2. Кризис управляемости современных государств

“Инструментальная” и “этическая” линии развития политической мысли о государстве, несмотря на различие оснований анализа, свидетельствуют о том, что центральной проблемой государственности является проблема порядка в различных его коннотациях — правовой, социальной, организационной, нравственной, идеологической.

В последние годы в политологической литературе важнейшей темой обсуждения стала тема кризиса государства и государственности, которая есть ничто иное, как констатация краха прежних оснований государственного порядка. Именно эта проблема – одна из центральных в теории кризиса современного общества французского политолога и социолога.

Сходство некоторых моментов социально-политической истории, какими отмечена судьба Франции и России, делают анализ Крозье интересным для нас не только с общетеоретической, но и с практической точки зрения. Среди общих моментов истории и культуры обеих стран, важных для организационно-культурного анализа их развития, следует особо выделить такие, как длительное историческое господство монархической традиции в менталитете французского и русского народов; склонность к политическому протекционизму — боязнь потерять свой особый национальный путь развития (страх перед американизацией во Франции и вековечная боязнь “западного” влияния в России — как царской, так и советской); и наконец, индивидуализм асоциального, антигосударственного типа. Если первые две черты в более подробном разъяснении не нуждаются, поскольку стали общим местом в популярной политической литературе, то о третьем моменте следует сказать подробней.

Во Франции индивидуализм принимает, в частности, форму изоляционизма, постоянной оппозиции по отношению к действующей власти, устойчивой “психологической обструкции” гражданина по отношению к властвующим структурам, хорошо отражаемой феноменом Фронды, как исторической реалии и фрондерства как перманентного состояния французов, а на уровне обыденного сознания — поведением, передаваемым популярной французской пословицей: “Мой стакан маленький, но я пью из своего стакана”. В России социально-политическая ситуация исторически осложнялась и усугублялась отсутствием структур гражданского общества и неразвитостью гражданского правового сознания, затянувшимся крепостничеством, укрепившим сознание рабства и бесправности перед властью, а также имперским давлением, особенно проявлявшимся в форме полицейского надзора за личностью в огромной и плохо институционально организованной стране. В этих условиях индивидуализм принял крайние формы: анархизма (для людей, которые потенциально были носителями идей и духа третьего сословия), нигилизма, интеллектуального протеста, отвержения всего и вся (в основном в среде интеллигенции), бунтарства (в среде радикалов и революционеров). Дух индивидуализма выразился в общем и целом в бегстве от общества, в уходе от социальности, в разрыве и расколе между народом и властью.

Перечисленные факторы в реальной истории обеих стран привели к усилению роли государства и идеи государственности в жизни общества, к формированию особой — этатистской — традиции, которая идеологически трансформировалась в явление сакрализации государства и государственности, а вместе с ними и политики.

Идеи превосходства коллективного интереса над частным в Советской России и обожествление “всеобщего интереса” во Франции долгое время поддерживали особое отношение к государству и его институтам. Однако в настоящее время многие страны мира, в том числе, похоже, и Россия, вплотную подошли к той черте, которая означает кризис такой концепции государственности. Крозье определяет его как “крах архаической концепции трансцендентализации коллективного”.

В 80-е годы интерпретация внутрисистемного кризиса как “кризиса бюрократии” трансформировалась по его определению в кризис политики как формы социального действия и как аспекта культуры. Была признана универсальность распространения этого кризиса независимо от конкретных режимов и форм правления. Подверглись сомнению общефилософские основания современного типа государственности. Произошло то, что М.Крозье назвал крахом “политико-теологического” мышления современности, которое, как он писал, есть следствие происходящего на наших глазах процесса вторичного умирания Бога. «Сегодня, однако, это уже не Бог Авраама и Иакова, и переворот в нашем мировоззрении будет иметь более радикальные последствия для всего мира, чем “смерть Бога”, провозглашенная сто лет назад», – замечает он (137). Правда, оба процесса взаимосвязаны. Та трагичность сознания и восприятия жизни человеком, которая явилась следствием провозглашенной Ф.Ницше смерти Бога, и ужаса, испытанного человеком, когда он оказался наедине с той метафизической пустотой, где царствует принцип “Если Бога нет, то все позволено”, заставили человека изобрести для себя нового, более близкого к нему и более реального Бога, который все урегулирует и все за него решит — государство и государственность тоталитарного типа. “Смерть этого государства-Бога составляет сегодня вторую смерть социальной трансцендентности, — пишет М.Крозье. — И такой социолог как Ален Турен, долгое время зачарованный религиозным характером социального движения, прекрасно выражает всю глубину этого кризиса, когда он заявляет, что общество больше не существует” (138).

Главной целью в таких условиях признается цель обретения реального видения мира, а потому насущным становится процесс десакрализации политики, десакрализации роли государства в обществе. Именно политическая мегаломания является мощной помехой установлению реальных и эффективных механизмов саморегуляции среднего уровня. Для этого необходимо, чтобы и государство, и все институты, в основе которых лежит и которые защищает и вдохновляет принцип “всеобщего интереса”, осознали и приняли, наконец, так же, как, впрочем, и все граждане, организационный принцип, который лежит в основе свободных обществ.

Дело в том, что воздействие регламентаций было возможно только в относительно простом мире, когда области действия государства были ограничены. Однако это перестает быть возможным в современных сверхсложных общественных системах. Необходимы некоторые нейтральные, но компетентные специализированные структуры, организующие конкретные сферы деятельности. Однако все это входит в неизбежное противоречие с концепцией “всеобщего интереса”, все еще господствующей в политической философии Франции (139). Идеология “всеобщего интереса”, пишет Крозье, “уже больше не принимается ни отдельными партиями, ни самими французскими гражданами. И если в теории мы еще продолжаем сакрализовать Государство и высших функционеров, которые являются его хранителями, мы все менее и менее готовы терпеть такую его роль в практических делах... Становится все яснее, что это всемогущее государство, ставшее одновременно и первым, и последним прибежищем помыслов граждан, неспособно решить что бы то ни было...” (140).

Совершенно необходимо новое понимание “социального”, его рационализация, чтобы иметь возможность преодолеть крах старого типа управленческой рациональности, которая привела общество в состояние замешательства и смущения, подобное “эффекту Вавилонской башни”. “Миф о Вавилонской башне прекрасно выражает растерянность людей перед сложностью, которую они создали и которая их превзошла”, — пишет он (141). Для этого нужно изменить саму философию восприятия действительности, способ мышления, выработать новую “модель рациональности”, новое философское мышление. Центральным пунктом этого мышления должно стать положение о том, что отныне везде и во всем точкой отсчета становится человек. В этом — успех анализа и в этом ключ к успеху при проведении преобразований в обществе.