1.3 Эсхатологический код в поэзии Георгия Иванова: критика и литературоведение

Для выявления специфики изображения эсхатологических мотивов в стихотворениях Георгия Иванова следует проанализировать теоретическое осмысление его биографии и творчества в критике и литературоведении.

В первую очередь обратимся к биографическим сведениям, полученным нами из литературной Энциклопедии русского зарубежья и Золотой книги русского зарубежья. ¹

Георгий Иванов родился в дворянской семье, учился в кадетском корпусе, который ему не удалось закончить, впоследствии вступил в «Цех поэтов», где познакомился с Н. Гумилевым и Адамовичем. С 1922 года уехал за границу, жил в Берлине и Париже. Из благополучного поэта Иванов превращается в острого полемика, осуществляющего «выпады» против творчества В. Набокова и И. Северянина. Иванова называли человеком, «интимно связанным со всякого рода бытовой мерзостью, беспринципным, лишенным основных органов, которыми дурное и хорошее распознаются», [Золотая книга русской эмиграции, 1997, 742с] не разграничивающим добро от зла, хорошее от плохого, черное от белого. По Иванову, в земной жизни не существует разделения на плюс и минус, все познается в смешении.

Что касается творчества, то в сборниках «Розы» и «Отплытие» критиками обнаруживается преобладание музыкальности над визуальным планом стихотворений. Стихи приобрели «слух и мысль». Мир в стихах Иванова рассматривается как пространство, где нет место человеку, такое жизнеощущение – основа произведений Иванова. Он открывает уже известное в мире на новом уровне, взгляд с другого угла зрения на уже известные вещи. Самого мелкого героя автор пытается выдвинуть на первый план, в его уста вкладывается самая важная информация.

Расцвет творчества Иванова пришелся на послевоенное время. Как вспоминает Н. Берберова: «В эти годы писал свои лучшие стихи, сделав их из личной судьбы (нищеты, болезней и алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, он далеко оставил за собой всех действительно живших «проклятых поэтов» и всех вымышленных литературных «пропащих людей» [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 456].

Для нас основные ключи к поэзии Г.В.Иванова содержит следующий подход.

В сознании каждого человека есть оппозиция добра и зла, которая разрушается в произведениях Георгия Иванова. Позиция лирического героя: над этими категориями, за их границами этого мира. В словарных статьях обращается внимание на то, что перед смертью Георгий Иванов жил в ужасных, нечеловеческих условиях: «Руки и ноги были исколоты иглой, а по подушке и одеялу бегали тараканы, комната неделями не убиралась», с больным постоянно случались приступы то дипрессии, то бешенства. Все это позволяло умирающему поэту оценить всю «скуку мирового безобразья». Он решительно, и главное, сознательно переходит в мир иных, сугубо экзистенциальных ценностей. Начинает осознавать трагичность конечности своего существования. Как отмечает В. Вейдле, в произведениях «гибель поэта неразрывно связана с торжеством». [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 458]

«Репутация Георгия Иванова, – как повествует А. А. Аксенова в статье литературной энциклопедии русского зарубежья, – за границей многократно изменялась». [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 455]

Творчество Иванова осмыслялось по-разному:

К. Мочульский отмечал, что поэт терпел обвинения по поводу так называемой «декоративности, фальши и несвоевременности, ориентации на иные времена» его поэзии. События, описываемые в стихотворениях Иванова, не могут быть прикреплены к какому-либо времени, они носят панхроничный, вневременной характер. [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 453]

Р.Н. Блох заявила, что «за десять лет, прошедших со дня выхода «Садов», грусть перестала быть стилизованной, она возросла до настоящей боли». [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 456]

Георгию Иванову удалось перевести категории бытия в бытовые, реальные, жизненные категории и вместе с тем обнажить потаенные чувства грусти, гиперболизирующиеся в душевную боль.

