Khabermas_Yurgen_Filosofsky_diskurs_o_moderne

3

Похоже, что коммуникативная теория скрывает в своих первоосновах нормативное содержание модерна исключительно благодаря идеалистическим абстракциям. Пуризм «чистого коммуникативного разума» вновь навлекает на себя подозрение — на этот раз подозрение вызывает отказ со стороны абстрактных описаний рационализированных жизненных миров принимать во внимание давление со стороны материального воспроизводства. Дабы опровергнуть эти обвинения, нам придется доказать, что коммуникативная теория помогает исследовать такое явление, как функциональное сращивание в эпоху модерна рыночной экономики с монополизировавшим право на насилие государством, помогает объяснить, как государство сумело обособить часть свободной от всех норм социальной структуры жизненного мира с целью утвердить свой собственный, основанный на идее сохранения системы императив. Их полемику Маркс проанализировал, взяв в качестве аналога диалектику живого и мертвого и используя обширный материал по социальной истории; он настаивал, что грядущие перемены обусловлены возникшим в недрах традиционного жизненного мира новым способом производства. Рационализация системы в том виде, в каком она впервые проявилась в присущей капитализму своеобразной логике самооценки, за это время уже успела овладеть другими сферами деятельности.

Жизненные миры могут быть предельно структурно дифференцированы, они формируют функциональные сферы для воспроизводства культурных ценностей, социальной интеграции и социализации узкоспециализированных подсистем (и элементов самих элементов подсистем) — комплексный характер каждого из жизненных миров ограничен работой механизма взаимопонимания. По мере рационализации жизненных миров нагрузки на этот механизм возрастают: участник коммуникативных интеракций сам взвалил на свои плечи все тяготы, связанные с процессом взаимопонимания. Из-за этого возникают разногласия, так как коммуникация может создать ощущение взаимной привязанности только путем двойного отрицания претензий на значение, как они воплощены в языке. Язык в традиционном понимании по своей природе несет в себе определенный риск и представляет собой одновременно довольно затратный, не слишком подвижный и обладающий ограниченными мощностями механизм для координации действий. Значение

360

каждого языкового действия невозможно отделить от комплексного смыслового горизонта жизненного мира; оно по-прежнему сплетено воедино с основанными на интуиции подспудными знаниями участников интеракций. Обилие коннотаций, множественность функций и способность к вариации, свойственные процессу словоупотребления, являются всего лишь оборотной стороной соотношения с тотальностью, не позволяющей по собственному усмотрению увеличивать нацеленный на взаимопонимание потенциал повседневной практики.

Поскольку жизненные миры могут позволить себе расходовать энергию на координацию и взаимопонимание только в ограниченных пределах, при достижении определенного комплексного уровня разговорную речь следует избавить от узкой специализации (ее исследовал Парсонс, взяв за образец деньги). Необходимый эффект получается лишь при условии отказа использовать среду координации действий как пространство осуществления всех языковых функций. Частичная замена разговорной речи ослабляет зависимость коммуникативно направляемых действий от контекста жизненного мира. Инициированные таким способом социальные процессы протекают «независимо от мира», т.е. избавлены от соотношения с тотальностью и структур интерсубъективных отношений, связывающих между собой культуру, общество и личность. На такого рода освобождение, в частности, как нельзя лучше «работают» функции материального воспроизводства (их не нужно осуществлять непосредственно через коммуникативные действия). Изменение состояния материального субстрата непосредственно зависит от агрегированных результатов и последствий целенаправленного вмешательства в объективный мир. Безусловно, эти действия также нуждаются в координации; их нужно интегрировать в социальные процессы. Но сделать это можно только с помощью пауперизированного и стандартизированного языка, координирующего исключительно функциональные действия (как, например, изготовление и распределение материальных ценностей или оказание услуг), не увязывая интеграцию в общество с требующими чрезмерных усилий рискованными и внеэкономическими процессами взаимопонимания и не ставя перед собой цель через среду разговорной речи обеспечить обратную связь с процессами сохранения культурных традиций и социализации. Этим условиям специально закодированного управляющего языка, видимо, лучше всего соответствует среда денег. Отделившись от обычного языка, она оформилась как приспособленный к стандартным ситуациям (в данном случае связанным с деньгами) специальный код: на основе встроенных в него преференциальных структур (относящихся к спросу и предложению) он кондиционирует решения, принимаемые для совершения вполне конкретных действий, при этом ресурсы жизненного мира не используются.

