Н. С. Лесков (к 50-летию со дня смерти)

1

Каждая литературная годовщина превращается у нас сейчас из обыкновенного «юбилея» в повод для пересмотра старых суждений, оценок и схем. Это естественно и необходимо: в наши дни такой пересмотр является выражением жизненной потребности — особенно когда дело касается фактов сложных, еще не получивших прочной оценки, еще не изученных. Именно в таком положении находится вопрос об историческом смысле и значении творчества Лескова. Долгие и страстные споры вокруг него давно отошли в прошлое, но от этого самый вопрос не стал яснее. Между тем Лесков заслуживает сейчас особенно пристального внимания.

В 1891 году критик М. А. Протопопов написал о Лескове статью под заглавием «Больной талант». Не избалованный отзывами критики, Лесков поблагодарил автора за общий тон его статьи, но решительно возражал против ее заглавия и основных положений: «Критике Вашей... недостает историчности. Говоря об авторе... Вы забыли его время и то, что он есть дитя своего времени... Я бы, писавши о себе, назвал статью не «больной талант», а „трудный рост”»¹. Слова Лескова верны по отношению не только к статье Протопопова, но и ко всей старой литературе о нем: ей всегда недоставало того, что Лесков называет «историчностью». Она, в сущности, растерялась перед фактом появления этого «эксцентричного», «чрезмерного»² писателя, рассказывавшего о причудах и странностях русской жизни, явно нарушавшего

Статья впервые опубликована в журнале «Звезда», 1945, № 3, стр. 134 — 137. В рукописи дата: апрель 1945 г. — Ред.

¹ Н. С. Лесков, Собр. соч., т. 11, Гослитиздат, М. 1958, стр. 508. В дальнейшем: Лесков, том, страница.

² О «чрезмерности», «отсутствии чувства меры» у Лескова писал, например, Н. К. Михайловский; см. «Литература и жизнь». — «Русское богатство», 1897, № 6, стр. 102, 106 и др. — Ред.

346

привычные для той эпохи идейные и художественные нормы.

Создалось оригинальное положение: читатели с интересом читали Лескова, ценя его как увлекательного и остроумного рассказчика, писатели часто восторгались им и даже многому у него учились (Чехов, Горький), а критики и историки литературы не знали, как с ним быть, с каким направлением его связать. Не реакционер (хотя попытки связать его с реакцией делались неоднократно) и не либерал, не народник и тем более не революционный демократ, Лесков в конце концов был обвинен (как позднее Чехов) в том, что у него нет «определенного отношения к жизни»¹, или «мировоззрения», и приговорен на этом основании к быстрому зачислению в ряды так называемых второстепенных писателей, с которых много не спрашивается и которым, с другой стороны, многое разрешается. Так случилось, что автор таких поражающих своим своеобразием вещей, как «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Тупейный художник», «Очарованный странник», «Праведники», «Левша», «На краю света», «Полунощники», «Заячий ремиз», оказался писателем, не имеющим своего самостоятельного и исторически важного места. Своеобразие как раз и оказалось мотивом для обвинительного заключения.

Всему этому можно, конечно, найти свои объяснения и даже оправдания. Не легко было разобраться в сложной и противоречивой позиции Лескова, в его «трудном росте» — тем более что он не был идеологом или мыслителем, а некоторыми своими публицистическими выступлениями скорее затруднял положение, вместо того чтобы облегчать его. Но здесь-то и возникает вопрос об «историчности» — как о единственном и необходимом пути. Имеем ли мы дело с личной особенностью Лескова, свидетельствующей о «второстепениости» его дарования, или перед нами настолько крупное и органическое явление, что самая противоречивость позиции или ее своеобразие оказывается естественным и характерным порождением эпохи, как это было, например, установлено Лениным в отношении к Толстому? Вспомним, кстати, что одновременно с

¹ Евг. Соловьев (Андреевич), Очерки из истории русской литературы XIX века, 3-е изд., изд-во Н. П. Карбасникова, СПб, 1907, стр. 451.

