Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

тается «республиканцем в душе», но верит теперь лишь государственной практике, власти, отвергающей любые теории и противопоставляющей эго­ изму людей сильную волю и твердую руку. Идеалом его становится принципат, соединяющий республиканские институты и сильную власть, держащий рав­ новесие между тиранией и анархией, а консул Бонапарт — реальное вопло­ щение такого идеала в 1802—1803 гг.1

Теперь Карамзина привлекает политик-реалист. Печать отвержения с политики снята. Карамзин начинает издавать «Вестник Европы» — первый политический журнал в России.

На страницах «Вестника Европы», умело используя иностранные источ­ ники, подбирая и переводы (порой весьма вольно) таким образом, чтобы их языком выражать свои мысли, Карамзин развивает последовательную поли­ тическую доктрину. Люди по природе своей эгоисты: «Эгоизм — вот истинный враг общества», «к несчастью везде и все — эгоизм в человеке»2. Эгоизм превращает высокий идеал республики в недосягаемую мечту: «Без высокой народной добродетели Республика стоять не может. Вот почему монархичес­ кое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравственности, на которой Республики падают»3. Бонапарт представляется Карамзину тем силь­ ным правителем-реалистом, который строит систему управления не на «меч­ тательных» теориях, а на реальном уровне нравственности людей. Он вне партий. «Бонапарте не подражает Директории, не ищет союза той или другой партии, но ставит себя выше их и выбирает только способных людей, предпочитая иногда бывшего дворянина и роялиста искреннему республиканцу, иногда рес­ публиканца роялисту»4. «Бонапарте столь любим и столь нужен для счастия Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти»5. Определяя консулат «истинной монархией», Карамзин подчеркивает, что нена­ следственный характер власти Бонапарта и способ захвата им ее полностью оправдывается благодетельным характером его политики: «Бонапарте не есть похититель» власти, и история «не назовет его сим именем»6. «Роялисты должны безмолвствовать. Они не умели спасти своего доброго короля, не хотели по­ гибнуть с оружием в руках, а хотят только возмущать умы слабых людей гнусными клеветами». «Франции не стыдно повиноватья Наполеону Бонапарте, когда она повиновалась госпоже Помпадур и Дю-Барри». «Мы не знаем предков консула, но знаем его — и довольно»7.

1 Бонапартизм в эти годы уживался с либерализмом. С. Н. Глинка вспоминал: «Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом» (Глинка С. Я. Записки. СПб., 1895. С. 194); бонапартистом был в эти годы герой Бородина А. А. Тучков; ср. образы Андрея Болконского и Пьера Безухова в «Войне и мире».

2 Вестник Европы. 1803. № 9. С. 24—25.

3 Там же. 1802. № 20. С. 319—320.

4 Там же. № 9. С. 76.

5 Там же. № 2. С. 90.

6 Там же. № 16. С. 245.

7 Там же. 1803. № 17. С. 79.

признаками его были переведенные на язык русских исторических понятий наполеоновская воля и якобинское «единая и неделимая».

Замысел «Истории» должен был показать, как Россия, пройдя через века раздробленности и бедствий, единством и силой вознеслась к славе и могу­ ществу. Именно в этот период и возникло заглавие «история государства». В дальнейшем замысел претерпевал изменения. Но заглавия менять уже было нельзя.

Однако развитие государственности никогда не было для Карамзина целью человеческого общества. Оно представляло собой лишь средство. Целью же, как и когда-то, в годы пребывания в кружке Новикова, так и далее, на протяжении всей жизни, было движение человечества к нравственному со­ вершенству. У Карамзина менялось представление о сущности прогресса, но вера в прогресс, дававшая смысл человеческой истории, оставалась неизмен­ ной. В самом общем виде прогресс для Карамзина заключался в развитии гуманности, цивилизации, просвещения и терпимости. В шутливой фразе, которой Карамзин заключил в «Вестнике Европы» статью о тайной канце­ лярии: «Гораздо веселее жить в то время, когда в Преображенском поливают землю не кровию, а водою для произведения овощей и салата» — для него был глубокий смысл.

Основную роль в гуманизации общества призвана сыграть литература. В 1790-е гг., после разрыва с масонами, Карамзин полагал, что именно изящная словесность, поэзия и романы будут этими великими цивилизато­ рами. Цивилизация — избавление от грубости чувств и мыслей. Она неот­ делима от тонких оттенков переживаний. Поэтому архимедовой точкой опоры в нравственном усовершенствовании общества является язык. Не сухие нрав­ ственные проповеди, а гибкость, тонкость и богатство языка улучшают моральную физиономию общества. Именно эти мысли имел в виду карам­ зинист поэт К. Н. Батюшков, когда указывал на «будущее богатство языка, столь тесно сопряженное с образованностию гражданскою, с просвещением и, следственно, — с благоденствием страны, славнейшей и обширнейшей в мире»1.

