3.3 Логическое конструирование

Логические операции чаще всего не осознаются, хотя используются они чуть ли не ежеминутно как в разговорах с другими, так и во внутренних диалогах с самим собой. Развивая какую-то мысль, мы можем приводить доказательные доводы, строить более или менее обширные системы обоснованных выводов, выслушивать возражения, вносить поправки и при этом быть уверенными, что рассуждение развертывается логично, что одно в нем вытекает из другого, а из этого третье. Однако какие при этом действуют правила, законы и принципы, не всегда сможет указать даже профессиональный логик, не говоря уже об остальных. И даже когда возникает сомнение, то и тут мы чаще всего не вспоминаем учебники логики и ее законы, а ограничиваемся тем, что более вдумчиво вникаем в смысл рассуждения, стараемся получше прочувствовать его, может быть, проводим параллели с чем-то уже известным, но в любом случае остаемся на почве полуинтуитивно принимаемых установок и регулятив мышления.

Логика же, напротив, в каждой мыслительной процедуре ищет прежде всего ее закономерные основы, систематизирует их и выстраивает в теорию. Она, стало быть, в отличие от обыденного сознания занимается другой, глубинной, стороной логических операций, которая остается всегда скрытой, подспудной в той мере и поскольку мышление полагается на одну лишь интуицию. Поэтому, даже когда логике после настойчивых усилий удается создать дополнительную отрасль, то такой новой системой она охватывает логические процедуры, которые вообще-то и без того используются в разного рода повседневных рассуждениях и научных выкладках. Только теперь под эти мыслительные процедуры подводится теоретическая база, вместе с тем они получают законченную строгость и исключаются ошибки в обращении с ними. Возьмем для большей наглядности, скажем, закон транспозиции – довольно сложный в символической логике (см. раздел «Законы логики высказываний»). Его суть легко уловит даже неподготовленный читатель. Вдумайтесь, например, в такое рассуждение: если артист выступит в нашем концертном зале и добьется успеха, то у концертного зала будет большой кассовый сбор. Допустим, что мы признали его правильным. Тогда нам придется признать верным и вывод из него: если артист выступил, но большого сбора не было, то, значит, он не добился успеха. Каждый, кто даст себе труд прочувствовать смысл обоих утверждений, согласится, что второе вытекает из первого, и даже сможет связать таким же образом множество иных по содержанию высказываний, например, о поливе, удобрениях и вытекающем отсюда высоком урожае или о функционировании парома и трамвая и обусловленном этим своевременно прибытии на занятия. Однако обыденное мышление не сможет выявить в данном законе более элементарные логические союзы, тем более показать, что с их помощью можно получить еще и многие другие соотношения и законы, в том числе и с большим числом переменных. Иными словами, оно не сможет создать систему счисления, в которой закон транспозиции составлял бы один из многих элементов. Во всяком случае европейской науке на это понадобилось около двух столетий, если считать от Лейбница до Фреге. В то же время, когда в начале двадцатого века открылось, что этот закон использовался уже у древних логиков, принадлежавших к школе стоиков, и в дошедшем до нас фрагменте работы Хризиппа приводится даже его доказательство с помощью свойств конъюнкции, дизъюнкции и импликации, то для историков логики это стало доказательством того, что древние мыслители умели создавать довольно обширные системы счисления.

Логике известны далеко не все правила и законы доказательных рассуждений. Многие из них остаются не выявленными, хотя с их помощью постоянно совершаются логические операции. Просто мы не задумываемся над ними в повседневной умственной работе. Логическое конструирование, являющееся предметом обсуждения в данном разделе, относится к числу таких операций, теоретические основы которых пока еще предстоит выявлять. Главная отличительная особенность таких операций состоит в том, что в них результат не выводится в качестве частного следствия из общего положения, а выстраивается из некоторых однородных элементов подобно тому, как из отдельных мазков и красок складывается картина. И чтобы раскрыть механизм конструирования в деятельности мышления, необходимо изучать и систематизировать самые элементарные акты проводимого нами в уме комбинирования, когда простое присоединение или, наоборот, удаление той или иной детали мыслимого содержания меняет его в каком-либо отношении.

Бывают, правда, случаи, когда присоединение к данной мысли (о явлении) какого-либо обуславливающего ее фактора, скажем, основания, из которого она выводится (причины явления), не изменяет, однако, ее. Причин много, говорят врачи, а болезнь одна. Им ведь и в самом деле безразлично, вызвана ли простуда сквозняком, мороженным или пребыванием на холоде. Точно так же можно быть приверженцем гуманизма из чувства сострадания к ближнему, а можно из тех соображений, что предельная социальная защищенность – это самый последний, самый глубинный стимул прогресса. Имеется и множество других явлений (предметов, свойств, действий, отношений), в оценке которых допустимо отвлекаться от порождающих их причин и условий.

Однако, вообще говоря, возможность такого отвлечения составляет скорее исключение, чем правило. Чаще бывает, что, примысливая к данному умственному образу как обуславливающее его основание (причину явления), так и вытекающие из него выводы (порождаемые явлением следствия), мы меняем его с той или иной точки зрения. И не только из-за оснований и выводов (причин и следствий). Другого рода отношения – коррелятивные, условные, функциональные и пр. – тоже могут играть подобную роль.

Скажем, у Спинозы, который, как известно, выводил этические нормы и категории «по геометрическому способу», есть одно рассуждение о любви к ближнему. Если некто любит кого-то, говорится у автора «Этики», то тогда он станет окружать его заботой и вниманием. А отсюда следует, что он проявит заботу также и о каждом, кого объект его преклонения и сам любит. Все это в общем-то банальная логика типа «друзья друзей – мои друзья». Тем не менее легко понять, что она верна всюду, но только не там, где начинается половая любовь. Любящая жена, с симпатией принимающая женщину, на которую засматривается ее муж, была бы чистой нелепостью. Очевидно, здесь к логике поведения людей, близких в обычном смысле слова, приходится добавлять еще что-то. Оставляя пока в стороне вопрос о том, каков этот добавляемый элемент, ограничимся лишь замечанием, что он меняет поведение до предела радикально.

