Дугин Философия традиционализма

Философия традиционализма

Заговор по умерщвлению чисел

Но как же получилось так, что в нашем мире все обстоит по-другому?

Здесь начинается конспирология, детективное развитие метафизико-инициатической реальности. Этот сюжет описывать можно по-разному. Изложим его в форме, свойственной теории заговора.

Представим, что в орган пифагорейцев, которые все так блестяще понимали, осознавали и реализовывали, проникли «вражеские силы». Такие «вражеские силы», которые отрицали опыт разрыва уровня и утверждали, что за пределом Dasein плещется чистое небытие (или чистое Божественное бытие, не передаваемое «вниз» ни при каких обстоятельствах), ничем не компенсирующее опыт разрыва. Эти агенты внедрились в генеральный штаб онтологического мышления, в среду инициатических онтологических групп для того, чтобы украсть знание о «живых числах». И вот путем хитрости, обманув наставников, симулировав «опыт разрыва», биясь в конвульсиях, изображая, что им очень плохо, что они падают в бездну, обретая кошмарную «угольную звезду», усыпив бдительность «стражей порога» (это иногда удавалось, так как инициатические школы время от времени приходили в упадок, иерархи запивали и расслаблялись...), агенты креационизма внедрялись в пифагорейское братство и получали доступ к бытию живых чисел. Это был единственный способ добыть знание, поскольку обычные люди в то время не знали, что такое числа, считать не умели. А если и умели, то тайно, поскольку официально им это запрещалось...

По этому поводу есть интересный факт: статистика, перепись населения в древности носили явно инфернальный, демонический характер. В Традиции существовал запрет на подсчет голов скота. Он сохранился в быту простонародья до самых последних времен. Наши крестьяне и сегодня знают, что ни в коем случае нельзя считать, сколько у тебя точно коров, кур, котов, собак, свиней, козлов... Даже если одна или две скотины, все равно никогда нельзя называть точную цифру. Это табу. Две куры или даже

Опыт разрыва

одна – это куры. Сколько точно? Не важно, куры и все. Даже если одна, все равно куры. Потому что у народа традиционно сохранилось представление о сакральной значимости числа, которое, будучи использовано профаническим образом, может отомстить и вызвать падение всего скота (домашних животных). Именно поэтому долгое время считалось, что переписи населения резко сокращают количество народонаселения, ведут к войнам и катастрофам. Цари, устраивавшие всеобщую перепись населения, каялись потом в этом, как в страшном грехе, превышающем убийство или прелюбодеяние... Перепись всегда связана с производством мертвых душ(8). Идея количественного пересчета живых подразумевает разрыв их существования, создание демонических брешей, и все это вместе ведет к умерщвлению живого.

Итак, представители креационистского начала проникли к пифагорейцам. И похитили у них, у «бегунов» того времени, у страннического согласа, тайные знания о числах.

Вернувшись в лоно своей секты, они стали растолковывать, что в среде «идолопоклонников» есть такая вещь, как «числа»-«нумены». Эти числа они считают живыми, поскольку сквозь них и в них открывается «второе творение» — за пределом «первого». Добавляя при этом: «Мыто знает, что за пределом всего ничего нет». Но при этом пифагорейцы создали инструментарий, благодаря которому достигли большого могущества. «И нам теперь надо,

— продолжали агенты, — взять и применить этот метод к себе.» Подумали тогда мудрецы креационистского направления и решили, что это, действительно, «идея». «Мы возьмем числа пифагорейцев, которые те обращают к трансцендентному бытию, к уровню, последующему за разрывом, и приложим их к своему представлению о трансцендентном небытии. У нас нет ни разрыва, ни уровня, последующего за разрывом. У нас есть великое ничто. Так вот, давайте это «великое ничто», которое лежит за пределом Dasein, и отождествим с каким-нибудь самым высшим числом. Какое у них высшее пифагорейское число? Единица?» Так подумали креационистские мудрецы и

Философия традиционализма

спроецировали уникальный, живой аппарат пифагорейских чисел на опустошенную, омертвелую реальность, которая находилась у них за пределом существования. Так возник «монотеизм», «единобожие». Это было мертвое единобожие, поскольку оно было основано на омертвелой математике, где 1=1. Это была фундаментальная подмена со стороны определенной группы товарищей всей онтологии пифагорейского счисления, всего содержания тончайшего метафизического процесса; тайные числа были спроецированы не на сверхбытие, но на небытие, и они умерли за счет этого. Вместо живого Бога, который открывался через «опыт разрыва», составлявший суть пифагорейского исчисления, возник мертвый Бог, «умерший Бог», и числа стали мертвыми.

