обрабатывать соединяются с самомнением и с посто­ янными претензиями на широкие и преждевременные обобщения, не основан­ ные на фактах»3. Действительно, если многие идеи Карамзина устарели, то сам он как образец научной честности, высокого чувства профессиональной ответственности перед истиной остается благородным примером.

1См.: Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. Т. 1.

С.114—200.

2Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 134.

3Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. С. 15.

Наконец, «нравственная атмосфера», о которой пишет Ключевский, также не только признак архаичности устарелых методов Карамзина, но и источник обаяния, особой прелести его создания. Никто не станет призывать к возврату к морализаторству и «нравственным урокам» истории, но взгляд на историю как на безликий автоматический процесс, действующий с фатальной детер­ минацией химической реакции, тоже устарел, и вопросы моральной ответст­ венности человека и нравственного смысла истории оказываются определя­ ющими не только для прошлого, но и для будущего исторической науки. Может быть, в этом — одна из причин «возвращения» Карамзина-историка.

Но «История государства Российкого» должна быть рассмотрена и в ряду произведений художественной литературы. Как литературное явление она принадлежит первой четверти XIX в. Это было время торжества поэзии. Победа школы Карамзина привела к тому, что понятия «литература» и «поэзия» отождествились. Все крупнейшие литераторы той поры: Жуковский, Батюшков, Вяземский, Денис Давыдов, Крылов, Грибоедов, Рылеев, молодой Пушкин — поэты. В поэзии же господствуют «малые жанры», лирика. Эпические поэмы отданы на откуп «беседчикам», осмеяны и поставлены как бы вне литературы (среди них такие значительные, как «Таврида» Боброва). Романы пишет только Нарежный, тоже поставленный критикой в положение «вне игры». Границы художественной прозы могут показаться для нас не­ ожиданными: подобно тому как во Франции Бюффон — автор «Естественной истории» — труда по зоологии — считался образцовым стилистом, с точки зрения стиля оценивался, например, «Опыт теории партизанского действия» Дениса Давыдова — научное исследование по военной теории. Пушкин писал:

Узнал я резкие черты

Неподражаемого слога...

Но победа «легкой поэзии» стала ее поражением — литература повернула сначала к романтическим поэмам, а затем — к драме («Борис Годунов», «Горе от ума», драмы Кюхельбекера, замыслы Рылеева). У пушкинской драмы были вдохновители: Шекспир, летописи, «История государства Российского». Но Карамзин не был карамзинистом. Он никогда не был последователем и завоеванное им поле всегда оставлял другим. В 1803 г. он не отказался от литературы, а смело расширил ее границы. Среди малых жанров, легкой поэзии доонегинского периода выделяются два эпических замысла, которым трудно найти место в стандартной историко-литературной обойме (лучший признак значительности произведения). Это «Илиада» Гомера в переводе Гнедича и «История государства Российского» Карамзина. Оба замысла отличаются эпической величественностью, оба обращают читателя к истории и мифу, оба вместо романтического автора, прихотливо создающего сюжет игрой своего воображения,- ставят в центр текста «почти не автора» — переводчика чужих легенд или пересказчика чужих летописей. Этот боковой путь вел в неизведанные литературные дебри. Через романтическую поэму шла дорога к «Онегину», поэмам Баратынского и дальше — к психологи­ ческому роману. От «Илиады» Гнедича путь вел к «Тарасу Бульбе», а от «Истории государства Российского» — к «Войне и миру». Конечно, большое

литературное произведение никогда не принадлежит какой-либо одной тра­ диции и всегда стоит на перепутье многих дорог. Однако между «Историей» Карамзина и «Войной и миром» связь более глубокая, чем это может пока­ заться.

