Мечников
.pdfмилитаристических и в экономических стремлениях, выработавшихся у разных народов в весьма отдаленный от нас доисторический период.
Легко, однако, видеть, что выставленная Спенсером гипотеза покоится на вполне априорном предположении, которое в свою очередь основывается на слишком преувеличенной оценке значения милитаризма. В действительности война является лишь эпизодом в истории и представляет частный случай всеобщей борьбы за существование.
Египетские пирамиды, стены Вавилона, плотины в бухте Ханчжоу, масса других поразительных созданий человеческой силы и энергии, т.е. все то, что Герберт Спенсер не замедлил бы отнести к области экономизма, заключает в себе больше крови и слез, больше страданий и гнета, чем все мировые поля сражений вплоть до Седана и Плевны. И наоборот, во все эпохи и у самых различных народов можно найти примеры того, как общество создавалось благодаря войне и под влиянием военных обстоятельств и тем не менее где деспотизм, элемент принуждения, проявлялся в самых микроскопических дозах. Такими группировками были, например, в XVII веке Украинская Сечь, а в позднейшее время Черногория, республика сикхов в Пенджабе, многочисленные горные республики на Кавказе и в Абиссинии. Кабилы — один из самых воинственных народов на земном шаре, вместе с тем и один из самых свободных среди всех когда-либо живших или живущих на земле племен. Вот что говорит о них Эрнест Ренан, которого, как известно, трудно заподозрить в симпатии к анархическому принципу:
«Общественная жизнь берберов представляет нам редкий пример весьма совершенного социального строя, поддерживаемого без участия или вмешательства какой-либо власти, ставшей вне самого народа. В их жизни осуществлен идеал демократии, прямого народоправства в том идеальном виде, о котором мечтают наши утописты... Здесь вы не найдете и следов грубого восточного деспотизма, культа силы, рассматриваемой как выражение божественной воли... Монархическая форма правления у этого народа редкое исключение, и всюду, где она только встречается, можно быть уверенным, что здесь общественный строй складывался ненормальным образом.
Политическая и общественная организация берберов покоится на весьма развитом чувстве солидарности, которое превосходит солидарность, проявлявшуюся в других обществах. Учреждения взаимной помощи доведены у кабилов до удивительной степени совершенства. Их обычное право установило наказания для тех, кто осмеливается отказаться от проявления так называемых у нас чувств милосердия и сострадания... В частности, бедняки содержатся за счет общины... Если кто-либо захочет убить животное для мяса, он обязан уведомить об этом коммунального старосту и уделить часть мяса убитого животного для больных и беременных женщин своей коммуны. Иностранец, как только он прибывает в данную коммуну, становится участником общинного имущества»i.
Другой, не менее компетентный ученый прибавляет к этой характеристике следующее: «Физический труд отнюдь не считается постыдным и унизительным занятием у берберов, все члены общины занимаются им. У них также не существует возмутительного деления общества на благородных и неблагородных,
на паразитов, проводящих время в праздности, и на трудящихся, кормящих господ»ii.
Наконец, вот еще свидетельство третьего писателя, Дево: «Если кто-либо у берберов не в силах обработать землю собственным трудом за неимением рабочего скота или если он не в состоянии самолично перестроить свой дом, то джемаа (община, аналогичная швейцарской ландсгемейнде) решает, что она общими
силами обязана оказать ему помощь. Отказаться от участия в общей помощи никто не смеет»iii.
Кабилы точно так же, как и туареги, этот воинственный народ, отдающий войне лучшую часть своей жизни, пользуются, таким образом, сравнительно полной свободой. Им неизвестны в то же время двусмысленные благодеяния, вытекающие из социальной дифференциации населения на класс тунеядцев — паразитов — и класс трудящихся; богатые ничем не отличаются у них от бедныхiv.
С другой стороны, мы видим значительное количество народов, в течение веков стонущих под гнетом деспотизма и тем не менее питающих полное отвращение к войне, до такой степени, что они даже теряют способность защищаться; таковы, например, китайцы, таковы были венецианцы в эпоху управления дожейv.