361

Благодаря деньгам возникает возможность не только появления специфических форм интеракций, «не связанных с миром», но и формирования особой подсистемы, строящей свои отношения с окружающим миром только через деньги. С исторической точки зрения капитализм явил собой экономическую систему, регулирующую свой внутренний цикл и отношения с внеэкономическим окружением (семейные бюджеты и государство) исключительно через монетарные каналы. Институционализация наемного труда, с одной стороны, и налоговой политики, с другой, оказали на становление нового способа производства такое же конститутивное воздействие, как и организационная форма капиталистического предприятия в недрах этой экономический системы. По мере приспосабливания производственного процесса к наемному труду и налаживания обратной связи государственного аппарата с производством через налогообложение заработной платы начали формироваться дополнительные окружающие миры. С одной стороны, государственный аппарат попал в зависимость к управляемой внешней средой экономической системе; помимо всего прочего это привело к соответствию воплощенной в административных учреждениях и конкретных личностях власти структурам управляющей среды, а значит, к ассимиляции власти и денег. С другой стороны, традиционные формы труда и жизни распались под напором трудового процесса, организованного по производственному принципу. Плебеизация сельского населения и пролетаризация рабочих, сконцентрированных на множестве городских предприятий, — вот наиболее характерный пример системно индуцированного опредмечивания повседневной практики.

Протекающие в этих средах процессы обмена формируют в недрах современных обществ третий уровень ставших автономными функциональных контекстов. Обособившиеся, превратившиеся в субсистемы и вышедшие за пределы горизонта жизненного мира контексты интеракций в застывшем виде становятся «второй природой» ненормированной социальности. Такое разъединение системы и жизненного мира воспринимается в современных жизненных мирах как овеществление жизненных форм. На этот базовый опыт Гегель отреагировал разработкой понятия «позитивное» и концепции удвоения нравственной тотальности; отличительная особенность теории Маркса в наличии таких понятий, как «отчуждающий труд» в сфере промышленного производства и «классовый антагонизм». Они оба руководствовались основанными на философии субъекта предпосылками и поэтому, конечно же, недооценили своеобразие системно интегрированных сфер действий, которые уже

362

настолько отделились от структур межсубъектных отношений, что демонстрировали полное отсутствие структурных аналогов со сферами действий, социально-интегрированными и дифференцированными внутри жизненного мира. В понимании Гегеля и Маркса систему удовлетворения потребностей или, иначе говоря, капиталистическое общество породил процесс абстракции, во многом сходный с нравственной тотальностью или разумной практикой и по-прежнему контролируемый их структурами. Абстракции придают момент независимости самоотношению и самоманеврированию субъекта, находящегося на более высокой стадии развития, и в свою очередь вынуждены включаться в эти «практики» субъекта. В трактовке Маркса такое снятие абстракций происходит в форме революционной практики, которая порывает с традиционным своеобразием самореализации капитала, вновь направляет обособившийся экономический процесс в недра жизненного мира и избавляет «царство свободы» от диктата «царства необходимости». Революция, упраздняющая частную собственность на средства производства, одновременно должна также затронуть институциональные основы среды, предназначенной для дифференциации капиталистической экономики. Эта революция должна вновь придать стихийный характер скованному законом стоимости жизненному миру; в тот же момент мнимая объективность капитала растворится как дым.