Б. Поплавский подчеркивал метафизический характер поэзии Иванова. С этой точкой зрения можно согласиться, т.к. описываются бытийные категории, одна из которых рассматривается нами в настоящем исследовании: категория смерти. [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 454]

Л. Червинская определила его поэзию, как полностью отобразившую атмосферу, царящую в эмиграции. А именно атмосферу смятения, шаткости и неопределенности, а также одиночества и покинутости, оставленности, отрешенности от родины. Критики отмечали также, что в поэзии Иванова всегда «из ада голосок», его стихи балансируют между жизнью и смертью. [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 455]

В. Ходасевич наблюдал в поэзии Иванова высокую степень заимствования, проявление возможности образования собственной манеры повествования. [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 455]

Слава Иванова стала приобретать огромные масштабы в самом конце его жизни. Но Терапиано замечал, что «каждое его стихотворение оживленно комментировалось в литературных кругах, читалось и переживалось». Заметен неподдельный общественный интерес к творчеству, что доказывает неравнодушие литературного общества к уникальной в своем роде поэзии Георгия Иванова. [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 456]

Внутренний мир поэта проявлялся в его внешности, особенно в предсмертный период. Как утверждает Берберова: «Иванов производил впечатление почти безумца, потому что разговаривая с ним, собеседник все время чувствовал, что в нем что-то неладно, что ему что-то нужно – кусок хлеба, затяжку папиросы, стакан вина и т.д. Если что-то человеку позарез нужно, он не будет вас слушать и вам разумно отвечать. И в то время им был утерян человеческий облик, он напоминал картонный силуэт». [Золотая книга русской эмиграции, 1997, с. 456]

Интерес вызывала и его манера одеваться: « В его присутствии многим становилось не по себе…– котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка…».

Казалось бы, в этом портрете нет ничего сверхъестественного, это портрет самого обычного человека своей эпохи. Выделяющими его из толпы являются лишь такие деталь, как запах аптеки. Аптека – промежуточное пространство, в которой содержатся лекарства, позволяющие предотвратить переход человека в иной мир, т.е. отсрочить этот переход.

Исследователями и мемуаристами обращается внимание на то, что стихотворения Георгия Иванова пронизаны необыкновенным светом. Как писал Георгий Адамович, «Что остается в память о стихах Иванова… свет…». А в ледяном ивановском эфире: «тихое, таинственное, немеркнущее сияние, будто оттуда, сверху дается… человеческому крушению смысл, которого человек сам не в силах был найти…». С первого прочтения может показаться, что свет этот холодный, т.к. это свет крушения. Но ледяной ивановский эфир таит в себе немеркнущее сияние, которое несет свет понимания человеком смысла своего существования и крушения. Если этот свет дается сверху, он не может быть холодным, ведь наверху светит теплое солнце, озаряющее человеку его земной путь и провожающее в последний путь.

Обратимся к критическим и литературоведческим толкованиям особенностей изображения эсхатологических мотивов в лирике Георгия Иванова:

А. Н. Захаров [Захаров, 1995, с.5], рассуждая о раннем поэтическом творчестве Иванова, отмечает, что имя последнего более 60 лет было вычеркнуто из отечественной литературы. За границей же, напротив, его произведения пользовались большим успехом.

В чем же причина такого отношения? В статье мы находим предположительный ответ на этот вопрос. Ранняя лирика хоть и была наполнена любовью, человеческими отношениями и страданиями, но также прониклась неприятием действительности и уходом в прекрасный мир искусства: мир грез и вымысла. Именно этот факт послужил поводом к определению главной, общей темы стихов: темы смерти, как духовной, так и физической.

В. П. Крейд в своей монографии «Георгий Иванов», из цикла ЖЗЛ указывает на биографический подтекст стихотворений. Иван Бунин называл Иванова болгарином. Почему именно так? Дело в том, что отец последнего служил при первом правителе болгарского княжества Александре Баттенбергском. Предки Иванова были участниками крестовых походов. Именно этому биографическому факту посвящено стихотворение: « Упал крестоносец средь копий и дыма…». Мотив креста занимает одно из первых мест в творчестве Иванова. Крест – как миссия, как судьба, которую человек вынужден сознательно нести по жизни земной, чтобы обрести покой в ином мире. Нести этот крест помогает любовь и надежда на то, что там, за занавесом земной жизни настанут лучшие времена.