Но в 1803 г., в то самое время, когда закипели отчаянные споры вокруг языковой реформы Карамзина, сам он думал уже шире. Реформа языка призвана была сделать русского читателя «общежительным», цивилизованным и гуманным. Теперь передКарамзиным вставала другая задача — сделать его гражданином. А для этого, считал Карамзин, надо, чтобы он имел историю своей страны. Надо сделать его человеком истории. Именно поэтому Карамзин «постригся в историки».

Действительно: на поприще поэта, прозаика, журналиста можно было уже пожинать плоды долгих предшествующих трудов — на поприще историка приходилось все начинать сызнова, овладевать методическими навыками, учиться без малого в сорок лет как студент. Но Карамзин видел в этом свой долг, свой постриг. Истории у государства нет, пока историк не рассказал

1 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 8.

578 СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

государству о его истории. Давая читателям историю России, Карамзин давал России историю. Если молодые сотрудники Александра торопливо стремились планами реформ заглянуть в будущее, то Карамзин противопоставлял им взгляд в прошлое как основу будущего.

...Однажды в Петербурге, на Фонтанке, в доме Е. Ф. Муравьевой, Ка­ рамзин читал близким друзьям отрывки из «Истории». Александр Иванович Тургенев так писал об этом брату Сергею: «Вчера Карамзин читал нам покорение Новгорода и еще раз свое предисловие. Право нет равного ему историка между живыми <...> Его Историю ни с какою сравнить нельзя, потому что он приноровил ее к России, т. е. она излилась из материалов и источников, совершенно свой особенный национальный характер имеющих. Не только это будет истинное начало нашей литературы; но и история его послужит нам краеугольным камнем для православия, народного воспитания, монархического чувствования и, Бог даст, русской возможной конституции. Она объединит нам понятия о России или лучше даст нам оные. Мы узнаем, что мы были, как переходили до настоящего status quo, и чем мы можем быть, не прибегая к насильственным преобразованиям»1.

Взгляды А. И. Тургенева, арзамасца и карамзиниста, эклектика из доброты и дилетантского помощника Карамзина (Тургенев проходил свои историчес­ кие штудии в Геттингене под руководством Шлецера, а Карамзин никакого исторического образования не имел), не полностью совпадали с карамзинскими, и Карамзин вряд ли поставил бы свою подпись под этим письмом. Но одно Тургенев усвоил прочно: взгляд в будущее должен основываться на знании прошлого.

Бурные события прошлого Карамзину довелось описывать посреди бур­ ных событий настоящего. В канун 1812 г. Карамзин работает над VI томом «Истории», завершая конец XV в. Приближение Наполеона к Москве прервало занятия. Карамзин «отправил жену и детей в Ярославль с брюхатою княгинею Вяземскою»2, а сам переселился в Сокольники, в дом своего родственника по первой жене гр. Ф. В. Растопчина, ближе к источнику известий. Он проводил в армию Вяземского, Жуковского, молодого историка Калайдовича

исам готовился вступить в московское ополчение. Дмитриеву он писал: «Я

простился и с Историею: лучший и полной экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив Иностранной Коллегии»3. Хотя ему 46 лет, но ему «больно издали смотреть на происшествия решительные для нашего отечества». Он готов «сесть на своего серого коня». Однако судьба готовит ему иное: отъезд к семье в Нижний Новгород, смерть сына, гибель в Москве всего имущества

иособенно драгоценной библиотеки. Дмитриеву он пишет: «Вся моя биб­ лиотека обратилась в пепел, но история цела: Камоэнс спас „Лузиаду"»4.

1 РО ИРЛИ. Архив бр. Тургеневых. № 124. Л. 272.

2Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 164—165.

3Там же. С. 165.

4Там же. С. 166.

Иране и у себя на родине, Грибоедов в последних словах, конечно, думал о Карамзине. Однако все, кто нападали на «Историю» — справа и слева, — уже были ее читателями, они осуждали автора, но собственные выводы строили на его материале. Более того, именно факт появления «Истории» воздействовал на течение их мысли. Теперь уже ни один мыслящий человек России не мог мыслить вне общих перспектив русской истории.