Правда, существует много исторических примеров, доказывающих, что происхождение деспотизма может быть связано с войнами. Но так как общественные организации, созданные мечом, обыкновенно непрочны и недолговечны, то сам собою возникает вопрос: не представляется ли милитаризм только кажущейся, но не действительной причиной деспотизма? Все государства, созданные благодаря только завоеваниям, отличаются эфемерностью своего существования и притом никогда не бывают деспотическими в истинном смысле этого слова. Например, монголы, завоеватели Китая, весьма быстро «окитаились», приняли законы, нравы и даже самый язык побежденных. Турки, как хищные звери, бросившиеся на умиравшую цивилизацию Византии, уничтожали, грабили, разрушали, умерщвляли все, что только могло быть уничтожено и разрушено, но им все-таки удалось создать лишь поверхностно деспотический образ правления.
Мы видели выше, что в природе, т.е. в области биологических явлений, степень свободы отдельных особей, объединенных в коллективы, может служить мерилом прогресса. Если история как наука преследует задачу открытия под новыми социологическими наслоениями тех же законов и ступеней органической эволюции, то мы получаем возможность установить в области истории следующие стадии исторической эволюции:
I. Низший период. Этот период характеризуется преобладанием подневольных союзов, основанных на принуждении и устрашении, связанных внешней силой, подобно тому как это мы наблюдаем в рудиментарных колониях клеток, которые объединены вместе лишь простой внешней механической связью.
II. Переходный период. Этот период характеризуется преобладанием подчиненных союзов и группировок, объединенных между собою благодаря социальной дифференциации, разделению труда, доводимого до все большей и большей специализации.
III. Высший период. Этот период является периодом преобладания свободных союзов и групп, возникающих в силу свободного договора и объединяющих
отдельных людей в силу общности интересов, личных наклонностей и сознательного стремления к солидарности.
Одно из самых распространенных общих мест социологической науки также говорит, что истинная цивилизация познается по степени распространения в обществе свободы. И однако, если мы попытаемся применить непосредственно к истории критерий «все уменьшающегося принуждения», заимствуемый из области биологии, то мы на первом же шагу встретим серьезные препятствия. Так, например, мы уже заметили выше, что кабилы, этот полуцивилизованный народ, пользуются, несомненно, более высокой с социологической точки зрения общественной организацией, чем сами французы, победители кабилов. Между тем никто не будет оспаривать у французов права занимать первые ряды среди цивилизованных народов. К несчастью, мы имеем в данном случае дело не со случайной аномалией. Свободные народы довольно многочисленны на земном шаре, но все они без исключения представляют больше интереса для этнографа, чем для историка, так как в области наук, искусств и индустрии эти народы не вышли большею частью из периода так называемого «каменного века». Но между культурными народами можем ли мы назвать хоть один народ, который хотя бы в один какой-нибудь период своей истории не подвергался бы деспотизму, доходившему иногда до такой наглости, что осмеливался приписывать угнетению божественное происхождение. «Счастливые народы не имеют истории». Этот афоризм, однако, находится в резком противоречии с установленным нами выше принципом: утверждение, что «счастливые народы не имеют истории», как бы говорит, что культура несовместима и непримирима со свободой, хотя свобода — существенный элемент не только счастья, но и простого материального благосостояния.
Подобная пессимистическая оценка истории, как мне кажется, лежит в основании всех социальных теорий, пользующихся в наше время известностью и успехом. Эволюционисты вместе с Гербертом Спенсером утверждают, что дифференциация, т.е. неравенство людей в умственном и материальном отношении, является признаком прогресса цивилизацииvi.
Экономисты, придерживающиеся теорий Мальтуса, в свою очередь признают только один вид свободы — свободу конкуренции, т.е. право победителя пользоваться и злоупотреблять отнятым имуществом побежденного. Для мыслителей-эстетиков, блестящим представителем которых является Э. Ренан, плод развитой культуры — чрезвычайный рост материального и духовного богатства нашего времени — составляет достаточное вознаграждение за потерю свободы и счастья, потерю, которую следует рассматривать как роковой выкуп за пользование благами культуры и цивилизации; и даже самые страшные революционеры в конце концов недовольны не отсутствием свободы вообще, а только тем, что слишком недостаточно вознаграждение за утрату этой свободы.
