55563365

До недавнего времени археологические материалы предоставляли крайне мало информации для детализации обозначенных процессов. Анализ раскопок погребальных комплексов тюрков на территории Алтае-Саянского региона и Центральной Азии, относящихся к VII в., не позволял выделять объекты, отражающие какое-либо влияние китайской культуры, за исключением весьма немногочисленных для этого периода импортных изделий из Поднебесной империи. Лишь в последние годы появились весьма интересные археологические комплексы, в некоторой степени иллюстрирующие этот период истории кочевников.

Речь идет о двух памятниках, исследованных в Центральной Монголии в 2009 и 2011 гг. – Шороон Дов (Шороон Бумбагар-I) [Данилов С.В. и др., 2010; Бураев А.И., 2012, 2016] и Шороон Бумбагар-II (Майхан-уул) [Алтынбеков К., 2011; Очир А. и др., 2013]169. Нет сомнений, что изучение результатов раскопок этих комплексов, не имеющих аналогий в раннесредневековой археологии, только начинается, а интерпретация полученных материалов является предметом отдельной работы. Вместе с тем уже накоплен определенный опыт изучения обозначенных комплексов [Серегин Н.Н., 2017]. Судя по имеющимся сведениям, эти памятники не оставлены непосредственно тюрками – по крайней мере, первый из упомянутых объектов, в ходе изучения которого зафиксирована эпитафия, выполненная китайскими иероглифами и обнаруженная на двух плитах перед входом в погребальную камеру [Очир А. и др., 2013а, с. 97–126; Эрдэнэболд Л., Цэрэндорж Ц., 2015, с. 457–462]. Анализ текста позволил установить, что гробница была возведена для главы племени Пугу, находившегося на службе у танского императора и имевшего довольно высокий военно-административный статус. Вместе с тем «элитные» памятники могут быть использованы для рассмотрения общих тенденций истории обществ номадов в середине – третьей четверти VII в.

Материалы раскопок обозначенных объектов не просто демонстрируют высокую степень влияния китайской культуры на кочевников Монголии, но и по сути являются скорее китайскими. Конструктивные особенности комплексов (крупная земляная насыпь, длинный и довольно глубокий коридордромос, ведущий в подземный склеп, общая меридиональная ориентировка со входом на юге и др.), глиняные и деревянные фигурки стоящих людей и всадников, изображения на стенах дромоса и др. – все это весьма характерно для погребальныхтрадицийэлитыПоднебеснойимперии.«Кочевнический»облик имеют лишь некоторые предметы инвентаря из мавзолея Шороон Бумбагар-II (Майхан-уул) [Очир А. и др., 2013, 58 дугаар зураг].

169 В отечественных, монгольских и англоязычных публикациях, в том числе подготовленных авторами раскопок, наблюдается разнобой в обозначении рассматриваемых «элитных» комплексов тюркского времени. Во избежание путаницы в настоящем очерке используются развернутые наименования объектов.

250

Обозначенные характеристики «элитных» комплексов Монголии в полной мере отражают историческую ситуацию, зафиксированную в письменных источниках и в общем виде представленную выше. Судя по всему, эти объекты были сооружены для представителей высшего уровня иерархии областей, населяемых кочевниками, но находившихся в подчинении у императоров Поднебесной империи. Детализировать процессы взаимодействия номадов с Китаем позволит дальнейшее изучение эпитафии из мавзолея Шороон Дов (Шороон Бумбагар-I), а также исследование других подобных объектов.

Политическая зависимость тюрков от Китая продолжалась сравнительно недолго. В 679–689 гг. кочевники в результате упорной борьбы восстановили каганат. Наивысшие подъемы политического могущества Второго Тюркского каганата относятся к 691–716 и 721–734 гг. [Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 101, 109]. При этом непродолжительное время существования кочевой империи (до 744 г.) было наполнено постоянными военными столкновениями практически на всех направлениях – как с другими кочевыми племенами, так и с Китаем. Несмотря на короткие периоды стабильности, именно в это время

вкаганате сложились те формы организации общества, которые наиболее подробно известны из рунических текстов. Различные стороны социальной организации номадов Второго Тюркского каганата по письменным источникам неоднократно рассматривались исследователями [Бернштам А.Н., 1946б; Га­ ниев Р.Г., 2006; Кычанов Е.И., 2010, с. 114–144; и др.], поэтому имеет смысл обратиться к более фрагментарно изученным в этом отношении археологическим материалам.

