1.2. 1730–1780. Перед колонизацией

Чтобы понять структуру «старта» во внутригосударственном или внутриимперском развитии осетин и ингушей, необходимо взглянуть на кондиции сторон, предшествующие «началу».

Локализация и политическая ситуация. Оба народа представляли собой к началу второй трети — середине XVIII века две группы вольных горских обществ. Группа обществ (как осетинская, так и ингушская) вряд ли представляла собой реально-политическое объединение, скорее группа определялась как «единая номинация» по этнической и культурной близости различных осетинских или ингушских обществ. Для осетин в малой, а для ингушей в большой мере справедливо суждение, отрицающее само наличие Народа как единой группы этнической идентификации. Если понятие Осетия (редко — Иронистан, наряду с Дигорией) уже имело достаточную историю, чтобы быть принятым русскими миссионерами и военными разведчиками в качестве объединяющего осетинские общества этнонима, то понятие Ингушетия не встречается как объединяющее все ингушские общества: употребляются термины Ингушетия (одно общество), Киштетия, Кистиния, кистинский народ (иногда исключая галгаевское и галашевское общества), ингушский народ (иногда отличая его от галгаевцев или кистин). Иногда ингуши включаются в чеченцы, но отличаются от «собственно чеченцев». Все это начальное этнонимическое многообразие в русских источниках (6) отражает реальное состояние как объекта (самостоятельное существование этнически близких обществ, что позволяет называть их и одним, и двумя именами), так и наблюдателя (из Грузии — кистины, из Кумыкии — мычкизы, из Владикавказской крепости — ингуши). Именно этноним вайнахоя-зычной группы, проживающей в Тарской котловине близ Владикавказской крепости в аулах Большие Ингуши (Ангушт), стал постепенно распространяться и на другие общества, ингушами себя не называвшие (галгаевцев, галашевцев и других). Парадоксально в обратном направлении распространялось обобщающее ингушей самоназвание — все они именуют себя сегодня г1алг1ай, хотя не все галгаевцы. Здесь, вероятно, сказалось внутренне доминирующее положение галгаевцев и Галгая среди других ингушских обществ (7).

Еще должен был пройти определенный исторический этап, чтобы тагаурский, куртатский, дигорский народы определились или возвратились к устойчивой общей номинации «осетины», как для самих себя, так и для «русских наблюдателей»; еще должно было пройти время, чтобы галгаевцы, галашевцы, ингуши, цоринцы возникли как ингуши.

Обе группы обществ, и осетинская, и ингушская, расселялись к 1730–1750 годам в пределах горной полосы, примыкавшей с запада (осетины) и востока (ингуши) к Тереку (8) и ограниченной с севера равнинами, на которых господствовали кабардинцы (9) (см. карту 1: 1740–1780).

Именно эти два обстоятельства — подверженность кабардинскому влиянию (доходившая в иные периоды до непосредственной зависимости) и стратегически важное положение близ наиболее удобного горного прохода в Закавказье — именно они определяли первоначальную сходность исторической судьбы осетин и ингушей в контексте усиливающегося интереса Российской империи к Кавказу. Интерес России к осетинским и ингушским обществам был идентичным: стабильность и безопасность будущих российских коммуникаций, проходящих через земли осетин и ингушей в Грузию, взамен на российскую протекцию для этих народов от более сильных соседей (главным образом кабардинцев и чеченцев). (Здесь нужно также отметить, что в 1750–70 годах, вплоть до самого начала российской протекции над Грузией, интерес империи к осетинским и ингушским горам основывался прежде всего на возможностях добычи здесь стратегического для военных нужд сырья.) В целом взаимные интересы обусловили то, что и осетин и ингушей можно назвать «союзными России племенами». Грабежи и блокирование дороги в Грузию со стороны осетин и ингушей в последующем случались довольно регулярно, однако это не отрицает исторически доминирующей в то время союзнической тенденции (10). Целая цепь событий обозначает этапы постепенного включения осетинских и ингушских обществ в сферу российских интересов и влияния (11):