Разложение системно опредмеченных сфер действий в спонтанном самоотношении духа или общества, как мы видели, вызвало резкие возражения уже в первом поколении учеников Гегеля. Они отрицали сам процесс дедифференциации государства и общества и упорно доказывали наличие объективной разницы между общественными системами и государством как субъектом. Их последователи из числа «новых консерваторов» придали этому тезису значение апологетики. Ганс Фрейер и Иоахим Риттер увидели в динамике овеществления культуры и общества лишь оборотную сторону конституирования близкой их сердцу сферы субъективной свободы. Гегель к тому же еще и резко критиковал эту сферу, считая ее пристанищем пустой, освобожденной от всех предметных императивов субъективности. Даже те, кто вслед за Лукачем придерживаются концепции овеществления, при ее конкретном описании сближаются со своими оппонентами; они все больше и больше проникаются ощущением беспомощности субъектов перед не поддающимися никакому воздействию циклическими процессами в самоотносящихся системах. И пусть одни с гневом говорят о негативной тотальности, а другие восторженно пишут о кристаллизации, пусть одни клеймят овеществление, а другие, будучи технократами, именуют данное явление закономерностью вещности — между ними нет никакой разницы. Основная

363

тенденция этих теорий общественного развития с их явным стремлением поставить диагноз эпохе вот уже на протяжении десятилетий сводится к одному и тому же положению, выражающему сущность системного функционализма: субъекты здесь заменяются системами. Он безмолвно подтверждает «конец индивида», который Адорно еще пытался предотвратить с помощью своей доктрины негативной диалектики и который он сам же приближал, взывая к ставшей для самой себя роковой судьбе. Н. Луманн просто предположил, что распад структур межсубъектных отношений неизбежно приведет к отрыву индивидов от их жизненных миров и формированию личностными и социальными системами окружающих миров исключительно для самих себя [7]. Для «состояния варварства», которое Маркс предрекал в случае поражения революции, характерна сублимация жизненного мира под воздействием императивов практики, неразрывно связанных с потребительной стоимостью и конкретным трудом. Поборники системного функционализма исходят из того, что это состояние уже наступило, причем не только в сфере, относящейся к капиталистической экономике, но и для всех функциональных систем. Маргинализированный жизненный мир может выжить, лишь превратившись в управляемую средой субсистему и, словно змеиную кожу, сбросив с себя коммуникативную повседневную практику.

Согласно версии Луманна, системный функционализм, с одной стороны, наследует философии субъекта: он заменяет самоотносящегося субъекта самоотносящейся системой; с другой — он радикализирует начатую Ницше критику разума: соотношением с тотальностью жизненного мира он упраздняет все возможные претензии разума [8]. Тот факт, что Луманн полностью использует рефлективное содержание этих прямо противоположных традиций (он применяет идейные мотивы Канта и Ницше в основанной на кибернетических методах языковой игре), характеризует уровень обоснованности его теории общественного развития. Луманн переносит свойства, которые Фуко с помощью трансцендентально-исторического понятия власти приписывал дискурсивным формациям, на самостоятельно оперирующие перерабатывающие смысл системы [9]. Поскольку он отказался не только от понятия разума, но также от интенции его критики, то все высказывания, которые Фуко считал дополнениями, Луманн превращает в прилагательные. В этом отношении Луманн доводит аффирмацию неоконсерваторами социального модерна до предела, т.е. до уровня рефлексии, когда все аргументы, которые когда-либо выдвигали в свою защиту сторонники постмодернизма, уже заранее сформулированы без каких-либо обвинительных доводов и гораздо более дифференцированно. К тому же системному функционализму не избежать ответа на вопрос,

364

почему он никак не определится со своим статусом; он преспокойно занимает свое место в системе научных знаний и претендует на ранг «специализированно-универсальной» теории. Столь же мало у него шансов заслужить упреки в проявлении тенденции к нивелированию. Во всяком случае, концепция Луманна, в настоящее время не имеющая себе равных по концептуальной мощи, теоретической фантазии и диапазону возможностей, дает все основания заявить: «А не слишком ли высока цена за "выгоду по части абстракции"?» Неутомимая хирургическая пила реконцептуализации полностью вырежет непереваренный «подкомплексный» жизненный мир, т.е. именно ту феноменальную сферу, которая привлекает к себе интерес обществоведов и еще не порвала все контакты с донаучным кризисным опытом.