Критики «Истории» напрасно упрекали Карамзина в том, что он не видел в движении событий глубокой идеи. Карамзин был проникнут мыслью, что история имеет смысл. Но смысл этот — замысел Провидения — скрыт от людей и не может быть предметом исторического описания. Историк опи­ сывает деяния человеческие, те поступки людей, за которые они несут мо­ ральную ответственность. Подлинный же смысл истории ноуменален. Его можно угадывать поэтически, но он лежит по ту сторону строгой истории. Это и есть подлинная причина «психологизма» и «морализма» Карамзина. Но именно это — сочетание таинственных объективных процессов и созна­ тельной — судимой совестью — воли человека — отправная точка истори­ ческих рассуждений Толстого. И когда стареющий Карамзин записывает: «Мы все как муха на возу: важничаем и в своей невинности считаем себя виновниками великих происшествий»1, то автором этих строк вполне можно представить себе создателя «Войны и мира».

В 1803 г. Карамзин поднял на себя тяжелое бремя, вероятно еще не подозревая, каким «неудобьносимым» оно окажется. Он нес его сквозь горести

ибеды, сквозь пожар Москвы, через могилы своих детей, сквозь насмешки

идифирамбы — не оскорбляясь одними и не прельщаясь другими. Он нес свой труд и сложил его лишь с последним дыханием. Он часто думал о потомстве. После острого конфликта с Александром он в бумагах своих

обратился к потомству: «Потомство! достоин ли я был имени гражданина Российского? Любил ли Отечество?»2

Аодна из последних написанных его рукой бумаг кончается: «Потомству приветствие из гроба!»3

Настоящее издание4 — знак того, что слова эти дошли до адресата. Карамзин возвращается.

1988

1 Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 197. 2 Там же. С. 9.

3 Там же. С. 20.

4 Имеется в виду: Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1988. Настоящая статья открывает 4-ю книгу указанного издания (С. 3—16).

«О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века

Судьба этого произведения удивительна: 177 лет прошло со времени его написания, давно отошли в прошлое отразившиеся в ней злободневные страсти, давно сделались достоянием печати произведения неизмеримо более смелые, а работа Карамзина все еще остается практически недоступной читателю. Попытки Пушкина опубликовать это произведение в «Современ­ нике» натолкнулись на противодействие цензуры. Затем отрывки его были опубликованы во французском переводе в вышедшем в Брюсселе на фран­ цузском языке сочинении декабриста Николая Тургенева «Россия и русские» (1847). В 1861 г. на русском языке вышло весьма небрежное издание в Берлине, но для русского читателя текст оставался запретным: в 1870 г. журнал «Русский архив» сделал попытку опубликовать это сочинение, однако все содержащие его страницы были вырезаны из тиража и уничтожены цензурой.

В1900 г. в третьем издании «Исторических очерков общественного движения

вРоссии при Александре I» A. H. Пыпин сумел включить сочинение Ка­ рамзина в раздел «Приложений». Однако, когда в 1914 г. В. В. Сиповскому удалось осуществить первую в России отдельную публикацию (под утвер­ дившимся уже неточным заглавием «Записка о древней и новой России»), на титуле издания значилось: «Печатается в ограниченном количестве экзем­ пляров. Перепечатка воспрещается». Действительно, издание 1914 г. сразу же сделалось редкостью, мало доступной даже специалистам.

Еще более поразительно, что и в дальнейшем публикация этого произ­ ведения встречала цензурные трудности: все попытки ряда советских иссле­ дователей добиться ее издания (в том числе усилия, предпринимавшиеся в этом направлении покойным Г. П. Макогоненко и автором этих строк) не увенчались успехом. Одни цензоры боялись «резкости», другие — «реакци­ онности» мнений Карамзина. Результат был один и тот же.

Несмотря на то, что текст «О древней и новой России» был известен лишь в извлечениях или дефектных публикациях, историки считали себя вправе высказывать об этом произведении категорические суждения. Во второй половине XIX в. оно неожиданно приобрело актуальность и сделалось предметом споров, наследие которых до сих пор препятствует объективной оценке этого памятника.