КпериодусуществованияВторогоТюркскогокаганатаотноситсябольшая часть исследованных погребальных комплексов, предоставляющих значительный объем информации для реконструкции различных аспектов социальной истории номадов. Материалы раскопок памятников этого периода демонстрируютнаивысшуюстепеньсложностиобщества,посравнениюсзахоронениями предшествующего времени. Погребальные комплексы последней трети VII – первой половины VIII вв. отражают существование различных слоев населения, а также гендерную, возрастную и профессиональную дифференциацию социума номадов. По сути, большая часть наблюдений и выводов, сделанных

вобласти исследования структуры и организации общества тюрков по материалам погребальных комплексов, основана на результатах анализа памятников данного периода.

Важным показателем развития общества тюрков, которое наглядно демонстрируют материалы погребальных комплексов эпохи Второго Тюркского каганата, является дифференциация социума, связанная с неодинаковым «статусом» племен кочевников, проживавших на различных территориях. Вероятно, такая ситуация была обусловлена сложным этническим составом общности номадов в рассматриваемое время. Так, наиболее «элитные» погребальные

251

комплексы второй половины VII – первой половины VIII вв. раскопаны на территории Алтая [Савинов Д.Г., 1994; Могильников В.А., 1997а; Кубарев Г.В., Кубарев В.Д., 2003; и др.]. Серия сопоставимых объектов, материалы которых, однако, несколько менее представительны, исследована в Туве и Монголии [Боровка Г.И., 1926; Евтюхова Л.А., 1957; Грач А.Д., 1958; Длужневская Г.В., 2000]. В период существования Второго Тюркского каганата наиболее полно раскрывается периферийный характер общности номадов на территории Минусинской котловины. Показателем такой ситуации является почти полное отсутствие в погребениях «престижных» категорий предметов, в том числе импортных изделий. Вместе с тем в указанном регионе также существовала местная элита, наличие которой демонстрируют материалы раскопок отдельных комплексов [Тетерин Ю.В., 1999].

Также периодом Второго Тюркского каганата датируется большая часть мемориальных комплексов знати, изученных на территории Монголии [Войтов В.Е., 1996; Жолдасбеков М., Сарткожаулы К., 2006]. По наблюдениям В.Е. Войтова [1996], материалы исследований этих памятников отражаютдифференциациюэлитыкочевников,очемсвидетельствуетвариабельность фиксируемых конструктивных элементов сложных сооружений. Такая ситуация подтверждается сведениями о титулатуре номадов, приведенными в тюркских рунических текстах, которые обнаружены на отдельных мемориальных комплексах. Рассматриваемые памятники демонстрируют сохраняющееся влияние­ культуры Китая на элиту тюрков. Хрестоматийными можно считать сведения о том, что, по крайней мере, в сооружении нескольких объектов приняли участие китайские мастера [Малов С.Е., 1951; Тугушева Л.Ю., 2008].

Увеличение количества мемориальных комплексов знати, расположенных в центре каганата, является не только показателем трансформации общества номадов и усложнения структуры социума кочевников, но также демонстрирует рост числа представителей высших уровней военно-политической иерархии. Процесс «перепроизводства элиты» – явление, известное не только не только для тюрков, но также и для других кочевых империй Центральной Азии [Крадин Н.Н., 2001, с. 221; Крадин Н.Н., 2006, с. 507–508; Васютин С.А., 2005а, с. 58; Васютин С.А., 2010, с. 53] – мог стать одной из причин кризисных явлений, приведших к крушению Второго каганата.

После падения каганата в 744 г. тюрки вошли в состав политических объединений уйгуров (745–840 гг.) и кыркызов (840 – около 950 гг.). Политическая и социальная общность кочевников была разрушена. Номады продолжали существовать в виде обособленных групп, статус которых определялся степенью включения территории, на которой они проживали, в бурные процессы борьбы за гегемонию в Центральной Азии. Так, Монголия, Тува и Минусинская котловина были регионами, в которых в разное время располагались политические центры уйгуров и кыркызов, поэтому возможности консолидации общества

252

тюрков в указанных областях были весьма ограниченны. Значительно большей степенью самостоятельности обладали номады Алтая, не вовлеченные в перипетии перманентного противостояния кочевых племен в последней четверти I тыс. н.э. Судя по всему, обозначенный регион не вошел в состав Уйгурского каганата и был присоединен к государству кыркызов лишь но-

минально [Кубарев Г.В., 1998а, с. 292–293; Тишкин А.А., 2007, с. 199–200; Худяков Ю.С., 2007, с. 129].