В отношении капиталистической экономики Маркс не различал новый уровень системной дифференциации, как он воплощается в формирующейся вместе с управляемой, внешней и внутренней средой экономической системой и обусловленными классовой спецификой формами ее институционализации. Естественным синдромом для него было устранение классовых структур и отбрасывание системного своеобразия функционально дифференцированных и овеществленных интерактивных сфер. Луманн совершает очень серьезную ошибку: в условиях существования нового уровня дифференциации систем он не учитывает, что такие управляющие среды, как деньги и власть, отделяющие функциональные системы от жизненного мира, вновь должны в нем институционализироваться. Поэтому вне поля зрения оказываются обусловленные классовой спецификой эффекты распределения сред, укорененных в нормах собственности и государственного устройства. «Подключение» в смысле равного доступа ко всем функциональным системам выглядит теперь как системное и потому неизбежное последствие процесса дифференциации [10]. Если для Маркса после победоносной революции системно обособившиеся контексты однажды растворятся как дым, то для Луманна жизненный мир уже утратил всякое значение в функционально дифференцированном и модернизированном обществе. С их перспективных точек зрения исчезают противодействие и слияние императивов жизненных миров, которые способны объяснить двойственный характер общественной модернизации. Парадоксы рационализации общественной жизни, которые я сформулировал в другом месте [11], можно обобщить, если угодно, сверхупрощенно. Прежде чем в жизненном мире власть и деньги на законных основаниях институционализируются в своих средах, его рационализация должна достичь определенной степени зрелости. Вырастающие из стратифицирующихся через горизонт общегосударственного устройства классовых обществ две функциональ-

365

ные системы — рыночной экономики и государственных учреждений — в первую очередь разрушают традиционные жизненные формы староевропейского общества. Собственная динамика обеих функционально сцепленных друг с другом субсистем воздействует на сделавшие их возможными рационализированные жизненные формы современного общества в той степени, в какой процессы монетаризации и бюрократизации затрагивают первоосновы воспроизводства культурных ценностей, социальной интеграции и социализации. Средообразные формы интеракций могут не охватывать жизненные сферы, которые по своему предназначению непосредственно связаны с действиями, ориентированными на взаимопонимание, и при этом не вызывать каких-либо патологических побочных эффектов. В политических системах развитого капиталистического общества обозначились компромиссные структуры, которые с исторической точки зрения воспринимаются как реакция жизненного мира на своеобразие систем и усиление комплексного характера процессов, происходящих в капиталистической экономике и закрепивших право на насилие за государственным аппаратом. История их возникновения отразилась в условиях, не восполненных оказавшимся в глубоком кризисе государством социального компромисса [12].

Эти условия предопределены логикой политики, ориентированной на императивы экономической и государственной систем. Обе управляемые средами субсистемы, взаимообразно образующие для себя окружающие миры, должны выйти по отношению друг к другу на определенный культурный уровень — и не только взаимообразно экстернализировать издержки, чтобы затем обременять неспособную на саморефлексию общую систему. В пределах отведенного для такой политики пространства для маневра весьма затруднительно правильно распределить груз проблем между государственными и экономическими субсистемами. Одни видят причины кризиса в необузданной собственной динамике экономического развития, другие — в наложенных на него бюрократических оковах. Социальное обуздание капитализма или перекладывание решения проблем с планирующих органов на рыночную экономику — вот соответствующие методы лечения. Одна сторона видит источник системно инициированных нарушений обыденной жизни в монетаризированной рабочей силе, другая — в бюрократическом сковывании личной инициативы. Но обе они сходятся на том, что нуждающиеся в защите сферы интеракций жизненного мира играют лишь пассивную роль по сравнению с движущими силами процесса модернизации общества, государства и экономики.