Смерть чисел заставила их складываться, вычитаться, множиться и делиться по-другому. Возникли совершенно новые законы счисления. И вот тут первый раз в истории (трудно сказать определенно, когда это произошло — в шестом ли веке до нашей эры, как считают некоторые, или много позже, хотя едва ли раньше) произошло умерщвление чисел.

Так возникла новая математика. В ней один равен одному. «Эхэй ашер эхэй». «Сущий есть сущий». Появился закон тождества в сфере вновь возникших прерывных отдельных дисконтинуальных величин. Один плюс один стало строго два, а один стал строго не равен двум. Потому что один – это один. И «не предавайте Богу сотоварищей», Бог есть Бог, а вы все — никто. Такая максима чистого монотеизма, связанного с умерщвлением чисел и с отказом от опыта разрыва, безусловно, была шоком для окружающих народов (если они хотя бы отдаленно почувствовали, что происходит, и к чему это впоследствии приведет). Разные народы по-разному (часто с непониманием) относились и к своим «странникам», пифагорейцам, они жили в довольно многомерных и неоднозначных религиозных пространствах; немало свинства, вырождения было и среди этих замечательных манифестационистских народов и традиций. Но до умерщвления чисел, до математического богоубийства, до фундаментального

Опыт разрыва

отрицания «опыта разрыва», до подмены небесной математики столь новаторским парадоксальным богословием никто из «народов» докатиться не мог.

Совершить похищение и умерщвление чисел могли не то чтобы «очень плохие люди», но люди «очень странные», совсем не похожие на других. Такое впечатление, что они появились, возникли где-то на последних этапах автономного существования Dasein и стали голосом его последнего вырождения. Эти «странные люди» пришли («habiru») на землю для исполнения очень специфической функции...

Возможно, для того, чтобы скрыть подлинную метафизическую реальность за неразрываемой пеленой, чтобы относительную границу сделать абсолютной, чтобы нанести страшный вред метафизике остальных народов... Откуда они взялись? Есть много версий (одна нелепее другой), откуда взялись монотеисты. Но, на самом деле, откуда-то они взялись. Это большая тайна, загадка. Как бы то ни было, появившись внезапно, эта чудовищная инициатива, эта авантюра, которая на более благоприятных этапах священной истории, безусловно, кончилась бы на костре, в античном ГУЛАГе или куда похлеще, удалась. Не совсем, конечно, и не сразу, но стала постепенно удаваться, потому что представление о принципиальном отсутствии «опыта разрыва» странным образом оказалось крайне новаторским (потому что это вещь небывалая), и вместе с тем, странно притягательным, поскольку отныне иное, ради которого надо было жертвовать этим, и которому надо было приносить в жертву все, как бы отменялось, упразднялось... От инициации перешли к морали, от травматического опыта, просветляющего страдание и боль, от онтологии жертвы перешли к этике свободного обмена, рынка, комфорта, более спокойных, не требующих напряжения моделей поведения.

Естественно, в самом креационизме эти радикальные тенденции не были единственными. С такой отвратительной противоестественной и ненормальной идеей, обыч- ные народы и люди Dasein мириться не хотели. Потому, максимы креационизма нормальное существо инстинктивно стремится перетолковать в более приемлемом клю- че. Убийство чисел и его онтологическая подоплека внят-

Философия традиционализма

ны лишь особой касте, сознающей всю метафизическую подоплеку онтологического новаторства. Для остальных все более расплывчато, и даже в рамках креационизма всегда возможны тенденции «воскрешения чисел»...