Из вышесказанного вытекают следующие черты поэтики Георгия Иванова, выделенные Г. Давыдовым в статье «Говорили, что ему нужна катастрофа»:

Внимание в детали. Например, в стихотворении: «Беспокойно сегодня мое одиночество…» при описании портрета прапрадеда Василия обращается внимание на такие детали, как:

«Темно-синий камзол отставного военного,

Арапчонок у ног и турецкий кальян.

В заскорузлой руке — серебристого пенного

Круглый ковш. Только, видно, помещик не пьян…».

Описанные детали показывают, что портрет для лирического героя оживает:

«Как живой, прямо в душу глядит в полотна…».

В данном стихотворении обнаруживаются и другие черты поэтики, такие как цитатность и музейность. Оживление портрета – это довольно известный сюжет не только в русской, но и зарубежной литературе. Например, в романе Оскара Уальда «Портрет Дориана Грея» наблюдается оживление портрета. Портрет стареет, а человек остается таким же молодым. Данная мысль выражена в статье Л. Костюкова «Нулевой круг рая». Преображение поэта Иванова в Иванова – человека представляет собой сделку Фауста и Мефистофеля либо историю портрета Дориана Грея. Когда неодушевленный предмет забирает себе душу героя, а герой умирает при жизни.

В стихотворении Иванова портрет принадлежит не лирическому герою, но его прапрадеду, который является его зеркальным отражением, постаревшим лирическим героем. Тем самым, можно сделать вывод о том, что одиночество героя заключается в статичности его самого и наблюдении над динамикой портрета. Статичность в данном случае выступает синонимом духовной смерти. Что касается музейности, то она проявляется в данном стихотворении засчет приема разглядывания портрета и подробного его описания с комментариями:

«Хмурит брови седые над взорами карими,

Опустились морщины у темного рта.

Эта грудь, уцелев под столькими ударами

Неприятельских шашек, — тоской налита…»

Последовательное описание портрета с повествованием о событиях, происходящих с этим человеком, приближает стихотворение к экскурсии.

Основной чертой, выделяемой автором статьи, является: «ухват вечности в бытовых сценах». Сцены, описываемые в стихотворениях, взятые в большинстве своем из жизни, имеют свойство повторяться, как и сама жизнь. Мы приходим в этот мир из небытия и уходим туда же. Создается своеобразный цикл, позволяющий осмыслить бренность человеческого существования, с одной стороны, и возможность повлиять на этот мир за время своей земной жизни, с другой.

Изменить мир и себя самого человеку помогает не что иное, как искусство. Именно оно служит опорой в этом мире, позволяет украсить его и преобразовать. В статье Н. Богданова «Стихи самоубийцы» приводятся слова Иннокентия Анненского: «Поэты говорят об одном из трех: о страдании, о смерти и о красоте». [Богданов, 1990, с. 14] Страдание, по его мнению, не способно породить поэзию. Это всего лишь симуляция.

Лишь красота уравновешивает в искусстве «отрицательную, болезненную силу муки» [Богданов, 1990, с.14]. Настоящее искусство рождается из душевной муки, которая возникает при сильном потрясении. Что может оказать более сильное воздействие на человеческую душу, чем смерть. Это третья составляющая, выделенная Анненским. В статье автор отмечает, что поэзия Георгия Иванова «вызывает боль и любопытство». [Богданов, 1990, с.14] Это связано со смертью, которая способна вызывать такие чувства. С одной стороны, боль утраты, а с другой, любопытство по поводу того, что ждет там, за дверью смерти.

К теме смерти близка тема сна. Сон – временная смерть, ночью душа покидает тело, а к утру возвращается в него. Существует даже такое выражение: если резко разбудить человека, душа может не успеть вернуться в тело, и человек умрет. Верить этому или нет – дело каждого.