В практике социологического анкетирования, когда ответы респондентов составляются в предельно лаконичной форме и возможные причины тех или иных мнений чаще всего даже не упоминаются, бывает, что сближаются совершенно разнородные оценки и подходы к одним и тем же событиям. «Два человека могут занимать одинаковую позицию, если рассматривать ее в терминах вопросов анкеты, – отмечает автор широко известного учебника по социологии Э.Гидденс, – но причины, почему они придерживаются этих взглядов, могут быть совершенно различными»[ Гидденс Э. Социология. М.: Эдиториал УРСС, 1999. С. 625.]. И далее поясняет, что разные респонденты иногда выражают в анкете требование, скажем, ограничить военное присутствие своей страны в какой-либо «горячей точке». Но один при этом исходит из того, что каждый народ имеет право сам решать свою судьбу, другой же полагает, что военные только портят дело и надо осуществлять его иными путями. Один, стало быть, отвергает вмешательство, другой как раз его и отстаивает только более эффективное и умелое. Или возьмите еще необычное проявление гостеприимства у японцев. Говорят, в их домах принято встречать гостя спиной к нему, отвернувшись от входа в противоположную сторону. С первого взгляда подобное поведение выглядит шокирующим пренебрежением, но в действительности эта экзотическая традиция сложилась во времена, когда нормальным было опасаться пришельцев, а впускать в дом «не глядя» означало, наоборот, доверие и служило знаком особого внимания. В идеологическом и политическом обиходе довольно часто сознательно умалчивают о причинах и следствиях того или иного поведения, чтобы придать ему нужный в данный момент облик.

Учет хотя бы одного фактора – причины, основания и т.п. – меняет, как правило, облик предмета, ставшего объектом анализа, в конечном счете в силу того простого и понятного обстоятельства, что причин следствий и других связей у каждого предмета обычно бывает необъятно много, так что и рассмотрение его в системе разнообразных зависимостей никогда не бывает исчерпывающе полным. Беря во внимание какой-то избранный комплекс факторов, получают одни набор выводов, беря иной, приходят к выводам другого рода. Сама по себе такая неустранимая фрагментарность хорошо известна, и было бы излишне далее распространяться на этот счет. И если выше мы позволили себе проиллюстрировать ее анализом пары высказываний, то не столько ради убедительности, сколько ради наглядности, которая дальше будет нам даже остро необходима. Самое главное нам хочется показать, что стоило бы начать собирать и систематизировать влияние факторов различной природы на содержание мысли с тем, чтобы выявить логические закономерности в происходящих при этом преобразованиях мысли. Само собой разумеется, логические закономерности предполагают, во-первых, универсальность, т.е. они приложимы к любому мыслимому материалу, во-вторых, строгую однозначность. В противном случае у нас останутся всего лишь методологические указания. Они, конечно, тоже небесполезны, но нас интересует логика.

В таком случае в первую очередь предстоит выявить какие-то устойчивые параметры общего характера, по которым можно было бы оценивать результаты комбинирования, проводимого в разуме в процессе доказательных рассуждений. Представляется, что одним из таких параметров, участвующих в реальной практике мышления, но не осознаваемых в логике, является направление воздействия фактора (элемента, присоединяемого к мысли, или, наоборот, удаляемого из нее). Он может подкреплять исходный тезис, усиливать его, заострять вплоть до крайних степеней, но может и ослаблять или даже обращать его смысл в полную противоположность. Обычные логические операции используют истинностное значение мысли, подвергаемой преобразованию, ее количественные и качественные характеристики, – остается ли она истинной или ложной, общей или частной, утвердительной или отрицательной. Но в построении выводов не меньшую роль играют и другие параметры, в частности, направление действия фактора в отмеченном смысле. В приводимых ранее примерах с невмешательством и японским гостеприимством один присоединяемый элемент превращал первоначальную мысль в противоположную. Таких примеров великое множество, потому что любое различие в принципе можно заострить до самой крайней противоположности. Многие, к примеру, любят животных – означает это утонченный гуманизм или тут бессловесные создания скорее суррогатный способ удовлетворить потребность в добродетели, не обременяя себя на куда более сложные взаимоотношения с себе подобными? Увы, чем ближе знакомишься с людьми, говорят иногда пессимисты, тем больше начинаешь любить собак. Или знаменитый Остап Бендер с его нескончаемой погоней за вожделенным «миллионом» – работает он или занимается какой-то иной деятельностью, может быть даже, от работы бегает? Ведь не такая уж и редкость в житейской суете, когда кто-то тратит массу сил только на то, чтобы его не заставляли работать; иные весьма активные «подвижники» затевают нескончаемые интриги, обрекая самих же себя на всякие подвохи со стороны ближних, и все это вроде бы ради ограждения от постороннего вмешательства; бывает, что и служение, допустим, своему здоровью превращается в настоящую каторгу обременительную и для благосостояния, и для нервной системы. А когда вы смотрите фильм о благородстве и подвигах, переживая его события вместе с героями, или слушаете проповедь о благодеяниях святых, то означает ли это, что вы приобщаетесь к миру благородства и добродетели или тут надо говорить об израсходовании здоровых побуждений, чтобы потом они не беспокоили вас своими позывами в действительной жизни? К любому из этих вопросов ответ может быть разным даже противоположным в зависимости от того, какие сопутствующие обстоятельства обуславливают ситуацию.

