Мечников

идеализма, чем и разнится существенно от Казимира Бруссе, твердо стоящего на физиологической почве. Гёте, который меньше разбираемого нами автора может быть заподозрен в идеалистических преувеличениях, рассказывает о себе нижеследующий факт: «Среди повальной гнилой горячки я подвергался неотразимой опасности заражения, от которого меня спасла только моя твердая воля. Трудно поверить, какое громадное влияние имеет в подобных случаях сильная воля, которая возбуждает напряженную деятельность во всех частях тела и делает их способными противостоять внешним влияниям. Страх же ослабляет органическую деятельность и отдает нас беззащитными на жертву врагам». Ни один опытный врач не станет отрицать, что исход многих, даже чисто хирургических повреждений в значительной степени зависит от настроения духа больного.

Мы цитируем здесь разнообразные примеры не столько для того, чтобы дать точную мерку деятельности нравственных факторов в вопросах благосостояния и здоровья, сколько для того, чтобы указать, в каком смысле разбираемые здесь авторы принимают моральные влияния и внутреннюю самодеятельность нашего Я.

Различные душевные состояния обыкновенно сопровождаются различными сокращениями мускулов не только лица, но и других частей тела и уже через это одно влияют на самые физиологические процессы. Чувство радости или благосостояния, например, вызывает в мускулах вообще, и в особенности в грудных мускулах, усиленную эластичность, позволяющую нам дышать вольнее; чувство горя, беспомощности, вызывая всеобщее мускульное сокращение, затрудняет кровообращение и дыхание. Легко понять, что частое повторение одних и тех же ощущений должно вызывать в различных наших органах соответствующее этим чувствам возбуждение или прострацию, обращающуюся, наконец, в органическую привычку. В этом смысле мы вправе сказать, что наше обычное душевное настроение обусловливает до известной степени самое анатомическое строение тела. Само собою разумеется, что эта зависимость анатомической организации от ощущений гораздо значительнее смолоду, когда тело еще не приняло своего окончательного склада. В ребенке можно вызвать тяжкие органические повреждения одним только продолжительным влиянием нравственных причин. Впрочем, и в зрелом возрасте организм не вовсе теряет способность изменяться анатомически под влиянием обычных ощущений. Чрезвычайно интересно было бы уяснить вопрос о том, в какой мере не одни только мягкие, подвижные части организма подлежат подобного рода изменениям; но подобных уяснений невозможно требовать от популяризаторов, так как труды специалистов в этом направлении очень еще малочисленны и ничтожны. Как на образчик их мы можем указать на интересную диссертацию женевского доктора Госса о произвольных повреждениях черепа (Essai sur les deformations artificielles du crane).

Таким образом, внутреннее Я нравственных гигиенистов очень существенно отличается от души психологов старой школы тем, что оно не есть нечто постоянное, неизменное и независимое. В каждую данную минуту я обладаю некоторою способностью самостоятельно реагировать против внешних влияний, и эта способность реакции составляет мою индивидуальность, мой характер, мой темперамент. Но она есть результат сложнейших внешних влияний и внутренних

реакций прошлого и вовсе не в каждую минуту равняется самой себе. В нее привходят влияния и реакции, пережитые мною в особе моих родителей и предков. Они составляют то, что называют наследственностью. Наследственность называется прямою, если она переходит от матери и отца; косвенною, когда субъектом наследуются признаки своих родичей по восходящей линии. Перемежающаяся наследственность называется атавизмом. Во всем животном царстве встречаются еще крайне непонятные случаи отражения на плоде вторичного брака некоторых свойств первого мужа или первой жены. Психиатры придают наследственности большое значение в деле передачи умственных повреждений. По их свидетельству, умопомешательство, или сумасшествие, передается часто отдаленным потомкам; но даже временные и менее существенные умственные расстройства родителей более или менее пагубно отражаются на детях. Д-р Вуазен (Voisin) в госпитале Salpetriere имел случай произвести чрезвычайно интересные наблюдения над семнадцатью детьми, зачатыми их родителями в пьяном виде. Из них трое родились идиотами, двое эпилептиками, одиннадцать умерли от конвульсий, не прожив одного года, наконец, последний уже в раннем возрасте выказывал признаки размягчения мозга. Наблюдения того же доктора над детьми родителей, страдавших запоем, но зачатыми не во время пароксизма, дали не менее печальные результаты: идиотизм или падучая болезнь составляют почти общий их удел. Тем не менее Макс Симон Утверждает, что во всех известных ему случаях наследственной передачи сумасшествия страшный недуг этот мог бы быть предупрежден, если бы к тому были приняты заблаговременно надлежащие меры.