347

романом Лескова «Некуда» (1864), легшим в основу обвинительного акта критических судей, Толстой написал гораздо более злой памфлет на «нигилистов» — комедию «Зараженное семейство». Толстому повезло: Островский забраковал это произведение — и оно не появилось в свое время ни на сцене, ни в печати. Лескова не только не удержали, но, можно сказать, даже провоцировали: редакция «Библиотеки для чтения» (П. Д. Боборыкин прежде всего) была очень заинтересована в такого рода сенсационном романе начинающего автора, а сам Лесков менее всего обладал даром осторожности и объективности.

Одним из первых на защиту Лескова встал Горький; в статье 1923 года он сказал очень верные слова, бросившие свет именно на тот вопрос об «историчности», о котором сам Лесков толковал Протопопову. Решительно объявив Лескова как художника достойным стоять рядом с великими русскими классиками, Горький прибавил тут же, что Лесков нередко превышает их «широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка»¹. И в самом деле: именно этими тремя основными чертами своего творчества Лесков выделяется среди своих современников. Без него наша литература XIX века была бы неполной прежде всего потому, что ею не было бы в достаточной мере охвачено русское захолустье с его «очарованными странниками», не были бы с достаточной полнотой раскрыты души и судьбы русских людей с их удалью, размахом, страстями и бедами. Не было бы того, что сам Лесков любил называть «жанром» (по аналогии с «жанровой» живописью), и притом «жанр» этот не был бы дан так красочно, так многообразно и так в своем роде поэтично. Ни Тургенев, ни Салтыков-Щедрин, ни Толстой, ни Достоевский не могли бы сделать это так, как сделал Лесков, хотя в работе каждого из них эта задача присутствовала как очень важная для эпохи: показать не только Россию, но и Русь. У Щедрина, например, есть ранний рассказ «Развеселое житье», в котором можно видеть своего рода литературный прообраз «Очарованного странника», но с характерным для Щедрина социальным акцентом. Иногда

¹М. Горький, Н. С. Лесков. — Собр. соч. в 30 томах, т. 24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 235.

348

Лесков вступал в полемику с современниками, демонстрируя свое понимание русской жизни и свой художественный метод. Так, повесть «Леди Макбет Мценского уезда», по заглавию явно связанная с «Гамлетом Щигровского уезда» Тургенева (Лесков восторгался его «Записками охотника»), написана как прямое возражение Островскому: лесковская Катерина Измайлова противопоставлена Катерине из «Грозы» — с тем чтобы показать более подлинный (с точки зрения автора), страстный и свободный от сентиментальности русский характер. Драма «Расточитель» была тоже полемикой с Островским (подтверждением служат статьи Лескова о театре), — и здесь Лесков опять хотел показать бурные страсти, размах русской натуры — своего рода романтику русского захолустного быта, полного противоречий.

Я недаром употребил слово «романтика». На фоне русской прозы 60 — 70-х годов Лесков выглядит писателем, сохранившим и продолжающим некоторые литературные традиции 30-х годов (Гоголя, Даля, Вельтмана) — вплоть до интереса к ритмической прозе, к сказу, к иконописи и лубку, к народному эпосу, к бесконечно развертывающейся фабуле, к анекдоту и к фантастике. В годы юности, проведенные в Киеве, он близко познакомился с украинской и польской литературой и сохранил на всю жизнь любовь к поэзии Шевченко, к произведениям польских романтиков. Он любил В. Гюго (особенно роман «Труженики моря»), хорошо знал Шелли, Лонгфелло и восторгался Лермонтовым, видя в нем «сильный и настоящий поэтический характер». Все это кажется несколько нежизненным и странным для эпохи 60 — 70-х годов. Однако это только кажется — и именно потому, что принцип «историчности» применялся в отношении к Лескову недостаточно.

2

Историческим рубежом, определившим всю дальнейшую судьбу и биографию Лескова, была Крымская война с начавшимся после нее общественным движением. Еще не думавший о литературной деятельности (хотя ему было уже под тридцать), Лесков именно в это время бросает казенную службу и переходит на частную — по управлению имениями. В этой должности он совершает поездки

349

по России и входит в подробности народного быта, нравов, промыслов, хозяйства. С 1860 года начинают появляться его первые статьи и очерки по злободневным экономическим и бытовым вопросам: о рабочем классе, о людях, ищущих коммерческих мест, о винокуренной промышленности и пр. Статьи сугубо практического характера, насыщенные огромным фактическим материалом, который обнаруживает точное и широкое знакомство автора с жизнью русской провинции, русской деревни. Отсюда, от этих бытовых статей и очерков, Лесков шагнул в литературу, в петербургские журналы — и прежде всего с тем, чтобы противопоставить всяческим журнальным теориям и направлениям жизненные факты, подлинную действительность. Он сразу вступает в спор и полемику — с позиции человека, который знает Русь вширь и вглубь, и не по книжкам, а по собственным наблюдениям и из непосредственного опыта. Таков рассказ «Овцебык», таков и крестьянский роман «Житие одной бабы», направленный против тогдашней народнической беллетристики.