— 1740–50-е годы — первые известия, полученные российскими властями об «осетинцах» и «киш-тинцах» и о склонности этих народов к принятию (восстановлению) православного христианства (12) и переходу под покровительство России (13);

— 1746 год — начало деятельности Осетинской духовной комиссии, небольшой российской миссионерской организации (состоявшей первоначально из грузин), которая занималась обращением осетин, а чуть позже (с 1756 г.) и ингушей в православие;

— 1749–1752 годы — посольство группы осетинских старшин в Петербурге, прибывших туда «под патронажем» главы Осетинской духовной комиссии. Цель посольства — добиться российской протекции над Осетией;

— с середины 1750-х годов — усиливающееся давление кабардинских князей на осетин и ингушей (с 1760 года), обусловленное перспективами христианизации этих народов, самостоятельности их отношений с Россией и постепенным выходом благодаря этому из-под влияния Кабарды (14). Это давление способствует появлению новых обращений осетин и ингушей к России о желательности для них российской ВОЕННОЙ протекции, в том числе о присылке военных команд для защиты от кабардинских притеснений (15);

— 1763 год — основание русскими Моздокской крепости, несмотря на дипломатическое и военное сопротивление Кабарды, которая поддерживалась Турцией и Крымским ханством. Основание крепости приблизило цепь русских укреплений, идущую от Кизляра вверх по Тереку, к территориям осетин и ингушей. Российские власти намеревались укреплять линию Кизляр—Моздок не только казаками, но и принявшими христианство осетинами, ингушами и кабардинцами;

— деятельность Осетинского подворья непосредственно у выхода на плоскость (тогда границы Кабарды и Осетии) осетинского Куртанинского ущелья (до 1769 г.);

— 1774 год — переговоры в Моздоке между Астраханским губернатором, в сферу подчинения которого входили российские земли на Северном Кавказе, и группой осетинских старшин. Это событие считается сегодня официально признанной датой «вхождения Осетии в состав России» (16).

Наконец, в 1783 году Картлийско-Кахетинское царство становится российским протекторатом по Георгиевскому трактату, что резко усиливает значение Дарьяльского прохода, всей линии Моздок—Дарьял—Грузия. В 1783–84 годах российские войска закладывают цепь укреплений вдоль данной линии: Константиновское, Григориополисское, Елизаветинское, Владикавказское. Хотя дорога Моздок— Дарьяльское ущелье прокладывалась через пределы тогда еще Малой Кабарды, вопрос о том, на чьих землях закладывались данные укрепления, не имел сколько-нибудь существенного значения, не только потому, что этнические границы или границы землепользования были достаточно аморфными и изменчивыми, но именно потому, что Россия считала уже эту территорию своей и распоряжалась ею соответственно (17). Военные укрепления закладывались скорее всего вне зависимости от согласия-несогласия конкретных местных обществ или владетелей. То, что Россия все же заручалась таким согласием, есть свидетельство ее стремления получить не само согласие местных владетелей, а основанную на нем определенную меру безопасности и прикрытия военных объектов.

Вопрос о «собственниках территории», попавшей в линию Моздок—Дарьял, стал идеологически актуален лишь в настоящее время, в основном в связи с тем, что Владикавказское укрепление представляет собой сегодня г. Владикавказ — столицу Северной Осетии, часть которого оспаривается Ингушетией на том основании, что укрепление (крепость) было заложено русскими войсками в 1784 году на ингушской земле. Подробнее 1784 год мы рассмотрим чуть ниже, а пока лишь отметим, что этот год обозначает начало нового этапа — этапа непосредственной колонизации и освоения Россией территории расселения осетин и ингушей.

Характеризуя начальное положение осетин и ингушей «внутри» российских интересов в регионе и по отношению к этим интересам, нужно сказать несколько слов о том, как складывались отношения непосредственно между осетинами и ингушами в период до 1784 года, или точнее — между соседствующими осетинскими и ингушскими обществами.

Идеологически актуальными оказываются следующие моменты:

— конфигурация этнического стыка;

— направление ассимиляции и доминирования той или иной этнической группы в контексте их соседства и взаимопроникновения.