Однако если мы, видя столь согласное утверждение взаимно враждебных партий и теорий, говорящих, что свобода несовместима с культурой, попытаемся взять свое утверждение обратно и примем теорию, утверждающую, что «человек вышел свободным из рук природы и только история и общество поработили его», то мы впадем в еще большее противоречие, чем прежде. Ведь все эти племена уганда с берегов озера Виктория-Ньянза, головы которых подвергаются
беспрестанной рубке для развлечения короля, все дагомейские негры, которые гибнут в ужасных мучениях, чтобы доставить славу своему царю и удовольствие своему доброму богу — змее, все несчастные, доводящие свою рабскую привязанность до того, что лишают себя жизни на могиле своего умершего владыки, чтобы скорее встретиться с ним в загробном мире и там стать снова его рабами, — ведь все они, несомненно, не развращены культурным воспитанием, привившим им рабские привычки. Джон Леббок в своем труде о первобытной цивилизации с истинно английской обстоятельностью собрал массу примеров, доказывающих в противоположность учению Руссо, что «человек природы», еще не испорченный цивилизацией, является отнюдь не «любезным, простым, добрым, но ревниво оберегающим свою свободу силачом», как его рисовала фантазия савойского философа во время его прогулок под сенью рощ Шарметта. Если свобода в том виде, в каком о ней мечтали наши утописты, действительно процветает у некоторых первобытных племен, то, с другой стороны, и деспотизм в столь необузданной форме, от которого приходили в восторг Боссюэ, Ксавье де Местр и автор «Махабхараты»vii, также не чужд для значительного количества племен, отсталых в культурном отношении.
Признавая, во всяком случае, что с точки зрения современной науки свобода есть единственная характерная черта цивилизации, мы не должны обойти молчанием того соображения, что социальная эволюция всюду находится в зависимости от органических условий. Следовательно, окружающая среда и вообще все естественные условия влияют со своей стороны на форму кооперации, направляя и координируя усилия отдельных личностей. В известной среде эта координация благодаря целому ряду благоприятных естественных условий совершается легко и просто; полезность дела, требуемого от каждого человека, так настоятельна и понятна всем, что объединение усилий не вызывает никаких споров
ивозражений.
Втаких случаях человеку удается без большого труда осуществить те свободные общественные союзы, которые стоят гораздо выше союзов, возникших в силу принуждения, и которым могут позавидовать даже самые цивилизованные нации. Понятно, история не интересуется такими народами-счастливцами, являющимися как редкие исключения в общей семье человечества; живя в особо благоприятной среде, они разрешили сравнительно легко и просто основную проблему человеческой истории, не затратив на это особенно много энергии и не создав культуры. Будучи, быть может, счастливее остальных народов, они не могут, однако, ничего завещать потомству и поэтому не интересуют историка.
Но особо благоприятствующая для человека среда, как мы сказали, является редким исключением, в большинстве же случаев мы всюду встречаем физикогеографические условия другого порядка, которые допускают процветание человеческой жизни только при условии разумной и сложной работы разнородных и многочисленных сил, стремящихся к такой широкой цели, всей важности которой даже и не понимает подавляющее большинство работающих. Здесь необходимая степень взаимной солидарности, естественно, не может получиться сразу из разумного и свободного содействия заинтересованных, и мы действительно
видим, что в подобных случаях общественная группа приступает к коллективной деятельности под самой грубой социологической формой, аналогию которой можно подыскать только в колониях одноклеточных организмов, объединенных чисто внешней механической связью. Легко понять, что окружающие условия подобного рода пользуются особо привилегированным положением у историков, обязанных, между прочим, подсчитывать и изучать победы человека над космической средой.
Мы далеки от географического фатализма, в котором нередко упрекают теорию о влиянии среды. По моему мнению, причину возникновения и характер первобытных учреждений и их последующей эволюции следует искать не в самой среде, а в соотношениях между средой и способностью населяющих данную среду людей к кооперации и солидарности. Таким образом, историческая ценность той или другой географической среды, предполагая даже, что она в физическом отношении при всех обстоятельствах остается неизменяемой, тем не менее бывает различна в разные исторические эпохи, смотря по степени способностей обитателей к добровольному солидарно-кооперативному труду.