Данная ситуация в полной мере находит подтверждение в археологических материалах, которые в условиях почти полного отсутствия письменных источников по истории тюрков второй половиныVIII – XI вв. становятся основой для наблюдений о специфике существования общества номадов. Именно на территории Алтая в рассматриваемый период исследована большая часть известных погребальных и поминальных памятников. Важным показателем является сохранение в указанном регионе местной элиты, что демонстрируют материалы раскопок серии «богатых» погребений [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941]. В этих и других захоронениях обнаружены «престижные» категории материальной культуры, в том числе предметы импорта. Вместе с тем памятники, исследованные на территории Алтая и в сопредельных регионах, отражают процессы «размывания» общества тюрков, влияния со стороны других групп номадов и постепенного упадка рассматриваемой общности кочевников. Показателем этих процессов можно считать как новации в предметном комплексе, так и отдельные изменения, фиксируемые в погребальной обрядности. Частным примером является распространение на территории Алтая, Монголии и Тувы «одиночных» погребений (без лошади) [Грач А.Д., 1968; Трифонов Ю.И., 2000; и др.] и скальных захоронений [Худяков Ю.С., Кочеев В.А., Моносов В.М., 1997; Соенов В.И. и др., 2002; Турбат Ц., Батсух Д., Батбаяр Т., 2010; и др.], большая часть из которых относится к поздним этапам истории тюрок.

Последние сведения о тюрках в письменных источниках относятся к 941 г. [Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 110]. В целом, X–XI вв. являлись периодом постепенного затухания традиций культуры кочевников и дезинтеграции сохранявшихся элементов социальной системы кочевников на отдельных территориях.

Таким образом, динамика социальной системы тюрок Алтае-Саянского региона и Центральной Азии в значительной степени определялась спецификой политической ситуации на этих территориях. На формирование и эволюцию общества номадов оказали серьезное влияние как традиции кочевников предтюркского времени, так и специфика социально-политического устройства могущественного соседа – Поднебесной империи. В свою очередь, тюрки заложили основы для существования Уйгурского и Кыркызского каганатов, определив вектор развития кочевой цивилизации в регионе на несколько столетий.

253

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Настоящая монография представляет собой опыт комплексного анализа источникового материала по социальной структуре тюрков Центральной Азии второй половины I тыс. н.э. Общество номадов было рассмотрено как цельныйконструкт,свыделением,насколькоэтопозволялиимеющиесяматериалы, ряда составляющих структуры, таких как социальная дифференциация и стратификация, их соотношение и критерии, а также социальная мобильность. Непосредственно связан с социальной структурой вопрос об элите, – ее сущности, структуре и функциях, – неизбежно уводящий к проблематике властных отношений в тюркском обществе. Авторами монографии, планирующими специальную работу, здесь он сознательно был оставлен в стороне.

Выводы и наблюдения, представленные в данной книге, сделаны на основе корреляционного анализа сведений из письменных и археологических источников, с использованием данных лингвистики, фольклора и этнографии. Все эти группы источников имеют свою специфику и отличаются степенью информативности в отношении анализа той или иной сферы социальных отношений в тюркском обществе. В основу предложенной классификации материалов был положен такой критерий, как первичность двух основных типов источников – письменных и археологических, с выделением соответствующих групп внутри них. Кроме этого, каждая из групп, в свою очередь, включает различное число таксономических уровней.