А. Н. Пыпин, юбилей Карамзина получил «тенденциозный охранительный характер»1. Это, в свою очередь, вызвало в либеральной и демократической прессе стремление «обличать» Карамзина, видеть в нем не деятеля русской культуры прошедшей эпохи, а живого представителя враждебного лагеря. Анализ общественно-литературной позиции Карамзина, данный Пыпиным в названной выше книге, — печальный, но характерный этому пример. Обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонятно, каким образом этот лукавый реакционер, прикрывавший сентиментальны­ ми фразами душу крепостника, презирающего народ, сумел ввести в за­ блуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем своего рода моральный эталон. Свой анализ Пыпин завершил утверждением, что система Николая I явилась практической реализацией высказанных в этом документе идеалов Карамзина: «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в «Записке», имели практическое влияние на высшие сферы нового наступившего периода. Когда русская общественная мысль в начале нового царствования переживала трагический кризис, Ка­ рамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода и возбуждал в них вражду к либеральным идеям прошлого царствования. Этими советами и внуше­ ниями он, с своей стороны, наносил свою долю зла начинавшемуся умст­ венному пробуждению общества; он рекомендовал программу застоя и ре­ акции»2.

Конечно, простая хронологическая проверка обвинений, выдвинутых Пы­ пиным, убеждает в их несостоятельности: уже в первые недели царствования Николая I Карамзин был смертельно болен и никому не «внушал свои идеи». Если же речь идет о вредоносности идей, положенных в 1811 г. в основу трактата «О древней и новой России», то, как известно, Карамзин сохранял это сочинение в тайне, не предпринимая никаких шагов к его распростра­ нению. Здесь, видимо, апологетом «застоя и реакции» следует считать Пуш­ кина, который не только пытался опубликовать трактат Карамзина в своем «Современнике», но и рекомендовал его читателю как «красноречивые стра­ ницы», написанные «со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого»3. Конечно, с точки зрения Пыпина, пропаганда Пушкиным идей трактата Карамзина не вызывает удивления, поскольку и Пушкин был для него в эти годы апологетом николаевского царствования: «Тот консервативный характер, какой приняли мысли Пушкина ко времени нового царствования, обнаружился как в его литературных пред­ ставлениях, так и в теориях политических». «Это была та же готовая точка

590 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

зрения Карамзина и вместе Жуковского», в которую, по мнению Пыпина, Пушкин «уверовал» в эти годы1.

Мы так подробно остановились на мнении А. Н. Пыпина потому, что именно к нему восходят оценки «О древней и новой России», дожившие до наших дней.

Попытаемся, не прибегая ни к предвзятым обвинениям, ни к столь же предвзятой апологетике, понять позицию Карамзина.

Либеральное мышление в исторической науке строится по следующей схеме: то или иное событие отрывается от предшествующих и последующих звеньев исторической цепи и как бы переносится в современность, оценивается с политической и моральной точек зрения эпохи, которой принадлежат историк и его читатели. Создается иллюзия актуальности, но при этом теряется подлинное понимание прошлого. Деятели ушедших эпох выступают перед историком как ученики, отвечающие на заданные вопросы. Если их ответы совпадают с мнениями самого историка, они получают поощрительную оценку, и наоборот. Применительно к интересующему нас времени вопрос ставится так: общественно-политические реформы есть благо и прогресс. Те, кто поддерживает их, — прогрессивны, те, кто оспаривает, — сторонники реакции. Время создания «О древней и новой России» — период проектов Сперанского. Отсюда сама собой напрашивается схема: Сперанский и Ка­ рамзин как воплощение прогресса и реакции. Как ни удобна эта картина, но историческая реальность сложнее.

«О древней и новой России в ее политическом и гражданском отноше­ ниях» — произведение очень сложное и по-разному рисующееся в различной исторической перспективе. Самая ближайшая — конкретная обстановка 1811г. В этом аспекте позиция Карамзина представляется в следующем виде: он ясно видит приближение огромной по масштабам войны. В этой войне России придется столкнуться с противником опытным и полководцем гениальным (военный гений Наполеона Карамзин оценивал очень высоко). Военные же способности императора Александра I и его ближайшего окружения казались ему после Аустерлица более чем сомнительными2. Он считал, что Тильзитский мир вреден, поскольку втягивает Россию в орбиту наполеоновской политики, и что союз с Наполеоном приближает, а не отдаляет неизбежность военного столкновения. Сперанский же исходил из того, что союз с Наполеоном дарует России прочный мир, необходимый для проведения реформ. Связь реформа­ торских планов Сперанского с профранцузским курсом внешней политики в определенной мере повлияла на тон меморандума Карамзина.