Направление воздействия со стороны добавляемого элемента легко пояснить на смешных сюжетах, ибо смех, по замечанию Аристотеля, это некоторого рода удивление, он возникает из-за неожиданного поворота в изложении событий и часто строится на двусмысленности: сначала фразы предугадывается (по законам логики) один итог, на деле же в конце выплывает совсем другой, озорной. И можно, видимо, утверждать, что чем круче поворот (чем ближе результат к противоположному), тем смешнее эпизод при прочих равных условиях. Чтобы не быть голословным, возьмем несколько комичных ситуаций с нарастающей, так сказать, остротой. Пусть для начала это будет один анекдот из жизни Д.И.Менделеева. Про него говорят, что на досуге он любил клеить чемоданы и коробки, принадлежности покупал всегда в близлежащей лавке, и однажды кто-то из посетителей, пораженный необыкновенно внушительной наружностью великого ученого, не удержался от вопроса к хозяину: «Это кто же такой?». «Это, - ответствовал владелец лавки, - великий, всемирно известный… чемоданных дел мастер». Забавно, когда к пышным эпитетам присоединяют звание мастера чемоданных дел, но здесь всего лишь иная концовка, чем предполагается началом фразы. Куда комичнее карикатурное изображение гостеприимства: «Кушайте, дорогие гости, не стесняйтесь, все равно выбрасывать. Свиней мы не держим, так хорошо, хоть вы пришли». Забота о гостях оказывается в действительности заботой о себе, да еще и усиливается в конце до насмешки. А вот предельная трагикомичность затеи одного горемыки, который решил воспользоваться старинным способом избавления от больного зуба и привязал его, но не к двери, а к электричке. Результат – несколько переломов и несколько выбитых зубов. К тому же больной зуб так и остался на месте. Более крутого поворота событий, кажется, и придумать уже нельзя.

Заметим, далее, что в разобранных случаях изменения мысли при введении в нее дополнительных элементов она как бы переключается из одного состояния в другое, в том числе и в противоположное. Однако в логических операциях разума указанные изменения смысла могут производиться и плавно, так что происходит либо постепенное усиление, либо постепенное ослабление интенсивности (силы, степени), с которой данное свойство проявляется.

Практическая жизнь нередко вынуждает нас выбирать между альтернативами, каждая из которых не имеет строгого обоснования, и тогда останавливаются на более веско или более сильно обоснованной. Само по себе утверждение, избранное за истину, остается лишь вероятностным, но оно на практике превращается в достоверное. Геологи, изучая пласт, получают несколько проб из разных его мест и делают потом прогнозы о содержании руды во всем его объеме. И хотя их оценки о подземных залежах всегда остаются лишь вероятностными, однако выводы о том, что пласт подлежит разработке, что нельзя отказаться от попыток его промышленного освоения (или, наоборот, следует воздержаться от этого) могут быть совершенно неоспоримыми. Подобных альтернатив с неизведанной перспективой сколько угодно и в обиходе, и в науке. В обычных умозаключениях не обращают внимания на истинность посылок, достаточно лишь знать, вытекает ли из них вывод или нет. Точно так же и здесь важно только знать, подкрепляет присоединяемая мысль исходную или ослабляет ее, действует ли в том же «направлении» или в противоположном.

Надо сказать, степенное различие, насколько нам известно, совершенно не изучается в логике, хотя доказательные рассуждения на его основе встречаются и довольно часто. Существуют даже свойства (признаки, особенности, характеристики, черты), отличающиеся именно степенью, и именно ею они задают облик объекта, которому принадлежат. Таковы преступность, свобода слова, социальная защищенность, конкуренция и многое другое. В отношении преступности вопрос, с которого начинается изучение любого явления, присуще ему такое-то свойство или не присуще, был бы бессмысленным – она есть в любом обществе, разница лишь в уровне. Точно так же какой-то минимум гарантий и свобод имеется при любом общественном устройстве; сопоставлять и сравнивать их можно лишь по глубине и широте охвата. И конкуренция тоже относится к числу, так сказать, несотворимых и неуничтожимых атрибутов общественной жизни, однако проявляется она каждый раз с неодинаковой интенсивностью. Одни лишь количественные показатели такого рода уже являются качественной характеристикой, и выражается последняя, таким образом, в адекватности каким-то требованиям, соразмерности им, удовлетворительности в том или ином смысле; само же наличие или отсутствие таких свойств ни о чем не говорит.

Но вообще степенное выражение применимо к любым свойствам и признакам. И после констатации их наличия у анализируемого явления есть все основания задаться, помимо прочего, вопросом о том, в какой мере, в какой степени или с какой силой выражены они в нем. У Аристотеля одним из таких свойств, суть которого может быть раскрыта через степенной подход, оказывается эгоизм. «Эгоизм справедливо порицается, - замечает он в «Политике», - но он заключается не в любви к самому себе, а в большей, чем должно, степени этой любви»[ Аристотель. Соч. Т. 4. М., 1984. С. 410-411.]. И если бы нам понадобилось определить эту должную меру, то тогда нам, очевидно, надо было бы разложить эту самую любовь к самому себе на степени: предпочтение своих интересов только при изыскании насущных средств, или также и при заботе о достатке повыше среднего, или такое же предпочтение, даже когда речь идет о предметах роскоши и излишествах. Каждую из обозначенных ступеней можно подразделять и дальше причем в разных отношениях: неукоснительная порядочность при достижении цели, некоторое отступление от правил приличия, демонстративное пренебрежение моральными устоями, готовность пойти на преступление.

Самое главное, что, когда такие степенные последовательности выстраиваются в порядке монотонного нарастания (убывания), то крайние пределы образовавшейся «силовой линии» могут выполнять роль общих понятий: признавая или отрицая их, мы тем самым признаем или отрицаем все другие степени. Представьте, в самом деле, что мы стали бы считать эгоизмом приоритет личных интересов даже в заботах о хлебе насущном и при безукоризненной честности. Понятное дело, что в таком случае нам пришлось бы признавать за эгоизм и все иные выражения преимущественной заботы о себе. И наоборот, вздумалось бы кому-то признать допустимым беспардонное вероломство и зверство ради обогащения, тем самым все остальные виды исключительной заботы о себе автоматически превратились бы в еще более допустимые. То же самое и с отрицанием указанных предельных степеней.