Высказывается в статье мысль о том, что между живым и мертвым в стихах Иванова нет никакой разницы. Возможно, это так, потому что поэт жил как бы на границе двух миров, телом он был на земле, а душой где-то там, куда живым нет хода.

Есть люди, для которых жизнь – сплошная череда неудач и душевных травм, потерь, которые сменяют друг друга. А есть те, кому земная жизнь дарит здоровье, богатство и благополучие. В этом они видят счастье. Нельзя точно сказать, кому из этих людей живется лучше. Можно всю жизнь роптать на судьбу и не пытаться ничего изменить в своей жизни. А можно бороться за свое счастье, не получая его в земной жизни, но обретая в жизни загробной.

Таким образом, обнаруживается стирание граней между мирами и подмена истинных ценностей искусственными.

Цикл повторяющейся жизни и смерти представляет собой вечность. В лирике Георгия Иванова, как отмечает Иванова И. С.в статье «Мир и вечность в поэзии Серебряного века» [Иванова, 2007, с. 9] , огромное внимание уделяется вечности. Вечность, как считает автор статьи, это некая спящая субстанция, которая просыпается лишь на миг:

Только темная роза качнется,

Лепестки осыпая на грудь.

Только сонная вечность проснется

Для того, чтобы снова уснуть…

Вечность просыпается на миг, чтобы напомнить человеку о своем существовании. Вечность, просыпаясь, забирает кого-то с собой. Можно предположить, что жизнь – это сон вечности, а смерть – ее пробуждение, которое проявляется в покачивании темной розы, осыпающей лепестки на грудь. Темная роза – это не что иное, как смерть, которая роняет свои лепестки на тело и забирает оттуда душу.

Цель поэта, как считает автор статьи, - создать «кусочек вечности» ценой гибели всего временного на земле, а нередко, собственной гибели. Мог ли сам Георгий Иванов своей смертью пытаться приблизить, разбудить вечность? В этом необходимо разобраться в ходе нашего исследования. В данной статье мы находим лишь то утверждение, что Георгий Иванов был склонен к атеистической картине мира, и поэтому вечность для него была пустотой, ничем не заполненной.

Одним из основных мотивов стихотворений Иванова, как отмечает К. Померанцев в статье «Оправдание поражения», является мотив «двойного одиночества» [Померанцев, 1990, с.16] .

Первое одиночество – одиночество на Родине, т.е. непонимание, изгнание. Состояние отгороженности, отчужденности от тех, для кого он создавал свои произведения, не покидало его и за границей.

Что касается второго одиночества – это внутреннее одиночество философского характера. Стремление преодолеть его не увенчалось успехом, не найдя света, он ушел туда, откуда пришел: в небытие.

«Гляди в холодное ничто

В сияньи постигая то,

Что выше пониманья…»

Сиянье в земном мире, весь его блеск – лишь обертка, под которой скрывается «ничто», т. е. пустота, которая чужда и холодна для лирического героя.

Иванов не смог преодолеть второе одиночество, как и другие поэты, такие как Владимир Смолин и Юрий Одарченко.

Георгий Владимирович писал:

«Я верю не в победу зла,

А только в неизбежность пораженья…»

Этот мотив объясняется, яснее всего, эмигрантской эстетикой. Находясь вдали от своей Родины, человек теряет желание сопротивляться смерти, теряет силу жить, а значит и веру в свое настоящее, не говоря уже о будущем.

Лояльно благодарен аду

За звездный кров над головой…

Смысл этих строк в том, что в изгнании, то есть практически в аду, Иванов с одной стороны, мучается в тоске по Родине, с другой стороны, видит звездное небо, такое же, как у него на Родине, получает признание.