Новейшие психологи вполне основательно смеются над старою схоластикой, которая делила человеческий дух на какие-то мистические рубрики: разум, суждение, воля, воображение, память и пр., между которыми она уставляла иерархическую зависимость. Каждой из этих душевных способностей приписывалось самостоятельное существование я подведомственность своим особым законам. Подразделение это не выдерживает никакой критики. Но так как для успешнейшего анализа самодеятельности нашего внутреннего Я нужно установить некоторые категории, то Фейхтерслебен различает три группы душевных проявлений: воображение, воля и ум. Автор сам, по-видимому, не придает этому делению никакого научного значения, но для преследуемых им практических целей оно вполне достаточно. В каждом человеке эти три группы могут быть между собою в крайне разнообразных сочетаниях. Вообще же говоря, в детском возрасте преобладает воображение, в юношеском — воля, т.е. стремление подчинять внешнюю среду своим внутренним побуждениям; в зрелом возрасте господствует ум, т.е. способность подводить итоги своим впечатлениям. Продукт воображения — впечатления и чувства, продукт воли — деятельность, энергия, продукт разума — мысль. Бесплодно было бы стремиться к поддержанию в себе постоянного равновесия между этими тремя группами. Прогресс и здесь, как во всем, идет путем ежечасного нарушения этого равновесия, тотчас же восстанавливающегося вновь только для того, чтобы быть снова нарушенным. С гигиенической точки зрения чрезвычайно важно, чтобы эти три стороны постоянно действовали и постоянно находили себе пригодный запас здоровой пищи; но всякое притязание на сознательное установление строгого равновесия между ними было бы излишним педантизмом, вредным, как всякое чрезмерное обращение

внимания на самого себя. В разговорном языке существует на этот счет немалая путаница, которую книга Фейхтерслебена способна устранить только в слабой степени, так как определения вообще составляют наименее удовлетворительную ее часть. Если человек напряженно работает, например, одними только руками, оставляя ноги без всякого упражнения, то ноги будут ослабевать, ибо усиленная деятельность рук должна совершаться на их счет; но мы совершенно не вправе сказать то же самое о воображении, воле и уме, так как это не суть какие-нибудь самостоятельные органы души, имеющие каждый свою особую экономию; это три произвольно установленные категории, необходимые для удобства изложения и наблюдения. Очень может быть, что труды новейших психофизиологов перевернут эти категории вверх дном. Изучая формы природы, мы можем различать в ней точки, линии и поверхности; но предполагать антагонизм между точками, линиями и поверхностями было бы смешно. Моралисты усиленно рекомендуют нам подчинять воображение уму; но эта мудрая истина не имеет никакого значения уже потому, что мы вовсе не знаем тех путей, которыми может быть достигнуто это подчинение. К тому же ум может работать только над материалом, поставляемым ему воображением; обуздывая деятельность воображения, мы рискуем оставить его без должной пищи. Контролировать наше внутреннее Я всего вернее постоянным сопоставлением его с внешнею средою, т.е. с природою и другими людьми.

Затем посмотрим, что говорят вышеупомянутые гигиенисты о каждой из этих трех сторон нашего душевного состояния в отдельности.

II

Воображением Фейхтерслебен называет самую элементарную и самую универсальную способность человеческого сознания воспринимать новые впечатления. Элементарна эта способность потому, что просыпается в нас раньше всех других сторон и обусловливает собою пробуждение ума и воли. Ребенок в раннюю пору своего развития живет только воображением. Оно действует и во время сна, когда другие наши способности безусловно отдыхают. Воображение участвует даже в процессах животной и растительной жизни, служа, так сказать, непосредственным фактором сознательных отношений к природе. Таким образом, очевидно, что Фейхтерслебен относит к этой категории всю сумму ощущений. Для того чтобы мы сознательно видели предмет, оптически действующий на глаз, еще недостаточно, чтобы изображение этого предмета отразилось на нашей сетчатой оболочке. Каждому случалось, конечно, не замечать того, что он видел; глаз не теряет своей способности отражать предмет, даже когда порвется оптический нерв, но слепота в этом случае неизбежна. Этот физиологический процесс, посредством которого отражение предмета на сетчатой оболочке становится достоянием сознания, принадлежит уже к категории воображения. Мы не знаем, в чем заключается этот процесс, но мы знаем, что он способен воспроизводиться без оптического действия: когда мы вспоминаем предмет, виденный прежде, в нас повторяется этот акт воображения, не имеющий в этом случае себе внешней объективной причины. В питании, в половом возбуждении роль воображения