Здесь важный момент, за который хватаются критики воззрений, которые я излагаю. Они говорят: «Ну, как же, ведь есть же в иудаизме, в исламе, основанных на строгом креационизме, монотеизме, явно эзотерические, манифестационистские тенденции...» И действительно, найти чи- стую форму «теологии мертвого бога», религии радикального богоубийства, умертвления чисел, конечно, очень сложно, поскольку это метафизически противоестественно даже для самого «странного» человеческого существа. В чистом виде такие взгляды исповедует очень ограниченное количество людей даже среди креационистов. Стремление вернуться к манифестационистской модели даже в рамках иудаистических (авраамистских) традиций подталкивает к тому, чтобы компенсировать эту анормальность. По этой логике возникает некое компенсаторное направление в рамках иудаизма и ислама, которое пытается преодолеть «мертвое единобожие» и не то, чтобы расширить сферу божественного в сторону имманентного, но отнестись к Божеству онтологически, как к парадоксальному травматическому корню имманентной реальности. Отсюда — каббала, которая говорит об эманациях, сефирах... Снова возникают живые числа, тема «опыта разрыва» и так далее... В исламе аналогичные функции выполняют шиизм, исмаилизм, суфистские ордена. Их задача, их эзотерическое содержание заключается в том, чтобы както так (хитро) обойти прямолинейную креационистскую монотеистическую формулу «не предавайте Богу сотоварищей», поскольку именно эта формула, будучи освоенной тотально и прямолинейно, убивает Бога. «Бог есть Бог»— эта формула убивает Бога, поскольку, на самом деле, Бог есть Бог и вместе с тем еще что-то, поскольку он есть все, и даже то, что он не есть. Он есть Любовь, страдание... Лучше всех (среди так называемых «монотеистов») это понимают христиане, для них Бог есть Бог, но не только Бог, он есть еще и Человек, и Сын Человеческий.

Опыт разрыва

Пытаясь обойти формулу «не предавайте Богу сотоварищей», — формулу чисто трансцендентного Божества,— реальный ислам и реальный иудаизм выработали множество путей, на которых, оставаясь номинально в рамках ислама или иудаизма, мистики пытались (успешно) восстановить инициатическое измерение, утраченное вследствие креационистской «богоубийственной» авантюры, волюнтаристски устранив ее последствия.

В исламе формой крайнего богоубийственного формализма является ваххабизм, потому что ваххабизм – это радикальный ультраханбалитский суннизм(9).

Вторая стадия заговора

Это был первый этап «заговора» по умерщвлению чи- сел. Оставаясь в рамках религий, даже монотеистических, окончательное «обескровливание» реальности было невозможным. Начиная с определенного момента, последовала «вторая фаза операции». Она заключалась в переносе представлений о прерывном, мертвом числе, заимствованном из креационистского богословия, где оно относилось к области трансцендентного, на ткань имманентного Dasein, на ткань потока существования.

Здесь мы приходим к очень серьезной грани.

Пока поток существования, даже если он рассматривается как нечто дезонтологизированное (т.е. иллюзорное, фальшивое), воспринимается непрерывным, двигаясь по его граням, перемещаясь по шару существования рано или поздно можно найти те зоны, где плотность иллюзий меньше, чем в других местах. Поэтому если воспринимать существование интенсивно, «пассионарно», то на определенном пике имманентного накала страсти, — например, на пике Чингизхана или Сталина, когда перед глазами простираются колоссальные пространства и высшая форма воли к власти реализована, — открывается новый горизонт, предвещающий «опыт разрыва». В предельном опыте любви, в предельном опыте восхищения, восторга раскаленная донельзя (и еще больше) человеческая страсть, человеческое желание могут выбросить челове-

Философия традиционализма

ка к тому месту, где находится «точка разрыва». В определенной ситуации сама возможность непрерывного путешествия по шару Dasein может быть весьма положительным явлением. К нашему низшему миру нельзя относиться только отрицательно. Этот мир имеет свой смысл и свою задачу.

Помимо максимума полюсной бытийной интенсивности в Dasein существует и другая зона, которая также приближает нас к опыту разрыва. Это область, где ткань существования предельно истончена... Например, совсем бедные люди или люди, которые все потеряли, которые «на ладан дышат», почти не отличаются от увядшего цветка или опавшего листа, не через интенсивность существования, но наоборот, через расслабленность, разряженность, экзистенциальную усталость, осознание своей полной ничтожности, «кенотичности», умаленности, обнуленности, обнищания, способны также (как ни странно) достичь границ нашего мира и увидеть иное. И подойти тем самым к опыту разрыва вплотную.

«Пифагорейский» инициатический разрыв возможен в шаре Dasein до тех пор, пока он непрерывен и проходим во всех направлениях. Сам шар не предполагает разрыва, но в отдельных своих зонах намекает на него. Для того, чтобы эти зоны были доступны, необходима проходимость шара.

В тот момент, когда была завершена акция по умертвлению чисел применительно к трансцендентному уровню, та же самая группа заговорщиков (точнее, продолжатели их дела) перешла к следующему этапу своей операции. Они решили спроецировать креационистскую, мертвую математику, оставшейся до определенного момента теологическим инструментом, на ткань Dasein. Мало того, что они убили живые божественные числа через максимы радикального креационизма, через убийственное «заговорщическое» тождество, 1=1, они решили еще эту мертвую математику спроецировать на то, что еще оставалось живого – на мир, который по инерции еще сохранял свою имманентную целостность и непрерывность. Это был жесточайший удар, нанесенный по ткани существования.