При классификации письменных источников было принято решение пренебречь жанровым критерием. Письменные источники условно разбиты на две больших группы (внутренние и внешние) исходя из этнокультурной и политической принадлежности авторов, во многом совпадающей с их лингвистической принадлежностью. К первым отнесены те источники, происхождение которых отражает восприятие не только тюркского, но и кочевнического общества инсайдером, ко вторым – сторонним наблюдателем. Типологизация материалов внутри этих групп также является в высшей мере условной, поскольку различные виды источников тесно переплетаются друг с другом. Так, записанные на каменных стелах и скалах древнетюркские рунические тексты подразделяются внутри на ряд жанров, один из которых – эпитафии – находит соответствияв китайской традиции. К примеру, мы располагаемтакой группой источников, как эпитафии тюркской элиты, созданные китайскими мастерами

254

инаписанные, соответственно, на китайском языке. При этом среди текстов на согдийском языке выделяются надписи на стелах тюркских каганов, которые таким образом представляют собой внутренний продукт тюркского общества, в то время как другие тексты среднеазиатского происхождения являются плодом деятельности автономных согдийских общин. Тюрко-монгольский фольклор достоверно не отражает реалий тюркского общества второй половиныIтыс.н.э.,однаковсопоставлениисэтнографическимиматериаламиможет быть использован для реконструкции отдельных аспектов истории номадов, будучи с определенной долей условности экстраполирован на те сферы, которые остались недостаточно освещенными аутентичными источниками.

Ипамятники древнетюркской рунической письменности, и памятники уйгурского письма, и источники, содержащие запись материалов фольклорного жанра, являются разновременными и даже, за исключением рунических текстов, не аутентичны для рассматриваемой эпохи с точки зрения содержащихся в них сведений, но имеют значение как лингвистические источники. При этом

илингвистические материалы, и данные этнографии определенно позволяют говорить о соответствии основных механизмов социальных взаимодействий всех тюркоязычных сообществ Центральной Азии в период существования Тюркских каганатов и некоторого времени после падения власти тюрков на контролируемых ими непосредственно и сопредельных, схожих по ландшафтным характеристикам, территориях. Последний момент соответствует условному определению периода VI–X вв. в истории Центральной Азии как древнетюркской эпохи – исходя из языкового и культурного единства существовавших здесь в этот период общностей.

Письменные источники, выделенные в категорию внешних, гораздо более системно типологизируются по видовому признаку на основе критерия этнокультурной и, соответственно, языковой среды происхождения их авторов (китайские, согдийские, византийские и т.д.). Условное включение в разряд внутренних источников сравнительно-исторических и этнографических материалов в первом случае объясняется принадлежностью их создателей к кочевнической среде, во втором – тем фактом, что собиравшие сведения о кочевниках авторы, хоть и принадлежали к совершенно иной культурной традиции, тем не менее, не имея ни задач, ни возможности (в силу, как правило, уровня науки) для концептуального осмысления собранных сведений, предоставили, по сути, первичный фактический материал, потенциально подлежащий интерпретации.

Основной объем сведений, полученных в ходе анализа археологических материалов, связан с интерпретацией результатов раскопок погребальных комплексов. Именно эта группа памятников тюрков Центральной Азии представляется самой информативной при изучении различных аспектов социальной истории номадов. При этом основу источниковой базы составили наиболее

255

многочисленные объекты, исследованные в Алтае-Саянском регионе. Привлекались также не столь представительные в количественном отношении материалы раскопок тюркских некрополей на территории Монголии и в меньшей степени – комплексы, расположенные в Тянь-Шане, Казахстане и Узбекистане. На различных этапах работы использовались сведения, полученные в ходе изучения тюркских «поминальных» памятников – как «рядовых» объектов (оградки, изваяния, балбалы и другие сопроводительные сооружения), так и мемориалов знати. В качестве дополнительного источника рассматривались петроглифы раннего средневековья, обнаруженные в различных частях Центрально-Азиатского региона.

Степень привлечения конкретных групп источников и соотношение между сведениями, полученными в ходе их анализа, были в значительной степени обусловлены специализацией авторов настоящей монографии. Несмотря на кажущуюся широту источниковой базы, характеризующуюся обилием материаловиихразнообразием,целыйрядпроблемидискуссионныхвопросов,представленных в книге, не может претендовать на решенность. В связи с этим, а также учитывая комплексный характер поставленных задач, в книге отсутствуют категоричные заключения и глобальные обобщения, а также интерпре- тации,осуществленныевстрогихрамкахкакой-либоизсуществующихтеорий социогенеза.