точно так же несомненна и, может быть, даже гораздо значительнее. Ролью воображения в процессах питания объясняются различные гастрономические вкусы, часто трудно примиримые с физиологическим учением о пище. Например, курица, бесспорно, менее питательна и труднее переварима, чем говядина, но многие отдают ей решительное предпочтение перед последнею. Половая любовь есть плод воображения, связанного с половыми процессами. В деле гастрономии, как и в деле любви, мы не только встречаем на каждом шагу трудно объяснимые для нас пристрастия, но еще и более поразительные на поверхностный взгляд отвращения, так называемые идиосинкразии. Резкие примеры этих идиосинкразий приводятся в большом числе в каждом ученом или популярном сочинении, трактующем об этой теме; повторять их здесь мы считаем излишним, так как примеры эти в действительности встречаются на каждом шагу. Замечательно, что они свойственны не только изнеженным и избалованным людям, но также субъектам, обладающим большою нравственною выдержкою и полным здоровьем. Мне хорошо известен весьма почтенный и умный господин, которого один вид вишен, или даже самое название этой ягоды, приводит в нервное содрогание и вызывает на всем теле так называемую chair de pouleii. Совершенно основательно приписывая эти странности воображению, общественное мнение почему-то относится к ним презрительно. Пора убедиться, что продукты воображения столь же вещественны и реальны, как и всякие другие человеческие отправления. Из этого, конечно, еще не следует, чтобы они ни в каком случае не могли быть вредны. Перелом ноги также дело очень реальное и вещественное, но мы тем не менее боремся против него всеми силами. Бороться с идиосинкразиями и своеобразными вкусами следует непременно, но только в таком случае, когда вкусы эти сами по себе вредны или способны повести к вредным последствиям. Во всех же иных случаях мы обязаны относиться к ним, замечая их в самих себе или в других, с тем уважением, которое всякий порядочный человек чувствует к личности другого. В особенности в деле половых процессов воображение, вкусы и взаимная склонность родителей играют важную роль по отношению к воспроизведению здорового потомства. Фейхтерслебен утверждает, что воображение родителей в значительной степени обусловливает формы будущих младенцев; в этом смысле все мы можем быть названы детьми воображения.

Э.Бушю (Е. Воисhut. Hygiene de la premiere enfance... Paris, 1862.) довольно внимательно исследует этот темный вопрос.

Но не надо полагать, будто роль воображения ограничена одними низменными сферами нашего духовного быта. Это в полном смысле слова универсальная способность. В самых высших комбинациях мысли, в величайших научных открытиях воображение участвует едва ли меньше, чем и все другие наши способности. В области точного знания, и даже в науках математических, мы на каждом шагу нуждаемся в содействии воображения, так как память есть только одна из его сторон, которая едва ли может развиваться независимо от других его сторон. Впрочем, как скоро мы называем умом нашу способность подводить нашим впечатлениям общие итоги, т.е. извлекать из массы разрозненных явлений их общую, объединяющую сторону, то говорить о тесной зависимости ума от воображения нам кажется совершенно излишним. Сильные умы, сопровождаемые слабо развитым воображением, если и встречаются иногда в действительности, то

мы называем их черствыми или сухими умами. Из их категории можно насчитать несколько знаменитых педантов и схоластов, но Дарвины, Прудоны и подобные им первоклассные деятели по всевозможным отраслям вербуются не из числа филистеров.

