Роберт к. Мертон, проф., сша питирим александрович сорокин — корифей социологической мысли XX века1

Уважаемые коллеги, мне, как и всем вам, тоже хотелось бы присутствовать здесь, чтобы отдать дань уважения корифею социологической мысли XX века. Но обстоятельства распорядились иначе. Тем не менее я с удовольствием принимаю предложение рассказать, как произошло мое знакомство, превратившееся затем в сотрудничество, с моим учителем, коллегой и старым другом Питиримом Александровичем Сорокиным. (Как и просили, я изложу кратко эти эпизодические воспоминания.)

Почти неизбежно мои мысли обращаются прежде всего к тому фантастическому мгновению — с тех пор прошло уже семьдесят лет, — когда я, в то время 19-летний студент Темпл-колледжа, получил исключительную возможность впервые лично встретиться с проф. Сорокиным. Эта непредвиденная встреча произошла в 1929 г. на годичном собрании Американского социологического общества в Вашингтоне. Встреча, имевшая для меня огромные последствия, произошла в то время, когда и сам Сорокин готовился к еще одной решительной перемене в своей непростой судьбе. Ибо, как с готовностью поведал он мне, в то время еще совсем молодому человеку, он собирался перейти из университета Миннесоты на Среднем Западе в самый престижный американский университет — Гарвард. Далее он сказал, что, хотя его кафедра социологии сначала будет находиться на экономическом факультете, позднее будет основан новый и независимый социологический факультет, который он возглавит. Узнав, что я собираюсь заканчивать университет, специализируясь по социологии, он неожиданно пригласил меня на «свой» факультет после того, как я через два года закончу учебу. Я приглашение принял, хотя мои учителя из колледжа и предупреждали меня, что Гарвард навряд ли примет студента из сравнительно молодого Темпл-колледжа (который, как выяснилось, был основан всего лишь за несколько лет до рождения Сорокина). Этим своим учителям я отвечал, что для меня важен не Гарвард как учебное заведение, а Сорокин как ученый. Будучи довольно самоуверенным студентом последнего курса, я внушил себе — и не совсем уж без оснований, — что знаю почти все об американской социологии, какой она была в конце 20-х годов, но имею лишь поверхностное представление о более старых и, на мой взгляд, более творческих традициях европейской социологической мысли. Сорокин же, и это было самым важным для меня, опубликовал недавно свою книгу — «Современные социологические теории». Это был энциклопедический, критический, местами спорный теоретический труд (в котором цитируется около 700 авторов), написанный главным образом на материале европейской социологии. В Америке, безусловно, не было в то время ничего равного этой экуменической книге. Сорокин явно был тем учителем, о котором я мечтал.

И вот, ровно через год после той знаменательной встречи в Вашингтоне, я — к неописуемому своему счастью — получил от него записку, им собственноручно написанную:

Дек[абря]9, 1930

Глубокоуважаемый г-н Мертон, здешний социологический факультет находится сейчас в процессе организации и откроется на следующий академический год. Университет имеет значительное число стипендий как для студентов, так и для аспирантов. Они даются наиболее способным студентам и тем, кто подает большие надежды (вненаучная деятельность не имеет большого значения). Это значит, что вам следовало бы подать заявление для получения стипендии, в котором должны быть представлены ваши характеристики, рекомендации, перечислены прослушанные вами лекции, полученные стипендии, ваш педагогический опыт, если он есть, и т.д.

Заявление можете послать либо мне, либо непосредственно заведующему аспирантурой.

Искренне ваш

П.Сорокин

Маститый ученый, к моему изумлению, оказывается, не забыл обо мне. По такому случаю, я, в порыве энтузиазма, подал заявление, стипендию мне выделили, и вскоре я, к нечаянной своей радости, очутился в сугубо научной среде, полной дальнейших творческих неожиданностей.

Следующим, и очень важным для меня сюрпризом было предложение Сорокина стать его секретарем — и это в первый год моего обучения в аспирантуре, — а позднее и его ассистентом. Это, разумеется, означало, что я делался подручным во всех его делах, а иногда, как это вскоре выяснилось, и его заместителем. Однажды, вызвав меня в свой кабинет, он объявил мне, что имел «глупость» согласиться написать статью о современной французской социологии для одного ученого общества, и спросил, не буду ли я так любезен написать ее вместо него. Это, естественно, было скорее не вопросом, а не терпящим отказа предложением. Забросив все свои учебные занятия, я ночи напролет штудировал пухлые тома как самого Эмиля Дюркгейма, так и менее знаменитых представителей его школы: Хальбвакса, Леви-Брюля, Мосса и Бугле (который, не будь я ассистентом Сорокина, едва ли попал бы в поле моего зрения). Вот так и получилось, что благодаря сорокинской настойчивости я на втором году аспирантуры стал публикующимся автором, а это, в свою очередь, привело к тому, что мне предложили написать развернутую рецензию на недавно переведенную книгу Э.Дюркгейма «О разделении общественного труда». Закономерным итогом моей интенсивной работы над этими двумя статьями оказалось то, что я на какое-то время стал американским последователем Дюркгейма и заложил фундамент того, что впоследствии стало моим собственным вариантом структурно-функционального анализа. Влияние, какое учителя оказывают на учеников, не всегда предсказуемо.