Лесков вошел в литературу не из рядов той русской интеллигенции, которая предварительно прошла через общественную и идеологическую школу 40-х годов (как Тургенев, Достоевский, Салтыков-Щедрин), а сбоку или даже снизу. Это очень важное и почти решающее для исторического понимания его позиции и его «трудного роста» обстоятельство. Литература второй половины XIX века не была, да и не могла быть делом одной только «профессиональной» интеллигенции; рядом с нею должны были существовать и действовать писатели, основным пафосом которых было противопоставление себя всем «теоретикам» на основе практического знания действительности, не укладывающейся ни в какие схемы. Для таких периодов, каким были 50-е — 60-е годы — период социального расслоения, образования партий, обострения классовой борьбы, накопления всяческих вопросов и противоречий, — это явление органическое, естественное и вовсе не обязательно реакционное по своему духу, смыслу и значению. Эти писатели, явившиеся сбоку или снизу и громко заявлявшие о своем несогласии с «интеллигентами» (Лесков употреблял это слово именно иронически) и «теоретиками», смотрели на себя как на глашатаев жизненной правды, как на миссионеров, призванных показать подлин-

350

ную русскую действительность. Таков был Писемский, таков был Лесков, таков был, в сущности, и Толстой — с той огромной разницей, что он пришел в литературу от поместной аристократии с характерными для нее декабристскими (по своему происхождению) традициями, а Писемский и Лесков пришли от провинциального захолустья, от дремучей крестьянской, промысловой, купеческой и бродяжной Руси.

Лесков сам ясно сознавал это свое отличие от писателей-интеллигентов, от «людей сороковых годов», то гордясь им как своим преимуществом, то иногда пеняя на него — в трудные для себя моменты. Он говорил, что не принадлежит к числу тех писателей, которые «развивались в духе известных начал» и на которых лежал «след благотворного влияния кружков Белинского, Станкевича, Кудрявцева или Грановского» — то есть тех кружков, которые сформировали русскую интеллигенцию и из которых вышла основная литература 50 — 60-х годов. Вместе с тем Лесков с настойчивостью и запальчивостью говорил о своем демократизме: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне… Я с народом был свой человек… Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму свою жизнь, не штудируя ее, а живучи ею»¹. Совершенно ясно, в какой адрес направлены эти слова, — и почти то же самое говорил Толстой, когда в 1859 году порвал с литературой и решил сделаться сельским учителем. Это была оппозиция, но вовсе не справа, а изнутри. Симптоматичны в этом смысле слова Лескова о Глебе Успенском — «одном из немногих литературных собратий наших, который не разрывает связей с жизненною правдою, не лжет и не притворствует ради угодничества так называемым направлениям»². Лесков (как и Толстой) был «шестидесятником», хотя и особого толку — с уклоном в своего рода староверство. Его ссора с «теоретиками», с «новыми людьми» была в основном ссорой семейного характера, — и именно потому особенно бурной, полной с обеих сторон всяческих недоразумений,

¹ «Объяснение г. Стебницкого». — «Библиотека для чтения»,1864, № 12, стр. 6.

² «Интересные мужчины». — Лесков, т. 8, М. 1958, стр. 55.

351

преувеличений, недомолвок и обид. Это была ссора с близкими родственниками из-за разных черт исторической наследственности — ссора кровная, страстная и трудная.