А Карамзин шел дальше. Он работал над IX, X и XI томами «Истории» — временем опричнины, Бориса Годунова и Смуты. И эта вторая половина его труда заметно отличается от первой. Именно в этих томах Карамзин достиг непревзойденной высоты как прозаик: об этом свидетельствует сила обрисовки характеров, энергия повествования. Но не только это отличает Карамзина-историка последнего, «петербургского» периода его деятельности. До сих пор Карамзин считал, что успехи централизации, которые он связывал

собразованием самодержавной власти князей московских, одновременно были успехами и цивилизации. В царствование Ивана III и Василия Ивановича не только укрепилась государственность, но и достигла успехов самобытная русская культура. В конце VII тома, в обзоре культуры XV—XVI вв., Карамзин

судовлетворением отмечал появление светской литературы — для него важного признака успехов образованности: «...видим, что предки наши за­ нимались не только историческими или Богословскими сочинениями, но и романами; любили произведения остроумия и воображения» (VII, 139). Цар­ ствование Ивана Грозного поставило историка перед трудной ситуацией:

усиление централизации и самодержавной власти приводило не к прогрессу, а к чудовищным злоупотреблениям деспотизма.

Более того, Карамзин не мог не отметить падения нравственности и губительного воздействия царствования Ивана Грозного на моральное буду­ щее России. Грозный, пишет он, «хвалился правосудием», «глубокою мудростию государственною», «губительною рукою касаясь самых будущих вре­ мен: ибо туча доносителей, клеветников, Кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух Россиян, то без сомнения не возвысило его и царствование Иоанново» (IX, 260). По сути дела, Карамзин подошел к одному из труднейших вопросов русской истории XVI в. Все историки, которые прямолинейно признавали'усиление государственности основной исторически прогрессивной чертой эпохи, фатально оказывались перед необходимостью оправдывать опричнину и террор Грозного как историческую необходимость. В жару полемики со славянофилами так высказался Белинский, и уже без­ оговорочно оправдал все действия Грозного К. Д. Кавелин. Исходя из идеи прогрессивности «государственных начал» в их борьбе с «родовым бытом», к этой позиции приблизился и С. М. Соловьев. О направленности террора Грозного против исторически обреченного землевладения бывших удельных княжат писал С. Ф. Платонов. На позиции поисков социально-прогрессивного смысла в опричнине и казнях Грозного стоял и П. А. Садиков. Традиция эта получила одиозное продолжение в исторических и художественных трудах 1940—1950-х гг., выразившись в восклицании, которое бросал Иван Грозный с экрана в фильме Эйзенштейна: «Нет напрасно осужденных!» Источник

идеализации Грозного в текстах этих лет очевиден. Н. К. Черкасов в своей книге «Записки советского актера» (М., 1953. С. 380) вспоминал о беседе И. В. Сталина с Эйзенштейном и им самим как исполнителем роли Грозного: «Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, — если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени <...> И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что тут Ивану помешал бог: „Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грехи», тогда как ему надо было бы действовать еще решительнее!"»

Карамзин остановился в недоумении перед противоречием между усиле­ нием государственной консолидации и превращением патологии личности царя в трагедию народа и, безусловно оправдав первую тенденцию, катего­ рически осудил вторую. Он не пытался найти государственный смысл в терроре Грозного. И если Погодин в этом отношении выступил продолжа­ телем Карамзина, то Кавелин и многие последующие историки объявили взгляд Карамзина на Грозного устаревшим. Иначе отнесся к карамзинской концепции Грозного объективный и проницательный историк С. Б. Веселовский: «Большой заслугой Н. М. Карамзина следует признать то, что он, рассказывая про царствование Ивана IV, про его опалы и казни, про оприч­ нину в частности, не фантазировал и не претендовал на широкие обобщения социологического характера. Как летописец, он спокойно и точно сообщил огромное количество фактов, впервые извлеченных им из архивных и биб­ лиотечных первоисточников. Если в оценке царя Ивана и его политики Карамзин морализирует и берет на себя роль судьи, то его изложение настолько ясно и добросовестно, что мы легко может выделить из рассказа сообщаемые им ценные сведения и отвергнуть тацитовский подход автора к историческим событиям»1.

Следует отметить, что декабристы поддержали концепцию Карамзина и отношение прогрессивных кругов к «Истории» после появления IX тома резко изменилось. Рылеев писал: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Та­ цита»2. Михаил Бестужев в крепости, получив IX том, «перечитывал — и читал снова каждую страницу»3.