Опыт разрыва

Мертвая математика, извращенная математика, количе- ственный подход стал разлагать естественное отношение к миру, на сей раз сама ткань существования стала подвергаться распаду, разложению.

Первые опыты этого деструктивного процесса мы встречаем у греческих атомистов (Демокрит, Левкипп и т.д.), которые утверждали, что существуют некие неделимые ча- стицы – «атомы». «Атом» (по-гречески дословно «неделимый») мыслился как количественная частичка, которая является базовой в структуре вещества и остается дискретной, отдельной. Это микроскопическое отношение к ткани бытия как к чему-то дискретному, состоящему из частей, рас- члененному, где отсутствует перспектива многомерных метаморфоз, возможности перейти от одной точки Dasein к любой другой, это «обескровливание» мира радикально меняло статус реальности. Конечно, в инициатическом подходе имманентное третируется довольно жестко, последней ценности в динамику «живой иллюзии» не вкладывается. Но важно вспомнить то, что мы говорили относительно компенсаторно позитивной, созидательной в высшем смысле стороны «опыта разрыва». Инициатическое насилие над имманентным наносит удар не столько по самому имманентному, сколько по его (неоправданной) претензии на автономность и самодостаточность. Разрушая иллюзорные аспекты иллюзии и обнажая метафизические корни, «опыт разрыва» укрепляет мир в его существенном вертикальном измерении, оживляет его новым светом, подкрепляет его цельность, дополняет ее живым духом. Это насилие педагогическое, облагораживающее реальность.

В случае атомистов речь шла совсем о другом. Деструкция ткани бытия, ее разложение на дискретные порции не компенсировались никакими трансцендентными процессами. Низшая жизнь в своей смерти не обретала начаток высшей жизни, но гибла бесследно.

Связи мира распадались, перемещение по секторам сферы существования становилось все более проблематичным.

Отныне формулы рассудочной математики переносились на поток существования, и абстрактное тождество монотеизма (1=1) проецировалось на преставление об

Философия традиционализма

«имманентной единице» — атоме. Так возникло представление о количестве, о количественной сруктуре реальности(10). Так постепенно от «мертвого монотеизма» мы пришли к неизбывному одиночеству веществ и существ— к тому как человек чувствует себя в современном мире.

Итак, следом за миром трансцендентным, за областью Sein, сфера Dasein стала подвергаться фундаментальному расчленению, его непрерывная природа, в свою очередь, стала объектом агрессии «черных математиков», которые извратили сущность великой науки числа, отняли инициатическое онтологическое содержание у опыта разрыва – у облагораживающего, солярного, жизнеутверждающего, «анагогического» опыта разрыва — и постепенно стали верстать ту количественную реальность, где все было сведено к индивидуальности, набору множеств, бесконечному коли- честву цифр, вплоть до компьютерной реальности.

Лебедь Бодлера

Катастрофический опыт существования, которое подвергается воздействию черной математики, очень ярко переживали французские поэты ХIХ века. Это опыт оставленности, потери связи, опыт обезвоженности, пересыхания жизни, когда в Dasein исчерпываются живительные соки, существовавшие в нем ранее. Этот отход вод, расширение «великой пустыни» блестяще описаны у мэтров французской поэзии. С вашего позволения, я про- читаю вам стихотворение Шарля Бодлера, которое точ- нее всего, на мой взгляд, описывает результаты того, что сделали с миром черные математики.

Charles Baudelaire

LE CYGNE

I

Andromaque, je pense a vous! — Ce petit fleuve, Pauvre et triste miroir ou jadis resplendit L’immense majeste de vos douleurs de veuve, Ce Simois menteur qui par vos pleurs grandit,

Опыт разрыва

A feconde soudain ma memoire fertile, Quand le traversais le nouveau Carrousel.

— Le vieux Paris n’est plus (la forme d’une ville Change plus vite,helas!que le coeur d’un mortel);

Je ne vois qu’en esprit tout ce camp de baraques, Ces tas de chapiteaux ebauches et de futs,

Les herbes, les gros blocs verdis par l’eau des flaques Et, brillant aux carreaux, le bric-a-brac confus.