Пусть деспотизм проявляется под какой угодно формой — монархической, военной или жреческой, пусть это будет в какой угодно фазе исторического развития - в варварской или в цивилизованной, — человек будет угнетаем только потому, что он неспособен сознательно проявить кооперативную солидарность для отпора силе угнетения. Деспот под видом ли жреца, воина, царя всегда являлся в истории только живым символом и олицетворением неспособности, бессознательности и бессилия угнетаемых им народных масс.
Но в тех случаях, когда история развивается нормальным образом, в известный период наступает все большее и большее равновесие между условиями среды и анархическими стремлениями народа; мало-помалу проявляется прогресс, т.е. те изменения в общественном самосознании, которые наблюдаются уже в чисто биологических явлениях; этот прогресс в общественной жизни идет от угнетения к анархии, от солидарности, предписываемой средой или внешней силой, к солидарности добровольной и сознательной.
Что касается до различия, устанавливаемого Спенсером между милитаризмом, порождающим угнетение, и экономизмом, неизбежно ведущим к свободе, то мы должны сказать по этому поводу, что это различие не объясняет ничего; по моему мнению, оно даже не соответствует действительности. В самом деле, средневековый крепостной крестьянин только из одних экономических побуждений шел в крепостную зависимость к феодалу-грабителю; с другой стороны, чисто «экономический» элемент — купцы Карфагена и Венеции властвовали над слабыми народами силой наемного оружия, т.е. при помощи «милитаристического» элемента.
Говоря вообще, война, как это я уже отметил выше, представляет собою далеко не самый кровопролитный и жестокий акт в общем историческом ходе. Значительное большинство людей, несомненно, предпочли бы умереть геройской смертью спартанцев под ударами врагов, чем наподобие египетских феллахов влачить несчастное существование и умирать медленной смертью, проводя
всю свою жизнь над бесполезной, тяжкой и вредной для здоровья работой, какой, например, была постройка пирамид!
Проследив подробнее развитие социального прогресса в истории, мы ясно сможем различить в нем три главных периода, так сказать, три этапа человечества.
В первом периоде мы видим четыре великие культуры — египетскую, ассирийскую, индусскую и китайскую, — которые, с нашей точки зрения, наполняют собою всю эпоху древней истории. Эти культуры характеризуются беспримерным развитием деспотизма и обоготворением угнетателей. Социальный строй всех этих четырех культур развил принцип власти до неслыханных в позднейшее время размеров; позднее деспотизм нигде не проявлялся в такой степени — ни в классических тираниях Древней Греции, ни в абсолютных монархиях феодального и послефеодального периода в Европе. Наиболее жестокие цезари Рима, французский король Людовик XI, русский царь Иван Грозный лишь до некоторой степени, и то в исключительные моменты своей жестокости, приближаются к этим восточным деспотам, под игом которых угнетенные племена считали себя за какой-то ненужный придаток, не имеющий никакой ценности и прав.
Власть абсолютного повелителя — бюрократическая в стране фараонов, жестокая и военная в Месопотамии, мрачно-величавая и жреческая в Индии, наконец, патриархальная и тщательно уравновешенная в Китае, — эта власть была главной основой этих древних цивилизаций, среди которых с большим трудом можно заметить зачатки позднейшей социальной дифференциации, утопающие в волнах рабства.
Но эти зачатки социальной дифференциации и подразделения общества на классы уже подготовляли переход от первобытного рабства к более легкой форме подчинения, сравнительно с рабством, к крепостничеству. С точки зрения прогрессивности общественной дифференциации Индия с того момента, как в ней упрочилось кастовое деление общества, представляет пример наиболее прогрессивного государства древнего мира. Рабство здесь уже не составляет общего удела для всей нацииviii. Оставаясь несокрушимыми в принципе, угнетение и подчинение распределяются в кастовой Индии в различной степени, смотря по касте. В Древнем Египте ни один человек не имел прав более, чем его наделял каприз фараона. В браминской Индии произвол верховного повелителя и жрецов ограничен уже невозможностью для властителя сделать человека низшей касты членом касты высшей: владыка не мог сделать из шудры вайшия, а из вайшия кшатрияix.