Автор статьи указывает на определение творчества Иванова, как других поэтов русской эмиграции, как процесса борьбы творца со своим талантом. Осмысление таланта как противника творца приводит к мысли о том, что это противоборство – путь к осознанию творцом своей значимости в мире земном, познанию сущности собственного таланта. Итог этой борьбы – гибель поэта творца, осмысляемая как переход к борьбе души с талантом. Тело же не способно вынести этой борьбы. Талант вырывается наружу и проявляет себя в различных формах, в том числе, в произведениях.

Смерть же – лишь дополнительный элемент познания того, что было не познано при жизни. Смерть укрепляется в двух реальностях, в двух мирах, что позволяет провести сравнительный анализ того, что было в земной жизни с тем, что будет в небесной жизни, тем самым приблизиться к познанию сущности своего бытия, к обретению себя как человека. Эта мысль прослеживается в посмертном стихотворении Иванова:

«Было все – и тюрьма, и сума.

В обладании полном ума,

В обладании полном таланта,

С распроклятой судьбой эмигранта

Умираю…»

Можно заключить, что поэт понимал свою судьбу. Он замыкает внутри себя два мира: мир России и мир заграницы. Он хотел жить в родном мире, но не мог там найти себя. В этом и состоит трагичность его судьбы.

Он заплатил за свой талант слишком высокую цену – свою жизнь, которая выразилась в «нищем холмике на Ревьерском кладбище». Единственной возможностью существования в этом мире представляется отгораживание от него, забывание о нем. Это забывание может провести к добровольному уходу, к самоубийству.

О поэте Юрии Одарченко, закончившем свою жизнь самоубийством, автор статьи пишет: «Жизнь - абсурд, самоубийство – выход из абсурда, додуманная до конца мысль, венок, принесенный на собственную могилу». []

Самоубийство очерчивается добровольным отречением от земной жизни, попыткой совершить переход в иной мир. Но двери этого мира захлопываются перед самоубийцей, когда его душа приближается к ним, к земному же миру возврат также невозможен. Мучения души, начавшиеся на земле, продолжаются, душа не находит приюта. Это христианская трактовка данного явления. Что же касается Г. Иванова; он пытался и в произведениях, и в жизни, приблизиться к вечности любым путем, не задумываясь над тем, достигнет ли он ее, и какой она будет, эта вечность, не боясь ее мук.

Именно вечности, как замечает Белоплотов М. в своей статье «Осколок вечности…» [Белоплотов, 1996, с.7], посвящены некоторые стихи Георгия Иванова. Вечность – это нечто неизбежное, это переход от одной неизбежности к другой. Существует категория, которая заключает в себе одновременно вечное и неизбежное – это бедность. Вечная, потому что будет существовать всегда, и она неизбежна, потому что никто не застрахован от нее. Бедность рассматривается как с физической, так и с духовной стороны.

Судьбу Иванова автор статьи называет «мифом саморазрушения»: человек, не принимающий окружающую действительность и, вместе с тем, непринятый в иной мир испытывает состояние отчаяния и постепенно саморазрушается. Его талант губит его земную жизнь, отдаляет от последней в небытие. Единственное, что держит поэта в земном мире, что создает гармонию – это поэзия. Именно она способна указать путь к познанию не только вечности, но и своего места в ней.

Вечность, изображаемая как продолжение жизни после смерти, в творчестве Иванова рассматривается Л. Миллером в статье «Катастрофа или торжество». Примечательным в личности Георгия Иванова, как считает автор статьи, является то, что он умеет «заглядывать за край бытия как за шкаф или печку». [Белоплотов, 1996, с.7] Земное бытие его не устраивает, он стремится к познанию инобытия. Поэтому он приоткрывает завесу покрова смерти и смотрит за нее в иной мир, полный тайн и загадок, которые писатель и разгадывает в своих произведениях. Вечность, изображаемая в стихах, больше, чем реальность. Это другая, неведомая живущим сторона жизни. «Земная жизнь – это гниль перед лицом вечности». [Белоплотов, 1996, с.7] Земная жизнь конечна, понятие вечности говорит само за себя.