Общее, которое имеет не обычную, а силовую природу, встречается где угодно. Возлюбите проклинающих вас, категорически предписывает новозаветная мораль, желая этим подчеркнуть, что любить надо всех. Указание на один конкретный вид людей, которых надо возлюбить, является «силовиком», если можно так выразиться, потому что, раз даже к проклинающим вас надо относиться с симпатией, то уж тем более ко всем остальным. Известное изречение «добрыми намерениями ад вымощен», тоже имеет аналогичную логическую природу. Адские муки, объявляющиеся связанными с добрыми намерениями, тоже представляют собой силовик[Пожалуй, было бы удобно обозначать этим словом общее понятие, имеющее силовую природу; и одновременно для противоположного полюса, отрицание которого тоже означает общее отрицание, можно было бы ввести то же слово, прочитанное в обратном порядке – «киволис».], принуждающий принять общее положение: все людские поступки вырастают из добрых побуждений.

В обиходных рассуждениях нередко намеренно преувеличивают по степени содержание слов оппонента, чтобы легче было их опровергнуть. К такому приему чаще всего прибегают в запальчивости, как это происходит в известной кинокомедии «Как украсть миллион». Ее герой, частный детектив, задержан при попытке тайком проникнуть в дом его хозяйкой, которая, однако, решает его отпустить. Вдохновленный таким великодушием, тот решается попросить еще и о том, чтобы она взяла мокрую тряпку и протерла места, которых он касался, дабы устранить его отпечатки пальцев. «И только-то, – саркастически парирует та его нахальную просьбу, – не надо ли еще чего: чужой паспорт, фальшивые деньги? Или, может, еще поцелуемся на ночь?» Это так называемый «дамский аргумент». В обычной логике он относится к числу ошибочных способов опровержения: она в своих возражениях говорит совсем не о том, что высказано им (см. раздел об опровержениях). Однако, приглядевшись, мы увидим, что своя логика в таком направлении диалога все же есть. Возмущенная хозяйка перечисляет в язвительном тоне разные степени допустимого в услугах для очень близких людей. И если бы, предположим, сюжет кинокомедии предусматривал, что они в этот момент стали пылко влюбленными, то все эти запальчиво перечисленные «поручения» превратились бы тогда по меньшей мере в допустимые. Смысл ее возражения в том, что ее получивший от нее прощение собеседник возомнил о себе, но вместо прямого названия она использует знаки предельной симпатии между людьми.

Описанные таким образом силовые или степенные взаимоотношения помогают понять ход мысли в самых разных рассуждениях и могут оказаться полезными для разрешения тех или иных спорных вопросов. Чтобы наше изложение не ограничилось одними лишь комическими сюжетами, попробуем обратиться к какой-нибудь серьезной проблеме. Существует, например, так называемая норманская теория возникновения государства у русских. Вокруг нее ведется немало дебатов среди историков. Поскольку основателем первой царской династии на Руси был варяжский предводитель Рюрик, то одно время преобладало мнение, что русская государственность создана норманнами. Не считая себя вправе давать окончательные решения по подобным вопросам, мы попытаемся, однако, внести некоторые уточнения в методику подхода к ним.

Представляется очевидным, что здесь речь идет о глубине влияния, так что давать логическую оценку высказанным мнениям и способам их обоснования надо не с точки зрения общего и частного, а с точки зрения степени влияния варягов и их вождя на формирующуюся русскую государственность. Противники норманской теории указывают на то, что предводитель варягов осел сначала в Ладоге, а его воцарение в Новгороде встретило враждебное отношение, было даже восстание против него Вадима Храброго, которого казнили. Как оценить такие доводы? Можно, конечно, представить себе правление, при котором нет оппозиции, но это ведь безжизненный идеал и только. Может быть и правление с оппозицией, которая соблюдает, однако, «правила игры», может дойти и до того, что оппозиция призовет народ к оружию, но не хватит сил сменить власть. Может быть, наконец, и так, что за оппозицией большинство и оно готово действовать, власть поэтому подавляет их внешней силой, например иностранными войсками, и потому все же сохраняется. Все перечисленные ступени кроме последней могли бы иметь место как при местных правителях, так и при иноземных, и в худшем случае считались бы лишь неудачными, но никак не навязанными извне. Лишь последняя форма удержания власти позволила бы говорить о ее чужеземном происхождении. Однако данных в пользу такого предположения, насколько нам позволительно высказываться по такому вопросу, не имеется. У Рюрика хватило популярности, чтобы создать первую царскую династию, чего не смогли сделать свои национальные предводители, и никуда от этого факта не денешься.

Гораздо основательнее против норманской версии создания у нас государственности можно высказаться, взвесив влияние рюриковичей на общественную жизнь Руси, ибо государственность просто-напросто не такой институт, чтобы его мог создать один деятель. Надо задаться вопросом, были ли созданы варягами какие-то влиятельные кланы, сохранявшие потом свои исконные обычаи и определявшие форму правления в стране, занимались ли варяги реформированием, оставили ли какие-то установления, к тому же еще и обусловленные их особым жизненным укладом. Потом надо было бы составить степенной ряд на основе аналогичных фактов мировой истории и определить уровень, до которого усовершенствовалось управление государством благодаря их влиянию. Скорее всего продолжительное воздействие на порядки в нашей стране со стороны потомков Рюрика и Олега было ничтожным, поскольку они быстро ославянились.