Отчетливо понимая, что устное чтение будет иметь значительно больший резонанс, чем книжная публикация, Карамзин, выходя из роли беспристраст­ ного наблюдателя современности, несколько раз выступал с публичными чтениями отрывков из IX тома. А. И. Тургенев так описывал свое впечатление от одного из таких чтений: «Истинно грозный Тиран, какого никогда ни один народ не имел ни в древности, ни в наше время — этот Иоанн представлен нам с величайшею верностию и точно русским, а не римским

тираном»1. Когда Карамзин решил прочесть отрывок о казнях Грозного в шишковской академии, куда он был избран членом, Шишков смертельно перепугался. Карамзин так писал об этом П. А. Вяземскому: «Хочу на торжественном собрании пресловутой Российской Академии читать несколько страниц об ужасах Иоанновых: президент счел за нужное доложить о том через министра Государю!»2 Следует иметь в виду, что письмо это написано во время, когда отношения Карамзина и Александра I сделались предельно напряженными. 29 декабря 1819 г. Карамзин написал записку «Для потом­ ства», в которой изложил свой разговор с императором 17 октября, когда он сказал царю то, чего, вероятно, никто никогда ему не говорил: «Государь, Вы слишком самолюбивы... Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом. То, что я сказал Вам, я сказал бы Вашему отцу... Государь, я презираю однодневных либералистов, я люблю лишь свободу, которой у меня не может отнять никакой тиран... Я более не прошу Вашего расположения. Может быть я обращаюсь к Вам в последний раз»3.

С такими настроениями шел Карамзин на чтения в Российской Академии. Вот что вспоминал через сорок восемь лет митрополит Филарет: «Читающий

ичтение были привлекательны: но читаемое страшно. Мне думалось тогда, не довольно ли исполнила свою обязанность история, если бы хорошо осветила лучшую часть царствования Грозного, а другую более бы покрыла

тенью, нежели многими мрачными резкими чертами, которые тяжело видеть, положенными на имя русского царя»4. Декабрист Лорер рассказал в своих мемуарах, что вел. князь Николай Павлович, глядя из окна Аничкова дворца

на идущего по Невскому историографа, спросил: «Это Карамзин? Негодяй, без которого народ не догадался бы, что между царями есть тираны»5. Известие это анекдотично: Карамзин и Николай Павлович познакомились еще в 1816 г. и отношения их имели совсем иной характер. Но и анекдоты важны для историка: в декабристском фольклоре Карамзин — автор IX тома

иНиколай Павлович запечатлелись как полярные противоположности.

Столкновение с дисгармонией между государственностью и нравствен­ ностью, видимо, потрясло самого Карамзина, и это отразилось на усилении морального пафоса последних томов. Особенно интересен пример метамор­ фозы в оценке Бориса Годунова. И в «Письмах русского путешественника», и в «Исторических воспоминаниях и замечаниях на пути к Троице» Карамзин именует Бориса Годунова русским Кромвелем, то есть цареубийцей, хотя в «Исторических воспоминаниях...» и оговаривает недоказанность его участия в смерти Димитрия. Тем не менее характеристика Годунова в «Исторических воспоминаниях...» — панегирик. Карамзин берет под сомнение достоверность тех самых источников, которые в «Истории» определят его позицию: «Не-

1 РО ИРЛИ. Архив бр. Тургеневых. № 124. Л. 272.

2 Карамзин Н. М. Письма к кн. П. А. Вяземскому, 1810—1826. СПб., 1897. С. 92.

3Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 9.

4Чтения в имп. Московском обществе истории и древностей. М., 1880. [Вып.] 4.

С.12.

5Лорер Я. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 60.

справедливость наших летописцев в рассуждении сего Царя заставила меня войти здесь в некоторые подробности». «Царские его заслуги столь важны, что Русскому Патриоту хотелось бы сомневаться в сем злодеянии: так больно ему гнушаться памятью человека, который имел редкий ум, мужественно противоборствовал государственным бедствиям и страстно хотел заслужить любовь народа! Но что принято, утверждено общим мнением, то делается некоторого роду святынею; и робкий Историк, боясь заслужить имя дерзкого, без критики повторяет летописи. Таким образом История делается иногда эхом злословия...»1

Итак, важность «царских заслуг» на первом месте. Моральная непогре­ шимость — как бы ее следствие. В «Истории» соотношение меняется и преступная совесть делает бесполезными все усилия государственного ума. Аморальное не может быть государственно полезным.