Есть нечто, ради которого надо оторваться от созерцания бездны, на пороге которой все время находится герой Иванова, да и он сам. Это воспоминание о Родине, которая вечно живет в его сердце, даже находясь на краю бездны, сознательно собираясь кинуться туда, поэт не забывает о своей Родине. Именно поэтому вся поэзия Иванова носит пограничный характер: между счастьем и бедой, сиянием и темнотой, жизнью и гибелью. Эта грань в творчестве Иванова очень зыбкая, не всегда понятно, например, где сияние, а где темнота. Из этого можно заключить, что для поэта привычно состояние отчаяния и полного душевного одиночества.

«Конец – не тупик, а дверь, распахивающаяся в «восторг развоплощения». [Белоплотов, 1996, с.7] Душа потрясена, когда находится на пороге смерти тела, и одновременно новой жизни, она еще цепляется за бренную телесную оболочку, но ее уход неизбежен.

Личность Георгия Иванова как человека описана в статье О. Федотова «Очарование случайных пустяков».Автор указывает на многоликость поэта: «Иванов – человек с тысячей лиц». [Федотов, 2000, с.6] Прикрываясь какой-либо маской, он настолько свыкается с ней, что начинает примерять на себя ее жизнь, ее судьбу.

Мир для поэта – сущий ад в его апокалипсическом варианте. Мир представлен в виде руин когда-то существовавшего космоса. Эта космичность объясняется настроением эпохи, которое имело эсхатологическую направленность, это состояние очень хорошо отражено в стихотворении А.А. Блока:

Рожденные в года глухие,

Пути не помнят своего,

Мы – дети страшных лет России

Забыть не в силах ничего,

Испепеляющие годы,

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны до дней свободы –

Кровавый отблеск в лицах есть.

Есть немота – то гул набата.

Заставил заградить уста,

В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье,-

Те, кто достойней, Боже, Боже,

Да узрят царствие Твое!

В данном стихотворении слышится мотив утраченности Родины, оставленности, непреодолимого одиночества, пустоты, которую уже ничем не заполнить. Именно таким было общее состояние эпохи эмиграции. Тоска по Родине слышится в каждом слове, в каждом звуке блоковского текста, который стал концептуальным образом действительности, охваченной маниакальной страстью к самоуничтожению. Иванов был лишь представителем этого поколения, но выражал он собственные взгляды на окружающую действительность, из которой стремился вырваться.

Георгий Иванов, как «первый поэт русской эмиграции» [Богомолов, 1989, с.117] обладал удивительной способностью за пустотой жизни усматривать торжество, это явление Н. Богомолов называет «талантом двойного зрения» [Богомолов, 1989, с. 116]. Автор статьи обращает внимание на портреты Георгия Иванова, как выражение различных сторон его непростой личности.

Первый портрет: в виде фото. Оно было сделано незадолго до смерти писателя. Двойственность заключается в том, что с точки зрения читателя – это блестящий портрет, а с точки зрения профессионала: ужасный по той причине, что «Не видно лица, только расплывчатое пятно и контуры головы и плеч» [Богомолов, 1989, с. 117].

Профессионал смотрит на портрет с точки зрения его внешних характеристик: неточность линий, размытость красок – вот что его интересует прежде всего. Читателю же не важны эти формальные признаки. Он способен видеть глубинное содержание изображения, проникнуть в душу человека, изображенного на портрете.

Второй портрет: авторский, принадлежит Юрию Анненкову. В этом портрете угадываются внешние признаки, позволяющие увидеть непростую натуру Иванова: основные черты – это «грустные с поволокой глаза, кривящаяся улыбка с усмешкой, безукоризненный пробор и лениво дымящаяся папироса». [Богомолов, 1989, с. 119] Указанные детали портрета позволяют понять не только состояние самого Иванова, но и всей эпохи, представителем которой он являлся. Состояние покинутости, оставленности и вечного раздумья над смыслом своего существования.