Из других проблем нам представляется интересным проанализировать высказывание К.Гаусса по поводу неевклидовой геометрии, сделанное им еще до ее признания в науке. Когда научная общественность обратилась к великому математику с просьбой высказать свое мнение, он ответил в том смысле, что не может быть судьей в споре о допустимости нескольких параллельных линий в одной точке, так как сам давно признает несколько параллельных. Это высказывание может показаться странным, если смотреть на него как на сокращенный силлогизм. В самом деле, заключение его мысли звучит так: «Я не могу быть судьей в споре о нескольких параллельных». Одна из посылок, обосновывающих такое мнение, высказана явно: «Я признаю несколько параллельных». Тогда невысказанную посылку легко восстановить по смыслу (см. раздел об энтимемах). Она будет такой: «Всякий, признающий несколько параллельных, не может быть судьей в споре о нескольких параллельных». Сделанный К.Гауссом вывод в таком случае в самом деле вытекает из реконструированных нами посылок по второму модусу первой фигуры. Но можно ли согласиться с утверждением, что признание нескольких параллельных не позволяет рассудить спор о них. Думается, что обосновывающее суждение в словах К.Гаусса «поскольку я давно признаю несколько параллельных в одной точке» правильнее рассматривать не как посылку в силлогизме, а иначе: отказ быть судьей указывает на отсутствие уверенности, точнее, на то, что таковая не достигает достаточной степени. Ученый признает неевклидову геометрию, но или у него одни лишь полуинтуитивные догадки, или есть уверенность, но нет совершенно безупречного доказательства, или есть и доказательство, но оно еще не изложено в пригодном для опубликования виде, или, наконец, доказательство, может быть, и безупречное, но оно необычное, и встретит непонимание, против которого нет желания выступать.

Ранжирование по степени иногда отображает этапы развития. Тогда одна и та же точка силовой линии, один и тот же уровень интенсивности будет оцениваться по-разному в зависимости от того, является ли, допустим невысокий уровень следствием угасания или же он, напротив, начало роста; представляет он собой первопричину изменений, или это всего лишь последняя капля. Когда-то при короле Карле XII шведская армия добилась больших успехов и приобрела известность в мире. Однако, вспомнив о былых воинственных традициях викингов, их завоеваниях и походах, мы вынуждены будем признать: слава Карла XII это всего лишь последний всплеск уже угасающей воинственности народа, который, проживая в неблагоприятной, суровой климатической зоне, с древности должен был предлагать свои услуги мечем и щитом разным правителям во всех концах света и делать набеги часто даже на отдаленные территории. Их последний воинственный предводитель не сотворил, он всего лишь собрал остатки того, что сохранялось при разложении старых условий существования.

Помимо направления воздействия и его силового выражения в логических конструкциях значительную роль играет также место приложения конструктивного элемента, но, конечно, не в пространственном смысле этого слова. Под «местом» надо иметь в виду любой признак анализируемого явления, предмета или действия, каковой всегда составляет лишь их фрагмент. В этом смысле такой признак – это всего лишь какой-то «участок» на мыслимом образе. Для его обозначения мог бы подойти термин «топос»; им довольно часто пользуются с некоторых пор в логико-методологической литературе, правда, безотносительно к идеям логического конструирования, но вкладывают в него смысл, близкий к тому, о котором идет здесь речь.

В естественном языке на топос или логическое место указывают различные выражения: «явление рассматривается как…», «предмет берется в качестве…», «событие анализируется со стороны…» и многие другие. Каждый раз, когда они встречаются, имеет место указание на топос. И если, допустим, мы находим у Э.Фромма утверждение: «Фрейд защищает этическое ядро религии и критикует ее теистические, сверхъестественные стороны»[ Фромм Э. Психоанализ и религия // Сумерки богов. М.: Изд-во политической литературы, 1989. С. 156.], то для нас это будет означать, что, в изображении Фромма, Фрейд направляет критику на теистический топос религии и в то же время отстаивает ее этический топос. Так же можно интерпретировать и высказывание В.С.Соловьева о старой распре между русскими и поляками: «Против России поляк так ожесточенно враждует не в качестве поляка и славянина (ибо тогда ему следовало бы более враждовать против немцев), но в качестве передового борца великой идеи западного Рима враждует он против России, в которой видит представительницу противоположной идеи восточного Рима»[ Соловьев В.С. Национальный вопрос в России // Соч. в 2-х тт. М.: Изд-во “Правда”, 1989. Т.1. С. 278.]. И здесь тоже в рассмотрение предлагается брать лишь один штрих в облике поляка, переполненного патриотическим рвением, а тот в свою очередь тоже сводит образ противника до одного лишь носителя религиозных устремлений.

Обычно в подобной манере выражения видят всего лишь уточнение понятий. И хотя таковое в самом деле имеет тут место, нельзя все же останавливаться на этом. Здесь чаще всего имеется также и перестройка всей мысли: уточняющая характеристика оказывается фактором. То же высказывание Э.Фромма, если его воспроизвести полностью, представляет собой рассуждение, вывод. «Фрейд защищает этическое ядро религии и критикует ее теистические, сверхъестественные стороны, мешающие, с его точки зрения, полному осуществлению этической цели… Поэтому мнение о том, что Фрейд якобы «против» религии, вводит в заблуждение, пока мы не определим точно, какую конкретно религию или какие аспекты религии он критикует и что именно защищает». Аналогично и В.С.Соловьев вводит уточнения, дабы затем с их помощью обосновать вывод о том, что в самой этой вражде можно увидеть и зародыш сближения двух народов на религиозной основе, на основе конечных вселенских задач, которые должна ставить перед собой всякая религия.

В других случаях могут быть просто прямые перестановки местами тех или иных элементов мысли. Так, любить, почитать, ценить что-то либо кого-то, быть привязанным к чему-нибудь можно ради них самих по себе, рассматривая их некой самостоятельной ценностью или, может быть, удовольствием, но можно также иметь пристрастие с корыстными намерениями, когда объект вожделения является всего лишь средством. И тот, и другой вид симпатии необходимы, но только обязательно на своем месте. Нормально, к примеру, радоваться общению с симпатичными вам людьми, наполняться благодушием в уютной обстановке, испытывать, будучи страстным филателистом, гордость от обладания редкой маркой. Однако требовать порядка ради порядка есть уродство под названием бюрократизм. И к деньгам, осмелимся утверждать, тоже следует всегда относиться именно корыстно, ибо они должны быть только средством. Превращать их в самоцель – другое уродство. Карикатурным изображением такового является не только Плюшкин и Гобсек, но также и неутомимый охотник за «золотым теленком» Остап Бендер. С некоторых пор наши сограждане тоже обречены на это излюбленное занятие хапуг и деляг всех времен и народов. И потому теперь большинство из нас в качестве единственной страсти бескорыстно любят деньги, ибо те жалкие гроши, которые им перепадают, позволяют всего лишь поддержать эту бесплодную гонку за доходами.

