Заключение

Величайший апостол демократии каким был Ж.-Ж.Руссо, а за ним и многие другие, отмечал чрезвычайную трудность осуществления демократической идеи и величайшую легкость ее искажений. Руссо писал, что “демократия, собственно говоря, приходится богам, а не людям”, и что она может быть осуществлена только при особо счастливых и исключительных условиях (182).

Особенность России, русского национального характера состоит, по меткому замечанию Н.Бердяева, в восторженно-романтическом восприятии новых модных западных идей. Так было в свое время с гегельянством, потом с марксизмом. Наша задача состоит сегодня в том, чтобы этого не случилось с идеей демократии, чтобы она не превратилась в предмет политического религиозного фетишизма, на который смотрят как на всемогущую и всеисцеляющую силу. В странах Запада, там где идея демократии исповедуется давно и механизмы ее реализации успешно функционируют, отношение к ней трезво-практическое, если не утилитарно-прагматическое. Ее воспринимают без страха, но и без восторга.

В России же многие, ожидая от демократии сверхъестественного чуда, рассуждали примерно так: “Вот разрушим старый порядок, дадим свободу, и все само собой возникнет — и благосостояние, и изобилие, и правовые отношения”. Сама мысль о том, что с разрушением старых устоев автоматически и чудесно водворится истинная свобода — мысль анархическая, а не демократическая. Практическим результатом такого подхода, как констатировал П.А.Новгородцев, всегда является олигархия или анархия (183).

Работа по созданию демократического устройства общества — процесс длительный, кропотливый, требующий огромных усилий по благоустройству политической территории в области рационализации институционального общественного порядка — области, которой до сих пор уделялось слишком мало внимания.

В последнее время много пишут о специфике русского пути, об отличии российских ценностей от западных и о необходимости включения России в общемировой цивилизационный процесс. Посылки, казалось бы, взаимоисключающие. Однако положение оказывается не столь бедственным, если взглянуть на проблему через призму расхождения в восприятии главных демократических ценностей между двумя крупнейшими регионами демократической цивилизации — Европой и Америкой. Анализируя по заказу международной трехсторонней комиссии проблемы развития демократии в крупнейших странах мира, французский политолог и философ М.Крозье пришел к интересным в этом отношении выводам. Культурно-организационный анализ современных обществ позволяет, пишет он, выделить то, что называется ядром политических представлений народа, которое отличается достаточной устойчивостью и остается практически неизменным на протяжении многих десятилетий несмотря на внешние перемены и появление все новых и новых форм политических действий. Однако при этом кардинально важным моментом является отличие смыслового восприятия одних и тех же вербально одинаковых ценностей для Европы и США (184).

Первая главная ценность, которая не только единодушно разделяется всеми, но в последнее время с возрастающим энтузиазмом открывается современными социальным движениями как экстремистско-радикальными, так и консервативно-религиозными, это — ценность свободы индивида. Несмотря на внешнее расхождение в интерпретациях свободы между столь разными движениями, на уровне ядра политических верований эта концепция оказывается единой. Существует только одно фундаментальное различие — это противоположность между европейской концепцией свободы, которая есть разновидность “свободы-от” (freedom-from), акцентирующей неотчуждаемое право индивида оставаться невовлеченным во что-либо, от американской концепции свободы, которая представляет собой скорее “свободу-для” (freedom-to), т.е. неотчуждаемое право на инициативу и на лидерство, и на мобилизацию на действие других, если они того пожелают (185).

Второй доминирующей ценностной ориентацией остается стремление к равенству. Однако так же, как и понимание свободы, европейский эгалитаризм весьма отличен от американского. В Европе он представляет собой “стратифицированную разновидность эгалитаризма” (186). Это означает, что люди могут очень придирчиво и щепетильно требовать равенства с равными себе, но в то же время легко сносить и безоговорочно принимать неравенство между слоями и стратами в обществе. Более того, в противоположность американцам, европейцы оказываются весьма шокированными, если кто-либо пренебрегает общепринятыми различиями в обращении к людям разных социальных страт.

Третье место в системе демократических ценностей занимают порядок и эффективность. И хотя разнообразие форм жизни в последние годы, особенно поиски нетрадиционных видов общежития среди молодежи, привели к большей терпимости европейцев в отношении стиля жизни, однако радикальная угроза, исходящая из самой сущности свободы — скатывание к хаосу, вызывает настоятельную потребность граждан любого европейского государства в призывах к порядку, который в случае крайней необходимости оказывается для них приемлемым даже в насильственных формах (187). Длительная традиция политической мысли Европы, центральной категорией которой были проблемы учреждения или сохранения социального порядка, делает вполне объяснимым важность и актуальность этой категории для нормального хода политического процесса и для общественного сознания граждан.