Более глубинная причина — отношение Карамзина к реформаторским пла­ нам правительства Александра I. Карамзин внимательно следил за правитель­ ственными усилиями в этом направлении, и все они, от Негласного комитета

1 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов: Исторические очерки. СПб., 1909. С. 71, 80.

2 На связь между «О древней и новой России» и опасениями, вызванными пред­ чувствием войны, указал Н. Я. Эйдельман. См.: Эйдельман Н. Последний летописец. М., 1983. С. 69.

«дней Александровых прекрасного начала» до реформ Сперанского и военных поселений Аракчеева, вызывали у него отрицательное отношение. Был ли Карамзин вообще врагом государственных реформ? Видимо, нет. Он неиз­ менно с глубочайшей похвалой отзывался о реформах Ивана III, одобрял в статьях 1803 г. реформы Бориса Годунова, высоко ценил мероприятия царя Алексея. Об отношении его к реформам Петра I скажем ниже. Идея исторического прогресса составляла одну из основ мировоззрения Карамзина, и именно этим он долгое время вызывал ненависть Шишкова и его окружения. Нет ничего более несправедливого, чем представлять его сторонником исторического застоя. Однако к реформаторству Александра I он действительно относился отрицательно.

Пушкин имел основания назвать политические воззрения Карамзина «па­ радоксами». С одной стороны, приверженец монархического правления, Ка­ рамзин многократно повторял, что в идеале предпочитает республику. С другой, подчеркивая свою приверженность Александру I, лично любя его как человека и не раз развивая перед ним свои политические идеи, он чрезвычайно низко ставил его как государственного деятеля, считал его исполненным благих намерений царем-неудачником, все планы которого обращаются во вред России. Видя обязанность патриота в том, чтобы в глаза царю критиковать разные стороны его политики, он с годами делал это со все возрастающим чувством усталости и безнадежности. В 1802—1803 гг. на страницах «Вестника Европы» он развернул завуалированную критику Не­ гласного комитета и его реформаторских прожектов1. Конечно, не только прямая критика действий правительства в печати, но и простое обсуждение принятых им мер в журнале, по условиям тех лет, исключалось. В 1811 г. перед Карамзиным открылась исключительная возможность: лично, то есть без оглядки на цензуру и ограничения, которые неизбежны при обнародо­ вании, изложить царю мнение о всей его деятельности как главы государства в целом. Трудно найти в истории пример человека, который бы использовал подобную возможность для того, чтобы высказать максимум горьких истин.

Реформаторскую деятельность Александра I Карамзин оценивает в свете всей традиции правительственных реформ в России после Петра I. XVIII в. называют веком переворотов, но его же можно было бы назвать эпохой неудачных реформ. Особенно это относится к царствованиям Екатерины И, Павла I, а в начале XIX в. и Александра I. Во всех случаях правительство сознавало неотложность преобразовательных мер. Результаты этого осознания были различны: блестящая выставка, парадный фасад просвещенной монар­ хии, обращенный к Европе Екатериной II; нескончаемый поток распоряжений и регламентов, которыми Павел в течение всего своего краткого царствования оглушал Россию; кабинетные планы реформ, рождавшиеся в обстановке бюрократической тайны, мечтания Александра I, облеченные в пункты и параграфы законов, большинство из которых так никогда и не были приня­ ты, — все это отражало разные стили правления и различные характеры самодержцев. Но одно оказалось у всех общим: ни один из законодательных

Подробнее об этом см. в наст. изд. «Сотворение Карамзина». С. 274.