Второй великий исторический период начинается с появлением на исторической арене финикийцев. С этого момента политический характер истории глубоко видоизменяется. Отныне начинается постепенный упадок восточных деспотий, и федеративно-республиканский строй становится почти общим правилом. Вообще, в начинающийся «классический» период человеческой истории монархии появляются как редкие исторические эпизоды, так что мы имеем полное право обойти их молчанием и не видеть в них характерных форм социальной жизни. В эту эпоху господствующим фактом политической истории становится олигархия, т.е. опять-таки форма деспотизма, связанная со случайностью завоевания и захвата: победитель и хозяин, военнопленный и раб в этот период
настолько сливаются вместе, что чрезвычайно трудно выделить те элементы «милитаризма» или «экономизма», о которых говорит Спенсер.
В этот период история идет скачками: то победители-аристократы поднимают высоко принцип олигархической власти, то народ, усиливаясь и восставая против олигархии, ослабляет власть. Однако в эту эпоху истории принцип демократизма имеет еще мало успеха. Наиболее чистая форма классической демократии — афинская республика — так же, как и более поздняя народная флорентийская коммуна, в сущности, были едва прикрытыми олигархиями. Афины даже в наиболее демократический период своего развития насчитывали гораздо больше рабов, чем свободных граждан, а свободе флорентийских буржуа как неизбежное следствие этой свободы сопутствовало порабощение сельского населения Тосканы.
Олигархический принцип — принцип политической и социальной дифференциации, основанной на случайности завоевания и захвата, тщетно пытавшейся укрепить свою власть путем передачи завоеваний и приобретений по наследству, — составлял и силу и слабость, несчастье и блеск республик переходного исторического периода. Каждый новый шаг прогресса, осуществлявшийся в среде этих обществ, неизбежно вызывал за собою нарастание различий в экономических и социальных условиях отдельных лиц и классов. Рост количества покоренных и бедных роковым образом вел к возникновению тираний. Эти тирании, будучи сами результатом прогрессивного движения вперед, тем не менее являлись или реакцией и атавистическим возвратом к первобытному деспотизму, или же вели к распадению обществ, так как человеческая мысль еще не успела выработать высшего принципа, способного заменить принцип олигархический.
Несомненно, между классической и пунической олигархией, с одной стороны, и европейским феодализмом, с другой, существует некоторое различие, но, по моему мнению, это различие не существенно, а лишь формально. Принципы и сущность господствующей формы угнетения и власти оставались неизменными и после торжества христианства и падения Западной Римской империи.
Феодализм, рассматриваемый с общей точки зрения, точно так же, как и олигархия, характеризуется лучше всего как право победителя или собственника распоряжаться личностью и имуществом побежденного, не имеющего ничего своего. Если олигархия вела за собою неизбежно рабство, то феодализм не менее фатально вызывал крепостничество; между этими двумя формами рабства, по моему мнению, не существует очень большой разницы, кроме разницы в словах.
Чтобы подчеркнуть непрерывность исторического развития и прогресса во всех трех принятых нами периодах всеобщей истории, историки обыкновенно берут в качестве характерного признака наиболее распространенный в данную эпоху способ труда. Так, для древних деспотий и олигархий таким характерным способом будет рабство, для феодальных государств средних веков —
крепостничество, а для новейшего времени — система наемного труда, при которой человек, считаясь номинально свободным, продает свой труд и получает за это известную заработную плату.
Положение наемного работника, этой рабочей машины наших культурных обществ, в действительности во многих отношениях гораздо хуже, чем положение раба в древности или крепостного в средние века. Однако тем не менее между положением самого несчастного пролетария нашего времени и положением раба или крепостного, даже поставленных в наилучшие условия, лежит громадная разница. Социальный строй, характеризуемый системой наемного труда, не представляет хозяину, или патрону, никаких прав на личность трудящегося, но лишенного собственности; хозяину дается только право эксплуатации труда пролетария, причем это право приобретается обыкновенно под видом покупки рабочей силы. Феодальный же властитель пользовался постоянным и даровым правом на труд своего крепостного и при всем том имел над его личностью право столь широкой и неограниченной юрисдикции, какой не пользовался ни один римский рабовладелец и во времена Антониновx.