Сорокин не перестал стимулировать мои интеллектуальные интересы даже после того, как обнаружил, что на мое социологическое мышление гораздо более сильное влияние оказывает не он, известный ученый, а один преподаватель Гарвардского университета, которого в то время никто и не считал социологом. Это был молодой Толкотт Парсонс, переведенный с факультета экономики на новый факультет социологии и опубликовавший всего две статьи, причем обе — в «Журнале политической экономии», который социологи, как правило, не читали.

Естественно, поступали в Гарвард не для того, чтобы учиться у никому неизвестного Парсонса, но некоторым из нас его первый курс теоретической социологии — курс, из которого через пять лет родилась его знаменитая работа «Структура социального действия» — показался новым словом в социологии.

И несмотря на это, Сорокин, узнав о том, что во мне пробудился интерес к истории науки и социологии знания, пожелал меня привлечь к участию в своем собственном исследовании. Так вот и получилось, что я стал его соавтором при написании двух глав его четырехтомного классического труда, написанного в 1930-х гг., — «Социальной и культурной динамики», посвященных «социологическим аспектам изобретательства, открытий и построения научных теорий».

Моя записка к нему, написанная в те давние годы, когда он работал над «Динамикой», дает представление о характере той работы, которую он просил меня выполнить.

8 июля 1933

Глубокоуважаемый проф. Сорокин,

передаю вам собранный мною материал о циклах в научных теориях. В дополнение к описанию осцилляций, которое я вам передал ранее, здесь дается описание волновых и корпускулярных теорий света, чередования механицизма- витализма и теории абиогенеза.

Я включил сюда также несколько страниц случайных заметок, которые, быть может, пригодятся вам в связи с некоторыми исследованиями в той области, в какой вы сейчас работаете. Я сомневался, включая их, поскольку они не являются интегральной частью работы и не оформлены хоть сколько-нибудь систематически. Эти случайные данные не включены, конечно, в оплачиваемую часть работы и, разумеется, не требуют никакой дополнительной оплаты.

Искренне ваш Р.Мертон.

В следующем году мы опять сотрудничали, хотя и не очень интенсивно, работая над статьей, посвященной описанию количественного роста научного знания, которая под названием «Процесс интеллектуального развития арабов с 700 по 1300 гг.» была опубликована в международном журнале по истории науки ISIS, издававшемся другим моим учителем, впоследствии всемирно известным специалистом в области истории науки, Джорджем Сартоном. Позднее Сорокин и я опубликовали еще более важную статью — «Социальное время: методологический и функциональный анализ».

Эти эпизоды свидетельствуют о той важной наставнической роли, какую играл Сорокин в течение того времени, что я провел в Гарварде. Нужно, однако, сказать, что между нами не всегда царили мир и согласие. Разумеется, Питирим Александрович не требовал от своих помощников, чтобы они были его последователями, хотя, очевидно, предпочитал, чтобы они ими были. Так, когда он почувствовал, что я слишком далеко отошел от той социологической конструкции, какую он строил в своей «Динамике», он подверг мое собственное исследование довольно яростной и безжалостной атаке, напоминающей ту критику, которая содержится на страницах его классической «Социальной мобильности» и особенно в несравненных «Современных социологических теориях» (то есть тех самых книг, которые и привели меня к нему).

Поводом для сорокинской критики, о которой я рассказываю, послужила моя статья, написанная мною в качестве предварительного наброска диссертации, которую я готовил и в которой не подписывался под циклической теорией трех типов социокультурных систем — чувственной, идеалистической и идеациональной, — которую мой учитель излагал в своей еще неопубликованной «Социальной и культурной динамике». Это обстоятельство и служит контекстом для сорокинского четырехстраничного комментария к моей предварительной статье (которая, в конце концов, была опубликована под названием «Пуританизм, пиетизм и наука»). Этот комментарий объясняет мои сомнения по поводу того, что моя диссертация в том виде, как она планировалась, будет допущена к защите, так как Сорокин был председателем ученого совета. Его письмо, написанное в середине июля 1934 г., звучит так:

Дорогой Мертон,

Если рассматривать вашу статью, как курсовую работу, то здесь все в порядке. Вы получите за нее не меньше, чем «отлично». Но с более глубокой и единственно важной точки зрения я должен сделать по ее поводу несколько — и довольно резких — критических замечаний. Те же самые критические замечания я высказывал и против работ Вебера и подобных им сочинений.

1. Методологическое.Не пришла ли пора оставить эту детскую манеру брать один фактор, в данном случае религию, и делать из него «стимулятора» другого, в данном случае — науки (у Вебера — экономики)? Когда ребенок из детского возраста переходит к зрелости, борада [sic]²ли является «фактором» его физического роста или изменения его голоса, или же наоборот? Не наивна ли такая постановка вопроса? Вебер, большинство ученых-социологов и вы поступаете именно так. И я так поступал. Но я уже прошел через эту глупую «псевдонаучность».