Эта нота настойчиво звучит в последних томах «Истории». Страницы, посвященные царствованию Бориса Годунова и Смутному времени, принад­ лежат к вершинам исторической живописи Карамзина, и не случайно именно они вдохновили Пушкина на создание «Бориса Годунова».

Карамзин последних лет настойчиво повторяет, что нравственное совер­ шенство есть дело личных усилий и личной совести отдельного человека, независимое от тех непонятных и трагических путей, которыми Провидение ведет народы, и, следовательно, совершаемое вне хода государственного развития.

5 декабря 1818 г. Карамзин произнес в торжественном собрании Россий­ ской Академии речь (речь была написана раньше, еще осенью, в то самое время, когда историк отмечал: «Описываю злодейства Ивашки»). Здесь впе­ рвые он резко противопоставил государство и мораль, «державу» и «душу»: «Для того ли образуются, для того ли возносятся Державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, чрез несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой Державе, которая в чреду свою падет неминуемо? Нет! и жизнь наша и жизнь Империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души2, все для ума и чувства; все бессмертно в их успехах! Сия мысль, среди гробов и тления, утешает нас каким-то великим утешением»3. Еще раньше, в 1815 г., похоронив дочь Наташу, Карамзин писал А. И. Тур­ геневу: «Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии,

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 1. 486—487.

2Эти слова стали боевым кличем карамзинистов, но истолковывались по-разному; Жуковский записал в дневнике: «Мир существует только для души человеческой»; Вяземский же считал иначе, о чем свидетельствует его письмо к Тургеневу: «Конечно,

уЖуковского все душа, и все для души. Но душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии» (Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб., 1899. Т. 2. С. 170).

3Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 654.

а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душею к его источнику; все другое, любезный мой приятель, есть шелуха, — не исключаю и моих осьми или девяти томов»1.

С этими настроениями связано очевидное разочарование Карамзина в труде, которому он отдал двадцать три года непрерывной работы. Еще более поразительно, что он, поставивший на титуле «история государства», не хочет писать о периоде, когда государство достигает больших успехов и действительно становится в центре исторической жизни, — о периоде Петра I. Видимо, даже царствование Алексея Михайловича его не привлекает. Восстание декабристов и смерть Александра поставили его перед необходи­ мостью переосмыслить свою историческую концепцию, на что у него уже не было сил. Не случайно один из карамзинистов назвал восстание на Сенатской площади вооруженной критикой на «Историю государства Российского».

Карамзин пишет в последний день 1825 г., что серьезно думает об отставке

ижизни в Москве или службе в дипломатической миссии за границей, «но прежде хотелось бы издать дюжинный том моей исторической поэмы»2 («дю­ жинный» — двенадцатый том — посвящен Смуте и, видимо, должен был заканчиваться избранием Михаила Романова; поскольку в конце Карамзин хотел сказать «что-нибудь» об Александре, то, очевидно, этим бы «История»

изавершилась). А через несколько недель, сообщая Вяземскому об обуре­

вающей его жажде путешествий, Карамзин пишет: «Никак не мог бы я возвратиться к своим прежним занятиям, если бы здесь и выздоровел»3.

Смерть, оборвавшая работу над «исторической поэмой», решила все вопросы.

Если говорить о значении «Истории государства Российского» в культуре начала XIX в. и о том, что в этом памятнике привлекает современного

читателя, то уместно будет рассмотреть научный и художественный аспекты вопроса4.

Заслуги Карамзина в обнаружении новых источников, создании широкой картины русской истории, сочетании ученого комментария с литературными достоинствами повествования не подвергаются сомнению. Однако научные достижения историка начали рано оспариваться. Первые критики Карамзи­ на-историка: М. Т. Каченовский и Н. С. Арцыбашев — упрекали его в недостаточном критицизме. Но поскольку теоретические положения самих критиков (отрицание возможности существования русской культуры и госу­ дарственности до XIII в., отрицание подлинности ряда бесспорно оригиналь­ ных текстов XI—XII вв. и др.) вскоре потеряли убедительность, не их возражения поколебали научный авторитет Карамзина и заставили истори­ ков-профессионалов говорить о его «устарелости». Первый шаг в этом направлении сделал Николай Полевой, а затем с разных позиций об этом

1 Карамзин Н. М. Соч. Т. 3. С. 737.

2Карамзин Н. М. Письма к кн. П. А. Вяземскому. С. 169.

3Там же. С. 173.

4Интересный опыт синтетического рассмотрения этих аспектов см. в книге Н. Я. Эйдельмана «Последний летописец» (М., 1983).