Paris change, mais rien dans ma melancolie N’a bouge! Palais neufs, echafaudages, blocs, Vieux faubourgs, tout pour moi devient allegorie,

Et mes chers souvenirs sont plus lourds que des rocs.

La s’etalait jadis une menagerie;

La je vis, un matin, a l’heur ou sous les cieux Froids et clairs le Travail s’eveille, ou la voirie Pousse un sombre ouragan dans l’air silencieux,

Un cygne qui s’etait evade de sa cage,

Et, de ses pieds palmes frotant le pave sec,

Sur le sol raboteux trainait son grand plumage. Pres d’un ruisseau sans eau la bete ouvrant le bec

Baignait nerveusement ses ailes dans la poudre, Et disait, le coeur plein de son beau lac natal:

«Eau, quand donc pleuvras-tu? Quand tonneras-tu, foudre?» Je vois ce malheureux, mythe etrange et fatal,

Vers le ciel quelquefois, comme l’homme d’Ovide, Vers le ciel ironique et cruellement bleu,

Sur son cou convulsif tendant sa tete avide, Comme s’il adressait des reproches a Dieu!

Aussi devant ce Louvre une image m’opprime: Je pense a mon grand cygne, avec ses gestes fous, Comme les exiles, ridicule et sublime,

Et ronge d’un desir sans treve! Et puis a vous,

Философия традиционализма

Andromaque, des bras d’un grand epoux tombee, Vil betail, sous la main de superbe Pyrrhus, Aupres d’un tombeau vide en extase courbee; Veuve d’Hector, helas! et femme d’Helenus!

Je pense a la negresse, amaigrie et phtisique, Pietinant dans la boue, et cherchant, l’oeil hagard, Les cocotiers absents de la superbe Afrique Derriere la muraille immense du brouillard;

A quiconque a perdu ce qui ne se retrouve Jamais!jamais! a ceux qui s’abreuvent des pleurs Et tettent la Douleur comme une bonne louve! Aux maigres orphelins sechant comme des fleurs!

Ainsi dans la foret ou mon esprit s’exile

Un vieux Souvenir sonne a plein souffle du cor! Je pense aux matelots oublies dans une ile,

Aux captifs, aux vaincus!... A bien d’autres encor!

Подстрочный перевод звучит примерно так:

Лебедь

Андромаха, я думаю о вас.

Этот небольшой ручей – нищее, печальное зеркало, где когда-то блистало бесконечное величие вашей вдовьей боли, этот ложный Симоэнт, обогащенный вашими слезами,

внезапно пробудил мою насыщенную память, когда я пересекал старую площадь Каруссель. Старого Парижа больше нет, увы. Форма города меняется быстрее, чем сердце смертного.

Только в памяти моей остались эти ряды бараков, эти недоделанные карнизы, бочки, эта трава, бу-

Опыт разрыва

лыжники, позеленевшие от долгого лежания в лужах, и пускающая солнечные зайчики дешевая утварь сквозь оконные впадины.

Париж-то меняется, но ничто в моей меланхолии не изменилось ни на йоту. Новые дворцы, строительные леса, остовы, старые предместья — все это в моих глазах превращается в аллегорию

и нежные воспоминания даже тяжелее каменных глыб.

Вот там когда-то располагался зверинец, там, однажды утром я видел в тот час, когда под холодным и ясным небом просыпается труд, и маленький паровозик пускает темные клубы в молчаливый воздух,

как лебедь ускользнул из своей клетки,

èперепончатыми лапами, царапая тротуар, таща по разбитой дороге свое величественное оперение рядом с руслом пересохшего ручья, он открыл клюв

èнервно, захлопав крыльями в сухой пыли,

возопил сердцем, полным памяти о прекрасном родном озере.

Вода! Когда же ты хлынешь! Когда же ты ударишь, молния!

Я вижу этого несчастного, этот странный, фатальный миф,

вижу, как он к неизменному небу, как человек Овидия, к ироничному и жестокому голубому небу воздвиг свою жадную голову на конвульсивной шее, будто слал самому Богу отчаянные упреки.

Этот образ снова наваливается на меня, я думаю о моем огромном лебеде, о его сумасшедших

Философия традиционализма

жестах, напоминающих изгнанника, о лебеде смехотворном и возвышенном, терзаемым бесконечным желанием. А потом о вас, Андромаха,

Из объятий великого супруга падшая, какая низость, под десницу хамоватого Пира.

В согбенном экстазе рядом с пустой гробницей вдова Гектора и, увы, жена Гелена.

