№ 27.
1. Тынянов об иллюстрации.
"Никто не может отрицать права иллюстраций на существование в качестве самостоятельных произведений графики. Но иллюстрируют ли иллюстрации? В чем их связь с текстом? Как они относятся к иллюстрируемому произведению?
Я не вхожу в оценку рисунков с точки зрения графической, меня интересует только их иллюстративная ценность. Рисунок должен быть рассматриваем, очевидно, не сам по себе, он что-то должен дополнить в произведении, чем-то обогатить, в чем-то конкретизировать его.
Понятно стремление к иллюстрации: специфическая конкретность словесного искусства кажется конкретностью вообще. Чем конкретнее поэтическое произведение, тем сильнее эта уверенность, и только результаты попыток перевести специфическую конкретность данного искусства на конкретность другого (столь же специфическую!) обнаруживают ее шаткие основы.
Для рисунка есть два случая законного сожительства со словом. Только ничего не иллюстрируя, не связывая насильственно, предметно слово с живописью, может рисунок окружить текст. Но он должен быть подчинен принципу графики, конструктивно аналогичному с принципом данного поэтического произведения.
Второй случай, когда рисунок может играть роль более самостоятельную, но уже в плане слова, — это использование графики как элементов выражения в словесном искусстве. Поэзия оперирует не только и не собственно словом, но выражением. В понятие выражения входят все эквиваленты слова; такими эквивалентами слова могут быть пропуски текста (вспомним громадную роль пропусков строф в «Евгении Онегине»), может быть и графика. Таким эквивалентом слова будет бутыль у Рабле, рисунок ломаной линии у Стерна, название главы в «Бароне Мюнхгаузене» Иммермана. Роль их — особая, но исключительно в плане слова; они эквиваленты слова в том смысле, что, окруженные словесными массами, они сами несут известные словесные функции (являясь как бы графическими «словами»).
Оба случая «законной графики» — вне иллюстрации.
Всякое же произведение, претендующее на иллюстрацию другого, будет искажением и сужением его. Даже рисунки самого поэта к своим произведениям навязывают их необязательное истолкование , равно как таким истолкованием по отношению к рисунку будут его литературные комментарии.
Мне могут возразить также, что существуют сюжетные вещи, в которых слово стерто, суть которых в сюжетной динамике, и что такие вещи от иллюстраций не пострадают. Однако это только так кажется.Иллюстрация дает фабульную деталь — никогда не сюжетную. Она выдвигает ее из динамики сюжета. Она фабулой загромождает сюжет.
Мы живем в век дифференциации деятельностей. Танцевальное иллюстрирование Шопена 20 и графическое иллюстрирование Фета мешает Шопену и Фету, и танцу и графике.
Иллюстрированная книга — плохое воспитательное средство. Чем она «роскошнее», чем претенциознее, тем хуже."(из статьи Тынянова "Иллюстрации").
Статья была написана в момент оживления полиграфического дела и вновь возникшего интереса к иллюстрированной книге. «Вопрос об иллюстрации книг снова стал очередным, — писала «Жизнь искусства»
Непосредственным поводом к выступлению Тынянова стали иллюстрированные «роскошные издания», появившиеся в начале 1920-х годов.
Пафос статьи — в стремлении определить собственный язык каждого искусства, подчеркивая различия и отвлекаясь от сходства /.понимание различий между словесным и зрительным представлением было достаточно распространенным в искусствознании 10—20-х годов.
За пределами внимания Тынянова остались конструктивно-функциональное направление в оформительском искусстве тех лет (связанное прежде всего с именем Эль Лисицкого), эксперименты футуристов в области конструкции книги. Однако его отрицание иллюстрации сопоставимо с отказом от «литературности» в живописи XX века. предметная иллюстрация несостоятельна потому, что смысл слов в контексте произведения не исчерпывается основным признаком значения, а «буквальный» перевод на язык иллюстрации бессилен передать игру второстепенных и колеблющихся семантических признаков и лексической окраски слова.
2. Обрезная и торцовая ксилография: характеристика пластических возможностей выразительности этих техник гравюры.
Обрезная гравюра.
Важнейшая особенность старой «обрезной» гравюры — господство чёрного штриха. Технически вполне возможен и белый штрих; его достаточно часто можно видеть в старых гравюрах, Но всё это воспринимается скорее как исключение из общего правила. В системе художественных средств старой «обрезной» гравюры белый штрих занимает скромное место. Обрезной ксилографии присущи обобщённость рисунка, контрасты белого и чёрного, отсутствие светотени, тоновых переходов.
Торцовая (тоновая, репродукционная) гравюра
Торцовая гравюра произвела переворот в книжной графике. Ксилография снова заняла господствующее положение в книге, будучи прежде вытесненной офортом и резцовой гравюрой на металле. Твёрдая и однородная поверхность торцовой доски позволяла несравнимо легче, чем на продольном дереве, получать тончайшие линии и передавать штриховкой любой частоты сложные тональные и цветовые отношения.
Торцовую гравюру называют также «тоновой», поскольку одной из основных отличительных особенностей её является чрезвычайно широкий линеарный диапазон, позволяющий создавать произведения, наделённые уникальными возможностями богатой пластической выразительности: от чёткого рисующего чёрного и белого штриха до пятна с разнообразной цветовой и фактурной характеристикой, тончайшие переходы тона. Эти её достоинства стали причиной использования торцовой гравюры для репродуцирования. Отсюда третье название торцовой гравюры — «репродукционная».
Ещё одной особенностью торцовой гравюры, выгодно отличающей её от продольной, является долговечность печатной формы.