592 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

проектов не был доведен до конца, ни один не сделался реальностью в поли­ тической жизни страны. На протяжении десятилетий кипела деятельность, в которой принимали участие цари и вельможи, комитеты и комиссии, делались карьеры и получались награды, вспыхивали общественные надежды и опасения. И ничего не было сделано. Это и было отправной точкой того скептицизма, который определял отношение Карамзина к правительственным реформам.

Основная причина реформаторской импотенции правительств второй по­ ловины XVIII — начала XIX в. была скрыта в исходной презумпции: все изменить, ничего не меняя. С самого начала реформ Александра I как непременное условие было предположено, что инициатива, весь план и его реализация исходят от императора. На первых же заседаниях Негласного комитета было утверждено, что «эта реформа должна быть личным созданием императора»1. На заседании 1 мая 1801 г. было вновь подтверждено, что «только император лично владеет делом реформы»2. Реформаторские планы не должны задевать полноты императорской власти.

Этот же принцип был положен в основу проектов Сперанского, откликом на которые явилась «О древней и новой России». Первая глава «Проэкта уложения государственных законов Российской империи» (1809) гласила: «Дер­ жавная власть во всем ее пространстве заключается в особе императора». И далее это положение раскрывалось: «По праву державной власти... император есть верховный законодатель», «он есть верховный охранитель правосудия», «он есть верховное начало силы исполнительной». Таким образом, в основу плана Сперанского сразу же было помещено положение, сводившее весь план на нет. Что же тогда оставалось? Оставалась система бюрократической упорядоченности фасада империи и суета честолюбий вокруг распределения новых государствен­ ных должностей. Именно то, что Карамзину было особенно ненавистно.

После Пыпина утвердилось представление, что основной удар Карамзина был направлен на Сперанского и даже что «О древней и новой России» явилась причиной отставки и ссылки русского реформатора. Это не совсем точно. Подававшиеся Сперанским государю проекты не отражали в полном объеме идей их автора. В 1802 г. Сперанский набросал отрывок «Еще нечто о свободе и рабстве», где сформулировал принципы свободы политической

игражданской. Политическая свобода состоит в равенстве всех перед законом

иявляется вполне достижимой целью. Гражданская свобода есть социальное равенство и в принципе недостижима. Более того, в отрывке «О образе правления» (1804) он смело выразил парадоксальную мысль, что всякая

социальная структура есть деспотизм3 и «что различие образов правления

1 Николай Михайлович, вел. кн. Граф Павел Александрович Строганов (1774—1817). СПб., 1903. Т. 2. С. 9 (оригинал здесь и далее на французском языке).

2Там же. С. 29.

3Сходные мысли развивал в XVIII в. Симон-Никола-Анри Ленге, публицист и адвокат, автор популярной в XVIII в. «Теории гражданских законов», писавший: «Общество — обширная тюрьма, где свободны только те, кто сторожат заключенных». Парадоксы этого поклонника Руссо не понравились Робеспьеру, и Ленге кончил жизнь на гильотине.

деспотического и республиканского состоит только в словах»1. Однако в Сперанском было две души: он был маркиз Поза, стремившийся завладеть умом и сердцем тирана и превратить его в свое орудие, и старательный столоначальник, умело превращающий идею начальника в округлые канце­ лярские формы. Сперанский умел гнуться, он облекал в параграфы мысли Александра, как позже распределял для Николая по разрядам «вины» декаб­ ристов. Идеи систематизированного бюрократического деспотизма, к кото­ рым в конечном итоге сводились проекты реформы, написаны были пером Сперанского, но вдохновителем их был царь, который, следуя своей обычной методе, прятался за спину очередного фаворита с тем, чтобы потом свалить на него ответственность перед обществом. Выступая против проекта реформ, Карамзин оспаривал идеи царя, и именно поэтому реакция Александра I на мнение историографа была столь болезненной2.

Политические воззрения Карамзина сложились под влиянием идей Мон­ тескье. Россию, как огромное по территории государство, он считал наиболее приспособленной для единовластия. Однако для того, чтобы власть эта была монархической, а не деспотической, необходимо просвещение граждан и высокоразвитое, хотя бы в политически активном меньшинстве, чувство чести. Взгляды эти могли казаться в начале XIX в. уже архаическими, но именно они позволяли Карамзину видеть за суетой бумаг, проектов и записок, предлагавших разнообразные административные и политические преобразо­ вания, борьбу честолюбий, карьеризм, самолюбие чиновников.