По вопросам социальной истории тюрков Центральной Азии написано огромное число работ разного плана. Однако со времени выхода книги А.Н. Бернштама [1946б], объективно устаревшей ввиду расширения источниковой и теоретико-методологической базы, подобных попыток целостного обобщения не предпринималось. Вместе с тем отдельные вопросы социальной истории тюрков с той или иной степенью проработки изучались целым рядом специалистов различных профилей: историками, археологами, филологами, лингвистами, этнографами, антропологами и т.д. Это обусловило накопление обширной историографии170. Нельзя не отметить тот факт, что, в сущности, вопросы изучения социальной структуры поднимались преимущественно в марксистской историографии, подразумевающей акцент на различные стороны хозяйственной и социальной жизни общества, однако осуществляющийся в рамках довольно жесткой схемы, в действительно нежизнеспособной, по крайней мере, в отношении кочевнических обществ. При этом именно советскими учеными предпринимались попытки какого-то концептуального осмысления особенностей социальной структуры тюрков (см., напр.: [Васютин С.А.,

Дашковский П.К., 2009, с. 214–247; Тишин В.В., 2015а, с. 15–19]). В этом отно-

170 Историография социальной истории Тюркских каганатов была предметом диссертационного исследования одного из авторов данной работы [Тишин В.В., 2015а]. В настоящее время реструктурированный, исправленный и дополненный текст готовится к публикации в виде монографии.

256

шении не так интересна китайская историография, характеризующаяся почти исключительно теоретическими по своей природе спорами вокруг интерпретации социального строя Тюркского каганата в рамках классической марксистской пятиступенчатой схемы (обзоры см.: [Линь Гань, 1985; Жэнь Бао-лэй, 2011; Тишин В.В., 2015г]). Работы венгерских, западноевропейских, американских и японских авторов имеют значительные преимущества по сравнению с трудами ученых-марксистов по причине широты доступных теоретико-ме- тодологических подходов, а значит – и возможности использования более разнообразного инструментария. В этих условиях неизбежной необходимостью оказалосьпривлечениепубликаций,имеющих,напервыйвзгляд,опосредованное отношение к конкретной проблематике, однако содержание которых так или иначе может дать какой-то материал, потенциально значимый для решения проблем, связанных с социальной структурой тюркского общества.

Следует обратить внимание на то, что определенные вопросы к методике авторов настоящей работы может вызвать использование памятников древнетюркской рунической письменности енисейского бассейна для реконструкции тюркского общества. Эти источники традиционно рассматриваются в контексте истории енисейских кыркызов или в более общем плане – племен енисейского бассейна, которые, вероятно, характеризовались значительными отличиямивхозяйственной,азначит,исоциальнойжизни.Однакоименнопривлечение материалов, связанных не только конкретно с тюрками, но и с другими сообществами древнетюркского круга – се-янь-то , тюргешами, уйгурами, племенами енисейского бассейна (условными кыркызами) – позво- лилоконкретизировать(авотдельныхслучаях–ивовсереконструировать)ряд моментов, имеющих значение для понимания специфики социальных взаимодействий в тюркской среде.

Важно подчеркнуть во избежание как двусмысленного, так и категоричного восприятия методики и заключений, приведенных в монографии, что использованный понятийно-терминологический аппарат не связан напрямую с какими-либо конкретными теоретико-методологическими парадигмами. В частности, четко разграничиваются противоречащие друг другу при фор-

мальном восприятии категории тюрк ~ тюркский и древние тюрки ~ древне-

тюркский. Первая употребляется в отношении непосредственно исследуемой общности, ставшей у создания каганата VI–VIII вв., четкая самоидентификация которой прослеживается по содержанию письменных источников и археологическим признакам. Авторы стремились избегать употребления этого термина в его другом значении, подразумевающим обозначение языковой общности, стараясь заменять синонимичным тюркоязычный. Категория древнетюркский также предполагает, прежде всего, лингвистический критерий. В то же время не должно вызывать ощущения противоречия употребление катего-

рии (раннее) средневековье ~ (ранне)средневековый, как и не должно служить

257

поводом для стремления находить у авторов эволюционистские воззрения на социогенетические процессы. Эта категория используется исключительно в отношении периодизации археологического материала, что обусловлено существующей традицией. Авторы, кроме того, намеренно исключили из своего терминологического инструментария дефиницию государство – не только по отношению к кочевническим объединениям, но и каким-либо историческим политиям вообще – предупреждая тем самым потенциальную возможность автоматической характеристики их взглядов на основании критерия употребления или неупотребления этого термина.