При учете такого рода уточнений надо, разумеется, иметь в виду только такие из последних, которые относятся к числу значимых, с логической точки зрения: остается данная мысль или нет после определения топоса основанием (следствием), условием (обусловленным) и тому подобное.

Раньше в качестве некоторого промежуточного резюме мы пришли к утверждению, что в некоторых познавательных ситуациях важно не столько установить наличие свойства, сколько определить, с какой интенсивностью оно проявляется. Проведенный затем анализ, думается, позволяет сделать аналогичный вывод о логической роли топоса: мыслится ли то или иное свойство после его обнаружения у изучаемого предмета на своем месте или нет. Отправляясь от этого, мы можем конкретизировать задачу составления набора логических операций, названных конструированием. Они могут быть выявлены через сопоставление любых двух сложных систем, составленных из одинаковых элементов, но различающихся по рассмотренным нами параметрам. В каком смысле, к примеру, химию и алхимию можно считать чем-то одним? Ведь получение новых химических веществ имеет место и там, и там? Разница между ними, очевидно, в том, что химия никогда не искала эликсир жизни, философский камень, панацею от всех болезней. Химия, короче говоря, – это алхимия, избавившаяся от поисков чуда. Со своей стороны, для алхимии получение всякого нового материала, пусть даже и полезного, это очередная неудача в получении эликсира жизни. Прибавьте, таким образом, к химии жажду чудес, и она станет бесплодной алхимией; вложите в алхимию стремление получать конкретные вещества, и она тоже окажется бесплодной химией. Наоборот, уберите из химии получение новых материалов, останется нуль, пустота; уберите из алхимии поиски чуда, не будет и самих алхимиков со всеми их экспериментами, т.е. не останется ничего.

Такая методика сравнения может получить применение и к куда более сложным системам. В самом деле, представьте себе, что нам понадобилось эксплицировать социальные различия у разных рас. Эта проблема оказывается настоящей головоломкой для специалистов. «Несомненно верно, что существуют различия в расовых способностях, – говорит американский социолог Ч.Кули, – причем настолько громадные, что значительная часть человечества, возможно, неспособна создать какой-то высший тип социальной организации. Но эти различия, как и различия между индивидами одной и той же расы, едва уловимы, зависят от какой-то неясной умственной неполноценности, какой-то нехватки энергии или дряблости моральной жилки и не предполагают несходство родовых импульсов человеческой природы. В этом все расы очень похожи. Чем глубже проникаешь в жизнь дикарей, даже тех, которых считают низшими, тем больше находишь у них человеческого, тем более похожими на нас они кажутся»[ Кули Ч. Первичные группы // Американская социологическая мысль. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 333.].

Иными словами, поэлементное сравнение не позволяет, как это бывает и со многими другими системами, обнаружить различие, между тем в целом одна картина и другая почти несопоставимы. Откуда же взялась разница? Позволительно предположить, что дело в тех тонкостях комбинирования, которые наука до сих пор не принимала во внимание. Могло ведь быть и так, что у одних народов интеллект находит себе первоочередное применение в воспитании подрастающего поколения, в то время как у другого он направлен прежде всего на производство, хотя сама эта способность в качестве природного задатка имеется у всех примерно одинаково. Или совесть может быть в большей мере задействована для сохранения традиций, в том числе и давным-давно потерявших смысл, тогда как наибольший благотворный эффект от нее при ориентации на поддержание нравственного поведения соплеменников. А способность тонко чувствовать, переживать и сопереживать у одних народов в максимальной степени расходуется в религиозных институтах, у других – на создание обстановки красоты и комфорта.

Мы не можем, конечно, настаивать на том, что в качестве устойчивых однородных образований надо брать именно эти три компонента – интеллект, совесть, эмоции. Единственное, на что мы отваживаемся здесь, это всего лишь набросок программы проведения сравнительных исследований, вернее даже не программы, а всего лишь принципов ее разработки. Реализация подобной методики возможна на многих сложных явлениях. Сам упомянутый Ч.Кули говорит об аналогичных трудностях при сравнении индивидов одной расы. Можно вспомнить еще так называемую женскую логику в ее сопоставлении с мужской. Существует ли вообще разница между ними? Или эффективная система воспитания, предположим, А.С.Макаренко. Как и почему она приобрела такую высокую степень отдачи? Чего недостает другим?

В общем и целом понимаемое так конструирование выглядит как мысленная перестройка одной системы в другую. Конкретнее, надо решать вопрос о том, какими перестановками элементов, их усилением и ослаблением, а также какими добавлениями и удалениями из одной получается другая.

Продолжая далее, мы должны отметить, что в рассмотренных нами операциях построения сложной мысли нетрудно увидеть известное сходство с пространственными перемещениями и перестановками обычных монтажных действий. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Частичное совпадение идеального и реального как раз и является первым условием того, чтобы разумная деятельность была продуктивной. И все же было бы ошибкой думать, будто логическое конструирование сводится к аналогии с прикладыванием одного элемента к другому, как при строительстве. Когда дело касается не предметов, а действий, то логика в таком случае несколько иная вообще и в частности также и в тех умозаключениях, которые еще предстоит изучить. Среди последних имеются такие, в которых рассуждение о действиях какой бы то ни было природы строится на сходстве их с потоком. Отчасти это происходит из-за того, что многие из них и в самом деле представляют собой перетекание чего бы то ни было: энергии, финансов, информации, материалов, добрых намерений и пр. Так, жизнь во всех своих бесконечных проявлениях рождается из потока солнечной энергии; функционирование всех приборов и машин, окружающих нас в быту и на производстве, – это в конечном счете работа генератора на электростанции.