Я думаю о негритянке, исхудавшей и чахоточной, топчущейся в грязи и ищущей обезумевшим глазом отсутствующие пальмы возвышенной Африки за бесконечной, непроходимой стеной тумана.

Я думаю о тех, кто потерял то, что уже никогда, никогда не найдется,

о тех, кто утоляет жажду слезами, о тех, кто сосет боль, как добрую волчицу,

я думаю об исхудалых сиротах, сохнущих, как цветы,

и в этом лесу, куда изгнал самого себя мой дух, старое воспоминание звенит, как зычный рог охотников.

Я думаю о матросах, позабытых на острове, о взятых в плен, о побежденных, еще о многих – многих других.

Бодлер описывает здесь реальность умерших чисел, реальность множеств, утратившую ту связь, то внутреннее единство, внутреннюю непрерывность, которой вправе обладать даже самый нетрансцендентный, неинициати- ческий фрагмент Dasein.

Дигитальный, распадающийся мир, который настаивает на атомарном одиночестве людей и вещей, наступает неумолимо, окончательно порывая не только вертикальные связи (существенно поврежденные уже в креационизме), но на сей раз и горизонтальные. В этих чудовищ-

Опыт разрыва

ных видениях и смятенных чувствах Бодлера, пронзительного и наглядного индикатора метафизики последних времен, — ведь истинные поэты видят глубже, острее и ярче то, что происходит с реальностью, — мы имеем онтологическую фотографию эпохи, в которую живем. И за сто с лишнем лет после Бодлера мы продвинулись в направлении этой ночи одиночества еще значительно дальше...

Сегодня на повестке дня стоит уже полная дигитализация реальности, развитие электронных средств информации, компьютерная реальность, основанная на массированной атаке мертвых чисел, разъедающих и разлагающих все связи между существами и вещами мира...

Страшный мир подступил к нам вплотную, но истоки происшедшего, изначальные замыслы мы должны искать в глубинах метафизики, в тех тайных онтологических операциях, которые в начале были осуществлены на очень тонком, зыбком уровне напряженной, интенсивной мысли.

То, что происходит сейчас – это последний аккорд дигитализации Dasein.

Зверомашина Апокалипсиса

Есть у староверов (и православных фундаменталистов) мифологическая теория, будто «в Брюсселе стоит гигантский компьютер, называемый «зверь», имеющий кодовое число «666», который будет управлять человече- ством в следующем тысячелетии»(11).

Европейские традиционалисты и даже католические интегристы разделяют эту мифологему с православными. Итак, на лицо довольно упрощенная, но соблазнительная картина: все началось с похищения и умерщвления сакральных чисел, а кончилось «брюссельским компьютером» — зверем.

Если говорить менее патетично, каждый компьютер, на самом деле, — это и есть «фрагмент зверя». И не только компьютер — каждый современный человек со своим неснимаемым одиночеством (понимает он его или нет, стремится ли или нет убежать от него через диалог с дру-

Философия традиционализма

гим одиночеством, не понимая, что диалог одиночеств делает сознание еще более горьким) тоже есть «фрагмент зверя».

После того, как Dasein дигитализирован, связи между существами, предметами, людьми нарушены, подменены махинациями «темных математиков», обратного пути уже нет.

Эпилог о метафизике Православия

В заключение я хотел уточнить, что специально в разборе инициации и монотеизма избегал, по возможности, конкретных отсылок к религии и совсем оставил вне рассмотрения православную, христианскую традицию.

Эта традиция не может быть прямолинейно отнесена к креационизму и «безжизненному монотеизму»(12). Уже в самой основе христианского богословия и догматики лежит идея о живых числах. 1 не равно 1, а равно 3, а 2 равно 1. Вся православная метафизика основана на опыте разрыва.

Достаточно указать на этику страдания, боли, идущей от крестных мук самого Спасителя до традиции христианских мучеников. Сама идея Воплощения и есть разрыв уровня: Sein врывается в Dasein, Бог отдает себя в жертву людям, Единый жертвует свой единственностью, чтобы воссоединить мир с его причиной – жертвой Великой Любви.

Это кенозис, «истощание» Божества, которое умаляется, воплощается, распинается, страдает, умирает, чтобы открыть твари путь «обожения», «одухотворения», «воскресения», «торжества».