Критическое отношение Карамзина к преобразовательным планам Алек­ сандра имело и более глубокие корни, вырастая из размышлений над всем послепетровским путем империи. Карамзин более, чем кто-либо из современ­ ников его, был человеком европейского просвещения. Обвинения в галлома­ нии преследовали его всю жизнь. Но именно Карамзин первым заметил, что прививка европейской администрации к русскому самодержавию порождает раковую опухоль бюрократизма. Вся реформаторская деятельность Александ­ ра I сводилась к мечтам о всеобщем благоустройстве государства и практи­ ческой его бюрократизации. Именно эта — на самом деле любимейшая для императора — сторона государственных преобразований встретила в Карам­ зине непримиримого критика. Но именно это фатально не замечали Пыпин и его либеральные последователи, которые все простили бы Карамзину за еще один, обреченный остаться на бумаге, проект превращения России в республику, а русских крестьян — в «счастливых швейцаров», (то есть швейцарцев). Государь тоже был бы доволен «прекрасными чувствами» своего историографа, подарил бы ему свой портрет в бриллиантах, а проект положил бы под сукно. Вместо этого Карамзин с суровой беспристрастностью рас­ смотрел все государственные начинания императора и все осудил.

пимостью, и редкой злопамятностью. В отношении Карамзина проявилось и то и другое.

Учреждение министерств, Государственного совета, резкое увеличение бюрократической машины и бумажного производства осуждаются Карам­ зиным с неслыханной прямотой и резкостью: «Сие значит играть именами и формами, придавать им важность, какую имеют только вещи». «Вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою Государственною: издают проэкт Наказа Министерского, — что важнее и любопытнее?.. Тут, без сомнения, определена сфера деятельности, цель, способы, должности каждого Министра?.. Нет! брошено несколько слов о главном деле, а все другое относится к мелочам Канцелярским: сказывают, как переписываться Министерским Департаментам между собою, как входят и выходят бумаги, как Государь начинает и кончит свои рес­ крипты!»

Именно с сочинения «О древней и новой России» начинается в русской литературе борьба не с плохими чиновниками-взяточниками, а с бюрократией как таковой, с ее неудержимой тенденцией к безграничному самовоспроиз­ водству: «Здесь три Генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берет из 5 мест жалование; всякому — столовые деньги... Непрестанно на Государственное иждивение ездят Инспекторы, Сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами». И вывод: «Надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жаловании».

Бюрократии Карамзин противопоставлял наивную мысль о семейной, патриархальной природе управления в России. Утопизм этого представления очевиден. Однако оно сыграло в истории русской общественной мысли слишком серьезную роль, чтобы можно было ограничиться такой оценкой. Идея «непосредственной» отеческой власти противостояла европеизирован­ ному бюрократическому деспотизму — прямому потомку петровского «ре­ гулярного государства». Наиболее близкими продолжателями Карамзина здесь были Гоголь и Л. Толстой.

Во второй том «Мертвых душ» Гоголь ввел помещика Кошкарева, вос­ создав в миниатюре образ «регулярного государства»: «Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, в роде каких-то присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий; на другом: Главная счетная экспедиция; далее Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян. Словом, чорт знает чего не было». «Чичиков решился, из любопытства, пойти с комиссионером смотреть все эти самонужнейшие места. Контора подачи рапортов существовала только на вывеске, и двери были заперты. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский; но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения. Толкнулись они в департамент сельских дел — там переделка: разбудили какого-то пьяного, но не добрались от него никакого толку. „У нас бестолковщина", сказал наконец Чичикову комиссионер. „Барина за нос водят. Всем у нас распоряжается комиссия построения: отрывает всех от дела, посылает куда угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения". Он, как видно, был недоволен на комиссию построения. И в