Толстой и петрашевцы

Разочаровавшись в своих восторженных планах «помещичества» и наскучив «безалаберной» жизнью в Москве, Толстой в феврале 1849 года приехал в Петербург, с тем чтобы держать экзамены на степень кандидата прав и служить. Он успешно выдержал два экзамена, по вдруг все бросил и, забрав назад документы, убежал в Москву. Что случилось? «Почему Толстой прекратил дальнейшую сдачу экзаменов — неясно, — говорит Н. Н. Гусев. — По письму его к брату Сергею от 1 мая, это произошло оттого, что он «переменил намерение», а по письму к нему

¹ В. П. Боткин, Соч., т. 2, изд. журн. «Пантеон литературы», СПб. 1891, стр. 355.

² Шарль Фурье, Избр. соч., т. 3, изд-во АН СССР, М. — Л. 1954, стр. 258-259.

³ О понятии «ассоциации» Фурье много говорит в предисловие к книге «Новый мир».

120

же от 11 мая, потому, что «сделался болен и не мог продолжать». «„Перемена намерения” Толстого вызвана была тем, — продолжает Н. Н. Гусев, — что была объявлена венгерская кампания, и у него явилась мысль поступить юнкером в кавалергардский полк»¹.

Начало не совсем вяжется с кондом: «неясное» вдруг оказывается ясным. А на самом деле надо бы уже привыкнуть к тому, что в такого рода тонких и противоречивых случаях (то «переменил намерение» и хочет вступить юнкером в полк, то «сделался болен», а в письме к Т. А. Ергольской он сообщал, что приедет в Тулу, будет готовиться к экзамену и всю зиму пробудет в Ясной) надо искать причину за пределами указуемых. Русская жизнь тех лет нередко заставляла менять намерения и скрывать настоящие причины этого.

Пребывание Толстого в Петербурге совпало с арестом петрашевцев (в ночь с 22 на 23 апреля 1849 года). Это было страшное событие — о нем говорил весь город.

Помню я Петрашевского дело,

Нас оно поразило, как гром,

Даже старцы ходили несмело,

Говорили негромко о нем.

Молодежь оно сильно пугнуло,

Поседели иные с тех пор,

И декабрьским террором пахнуло

На людей, переживших террор².

П. В. Анненков впоследствии вспоминал о состоянии Петербурга: «...страх правительства перед революцией, террор внутри, предводимый самим страхом, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением и ожидание войны». Анненков прибавляет: «Я рад убежать из Петербурга» ³.

Как ни далек, казалось бы, был молодой Толстой от «политики» и от всяческих кружков, а на самом-то деле

¹ Н. Н. Гусев, Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, изд-во АН СССР, М. 1954, стр. 255. Курсив мой. — В.Э.

² Н. А. Некрасов, Недавнее время, — Полн. собр. соч. и писем, т. 2, Гослитиздат, М. 1948, стр. 330.

³ П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 529

121

он видел и слышал больше, чем мы обычно считаем. Есть основания думать, что в Петербурге он встречался с людьми, имевшими связи с литературой и даже с кружком Петрашевского. В письме к брату Сергею от 13 февраля 1849 года он с радостью сообщил, что «Милютина нашел» (того самого В. А. Милютина, о котором говорилось выше) и что его, Толстого, представили многим и ему многих. «Одним словом, — прибавил он, — что как-то сделалось так, что знакомых гораздо больше здесь, чем в Москве, и достоинством выше» (59, 28). К сожалению, дневников этого времени (1848 — 1849 годов) нет. Принято считать, что их и не было, а между тем позволительно в этом усомниться. Дневник 1850 года открывается записью от 14 июня. «Опять принялся я за дневник, — пишет Толстой, — и опять с новым рвением и с новою целью. Который уж это раз? Не помню. — Все равно, может, опять брошу: зато приятное занятие, и приятно будет перечесть, так же как приятно было перечесть старые» (46, 34). Смотрим назад — где же эти «старые» дневники? Есть только один короткий дневник 1847 года (с 7 по 19 апреля и с 14 по 16 июня) — всего 4 страницы. Как же мог Толстой не помнить, который раз принимается за дневник, если была всего одна проба? Что-то не так! Дневники 1848 — 1849 годов, по-видимому, не дошли до нас. Уж не уничтожил ли он их, следуя примеру людей, боявшихся обысков и арестов? И не было ли у него знакомств и связей с некоторыми петрашевцами?