В заключение статьи автор называет основную черту поэзии Георгия Иванова: «обнажение последних глубин жизни». [Богомолов, 1989, с. 141] Мы позволим себе согласиться с такой трактовкой сущности ивановской поэзии: в стихах прослеживается поиск глубинных смыслов жизни, к которому человек приходит на закате своего земного бытия. Подробнее все аспекты этого поиска будут рассмотрены в практической части нашего исследования, в процессе анализа стихотворений.

В чем же своеобразие понимания Ивановым эсхатологической сущности своего бытия, стремления вырваться из плена земного бытия на свободу, поближе к вечности?

Во-первых, как отмечает Н. Богомолов в статье «В пропастях ледяного эфира», стихи Иванова насквозь пронизаны обвинением к жестокому миру, к человеку, к поэту. Акцент делается на конечности существования всего живого. Всякая земная жизнь ведет к неизбежной гибели, и неважно, в какой форме: «авиабомба, припадок или дом престарелых». Почему выбираются именно такие смерти? Возможно, смысл в том, что смерть от авиабомбы внезапна, она не дает человеку возможности проанализировать свою жизнь, провести саморефлексию. Что касается смерти от припадка, то в случае такой смерти факт внезапности сохраняется, но у человека есть надежда на то, что очередной припадок окажется не последним. Человек как бы умирает множество раз. Каждый раз как последний. Смерть в доме престарелых самая мучительная в том плане, что человеку дается возможность остаться наедине с собой в прямом смысле. Оставленный родными и близкими людьми, теми, кому он отдал свою земную жизнь, непреодолимое одиночество в мире себе подобных, проживших жизнь и неспособных вернуть ее назад, чтобы что-то изменить, человек находится в промежуточном состоянии ожидания смерти и тоски по ушедшей жизни. Именно в таком состоянии люди особенно остро осознают приближение своего конца, которое внушает страх перед смертью и интерес к тому, что будет там, за ее воротами.

Что касается позиции Георгия Иванова, то ему неважно, какая кончина ожидает человека, важен сам факт конечности его земного существования.

Во-вторых, важен биографический фактор. Умирание самого поэта. (Об этом повествуется в Собрании сочинений Георгия Иванова, том 3).

Константин Леонтьев пишет об умирающем Иванове так: «Оттого он так тяжело и умирает. Огромный запас нерастраченных душевных сил душит его, распирает, корчит бесноватого. «Надо покориться» - в жару, в полубреду уговаривает он себя и сейчас же сам себе возражает: «Еще поборемся», опять: «Надо покориться», и снова – « Еще поборемся». Бред напоминает маятник часов, который движется из стороны в сторону, из мира в мир, и, в конце концов, останавливается. В этом мире Иванова держит непреодолимая на первый взгляд нравственная сила, но смерть приходит закономерно, и никакая нравственная мощь не может ей противостоять. Человек боится не смерти, а жизни. Предчувствуя смерть, он ощущает нравственную силу. Борьба Бога и беса идет внутри него. Бог – это душа, которая хочет вырваться на свободу, а бес – то, что держит на земле, нравственная сила, жажда борьбы со смертью как с естественным исходом.

Как пишет сам Георгий Иванов, в этом человеке существуют «два человека»:

Первый при жизни отдавался всевозможным удовольствиям, а на пороге смерти ощущает страх неизвестности. Второй же человек всю сознательную жизнь думает о смерти, готовит себя к ней, а когда она подходит совсем близко и заносит над ним свой меч, он погружается в неуемную тоску по жизни, которая прошла в мыслях о смерти и которой, как таковой не было. Оба этих человеческих типа неизбежно переходят в мир иной, как все смертные. И неважно, каким образом, главное, как они относятся к этому переходу: как к чему-то конечному и пустому или как к продолжению земной жизни на небесах.

После смерти Иванов не ушел бесследно, память о нем живет в сердцах ценителей его творчества. Доказательство тому конференция, прошедшая по случаю 100 летнего юбилея со дня рождения Георгия Иванова, проходящая в 2011 году.