366

Между тем легитимисты социального государства везде и всюду сдают свои позиции, а неоконсерваторы со спокойной душой пытаются расторгнуть достигнутый в социальной сфере компромисс — или по крайней мере изменить его условия. Они готовы не только смириться с радикальными условиями утилизации капитала, выполнять которые в своем жизненном мира какое-то время придется представителям не-привелигированных слоев населения и просто деклассированным элементам, но и пойти на самые рискованные начинания, которые в конечном итоге отразятся на положении всего общества. На границах постоянно самосегментирующегося общества возникают новые клановые структуры. Экономический рост поддерживается с помощью инноваций, впервые оказавшихся неотделимыми от вышедшей из-под контроля спирали гонки вооружений. Одновременно нормативное своеобразие рационализированных жизненных миров, как всегда селективно, выражается не только в классических требованиях более справедливого распределения, но и в широком спектре так называемых постматериальных ценностей, в интересе к сохранению естественных основ и коммуникативных внутренних структур предельно дифференцированных жизненных форм. По этому поводу в новых сопредельных плоскостях между императивами систем и жизненных миров вспыхивают конфликты, которые компромиссным структурам никак не удается предотвратить. В наши дни встает вопрос, можно ли вообще добиться нового компромисса на основе старых правил системно ориентированной полемики — или же кризисный менеджмент, настроившийся на вызванный системой и уже воспринимаемый как системный кризис, окажется бессильным перед напором социальных движений, ориентирующихся уже не на потребности системы в управлении, а на переход, преодоление границ между системой и жизненным миром.

4

Подняв этот вопрос, мы затронули еще один момент — возможность преодоления полномасштабного кризиса, справиться с которым философия практики когда-то предлагала средствами революционно-преобразующей деятельности. При отказе от трактовки общества в целом как высокоразвитого субъекта, который познает себя, определяет и осуществляет, отсутствует траектория пути самоотношения; революционерам она нужна, чтобы помочь эксплуатируемому макросубъекту, воздействуя на него в рамках, помимо и вне его самовоздействия и самоосуществления. Без самоотносящегося макросубъекта саморефлексивное познание общественной тотальности так же немыслимо, как и самовоздействие общества. Межсубъектные отношения такого уровня, как процессы волеобразования и формирования общественного

367

мнения, занимают место высокоразвитого субъекта — общества в целом, — и отношения саморефлексии теряют смысл. Встает вопрос, а имеет ли вообще смысл при изменившихся предпосылках говорить о том, что общество само воздействует и влияет на себя».

Самовоздействие требует, во-первых, рефлексивного центра, в котором общество в процессе самопонимания формирует само себя, а во-вторых — исполнительной системы, способной не только функционировать как часть единого целого, но и воздействовать на него. Могут ли современные общества выполнить эти два условия? Системная теория создала образ ацентричного общества «без центральных органов» [13]. Согласно ей жизненный мир полностью разлагается на такие функционально специализированные подсистемы, как экономика, государство, просвещение, наука и т.д. Эти системные монады, субстанционизировавшие изжившие себя межсубъектные отношения с помощью функциональных контекстов, по отношению друг к другу совершенно симметричны, хотя их такое равновесие не поддерживает общество. Подсистемы обоюдно поддерживают друг друга, причем ни одна из них не может достичь приоритетной роли в процессе развития функций общественного организма и решить задачу общества в целом. Ни одна из подсистем не может занять место на вершине иерархии и стать воплощением всего и вся наподобие императоров, в стратифицированных обществах олицетворявших свои империи. Современные общества не имеют в своем распоряжении саморефлексирующих управленческих инстанций.

С точки зрения системной теории подсистемы с учетом собственных функций развиваются, как и самосознание. Поэтому они рассматривают целое только как его конкретное общественное окружение: «Крайне сложно и даже невозможно достичь всем обществом консенсуса относительно того, что существует и что имеет законную силу; то, что называется консенсусом, воспринимается как временное явление. Кроме того, существуют продуктивные, обусловленные функциональной спецификой синтезы реальности на комплексном уровне, — это функциональные системы, неспособные суммировать себя в общемировую перспективу в смысле congregatio corporum и universitas rerum» [14]. Луманн следующим образом объясняет, что такое временное явление: «Гуссерль нашел весьма своеобразное решение, имевшее далекоидущие последствия для всех позднейших социологических дискуссий: он назвал этот синтез, это временное явление «жизненным миром» и поставил его в положение последнего и окончательного исходного базиса или вполне конкретного a priori». По Луманну, такая позиция совершенно несостоятельна с социологической точки зрения, поскольку отводит жизненному миру своего рода «бытийное преимущество».