В дневнике 1851 года несколько дней подряд упоминается некто Беклемишев; по многим признакам (здесь не место их перечислять) это петрашевец Александр Петрович Беклемишев, помещик Алексинского уезда Тульской губернии (соседнего с Крапивенским, где Ясная Поляна), автор «Переписки двух помещиков», специально занимавшийся вопросом об организации крестьянских работ по Фурье. Он был арестован в Ревеле (где находился по службе) 23 мая 1849 года, но в сентябре был выпущен и командирован в Эстляндскую губернию. В марте 1849 года Толстой писал Т. А. Ергольской: «На лето я, как и вы, планов не строю. Может быть останусь здесь или же поеду в Ревель, а может быть в Тулу»¹. Откуда вдруг явился Ревель? Уж не звал ли Толстого к себе

¹«Литературное наследство», т. 37 — 38, М. 1939, стр. 142.

122

сосед А. П. Беклемишев? Иных связей Толстого с Ревелем мы не знаем.

В дневнике 1852 года (от 17 июля, в Железноводске) записано: «Разжалованный женатый Европеус очень интересует меня» (46, 135). Это Александр Иванович Европеус — фурьерист, петрашевец (член кружка Кашкина), сосланный рядовым на Кавказ. Вполне возможно, что встреча на Кавказе была не первой. В 1853 году в том же Железноводске Толстой познакомился и подружился с петрашевцем Н. С. Кашкиным. Тогда же был задуман рассказ «Разжалованный» и написано несколько глав «Романа русского помещика». Рассказ был испорчен цензурой; в нем идет речь о деле петрашевцев. «Разве вы не слышали про эту несчастную историю с Метениным?» — спрашивает Гуськов. Дальше идут намеки: «В 49 году мне обещали место при посольстве в Турине... В то время в Петербурге этот Метении имел репутацию... — И Гуськов продолжал в этом роде рассказывать мне историю своего несчастия, которую, как вовсе неинтересную, я пропущу здесь. — Два месяца я сидел под арестом, — продолжал он, — совершенно один, и чего ни передумал я в это время». (Курсив мой. — Б. Э.) В рукописи Гуськов говорил о себе, поясняя причины ареста: «Все дурное я принимал к сердцу, бесчестность, несправедливость, порок были мне отвратительны, и я прямо говорил свое мнение, и говорил неосторожно, слишком горячо и смело» (5,276). Это меняет образ героя и смысл рассказа. А. В. Дружинин просил Толстого:«Смягчите же историю даже более, чем он (цензор) просит, и верните корректуры поскорее. Я думаю, можно бы исключить крепость и вообще что встретится в этом роде» (3, 313). Слово «крепость» слишком явно намекало на то, что эта «несчастная история с Метениным» была политическая. Сам Толстой вспоминал впоследствии, что прототипом для Гуськова послужил не только офицер Стасюлевич, но и Н. С. Кагакин, «который судился вместе с Достоевским»¹.

И наконец: в тетради 1851 года есть поразительная запись, бросающая новый свет на проблему «молодой

¹А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, Гослитиздат, М. 1959, стр. 88. Скажу, кстати, что фамилия «Метенин» могла быть образована Толстым (по свойственной ему манере) при помощи первой части фамилии Петрашевского — Буташевич («бутаситься» — метаться).

123

Толстой». Эта тетрадь заполнена выписками из книг и размышлениями о них. Среди них есть следующая: «Искали философальный камень, нашли много химических соединений. — Ищут добродетели с точки зрения социализма, т. е. отсутствия пороков, найдут много полезных моральных истин» (46, 72). Мало того, что это цитата из книги Пьера Леру «О человечестве» («En cherchant la pierre philosophale on a découvert la chimie»), — это к тому же распространенное в социалистической литературе того времени сравнение (им воспользовался и Достоевский в своем показании). Вспомним слова Маркса: «Первые социалисты (Фурье, Оуэн, Сен-Симон и др.) должны были неизбежно... ограничиваться мечтами об образцовом обществе будущего и осуждать все попытки рабочего класса, такие, как стачки, союзы и политические выступления, направленные хотя бы на некоторое улучшение его участи. Но если мы не должны отрекаться от этих патриархов социализма, как современные химики не могут отречься от своих родоначальников — алхимиков, то мы должны во всяком случае стараться не впасть в их ошибки, так как с нашей стороны они были бы непростительны»¹.

Само собою разумеется, что речь идет не о том, чтобы сделать Толстого «петрашевцем», а только о том, чтобы показать связь молодого Толстого с передовыми социальными идеями 40-х годов. Права была Роза Люксембург, когда сказала, что Толстой был «с самого начала не только неутомимым художником, но и неутомимым социальным мыслителем», и причислила его к типу «великих утопистов социализма»².

¹К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2-е, т. 18, Госполитиздат, М. 1961, стр. 298 (статья К. Маркса «Политический индифферентизм»). Это же сравнение было подхвачено Энгельсом в полемике с Дюрингом.

²Р. Люксембург, Эпигон утопического социализма. — «Красная новь», 1928, № 9, стр. 143, 149.