Роль воображения сводится к тому, чтобы поставлять нашему сознанию возможно полные, живые и верные отражения действительности. Вследствие самой сложности своей роли в нем ежечасно возможны очень значительные уклонения и расстройства. По свидетельству Эскироля и многих других гигиенистов, собственно сумасшествие есть почти всегда болезнь воображения. Даже не доходя до столь существенного расстройства, воображение, однако ж, очень часто способно доставлять нам почерпнутые извне впечатления в искаженном или превратном виде. Очень часто это уклонение воображения от его нормальной деятельности зависит от посторонних органических причин и не может быть отнесено к области нравственной гигиены. Мы знаем, например, что глаз у многих людей не способен различать красный цвет от зеленого; само собою разумеется, что человек, наделенный таким пороком зрения, не может выработать в себе никакою нравственною гигиеною правильного представления о цветах. При болезнях печени или при катаре пищеварительных органов мы постоянно ощущаем ряд мучительных беспокойств, которые одолевают впечатления, поставляемые нам извне воображением. В подобных случаях мы очень часто бываем склонны приписывать это томительное ощущение не прямой его патологической причине, а тем явлениям, которые бесследно проходят через наше сознание. Вместо того чтобы возненавидеть нашу болезнь, мы переносим нашу ненависть на внешний мир, в котором с некоторым злорадством стараемся разыскивать одни только мрачные стороны. Такое состояние само по себе не составляет еще душевного или нравственного расстройства, но оно легко может сделаться таковым. Наиболее распространенные виды болезней воображения могут быть отнесены к двум категориям: переусиленной или недостаточной восприимчивости. Если без всякой внешней патологической причины воображение начинает работать слишком усиленно, как это обыкновенно бывает у богато одаренных детей, то внимательною гигиеною в большей части случаев можно регулировать его деятельность. Самое важное средство в этом случае — направлять свое воображение на такие занятия, где деятельность его всего легче может быть контролируема и где болезненность преувеличенной восприимчивости всего менее вызывает мучительные ощущения. Впечатление всего легче контролировать и подавлять впечатлением же. Первоначально такое лечение может иметь только паллиативное значение; но если занятие вполне увлекает вас, если оно является в ваших глазах не одною только нравственною гимнастикою, то влияние его может вполне излечить своевременно замеченное расстройство. Занятия по ночам китайскою идеографиейiii, для изучения которой я имел перед собою очень мало времени, совершенно излечили меня от гипнотических галлюцинаций, которым я был подвержен с детства. Шум машины, который при переходе на новую квартиру обратил для меня дом в источник многих мучений, совершенно перестал меня тревожить после того, как в течение нескольких недель я был увлечен сильно интересовавшею меня литературною работою. Каждому легко проверить на собственном опыте действительность рекомендуемого здесь средства. Только следует заметить, что

гимнастика, т.е. бесцельное упражнение, столь часто рекомендуемое врачами против чисто физических расстройств, в нравственной гигиене может иметь очень мало применения. Спасительных результатов можно ожидать только от такой умственной деятельности, которая интересует вас ожидаемым от нее результатом или, по крайней мере как занятия некоторыми искусствами, самим своим процессом. Деятельность, которую вы предпишете себе как ложку касторового масла, не оставит после себя ничего, кроме утомления. Нравственная гигиена с беспощадностью говорит нам: человек, которого ничто не интересует, кроме самого себя, не может быть здоровым.

Притупление деятельности воображения обесцвечивает жизнь и порождает скуку. Сделавшись хроническим настроением духа, скука становится одним из опаснейших бичей человечества; но как временное состояние души она может быть в высшей степени благодетельна. Если она происходит только от того, что истощился запас впечатлений, которые воображение может черпать из внешней среды, то лечение ее сводится к приисканию новых источников впечатлений, в расширении внешней среды, если это возможно, или же в большем углублении себя в ту среду, которая уже казалась исчерпанною. К сожалению, предел возможного для нас углубления в явления окружающей среды всегда более или менее ограничен, хоть он и не одинаков для каждого характера и темперамента. Предел этот каждый легко может найти для себя. Есть характеры и темпераменты, которым свойственно углубляться, другие же натуры как будто созданы для того, чтобы порхать на поверхности житейских явлений. И те и другие могут быть здоровы и счастливы, могут найти подобающее им место в общей экономии природы. Надо только, чтобы они соразмеряли избираемые ими пути со своими действительными склонностями. Если скука и бесцветность жизни проистекают не от времени и внешних причин, а от решительного притупления воображения, то дело представляется гораздо серьезнее. Такие случаи апатии или бездеятельности воображения встречаются в действительности гораздо чаще, чем обыкновенно думают. Моралисты очень много говорили о той пресыщенности или разочаровании, которые грозят каждому, отдающему всю свою жизнь на служение мелким, узкоэгоистическим интересам. Еще немного лет тому назад этот вид притупления впечатления или восприимчивости был почти поголовным достоянием всего так называемого образованного общества. Возникновение всяких эпидемий, как физических, так и нравственных, имеет всегда главнейшим образом социальную причину. Так, и причиною поголовного разочарования героев только что минувшего времени была не мрачная поэзия Байрона, а тот крайне своеобразный общественный строй, который из Франции распространился на всю Европу. Французская буржуазия, выдвинутая на первый план в начале нынешнего столетия, жадно бросилась на приобретение тех вещественных благ, на которые она только что завоевала себе политическое право. Первое поколение, занятое этою погонею за наживой, не имело времени скучать и разочаровываться; но сыновья разжившихся отцов, которым эти мирские блага достались рано и без борьбы, полагали весь долг фешенебельного человека в более или менее эстетической жуировке жизнью. Таким образом, они очень скоро изживали весь капитал своего воображения, т.е. впечатлительности, среди всяких излишеств и влачили остаток своих дней никому не нужными коптителями неба. А эта мертвящая апатия столь

