предлагаю еще несколько соображений, которые могут быть

полезными в качестве сопутствующих вопросов.

1. Если верно, что здоровье в течение современной эпохи сперва воспринималось с благодарностью как Божий дар, а в дальнейшем превратилось в «социальную цен­ность», получение и поддержание которой является моим долгом, которую врач должен контролировать как эксперт-монополист, то стоит задуматься над понятием цен­ности, которое К. Шмитт (С. SchmittУ назвал «тирани­ей ценностей»: ведь прежде, пожалуй, еще у Канта, осо­бенностью человека было его достоинство, в то время как предметам приписывалась ценность в смысле цены. Со временем, в результате применения понятия инфля­ции ценности к человеку, к его особенностям и его жиз­ни, незаметно произошло «овеществление» человека в процессе его рационализации. В ходе секуляризации ценность стала позитивистским заменителем добродете­ли, метафизическим чуждым определением, зависимым от Других. Затем обращение с ценностями стало чисто имманентным, но притом предметом безграничной рыночно-экономической игры сил, то есть рационального взвешивания, расчета, «утилизации», так как ценности могут расти или обесцениваться, могут быть большими или меньшими, положительными или отрицательными, что подразумевает возможность существования «жиз­ни, не представляющей ценности». Все, что до того вре­мени еще признавалось без достаточно рациональных оснований, с введением понятия ценности как инстру­мента могло быть устранено как несуществующее или признано рациональным через описание его количествен­ными характеристиками. Так можно было ликвидиро­вать любые лазейки простой «этической интуиции» или описать цифрами предполагаемые «качества», вписав их в общую систему, как это делается в настоящее время в

414 VIII. Самоосвобождение врача с позиции другого

быть сделан вывод: чем больше тех, кто раньше были угне­таемыми, а в настоящее время объединяются с целью ока­зания самопомощи, тем вернее, что борьба за освобожде­ние получит такое же широкое признание и у самих угне­тенных. В том, что касается природы, этот образ проявляется самостоятельно в форме природных катастроф, спровоци­рованных человеком. Точно также борьба народов третье­го мира за освобождение говорит сама за себя. Но в слу­чае, когда речь идет об отверженных, помещенных в соци­альные учреждения, вклинилось движение самопомощи инвалидов и хронически больных: в начале это были об­щества больных с соматическими нарушениями и алкого­ликов, затем к ним примкнули общества родителей ум­ственно отсталых детей, асоциальных подростков, родствен­ников психически больных и, наконец, самих больных, а в скандинавских странах теперь насчитывается больше объе­динений самопомощи, чем у нас, в том числе лиц со стар­ческими расстройствами, не считая других хронически боль­ных. Поэтому можно сказать, что социальные институты в их прежней форме, особенно учреждения и приюты, как и продукты промышленной эпохи являются ее символами, в связи с чем по окончании этой эпохи, их существование перестанет быть оправданным. Тем не менее необходима бесконечная фантазия, чтобы заменить их другими фор­мами, которые послужат на благо бывшим отверженным.

Понятно, что я как врач нахожусь в поле напряженнос­ти между движением изменений и движением подчинения инакости, между институционализацией и отказом от нее, а значит, и между редуцированием сложностей, структури­рующих жизнь, и восстановлением сложностей, делающих жизнь безбрежной и многогранной, или между разрушени­ем амбивалентности и ее культивированием. Я остаюсь составной частью обоих этих движений и поэтому должен стремиться к тому, чтобы обе составные части во мне са­мом постоянно контролировали и уравновешивали друг друга. Для этой задачи постоянного приспособления к моей исторической роли в оценке моих отношений к Другому я

l. ИСТОРИЯ

форме «контроля качества» в медицине. Имманентная агрессивность этой логики ценностей может придать даже понятию «понимание» два противоположных смысла, «практическим результатом чего может оказаться „все­прощение" <...>, но также и „уничтожение всего" <...>, если понимающий утверждает, что лучше понимает по­нимаемого, чем тот самого себя»¹.

2. Раскололась ли со временем из-за рационализации пер­воначальная обязанность врача, направленная на забо­ту о благе отдельно взятого больного, особенно в связи с проблемой ценности, так что, с одной стороны, она выразилась в субъективном прислушивании к желани­ям отдельного пациента, а с другой — приняла объек­тивную инструментализацию того, что по мнению об­щества будет иметь значение высшей ценности в буду­щем? Если бы это было так, разве нам не следовало бы искать позицию, при которой благо отдельного боль­ного зависело бы от блага всего общества, а может быть, и всего человечества, но никогда наоборот?² Могли бы мы тогда следовать Шнейдеру, если Хартманн ре­комендует «мягкий патернализм» для переноса соб­ственной ответственности пациента на врача?³ И дей­ствительно ли достаточно, когда я говорю, что законы и принципы государства, врачебной палаты или меж­дународного союза врачей, достаточны для того, чтобы

417

контролировать мои врачебные действия, и что, кроме того, я, как нравственное, самостоятельное, разумное существо нуждаюсь в самоограничении, если, напри­мер, кто-нибудь даст мне добровольно согласие на про­ведение недопустимого клинического эксперимента? Но достаточно ли только моего самоограничения?¹ Или это должен быть кто-то Другой, кто связывает, сдер­живает меня?

3. Если мы дополним историю перспективой жертв, то не должны ли подвергнуть также сомнению теневые сторо­ны цивилизации, то есть рационализацию и нормирова­ние? Если межличностным отношениям всегда присущ известный потенциал насилия и если в ходе модерни­зации у граждан будет отобрано право самосуда, а мо­нополия на насилие будет отдана государству, умень­шится ли тогда общая масса насилия? Уменьшается ли среди граждан тяга к насилию, так как существует по­лиция? Или потребность в насилии найдет иные фор­мы выражения? Выходя за рамки общего насилия, го­сударство организует острова рационально обоснован­ного и тем самым дозволенного особого насилия, ограничивающего свободу определения извне. Оно со­здает «особые властные отношения»²: с одной стороны, это чиновники, армия и школа, а с другой — соци­альные институты в форме больниц, заведений и при­ютов или тюрем. В связи с этим Бауман видит в изве­стной правовой защищенности и укреплении правовой

1. «Я не связан по-настоящему, если связываю себя сам, так как в этом случае я могу в любое время освободить сам себя» (P. Strasser: Journal der letzten Dinge. Frankfurt: Suhrkamp, 1998. S. 229). Ср. также: Иоанн. 21, 18.

2. W. Loschelder: Vom "besonderen Gewaltverhaltnis" zur offentlich- rechtlichen Sonderbindung. Koln: Heymanns, 1982. Сегодня Федераль­ный конституционный суд в определенной мере считает «особые вла­стные отношения» в современных учреждениях несовместимыми с Конституцией.

27. 3-52