В иных же случаях те или иные действия допустимо уподоблять потоку. В этой связи уместно было бы вернуться к приводившимся выше рассуждениям Спинозы о любви к ближнему и к сделанным нами замечаниям относительно влюбленных в прямом смысле. Их пылкие чувства и трогательная забота обильно изливаются во все измерения бытия предмета обожания. А генерирует их все одно только стремление удержать его около себя. Это стремление и есть первоисточник всех волнений, забот, исканий, всего, скажем мы теперь, потока действий двух любящих сердец и направлен он против всего, что мешает их единению. Подобное представление возможно даже там, где вообще нет никаких энергетических процессов. К примеру, в немецком языке есть странная с первого взгляда особенность – в нем все молодые существа обозначаются непременно существительными среднего рода; исключение составляет лишь слово «мальчик» (Knabe). Сложилось это, видимо, в силу того, что половые признаки поведения проступают, лишь начиная с некоторого возраста. О воздействии на практику словообразования как о материальном процессе здесь все же вряд ли можно говорить. Скорее всего результат сложился из совокупного действия множества разнородных причин и условий, причем один из их потоков возобладал во всех случаях кроме одного.

Имея дело с потоками такого рода, следует различать среди них те, что составляются из расходуемого (накапливаемого) при употреблении субстрата и те, что не расходуются в процессе употребления. Энергия и вещество, очевидно, не могут не расходоваться, если они выполняют какую бы то ни было функцию в нашем обиходе или на производстве. Информация, напротив, должна считаться идеально сохраняемой при манипулировании ею (сколько ни повторяй какое-либо сведение, оно не убавляется и не прибавляется). Между этими крайностями есть и промежуточные ступени. В самом деле, даже с какой либо совершенно необременительной просьбой вроде «Скажите, который час?» нельзя обращаться многократно. Вполне допустимо говорить о том, что «ресурс» просьб рано или поздно всегда исчерпывается.

Но при всем разнообразии явлений, которые можно было бы интерпретировать описанным способом, у них благодаря ему открываются общие черты, возможна поэтому и своя логика. Вот, скажем, в последнее время появилось много так называемых народных целителей. То, что ими используется в качестве лечебного средства, известно с незапамятных времен и называется в медицине эффектом пустышки: человек всего лишь верит в то, что средство ему поможет, поэтому появляется лечебный результат. Принесенные упомянутыми целителями методы давным-давно усвоены врачами и широко используются. Каждого из них учат считаться с настроением пациентов и создавать его. Подтверждением тому масса афоризмов: «если врач поговорил с больным и тому не стало лучше, то это плохой врач», «у хорошего врача больные чаще умирают, чем теряют надежду» и многие другие. Поток «новых» средств лечения – всего лишь разветвление уже существующего на множество рукавов и струек. Хотя, конечно, развенчивать веру тех, кому она помогает справляться с недугами, было бы неразумно.

Нам остается еще сделать только одно замечание об особенностях комбинирования в разуме однородных элементов при анализе идеального содержания мысли и при анализе ее материального содержания. Конструирующие логические действия в этих двух сферах существенно различны. Когда мы обращаемся к материальному объекту, то оперируем понятиями, имеющими объем, в то время как с объектами из идеальной сферы это бывает не всегда. Дело в том, что здесь приходится сталкиваться с продуктами идеализации и абстрагирования. В реальности идеализациям ничего не соответствует, объема у них, следовательно, нет, не могут они поэтому и выполнять функции общего понятия. Их роль сводится к тому, что они входят в состав понятий, категорий, идеалов, составляя их структурный каркас. При этом нередко возникают нереальные, даже антиномические сочетания. Так получаются различные математические понятия от плоскости и линии, не имеющих толщины, до мнимой единицы и бесконечно малой величины.

Теоретические рассуждения об идеализациях и абстракциях тем не менее возможны, но они лишь в очень малой степени могут быть силлогизмами и другими умозаключениями, так как сами эти мысленные образования из «черточек» действительности, искусственно обособленных и получивших предельное выражение, не имеют объема. Чаще комбинирование в уме таких «фикций» делается с целью выстроить с их помощью понятие. Оно потом получает обычное теоретическое применение. И доказательное рассуждение о них – это подгонка конструкции под те или иные параметры. Строим пробную комбинацию и затем рассуждениями проверяем ее теоретическую пригодность. Именно такое манипулирование абстракциями и идеализациями в процессе построения понятий следовало бы называть собственно логическим конструированием. Для комбинирования же мысленным содержанием, имеющим реальный прообраз, лучше использовать термин моделирование. Так, упоминавшееся выше сопоставление двух рас, рассматриваемое как логическая операция, должно быть названо моделированием, в то время как формирование нравственного идеала из элементов вроде бескорыстия правильнее называть конструированием. Подобное терминологическое различение оправдано еще и тем, что в логико-методологических разработках с давних времен используется понятие конструкта. Нельзя, правда, признать интерес к нему устойчивым, однако по содержанию он близок к понятию логической конструкции, и мы тем самым сможем привлечь к разрабатываемой здесь тематике также и те идеи и исследования, которые, возможно, сюда примыкают, хотя и высказаны давно и под другими названиями.