же тягостна для самого пациента, как и для общества, породившего его. В настоящее время мода на это разочарование прошла, т.е., точнее говоря, изменился общественный строй, породивший это явление. Между французскою буржуазиею Второй империи, которую описывает Эмиль Золя в своих романах, и буржуазиею июльской монархии, изображенною Эженом Сю в некоторых лучших его произведениях, лежит целая пропасть. Это показывает, между прочим, что мода вовсе не так самодержавно господствует над нами, как это обыкновенно думают. Но притупление воображения порождается не одними вакханалиями пресыщения, которого безнравственное и противогигиеническое значение ясно само собою. Оно может быть порождено и диаметрально противоположною причиною. Слишком строгий пуританизм и подчинение своей жизни и личности с ранних лет одной узкой идее долга, если оно не сопровождается фанатическим возбуждением всего нашего существа, неизбежно ведет к тем же результатам. Привыкший с детства подавлять в себе воображение во имя сухого, отвлеченного догмата или принципа в зрелом возрасте уже не может снова вызвать к жизни эту заглохшую сторону своего существа и остается безжизненным педантом, столь же бесполезным и столь же ипохондрическим коптителем неба, как и разочарованный хлыщ минувшего поколения. Примеров таких заморенных личностей мы можем найти множество в протестантских странах, особенно в Англии и в некоторых кантонах Швейцарии. В демократической Америке напряженная практическая деятельность била до сих пор живым ключом и сбрасывала безжизненную шелуху пуританизма, который, однако, уже начинает оказывать свое влияние и в штатах Старой Англии. Наконец, и всего чаще, по крайней мере в нашем быту, притупление воображения является продуктом совершенно иных противогигиенических условий. Лермонтов с содроганием думает о судьбе «гения, прикованного к канцелярскому столу». Но не только гений, но и всякий самый заурядный человек, будучи систематически обречен на работу, не дающую никакой пищи его душевным способностям, неизбежно идет навстречу тому мрачному душевному расстройству, о котором мы говорим. Нравственная гигиена не требует от нас, чтобы мы постоянно занимались только тем, что нам нравится; но она возводит в безусловный закон положение, что человек должен посвящать себя только такому делу, которое способно давать здоровую пищу его способностям. Природа беспощадна в своих приговорах, и, если вы свели себя на роль автомата, она мало-помалу отберет у вас все, что было бы ненужною роскошью чисто механического существования. Те, которых судьба приковала к подобной роли и которые не могут порвать своих уз, должны, по крайней мере, заблаговременно употребить весь свой досуг и все свои свободные силы на то, чтобы развивать и поддерживать в себе впечатлительность или воображение хоть бы паллиативными мерами.

Романисты и поэты романтической школы воспроизводят обыкновенно великих исторических злодеев в образе людей чувственных, страстных и порывистых, с необузданным воображением и сильною, порочною волею. Этот прием почти никогда не оправдывается действительностью. Вообще, тираны и мучители человечества только в исключительных случаях любят действительно услаждать себя видом человеческих страданий. Таким исключительным извергом был, насколько можно судить по дошедшим до нас достоверным источникам, отец знаменитой Беатриче Ченчи, старик, изживший, вероятно, смолоду весь запас