Необходимо было размотать «узел русской жизни» (по выражению Толстого)¹, но разматывали его по-разному. «Староверство» Лескова и Толстого выражалось в том, что решающей для них обоих была не социально-политическая, а моральная основа. Лесков прямо говорил: «Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам». Этот же вопрос будет впоследствии мучить Чехова и приведет его (как привел и Лескова) к Толстому, чтобы то преклоняться перед ним и учиться у него («Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его», — писал Лесков)², то бороться с ним и с его влиянием. Это был тот самый вопрос, над которым бился еще Гоголь. Характерно, что с тех пор рядом с усиленным развитием сатиры начались и усиленные поиски положительных начал и героев. Лесков в этом отношении был вполне «дитя своего времени»: он писал не только мрачные и злые сатиры, но и трогательные идиллии о русских «праведниках» — инженерах, мастеровых, раскольниках. Горький отметил, что «после злого романа «На ножах» литературное творчество Лескова сразу становится яркой живописью или скорее иконописью... Он как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь»³. Сам Лесков как-то сказал: «Сила моего таланта в положительных типах. Я дал читателю положительные типы русских людей» ⁴. И в самом деле: в каждом сословии, в каждой профессии, в любом захолустном углу Лесков начинает отыскивать праведников и героев, которые, сами не подозревая этого, оказываются людьми, обладающими высоким нравственным даром. Русский человек раскрывается в основе своей как человек огромных возможностей, хотя иногда и темный, и путаный, и бездельный.

Такая постановка вопроса и такое его решение имели свою историческую и очень важную для эпохи основу —

¹ Письмо Л. Н. Толстого к Н. Н. Страхову по поводу романа из петровской эпохи (конец 1872 года). — Полн. собр. соч. («Юбилейное издание»), т. 61, Гослитиздат, М. 1953, стр. 349.

² Письмо к В. Г. Черткову от 4 ноября 1887 года. — Собр. соч., т. 11, стр. 356.

³ М. Горький, собр. соч. в 30 томах, т. 24, стр. 231.

⁴ А. И. Фаресов, Против течений, стр. 381,

352

ту самую, которая заставила Толстого написать «Войну и мир». Основа эта определилась вслед за Крымской войной, событием, которое Лесков называл «многознаменательным для русской жизни» ударом набата.

3

Дело в том, что эпоха 50 — 60-х годов была эпохой обострения не только социальных, но и национально-исторических проблем — эпохой не только классовой, но и международной борьбы, борьбы государств, культур и наций. Надо помнить, что это были годы создания новых государственных объединений — Италии, Германии, годы пересмотра и перестройки всех международных отношений, годы завязывания важных исторических узлов. Крымская война была началом той борьбы, исходным историческим пунктом которой были наполеоновские войны. «Война и мир» Толстого, порожденная не только историческими запросами, но и современностью («Севастопольские рассказы»), и целиком построенная на национально-патриотических проблемах, представляет собою явление, необыкновенно характерное для 60-х годов, хотя и встреченное в среде передовой интеллигенции крайне сурово.

Вопрос о соотношении социальных проблем (по внутреннему своему смыслу интернациональных) с национально-историческими был новым и трудно разрешимым. Он естественно и неизбежно вызывал конфликты, которые приобретали иной раз очень страстный и напряженный характер. Достаточно указать на то, что даже для Герцена вопрос этот был неясен и приводил к противоречиям. Очень характерно, что в «Некуда» Лесков сделал апостолом социальной борьбы именно Райнера (его прототип — «загадочный человек» Артур Бенни¹) — человека совершенно интернационального типа и воспитания. При изображении русской жизни Лесков уделяет все свое внимание национально-исторической теме, как главенствующей над всеми, как решающей. Горький очень верно заметил:

¹ «Загадочный человек» — заглавие книги Лескова об А. Бенин (1870), в которой весьма тенденциозно изображен революционный подъем начала 1860-х годов и многие деятели того времени. — Ред.

353

«Он писал не о мужике, не о нигилисте, не о помещике, а всегда о русском человеке, о человеке данной страны»¹.