2. Боюсь, что влияние на вас Вебера-Трельча слишком велико. В результате этого, вы — в слегка измененной форме — следуете за ними и делаете точно такую же ошибку.

а) Приписываете чисто спекулятивно и совершенно односторонне некие воздействия и линию поведения «протестантским доктринам», особенно таким, как предопределение и т.п., тогда как на самом деле ни они, ни вы не имеете почти никаких доказательств, что воздействия эти действительно являются именно такими, и считаете, что только ваша интерпретация (т.е. влияния доктрины предопределения) является единственно возможной. На самом же деле были самые разные и совершенно противоположные воздействия доктрины предопределения и совершенно иные их интерпретации, и то, например, как понимали доктрину предопределения в Швейцарии, в данном случае нельзя игнорировать. Это один из самых слабых пунктов в конструкции Вебера, и он сохраняется и у вас, хотя его можно изменить.

b) Но это — деталь. Существеннее другой момент: перечень так называемых основных социально-нравственных принципов протестантизма, который предлагают Вебер-Трельч-Мертон. В разных местах на полях я отмечаю, что эти принципы протестантского духа, только ему якобы присущие, можно обнаружить и в дореформационном христ[ианстве], в разных восточных религиях и т.д. Зачем же так бесцеремонно искажать реальную ситуацию и делать столь грубую ошибку? Читайте средневековые тексты по тривиуму и квадривиуму — Исидора Севильского, «Зерцало» Винцента из Бове, трактаты Теофила об искусстве, сочинения Альберта Великого, возьмите самую суть схоластики, — и в большинстве из них вы найдете все ваши «протестантские принципы» (Славу Господню, полезность и т.п.).

Если ваши предположения ложны, то ложны и выводы о влиянии протестантизма на науку (борода начинает расти из-за увеличения роста или наращивания мышц). Это общее замечание. Если будет нужно, я могу взять все ваши — веберовские — построения и рассмотреть их одно за другим более тщательно.

c) Ваша попытка дать статистическое подтверждение (в противоположность Веберу, который его вообще не дает, если не считать крохотную — и из вторых рук — табличку) тоже весьма сомнительна. Вы не приводите данных для 15-го, 16-го и 17-го столетий, но даете их для 19-го и 20-го, — которые к делу совершенно не относятся. Однако, если речь идет о культурном лидерстве, то вряд ли могут быть сомнения по поводу того, что в 16-м веке оно принадлежало католической Италии, в 17-м – католической Франции, а не протестантской Германии или Англии. Вы как раз и забыли о том, что лидерство на протяжении этих столетий переходило от одной страны к другой, а взяли только 19-20 века, когда оно принадлежало нескольким (а не всем) протестантским странам (а кроме того и Франции в первой половине 19-го века), и превратили этот «случай» в «вечное» и неизменное соотношение.

Надеюсь, что суть этого замечания ясна. Его можно строго обосновать с помощью фактов.

Что касается частностей, могу отметить, что у вас есть склонность употреблять «заумные» слова и строить громоздкие фразы – длинные и непонятные, — там, где более простые слова и фразы были бы намного полезнее и изящнее. Это, конечно, внешнее изящество, но им, однако, не следует совсем уж пренебрегать.

Еще один момент. Вы характеризуете 17-е стол[етие]как век сугубо религиозный. В каком-то смысле это так, но в каком-то – совсем не так. Если в Средние века принцип полезности и подобные ему принципы не соотносились со “Славой Господней” и занимали некое подчиненное положение, то здесь “Бог” и “религия” становятся скорее орудиями и “личинами” полезности и других “земных целей” (“Хорошая чековая книжка для высокой репутации в банке”).

Все вышеизложенное написано не для того, чтобы умалить или “сокрушить” вашу конструкцию. Я просто хотел показать, что проблема гораздо сложнее. Думаю, что вам было бы лучше вместо вопроса о “причине и следствии” сформулировать проблему следующим образом: как и в какой форме были связаны друг с другом эти две “переменные” (религия и наука), приспосабливались они друг к другу, и если да, то – как, каким образом? Или же они находились в состоянии антагонизма, в каких пунктах и как?

Далее. Вместо того, чтобы те характеристики, которые вы считаете главными, описывать как исключительные особенности протестантизма, лучше было бы сделать массу оговорок и специально показать, почему некоторые из этих характ[еристи]к в общей констелляции 17-го века приобрели какой-то особый привкус.

Интересно узнать, можете ли вы при решении этой задачи избежать теорию, в чем-то схожую с моей теорией идеациональной и чувственной (sensuous) культуры?³С этой позиции (насколько я знаю, — а я много занимался 17-м веком) легче выделить характерные особенности «религии» и «культуры»17-го века, и предстают они совершенно в другом свете, чем в конструкции Вебера-Трельча-Мертона. И – добавлю – не только в другом свете, но и (насколько я понимаю) гораздо лучше соответствуют фактам,чем полуфантастические «деривации» Вебера («протестантизм-капитализм») и Мертона («протестантизм-сциентизм»). У Парето, несмотря на все его заблуждения, среди немногих правильных положений, если такая схема, которую он особо подчеркивает:

Аесть причинаВ