Однако специфика европейского понимания порядка состоит в более социальной и менее юридической его коннотации по сравнению с США. При этом порядок европейцами воспринимается на уровне требования того, чтобы вещи и люди были “поставлены на свое место для того, чтобы общество могло работать” (188). Далее, порядок есть способ достижения эффективности, которая, в свою очередь, есть условие хорошего функционирования общества. В отличие от американцев европейцы, таким образом, находят большее удовлетворение в построении хорошо функционирующей схемы (как самоценности) нежели в достижении конкретных результатов, которые порядок может принести. Эффективность для них есть всего лишь демонстрация реализации порядка, а не цель, как это происходит у американцев. Порядок для европейца в этом смысле все еще остается “ношей белого человека”, т.е. имеет весомый оттенок аристократически-этического мировоззрения с его непрактическим кодексом чести и чувством ответственности за все сущее.

Четвертой характеристикой современного демократического мышления Крозье считает “дуализм” (189). В отличие от стран классического Востока у европейцев никогда не было унитарной концепции легитимности. В этом смысле политико-историческая оппозиция Церкви и Государства подготавливала и была предтечей современного политико-социального разделения на “левых” и “правых”.

И хотя большинство политических и социальных теорий исходили и исходят из стремления достичь политического консенсуса, на практике демократия и свобода всегда реализовывались через реальное противостояние оппозиционных партий и течений в политическом процессе. Именно наличие оппозиции всегда воспринималось в Европе как гарантия независимости граждан и реализации их свободного выбора. В противном случае — в случае ликвидации оппозиции — европейцы ощущали бы себя чрезвычайно зависимыми от господствующей власти. Ситуация уничтожения оппозиции всегда отождествлялась с возвратом к патернализму, отступлением к феодализму и в конечном счете ощущалась как угнетение. Единственная возможность урегулирования социального конфликта по-европейски мыслима только через реальный политический дуализм, что коренным образом отличает европейский менталитет от американского.

Хотя в теоретической политологии США ценность политического дуализма и получила широкое распространение, на практике явное предпочтение там отдается системе юридических “сдержек и противовесов”, а не рискованной игре на реальном конфликте и реальном дуализме, как это происходит в Европе. “Абсолютная власть” в Америке видится как абсолютное зло, которое нуждается в формировании определенных “законодательных противовесов”, но это вовсе не предполагает обязательного допущения на практике реального “раскола” между гражданами. В Европе такое разделение есть, напротив, центральный, кульминационный момент политической игры, и граждане предпочитают даже выносить некоторое злоупотребление правительством своими прерогативами в случае, если общество окажется парализованным в результате слишком далеко зашедшего конфликта между партиями, нежели поступиться принципом дуализма.

Представленная интерпретация комплекса демократических политических верований оказывается неожиданно интересной и полезной для самоосознания места России в мире. Тот факт, что мы долгое время считали себя неевропейской цивилизацией, оказывается поставленным под сомнение. Сравнение европейского и американского понимания основополагающих политических представлений позволяет недвусмысленно заявить, что в этом отношении Россия есть совершенно европейская страна, что российский менталитет в глубинном смысле весьма близок европейскому, значительно отличаясь от американского. То существенное, что разнит в этом смысле Россию и Европу – это меньшая артикулированность названной проблематики и меньшая предметность ее как осознанной реальности, пребывание ее в статусе интуитивного и нерационализированного существования. Но этот укор — уже не коллективному мировосприятию и менталитету, а интеллигенции, которая недостаточно хорошо выполняет свою социальную функцию, свое призвание, свою миссию.

Современная российская констелляция этих четырех факторов, увеличение веса одних и соотносительное сжатие других определяются конкретной политической ситуацией и политической игрой. Так ценность “свободы” заявлена как “возрожденная”, даже в каком-то смысле новая ценность, дарованная народу “перестройкой”. Однако понимание свободы как “свободы от”, а не как “свободы для” пронесено через всю историю российского общества, через раскол, нигилизм, анархизм, коммунизм (свобода от “буржуазного рабства”). Что касается ценности “равенства”, то умонастроения элиты российского общества и его интеллигенции долгое время определялись радикальным понятием христианского равенства всех перед Богом, несущественностью в этом смысле земного устроения жизни с ее иерархией и сословностью. О ценности “порядка”, как неоспоримо предпочитаемой общественным сознанием при выходе из хаоса существования, из социальной смуты говорит сама история России, которая воспринимала волю великих госдарственников-преобразователей России как необходимую и на определенном этапе достаточно жесткую по форме. Стремление к порядку всегда реактивировалось именно хаосом. В отношении ценности “дуализма” следует сказать, что последний всегда присутствовал в русской истории реально, но никогда не был оформлен политически и конституционно. Легальный дуализм никогда не был легитимным дуализмом. Современная история России есть, несомненно, огромный шанс для реализации идеи дуализма, которая хорошо соответствует амбивалентности российского менталитета и национального характера народа.

Исход “перестройки” в конечном счете определяется именно возможностью воплощения политических ценностей в политическом поведении, ибо политическое изменение никогда не зависит только от наличия политических ценностей. Оно в намного большей степени зависит от возможности обучения народа на основе этих ценностей новым поведениям, новым социальным действиям и новым “социальным играм”.