Как говорили святые отцы, «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Он должен осуществить разрыв с собой как с «ветхим человеком» и восстановить связь с Бог, становясь «новым человеком». Учитывая центральность этики страдания, боли и скорби, христианство является классическим примером инициатической традиции. Все это составляет основу православной этики и православной аскетики (они представляют две версии единого духовного пути). Я предпочитаю говорить именно о Право-

Опыт разрыва

славии и о наиболее фундаменталистских его версиях – особенно о старообрядчестве, поскольку термин «христианство» сегодня получил слишком широкое и неопределенное значение, обозначая, наряду с Православием, не только католичество, далеко отклонившееся от изначального истока, но и различные протестантские секты, вообще не имеющие с христианской традицией ничего общего. Чем фундаментальней направление в христианстве, тем наглядней и отчетливей в нем проявляются те аспекты, которые мы здесь разбирали.

Сегодня может сложиться впечатление, что современное Православие это не более чем полуморальная, полусветская протестантского или католического типа культура. Но если копнуть глубже, обратиться к нашим корням, к истокам Традиции, и, в частности, к старообрядчеству, мы увидим, что еще и сейчас продолжает существовать полноценное инициатическое христианство, сохраняющее все оперативные метафизические, инициатические духовные уровни.

Поэтому мы вполне можем противопоставить умерщвленному количественному шару существования, который навязывается нам современным миром, радикальную альтернативу, основанную на полноценной православной метафизике, на могущественной жизни церковных обрядов и высоких догматов, претворяемых в реальности конкретного опыта через практику активного волевого Православия.

Дигитальный мир, где свиньи зависли над бездной, обречен.

Стадия катастрофы слишком продвинута, чтобы избежать закономерного финала через исправление деталей. За каждым негативным нюансом современности стоит гранитный цоколь глубинных метафизических преступлений. Чтобы сверстать наш мир, темные силы потрудились «на славу»...

Верно и обратное: для того, чтобы исправить в нашей ситуации хотя бы небольшую деталь, хотя бы немножеч- ко привести в порядок ход вещей и самосознание, само- чувствие существ, необходимо совершить глобальное, ниспровергающее основы современности, революцион-

Философия традиционализма

ное действие. Необходимо все перевернуть и возвратиться к тем изначальным «пифагорейским» живым нормам, к традиционализму в его теоретической и практической форме. Сегодня неактуальны споры: кто более прав, Генон или Эвола, Элиаде или Буркхардт. Надо взять теории традиционализма Рене Генона и реализовать их на практике, опираясь на оперативные инициатические рецепты и рекомендации Юлиуса Эволы (скорректированного в свете православной традиции и евразийскй философии). Но делать это надо не догматически, а лишь парадигмально – отыскивая в нашей собственной православной традиции надежные духовные основания, практические предписания и действенные преображающие обряды.

Чтобы исправить самую незначительную мелочь в своевременном мире (например, вылечить зубы), необходимо совершить глобальный переворот, начать и кончить. Сегодня весь ход существования, в котором мы находимся, как люди конца истории, идет в отрицательном направлении. То, что мы переживаем, это не та боль. То, с помощью чего мы считаем, это не те числа.

Неизбывно, необратимо усиливается наше одиноче- ство, безвозвратно и безотзывно уходят воды бытия из той условной, конвенциональной, виртуальнй реальности, от того безобразного, отталкивающего спектакля, в который мы с вами вовлечены.

Недавно в интервью меня спросили: «Александр Гельевич, что вы думаете о выборах?» Отвечая на этот конкретный вопрос, мне пришлось подробно изложить теорию «духовного антихриста». Смысл ответа сводился к тому, что частными мерами мы не можем исправить тотальную катастрофу, и самые искренние и благожелательные люди будут бессильны изменить что бы то ни было без фундаментальной, всесторонней ревизии самих основ современности. Подчиняясь явным и косвенным парадигмам современности, которые суть «паутина духовного антихриста», любой герой и реставратор останется под гипнозом темных чар и все его благие начинания будут провалены. Нам нужна метафизическая партия, партия Великого Возвращения, партия «опыта разрыва».

Опыт разрыва

С тем, что нас окружает, надо рвать – решительно, серьезно, тотально, навсегда. Надо пытаться, пусть подчас неудачно, методом проб и ошибок, жертвуя собою и товарищами своими, отыскать ту истину, то зерно подлинного устройства вещей, которое будет спасительным для мира и человечества. Малыми делами мы уже ничего исправить не можем. Либо мы исправим все, вернув золотые пропорции сакрального мира, либо «духовный антихрист» проглотит нас вместе с костюмом и костями...

Но даже если духовное восстание обречено, пока человек жив, пока он находится в вертикальном положении, он не может до конца смириться с распластывающей мощью рока.