Из истории философии известно, что великий Кант взялся продумывать грандиозную задачу создания всеобъемлющей системы аподиктически достоверного знания. Выявляя с максимальной логической строгостью возможности и трудности осуществления этого замысла, он обосновывает систему категорий, составляющих исходный инструментарий познания. Так появляются понятия «единство», «множество», «синтез» и многие другие. Процедуру получения их Кант называет дедукцией чистых рассудочных понятий, озаглавив такими словами соответствующий раздел в «Критике чистого разума». Легко, однако, понять, что на деле здесь не может быть обычного выведения от общего к частному. Все, что в науке называют общим понятием, по мнению создателя критической философии, именно в этих рассуждениях только и появляется впервые. В действительности каждое из понятий в кантовской таблице категорий может быть лишь создано, сформировано, сконструировано. Для этого в работе проводится тщательный анализ познавательных действий. «Понятие соединения заключает в себе, кроме понятия многообразия и синтеза его, еще и понятие единства многообразия», – говорится, например, в одном месте. И затем отсюда делается вывод: «Следовательно, представление этого единства не может возникнуть из соединения, скорее, наоборот, оно делает впервые возможным понятие соединения вследствие того, что присоединяется к представлению многообразия»[ Кант И. Критика чистого разума. М.: Наука, 1998. С. 148.]. Причем выражение «заключает в себе» ни в коем случае не означает охват по объему, как это бывает в случае общих и частных понятий. Под «быть заключенным» подразумевается «быть встроенным». Так, шаг за шагом выявляются сами мыслительные операции, с помощью которых создаются восприятия, представления, образы, понятия, идеи, принципы. Достойно быть отмеченным, что для самого Канта предлагаемая им «дедукция» основывается на совершенно необычном в логическом отношении подходе. «Под анализом понятий, – говорится у него перед тем, как взяться за выведение сетки категорий, – я разумею не анализ их, т.е. обычный в философском исследовании прием разлагать встречающиеся понятия по содержанию и делать их отчетливыми, а еще мало применявшееся до сих пор расчленение самой способности рассудка с целью исследовать возможности априорных понятий»[ Там же. С.110.].

В последующем подобное выведение всеобщих категорий мы находим у Гегеля и многих других. Причем попытка последнего является еще и более масштабной, так как у автора «Науки логики» выводятся вообще все научные понятия. И при этом он еще в большей мере настаивает на логическом характере своих построений, хотя, конечно, прекрасно понимает, что в них много такого, что в обычную логику нельзя вписать. В подражание Гегелю молодой Вл. Соловьев в «Философском начале цельного знания» развертывает представление о божественном абсолюте, составляя его из абстрактно мыслимых его атрибутов (см. главу 4 в названной его работе). То же самое проделывает и Бергсон в «Творческой эволюции» (особенно в начале 4-й главы) в отношении категорий бытия и ничто.

Такого рода развертывание мысли характерно, надо думать, вообще для чисто теоретической работы по формированию понятийного каркаса любой науки. И оно вполне может давать достоверные выводы как о строении создаваемых понятий, так и продуцировании ими логической мысли. В этом смысле подобные процедуры могут быть отнесены к числу логических, хотя законы такой логики еще предстоит создавать и открывать.

В современных разработках по логике имеется попытка ввести в употребление цепочку связанных по словообразованию терминов – модус, модель, мода[В.И.Моисеев. Логика всеединства. М.: ПЕРСЭ, 2002.]. Под модусом имеется в виду любая данность какой бы то ни было природы, любое определение сказал бы Гегель. Содержание двух других терминов в отмеченной работе, правда, на наш взгляд излишне заформализовано. О них можно, как представляется, сказать проще. Модель – это мыслимый кем-то модус; мода – расхожее, укоренившееся, господствующее представление о модусе.

О том, что субъект высказывания отнюдь не является посторонним для его смысла, известно очень давно. Но можно было бы начать изучать закономерности, связанные с ним как с логическим фактором. Попробуем пояснить это на одном новозаветном эпизоде и спорах богословов разного толка вокруг него. Когда Иисус Христос оказывается на кресте между двух разбойников и один из них его поносит вместе с толпой вокруг, а другой защищает, то он говорит второму: «Истинно говорю тебе, нынче же будешь со мною в раю» (Л., 23, 43). Некоторые из богословов находят, что такая передача древнего сказания на современном языке существенно искажает его, и полагают, что это место надо передавать так: «Истинно говорю тебе нынче: будешь со мною в раю». В измененном варианте элемент «нынче» поменял топос, перейдя с объекта высказывания на его субъект, и в результате содержание мысли в той части, которая касается рая, поменялось весьма круто, затрагивая этим огромный пласт богословских вопросов. В варианте, сохраняющемся в канонических новозаветных текстах, рай обязательно надо признавать существующим уже сейчас, а, значит, и вообще от века. Тогда как у второго варианта такой обязательности нет, и можно держаться мнения, согласно которому рай и ад сейчас не существуют, и то и другое возникнет в день страшного суда.

При описании исторических событий любой мемуарист на деле почти всегда описывает себя в них, подсовывая персонажам собственный образ действий и мотивы. Само по себе это еще не порок, раз уж от такого поведения трудно отойти; но надо по крайней мере знать, что в таком-то случае мы имеем дело с Я-моделью событий, созданной таким-то автором. В нравственной сфере, напротив, очень часто вольно или невольно исключают себя из темы обсуждения. Разглагольствуют напропалую о высоких моральных требованиях, однако при этом из самой фразы видно, что прилагаются они к кому угодно, но только не к себе, и получается Он-модель с приписываем кому-то обязанностей и грехов, которые следовало бы отнести сначала к себе. Бывает, что субъект высказывания своим вхождением в него дискредитирует таковое (когда речь идет, допустим, о собственных заслугах) или, в других случаях, усиливает его достоверность (когда сообщается о внутренних, интимных переживаниях).

У нас нет возможности подробнее раскрывать механизмы конструирующей деятельности разума. Вообще, как показывает практика, в логике важно не столько указать на неизвестные прежде идеи (потому что здесь вообше трудно сказать что-то новое), сколько продемонстрировать их применимость в реальной практике мышления, набрать массив данных в их подтверждение. Однако более широкий охват был бы на этих страницах неуместен. Сейчас достаточно лишь отметить, что закономерности мысленного комбинирования есть, и их изучение со временем обязательно приведет к открытию новых точных правил вывода и доказательства.