368

Наследие постулированного Гуссерлем априоризма, возможно, и является серьезным препятствием на пути развития различных вариантов социальной феноменологии [15]; но одновременно оно позволило тем, кто сильно задолжал трансцендентальной философии, освоить такое понятие коммуникативной теории, как жизненный мир. От него очень трудно отказаться потому, что оно учитывает обобществление языка как основополагающе событие. Участники интеракций не смогут совершить координационные речевые акты, входя в жизненный мир — разделенный, межсубъектно устремленный к языковым ситуациям и укорененный в телесности и вещности. Любой жизненный мир образует для тех, кто совершает действия, нацеленные на взаимопонимание, в первом лице, в единственном или множественном числе, тотальность смысловых и отсылочных контекстов с точкой отсчета в системе координат исторической эпохи, социального пространства и семантического поля. К тому же существуют различные жизненные миры, которые обособляются, а из-за отсутствия взаимопонимания сталкиваются друг с другом. В качестве тотальностей они соответствуют своим стремлениям к универсальности и избавлены от дифференций, пока, по словам Гадамера, не «сольются» их горизонты взаимопонимания. Поэтому в современном, полномасштабно децентрализованном обществе в процессе коммуникативных повседневных действий сохраняется виртуальный центр, самостоятельно стремящийся к взаимопониманию. Функционально специфицированные системы действий, находясь в пределах горизонта жизненного мира, интуитивно сохраняют по отношению к нему дистанцию. Этот центр, конечно же, представляет собой проекцию, но достаточно эффективно действующую. Проекты тотальности порождают конкурирующие центры. Даже коллективная идентичность мелькает порой в потоке интерпретаций, создавая ощущение непрочной сети, но не стабильного центра саморефлексии.

Тем не мене повседневная практика даже в нестратифицированных обществах (т.е. в обществах, не имеющих возможности обрести знания о самих себе с помощью традиционных форм репрезентативного самоизображения) оставляет место для процессов взаимопонимания и образования идентичности. В современных обществах на основании полифонических и неясных проектов тотальности формируется диффузное общее сознание. Благодаря специфическим темам и упорядоченному стилю выражений оно концентрируется и находит гораздо более четкое выражение в предельно насыщенных и достигших наивысшей стадии развития коммуникативных публичных процессах. Такие коммуникативные технологии, как книгопечатание и пресса, а впоследствии радио и телевидение, позволили высказываться в любом

369

контексте и обеспечили создание предельно дифференцированной сети локальных и межрегиональных, литературных, научных и политических, межпартийных и обусловленных спецификой какого-либо объединения или союза публичных связей. Публично институционализируются те процессы волеобразования и формирования общественного мнения, которые, как бы они ни были специализированны, нацелены на диффузию и сочетание друг с другом. Они происходят в открытом пространстве; все общественные группы готовы к взаимным контактам. Благодаря почти явной универсалистской тенденции они обладают дискурсивными структурами. Их общий отсыл — всеохватывающая социальная группа, внутри которой все общество познает самого себя. Европейское Просвещение творчески переработало этот опыт и использовало его при составлении своих программ.

То, что Луманн называет «консенсусом, достигнутым всем обществом», зависит от контекста и носит фаллибельный характер — в действительности же это временное явление. Но существует рефлексивное знание всего общества о самом себе. Оно появилось благодаря высокоразвитым межсубъектным отношениям внутри общественных групп и поэтому уже не соответствует жестким критериям саморефлексии высокоразвитого субъекта. Наличие такого центра самостоятельного взаимопонимания совершенно недостаточно для воздействия общества на самого себя; для этого требуется еще центр, управляющая инстанция, воспринимающая и знания, и импульсы общественных групп и претворяющая их в жизнь.