своей восприимчивости в оргиях и разврате, составлявших обычный порядок римского общества эпохи реставрации. Только чтобы наполнить объявшую его при жизни гробовую пустоту, он совершает ряд систематических, обдуманных и холодно рассчитанных невероятных злодейств, чтобы видом чужих страданий заставить себя хоть на время забыть, что сам он даже утратил способность страдать. Грегоровиус, затеявший восстановить репутацию Лукреции Борджиа, будто бы оклеветанной романтиками и историками, нарисовал нам образ, гораздо более отвратительный, чем фантастичеcкая Лукреция Виктора Гюго. Страстная развратница французской трагедии способна горячо любить своего сына, способна возмущаться и оскорбляться картиною собственных своих злодейств. Не такова Лукреция Борджиа Грегоровиуса: миловидная толстушка с простоватым лицом, очевидно столь давно и столь основательно утратившая способность воспринимать какие бы то ни было нравственные или душевные ощущения, она даже не подозревает этой способности у других. С детства посвященная во все тайны физической любви, она в ней одной находит источник грубо чувственных ощущений, способных вызывать ее из состояния полной апатии, охватившей ее со всех сторон. Но и этот источник начинает приметно иссякать. Как утопающий хватается за соломинку, так и она сосредоточивает все свои помыслы на выборе любовников, способных раздувать в ней угасающее пламя похоти. Приходится перешагнуть через убийство, так что ж? Разве смерть хуже того состояния, той глубокой апатии, в которой она сама обретается всю свою жизнь? Человек ценит жизнь и страдания других настолько, насколько собственная его жизнь и собственные страдания имеют цену в его глазах. Душевная пустота, результат притупленной восприимчивости, теперь, как и во времена Нерона, Калигулы, Борджиа, представляет источник всякого рода злодейств, гораздо более обильный, чем порочная воля и увлечения страстей. Не следует только забывать, что презрение собственной жизни вовсе не избавляет нас от страха смерти. Совершенно наоборот: полный сил, впечатлений и надежд юноша смотрит обыкновенно смелее в глаза смерти, чем отупелый ипохондрик или разбитый параличом старик, и тем более мы не хотим умирать, чем менее способны пользоваться жизнью.

Фейхтерслебен приводит несколько примеров совершенно анормальной деятельности воображения. В числе студентов известного голландского врача Бургаава был один, обладавший странною способностью воспринимать все те болезни, которые описывал профессор: лихорадки, воспаления, невралгии. По окончании первого года он был вынужден оставить медицинские занятия вовсе. В конце прошлого столетия англичанин, прочитав описание мучительной смерти человека, укушенного бешеною собакой, сам заболел водобоязнью и умер на следующий день. Несколько лет тому назад в Бордо молодая горничная, в присутствии которой пускали кровь ее госпоже, почувствовала боль ланцета и получила действительную ранку в том самом месте, где был сделан разрез у пациентки. По свидетельству многих врачей, воображение иногда способно вызывать вполне реальные патологические повреждения, точно так же как и способно излечивать действительные болезни. Последнее, впрочем, подтверждается многочисленными, ежедневно повторяющимися примерами исцеления недугов гомеопатами, магнетизерами, парижским зуавом Жакобом,

московским Иваном Яковлевичем Корейшей и т.п. Императрица Мария-Луиза, будучи серьезно больна, требовала у своего врача Круазера каких-то пилюль, которые он считал для нее вредными. Вместо них он принес ей позолоченные хлебные шарики. После нескольких приемов у нее обнаружилась рвота, и вскоре она почувствовала действительное облегчение. Один монах, решив принять на следующий день слабительное, видел во сне, будто он действительно принял его, и этот сон оказал на него такое же действие, как и самое лекарство.