Впрочем, классическая древность не знала слова раб, термин servi glebae (прикрепленный к земле крепостной) был уже в употреблении гораздо раньше возникновения феодального строя. Немецкий ученый Гушке считает, что крепостное право юридически установлено одним из декретов императора Августа (formula censualis)xi; этот декрет даровал сельским рабам несколько привилегий, которые были неизвестны рабам домашним (право женитьбы по собственному почину и даже право иметь в известной мере собственность), но тем не менее этот декрет принуждал сельских рабов к определенной работе в пользу патронов, или своих владельцев, как бы в виде вознаграждения за предоставленную им и ими же обрабатываемую землю. Рабовладелец, согласно этому декрету, пользовался ограниченными правами контроля и наказания своих рабов. Впрочем, крайне трудно установить точным образом, в чем состояли фактические и правовые различия между домашним и сельским рабом в Римской империи. Но, основываясь, однако, на том, что закон угрожал переводом в число домашних рабов тех из сельских рабов, кто истощал свой участок земли, можно предположить, что положение сельских рабов-земледельцев было несколько лучше положения домашних рабов. Но с течением времени эти различия все более и более сглаживались, по мере того как римские патриции и рабовладельцы усваивали себе афоризм Тиберия: «Добрый пастырь только стрижет своих овец, но не сдирает с них кожи» — и поэтому ограничивали произвол над рабами. Так, например, закон Петрония запретил рабовладельцам посылать или продавать своих рабов в цирк (на растерзание диким зверям или на смертный бой), за исключением взбунтовавшихся рабов.
Император Клавдий даровал свободу каждому рабу, тяжко заболевшему и вследствие этого оставленному владельцем на произвол судьбы. По декрету Клавдия рабовладелец, убивший своего раба, должен был наказываться как обыкновенный убийца. В эпоху Антонинов рабы получили право жаловаться на жестокость своих владельцев, на недостаточную пищу, на оскорбление их целомудрия и т.д. Наконец, Адриан применил закон о наемных убийцах к рабовладельцам, увечившим своих рабов.
Вопреки очевидности и наперекор фактам многие и до сих пор утверждают, что христианство значительно смягчило участь рабов и способствовало их обращению в крепостных. Если бы я попытался доказать противное, меня
обвинили бы, пожалуй, в парадоксальности и даже, быть может, в клевете на христианство; поэтому я ограничусь только ссылкой на уже цитированный мною труд Дюрюи. Из этого труда читатель увидит, что с момента победы христианства снисходительное отношение римского законодательства к сельским и домашним рабам внезапно исчезает; закон «Junia Narbonia» императора Юстиниана создал непреоборимые препятствия для освобождения рабов; закон «Aelia Sentia» ограничил число рабов, которых можно было освободить по завещанию. Чем ближе подвигалась Римская империя к своему концу, тем яснее сказывался этот поворот, так что в половине средних веков мы уже видим, что юридически нормальное положение крепостных рабов сделалось несравненно более худшим, чем положение городских рабов при цезарях. Так, например, во время первых императоров в Риме при продаже рабов было запрещено разлучать близких родственников; в России, где крепостное право имело, в общем, более легкие формы, чем в феодальной Европе, эта мера была принята, однако, только в начале
XIX века.
Европейские феодалы имели неограниченную власть над жизнью своих оброчных и барщинных крестьян вплоть до самой Французской революции, тогда как римские рабовладельцы утеряли эту власть уже при Адриане и Марке Аврелии.