25.11.1999

Примечания:

(1) Жорж Батай, впрочем, как выясняется сейчас, был знаком с трудами Генона, внимательно их штудировал. Именно Батай ввел в арсенал «гошистского дискурса» обращения к Ницше, к архаическим обществам и т.д. Он же предлагал в свое время создать движение «сюр-фашизма». Вместе с тем, Батай – ключевая фигура среди европейских «новых левых» философ второй половины XX-го века. Его влияние на Фуко, Дебора, Делеза и т.д. было определяющим.

(2)Верно и обратное: интенсивное чувство ужаса может приводить к опыту разрыва, в таком случае феноменология нарушения функционирования реальности провоцирует обнаружение собственного «я», уви-

денного под радикально новым онтологическим углом.

(3) См. подробнее лекцию «Бытие и безумие».

(4) См. кн.: А.Дугин «Русская Вещь», т.1, указ. соч. – «Возвращение бегунов- »,«Такое сладкое нет», «Кадровые».

(5)Тема «завесы» играла большую роль в иудейском эзотеризме, выполняя важную функцию в устройстве Иерусалимского храма. Евангелие гово-

рит о том, что в момент крестной смерти Спасителя «завеса в храме разобралась сама собой». В христианской сакральной архитектуре функцию «завесы» начиная с определенного времени стал играть иконостас.

(6)Вспомним историю Синайского откровения Бога Моисею в неопалимой купине и предостережение относительно губительности обнаружения «Божьего лица», вынести созерцания которого не может ни один

смертный. Максимум, что может вместить живое существо – это со-

зерцание «Бога со спины», «тыла Божьего». Этот «тыл Божий» и называется «завесой».

(7)С «метафизикой боли», «метафизикой страдания» связана и христианская традиция, — от крестных мук самого Спасителя до культа христианских мучеников, — и буддизм (где осознания «страдательности

существование» является краеугольным камнем учения Будды о «восьмеричном пути»), и шиизм, и, шире, все аскетические или «мартирологические» практики, известные самым разным традициям. В случае т.н. «примитивных культов» увечьем, страданиями и болью сопровождаются обряды инициации. См. труды М.Элиаде.

(8)Роман Н.В.Гоголя «Мертвые Души» может служить иллюстрацией демонизма переписей.

(9)В суннизме существует четыре классических мазхаба (юридических школы). Ханафитский мазхаб – наиболеераспространенныйиоткрытыйдля

эзотерических измерений, достаточно лояльный к доисламским и неисламским традициям; малекитский мазхаб (распространенный в странах Магриба) также довольно терпимый к манифестационизму; миноритарный шафиитский мазхаб и ханбалитский, в котором, напротив, креационизм и его метафизические следствия предельно заострены, и все попытки релятивизации доктрины в манифестационистском ключе встре- чаются в штыки. Крайней формой ханбалитского мазхаба является ваххабизм или салафизм (т.н. «чистый ислам»), «чистота» его заключается именно в бдительном вычищении из исламской религии всех манифестационистских – суфийских, инициатических, мистических элементов.

(10)Платон ясно осознал деструктивный потенциал атомизма и предложил уничтожить труды Демокрита, как святотатство в отношении сак-

ральности мира. Аристотель и перипатетики, а также все, кто находились под их влиянием (не говоря уже о неоплатониках), активно сопротивлялись атомистским моделям объяснения реальности. Но самые радикальные выводы относительно атомизма и проекции его на базовое преставление о структуре вещества были сделаны а заре Нового Времени Галилео Галилеем. См. кн. А.Дугин «Эволюция парадигмальных оснований науки», М., 2002.

(11)Интуицией апокалиптического начала, заложенного в дигитализации, объясняются протесты верующих против присвоении ИНН, в компь-

ютерном коде которого обнаружена устойчивая комбинация из трех чисел 6. Это последние отголоски веры в сакральное могущество чи- сел (на сей раз в эсхатологическом и темном значении).

(12) См. Подробнее А.Дугин «Метафизика Благой Вести»,М., 1996.

Èíûå ìèðû

Парадигмальное значение терминов «возможное» и «действительное»

Сегодня речь пойдет о таких философских категориях, как возможное и действительное. Это довольно сухие и достаточно специфические термины. В практической жизни мы мало рефлектируем относительно их реального содержания. Сейчас я предлагаю сосредоточиться именно на них.

«Возможное» есть «потенциальное», «потенция»(от латинского «pot-esse» – «быть возможным»), а «действи-