Благодаряобобщениюсведений,почерпнутыхизразноплановыхисточников древнетюркской эпохи, дополненных по возможности данными фольклора и сопоставленных с этнографическими материалами, а где-то – с результатами исследований коллег касательно других кочевнических обществ евразийских степей, представилось возможным прийти к выводам о соответствии ряда социальных институтов и механизмов их функционирования в тюркском обще-

стве VI–VIII вв.

При работе с письменными источниками преимущественно приходится иметь дело с социальной терминологией и, в первую очередь, древнетюркской. Китайские тексты и источники, созданные в среде других народов, не дают внятного ответа на вопросы, касающиеся критериев социальной дифференциации и социальной стратификации, правового спектра представителей тех или иных социальных групп, предположительно маркируемых соответствующими терминами, а значит, и представлений о рамках этих групп и, соответственно, механизмах социальной мобильности. Однако они помогают проследить, прежде всего, на примере отдельных исторических персонажей, соотношение между положением индивида, исходя из его происхождения, племенной принадлежности, титулатуры, в иерархии племенной и военно-администра- тивнойструктурыТюркскихкаганатов.Археологическиеисследованиясоциальной структуры древнетюркского общества начаты сравнительно недавно, имеют региональный характер и могут дать пока достаточно ограниченный материал. Поэтому важным методическим ходом, на наш взгляд, оказалась попытка «наложить» древнетюркскую терминологию на результаты археологическихизысканийвтехслучаях,когдапоследниемогутпредставитьдостаточно четкие данные о критериях социальной дифференциации и возможных выделяющихся группах.

Все эти источники, в совокупности с данными языка и подтвержденные сравнительно-историческим и этнографическим материалом, позволили прийти к ряду достаточно определенных выводов.

Изучение различных аспектов социальной структуры тюркского общества позволило обозначить и конкретизировать типичные для кочевнических социумов евразийских степей показатели: наличие возрастных классов с со-

258

ответствующим для каждой ступени спектром прав и обязанностей; высокое положение женщины, обусловленное ее хозяйственными функциями; экономическая обусловленность полигамии; сравнительно высокая вертикальная социальная мобильность; неразвитость рабства и неразграниченность функциональных характеристик зависимых категорий населения.

Особенно важной представляется возможность говорить об особом ме-

ханизме социального подчинения, отождествлявшего и сводящего под один знаменательвпониманиисамихкочевниковтеформысоциальныхотношений, под которыми при изучении оседлых обществ привычно понимать «рабство», институт дружины и вассалитет, при этом не делая различий между формами личной и коллективной зависимости, в масштабах как двух индивидов, так и крупных сообществ, и даже политических объединений, соответствующих государственному уровню (на примере политических образований оседло-зем- ледельческих народов). Этот аспект имеет огромную важность для понимания механизмов как общественной организации, так и социальной, и тем более политической структуры, и делает перспективным их изучение с этих позиций в последующем.

В данном случае следует остановиться на стремлении турецких ученых показать тюркское общество как открытую социальную систему. Их попытки сравнивать в этом плане разделение древнетюркского общества по принципу черной кости и белой кости с изначальной отсылкой, безусловно, к казахскому материалу совершенно некорректны. Ведь черная и белая кость у казахов представали как закрытые социальные категории, принадлежность к которым определялась только рождением, но и это разделение составляло лишь один из уровней социальной градации общества, не исключая такого важного фактора, как имущественная дифференциация. При этом, как хорошо показал С.Г. Кляшторный на примере именно тюркского общества, имущественное положение, во многом определявшее и социальный статус индивида, целиком зависело от его личных качеств, прежде всего военных доблестей, увеличивающих его материальное состояние и поднимавших тем самым его престиж среди сообщников. Нам показалось возможным лишь подтвердить выводы исследователя, дополнив их указанием на такой критерий, как положение индивида в системе координат, определяемой системой родства.

Продолжая речь об известной дифференциации у кочевников родов и племен на «благородных» (монг. noyad, каз. ақ сүйек) и «простолюдинов» (монг. xaracu, каз. қара сүйек) [Владимирцов Б.Я., 2002, с. 364; Толыбеков С.Е., 1971, с. 503], следует отметить, что если у казахов принадлежность к белой кости определялась отношением к потомкам Чингисхана, то, например, у монголов мы видим, что никакое имущественное богатство и социальное положение в актуальный момент не могло стереть в сознании кочевников прежних, имевшихся за родом (в понимании генеалогической структуры) связей. Так, напри-

259