Диапазон национальной темы у Лескова огромен: его творчество охватывает не только самые разнообразные классы, профессии и бытовые состояния, но и самые разные области России с населяющими их народами: север («На краю света»), Украина, Башкирия, Каспийские степи, Сибирь, Прибалтика. Тема эта дается у Лескова не как пейзаж и не как «нравы», а как материал для решения нравственных и национально-исторических проблем, для решения вопроса о судьбах России и ее народов. В связи с этим особую остроту приобретает у Лескова вопрос о немцах, начиная с романа «Островитяне» и кончая такими повестями, как «Колыванский муж» и «Железная воля». Последняя вещь (не включенная Лесковым в собрание его сочинений)², написанная вскоре после франко-прусской войны и отражающая тревогу за будущее России, описывает с необыкновенной силой сарказма немца-инженера — отпрыска бисмарковской Германии, обладающего тупой, но «железной» волей, — в его столкновении с русским провинциальным людом. Эта тревога за будущее, принимающая иногда характер предчувствия грядущих войн и больших событий, сказывается во многих вещах Лескова. Особенно любопытен в этом отношении финал «Очарованного странника» (1873), где монах-черноризец и черноземный богатырь Иван Северьяныч Флягин вдруг начинает пророчествовать о войне и говорит, что ему «за народ очень помереть хочется». На вопрос слушателей — «Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?» — он отвечает: «Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену». И весь этот своего рода сказочный эпос русской жизни (недаром первоначальное его заглавие было «Черноземный Телемак») заканчивается многозначительными словами автора о том, что «провещания его

¹ М. Горький, История русской литературы, Гослитиздат, М. 1939, стр. 278.

² Надо, кстати, указать на то, что Лесков не только мало научен, но даже еще не издан. Изданное «Нивой» в 1903 году так называемое полное собрание его сочинений содержит вряд ли больше одной пятой того, что было самим Лесковым напечатано в разных журналах и газетах. (В 1956 — 1958 годах Гослитиздат выпустил собрание сочинений Лескова в 11 томах, одним из редакторов которого был Б. М, Эйхенбаум. — Ред.)

354

(Флягииа) остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам». Характерен финал и другого лесковского эпоса — «Левши». Перед смертью он просил передать государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: «Пусть, чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся». Государю так и не сказали об этом, — рассказчик от себя прибавляет: «А доведи они левшины слова в свое время до государя — в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был».

Историком Лесков не был и общими вопросами исторической науки (как, например, Толстой в «Войне и мире») не интересовался, но историческим материалом (преимущественно бытовым) был очень занят и о нем. часто и много писал, поскольку этот материал теснейшим образом соприкасался с национально-государственными вопросами. В предисловии к «Печерским антикам» (где набросана бытовая история Киева) он говорит: «Я вообще и не знаток истории. Я высоко ценю и люблю эту науку, но служить ей могу только с одной стороны, обозначенной где-то покойным С. М. Соловьевым, т. е. со стороны самой легкой и поверхностной, со стороны изображения каких-нибудь неважных людей, которые, однако, самою своею жизнью, до известной степени, выражают историю своего времени»¹. Это не так уж далеко от толстовского «дифференциала истории» (в «Войне и мире») — от утверждения, что историю делают массы, что она возникает из насущных потребностей и произволов обыкновенных людей. И в самом деле: люди Лескова — это не отдельно взятые типы или характеры, а создатели русской жизни и истории. Именно поэтому Лесков с такой страстью и энергией «перебирает людишек», чтобы найти среди них опору для будущего.

Так появляются его разнообразные «праведники», удальцы и герои, так приходит он к сочетанию лубка с иконописью («Левша» и «Запечатленный ангел»).

На этой напряженной национально-исторической основе возникает и необыкновенный язык Лескова, раскрывающий своеобразие, размах, удаль, артистизм и остроумие русского народа. В этом языке сплетаются древние

¹Лесков, т. 7, стр. 522.

355

церковнославянские обороты и речения с речениями профессиональными, бытовыми, сословными и прочими.

Необыкновенная пестрота, многосложность и многообразие этого языка как бы отражают национальную и историческую сложность русской жизни, имеющую, однако, свой крепкий корень, свое единство.

Лесков посвятил себя изучению и изображению именно национальных черт русского народа как основного начала исторической жизни и судьбы. В этом была главная задача, достаточно обоснованная его эпохой. При осуществлении этой задачи он прошел через много трудностей, ошибок, заблуждений и противоречий («трудный рост»), но от этого творчество его не теряет своей художественной убедительности и своего важного исторического значения.

В 1923 году Горький говорил, что к этому «одинокому и непонятому почти до конца дней» писателю только теперь начинают относиться более внимательно: «Как раз вовремя, ибо нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его»¹

¹М. Горький, Собр. соч. в 30 томах, т, 24, стр. 235.