Водном документе, опубликованном Уэббом и Бертелоxii, найденном в архивах одного из монастырей острова Канделария и помеченном 1657 годом, мы ясно видим, до какой степени доходил произвол по отношению к крепостным. В этом акте король испанский Филипп IV пишет: «Так как вы мне доказали, что поселение Адейя и земля вокруг него принадлежат вам, то я вам дарую право пользоваться при совершении вами правосудия в этом городе виселицей, тюрьмой, бичами и щипцами...» (далее идет перечисление других орудий пыток). Таким образом, всего каких-нибудь сто тридцать лет до Французской революции право над жизнью, не говоря уже о праве мучить и пытать, вытекало из одного лишь факта феодального владения землей, на которой обитали подлежавшие казням и пыткам. Этот факт тем более замечателен, что в это время прошло уже более шестнадцати веков с тех пор, как в языческом мире властитель рабов не имел уже права над их личностью.
Подобные безграничные права рабовладельцев, правда, очень часто ограничивались самими крепостными, не раз восстававшими против произвола феодалов, а во Франции ослаблялись главным образом королевской властью, игравшей по отношению к феодализму ту же роль, какую классические тирании и деспотии играли по отношению к республиканским олигархиям. Но в общем итоге феодализм вместе с крепостничеством все-таки представлял почти точный слепок с олигархий Карфагена, Рима или Афин, олигархий, покоившихся на всеобщем рабстве.
Вэпоху римского владычества, по мере того как провинции начинали играть все более и более значительную роль по отношению к самой метрополии, сама империя мало-помалу обращалась в феодальное государство. Следовательно, феодализм, основанный на политическом подчинении всех людей, не имеющих собственности, владельцу земли, не мог создать новой эры или нового исторического периода. Феодализм представляет только другую сторону того периода социальной дифференциации, который, составляя второй великий период
истории, начался олигархиями финикийского типа. Ни одна из цивилизаций этого второго периода не миновала прохождения через стадию феодализма — этот средний этап социальной эволюции.
Третий намеченный нами период исторического развития едва лишь начинается. Его начало можно считать с момента провозглашения знаменитой декларации «Прав человека и гражданина»xiii. Главная задача этого периода заключается в том, чтобы уничтожить социальное неравенство и воплотить в жизнь принципы, сформулированные в Декларации прав человека. Однако протекшее со времени исторической ночи 26 августа столетие не смогло окончательно ввести эти принципы в наши социальные учреждения: задача грядущего века и состоит в том, чтобы осуществить эти принципы, так как без этого невозможен никакой дальнейший прогресс.
Три великих исторических периода, через которые проходит история человечества, соответствуют вполне трем последовательным фазам органической эволюции, о которых мы говорили на предыдущих страницах. По отношению к историческому развитию народов эти три фазы органической эволюции подразделяются следующим образом:
I. Период подневольных объединений. В истории человечества этот период начинается с основания восточных деспотий и обществ, основанных на принуждении, на рабстве всех и на подчинении всех одному лицу, являющемуся как бы символом космического фатализма и обожествляемой силы.
II. Период подчиненных группировок и союзов. Этот период в истории человечества характеризуется преобладанием олигархических и феодальных федераций, известной степенью социальной дифференциации, причем внутри общества происходит интенсивная борьба между отдельными классами, которая иногда выливается в форму экономической конкуренции. Этот период характеризуется также развитием крепостничества и подневольного труда.
III. Период свободных объединений. Этот период истории человечества только начинается и принадлежит еще будущему, но наше время уже произнесло его принципы; эти принципы следующие: Свобода — т.е. уничтожение всякого принуждения, Равенство — уничтожение всех ненормальных и несправедливых социальных и политических делений и привилегий, Братство — т.е. солидарная согласованность индивидуальных сил, заменяющая борьбу и разъединение, ведущие к жизненной конкуренции.
Предпринимаемое исследование истории человечества с географической точки зрения поможет нам обрисовать названные выше три великих периода человеческой драмы. Оно даст нам возможность выделить и оттенить каждый из этих трех актов величественной драмы и кровавого шествия человечества по пути прогресса.
История, если мы попытаемся глубже проникнуть в ее тайны, оказывается более идеалистичной, нежели это можно было бы предположить, судя по грубости и жестокости некоторых ее проявлений. Не будем забывать, что последнее слово самой жестокой войны — это мир.
i Е. Renan. La Societe berbere. — In: «Revue des Deux Mondes», 1873