Тот же автор утверждает, что воображение оказывает вообще благотворное влияние на продолжительность жизни. В подтверждение он приводит тот факт, что смертность между женщинами, которые одарены богаче мужчин в смысле впечатлительности, значительно слабее, чем между мужчинами, во всех странах Европы. Самый факт не подлежит никакому сомнению, но объяснение его, по нашему мнению, нуждается в проверке. Данные, заимствованные из ревизии, произведенной в Париже в эпоху Реставрации, на которые ссылается переводчик Фейхтерслебена, не доказывают решительно ничего. Если в это время число женщин от 80 до 85 лет было 3600 против 2800 мужчин, а в дальнейших возрастах перевес еще решительнее сказывался в пользу прекрасного пола, то это легко можно объяснить себе тем, что гильотина республики и бойни Первой империи щадили женщин гораздо больше, чем мужчин. Но приблизительно то же соотношение между полами относительно средней продолжительности жизни замечено и в новейшие времена. В Европе вообще мальчиков родится больше, чем девочек, но женское народонаселение всегда превышает мужское на 2 и даже на 2,5 процента. Притом перевес этот начинает обнаруживаться в самом раннем возрасте. Из 1000 мальчиков доживают до одного года только 823, а девочек — 848. В 20 лет против 624 мужчин приходится 652 женщины. К 60 годам разница эта уменьшается и, по свидетельству Демонферана, на 365 женщин оказывается уже 363 мужчины. После этого возраста прежнее отношение между полами оказывается снова и еще с большею силою. Совершенно понятно, что смертность между женщинами всего сильнее в пору зрелости, особенно во Франции, где кроме опасности деторождения и мальтузианских мер, употребляемых против деторождения, жена отдается законом почти на полный произвол своего супруга. После же 60 лет женщина там может считать себя победительницею, закаленною в неравной борьбе. Относительно других стран заметим, что в Швеции на 10 женских смертей приходится 11 мужских, но распределение их по возрастам другое, чем во Франции. Всего значительнее здесь разность между смертностью мужчин и женщин в возрасте от 20 до 30 лет. В Бельгии до 16 лет мужчин больше, чем женщин. Но после этого возраста, по расчету Кетле, на 482 женщины приходится 462 мужчины. В Берлине на каждых 718 мальчиков одного года мы находим 734 девочки того же возраста, а в 60 лет отношение мужчин к числу женщин уже только 178:217. В Петербурге, по замечанию Ревелье-Пари, смертность между мужчинами значительнее, чем между женщинами. Замечательно, что число мертворожденных младенцев женского пола на 20 процентов меньше, чем число мертворожденных мальчиков.

При той капитальной роли, которую воображение играет в жизни и в развитии человечества, все, что прямо или косвенно влияет на воспитание этой драгоценной нашей способности, заслуживает, конечно, серьезного внимания. К

числу таких воспитывающих нашу впечатлительность средств следует отнести и изящные искусства. Из них музыка как наиболее непосредственно действующая на нервы практически применяется в некоторых психиатрических лечебницах к пользованию душевных расстройств. К сожалению, у разбираемых нами авторов мы не находим на этот счет никаких дельных указаний.

III

Под волею Фейхтерслебен разумеет совокупность практических способностей человека, т.е. категорию очень сложную и довольно смешанную. В противоположность воображению, т.е. тем нашим способностям, при помощи которых мы черпаем из внешней среды в форме впечатлений и чувств материал нашей духовной деятельности, воля есть активная сторона нашего сознания, возвращающая внешнему миру впечатления, заимствованные из него, но уже в переработанном виде. Всякое хотение еще не составляет воли, и люди, отличающиеся тряпичностью характера, очень часто обладают необузданными аппетитами и желаниями.

Воля, как и воображение, имеет свои корни в сфере животной жизни, но становится интересною с нравственно-гигиенической точки зрения, только поднявшись в сферы сознательного состояния. Как бы полно ни жил человек умом и воображением, но, если он не развивает в себе этой по преимуществу активной способности, его сознание плесневеет, как стоячая вода, и в нем обнаруживается целый ряд болезненных явлений. Люди, заеденные рефлексией, т.е. потерявшие всякую способность действовать, представляют для нас такой знакомый и избитый тип, что мы считаем своею обязанностью не распространяться на эту тему. К тому же вызывать в человеке волю рассуждениями совершенно невозможно. Пример в этом отношении гораздо необходимее и поучительнее всяких слов. Это очень хорошо понимали стоики, ценившие одну только волю. Было бы желательно, чтобы внимание воспитателей юношества было обращено на то, что они ни на волос не подвинут нравственного здоровья своих питомцев, доказывая им необходимость воли и энергии со всевозможных точек зрения и в то же время парализуя в них всякое проявление активности наказаниями или другим, более утонченным способом. Лучшим доказательством того, что наша воспитательная система главнейшим образом направлена на притупление этих активных способностей в своих пациентах, может служить то, что воля и энергия служат почти исключительным достоянием классов, не пользующихся благами воспитания. В народе русском Кольцов встречал героев, у которых хватало воли на то, чтобы

И с нуждой на пиру Быть с веселым лицом, На погибель идти — Песни петь соловьем.