Отношения между осетинами (тагаурцами) и ингушами были достаточно «естественными» для соседей — они включали как периодическое противостояние и локальные стычки, так и развитие родственных связей. Здесь важно отметить существование джераховского общества — своего рода смешанного этнического буфера между Осетией и Ингушетией. Этническая идентификация джераховцев — один из узловых пунктов историко-идеологических дискуссий, так как территория нынешнего Пригородного района — это зона интенсивной миграции джераховцев в середине XVIII — начале XIX века и от «решения» вопроса об этнической принадлежности этой группы зависит конструирование «джераховской» темы в качестве осетинского или ингушского «козырей» в историческом споре за Пригородный район (18).

Наличие родственных связей, общих фамилий и даже целого «промежуточного» общества создавало основу еще для одного исторического факта — наличия устойчивой традиции у осетин уходить в случае необходимости (кровная месть) из родных мест «к ингушам» (в полосу их контроля или освоения). Таким был, вероятно, еще один путь формирования смешанных осетино-ингушских (возможно тагаур-ско-ингушских или тагаурско-джераховских) поселений (19).

Еще одним «идеологически актуальным» сегодня сюжетом является то, что осетины-тагаурцы в части «приграничной полосы» (район нынешней Балты — южного пригорода Владикавказа) платили в середине XVIII века ингушам подати. Это свидетельство, вероятно, или того, что эти земли ранее (до XVII — начала XVIII века) принадлежали ингушам или контролировались ими (20), или же того, что плата была необходима как гарантия безопасности осетинского хозяйствования в этом секторе со стороны соседствующих ингушских обществ. Тем не менее, будучи в XVIII веке отчетливо осетинской (земли тагаурских старшин-аддаров Дударовых), территория по левобережью Терека от Дарьяла до Владикавказа содержит, так сказать, шансы и для ингушского историко-идеологического сюжетного построения.

Отвлекаясь от данных историко-территориаль-ных частностей, нужно сказать, что в целом первый этап внутрироссииского развития осетин и ингушей может быть обозначен как «стартовый параллелизм», синхронность фазы, непосредственно предшествующей началу колонизационного процесса. Однако данный параллелизм или симметрия вхождения осетинских и ингушских обществ в Российское государство уже в пределах данной фазы (1730–1780) содержали в потенции моменты, которые способствовали затем существенному различию колонизации в Осетии и Ингушетии. Синхронность адаптации оказалась явлением временным (потому что была обусловлена достаточно внешними факторами: силой кабардинских княжеских дружин, тревоживших осетин и ингушей в XVIII веке, и проблематичностью российских коммуникаций через Большой Кавказ). Но чем устойчивее становились, чем глубже проникали колонизационные процессы в осетинское и ингушское общества и чем устойчивее укоренялось инонациональное государство в Осетии и Ингушетии, тем отчетливее становилось влияние СОБСТВЕННЫХ (до-российских) различий этих обществ на весь ход колонизации (адаптации-в-империи). Оказалось, что параллелизм судьбы поверхностен, старт внутриимперской эволюции был внутренне противоречив, и в последующем все более и более явственно звучали различия в адаптации осетин и ингушей внутри российской государственности. Среди факторов, обусловивших эти различия, могут быть названы следующие.

Различное геополитическое положение осетин и ингушей в отношении Кабарды. В 1730–60 годах началось сворачивание кабардинского поселенческого присутствия на плоскости (21), примыкающей сначала к горной Ингушетии (к востоку от Терека, по Сунже и Камбилеевке) — с 1730–40 годов, а затем — и к горной Осетии, с 1760–70 годов (22). Подвижные поселения кабардинцев («кабаки») смещаются все дальше и дальше на запад и северо-запад, поближе к основной территории Кабарды. Контроль кабардинцев над предгорной плоскостью переходит из одного качества в другое, из «землепользования» и расселения — в «рейдовый контроль», когда княжеские дружины периодически наведываются в оставленные поселениями районы. «Кабаков» уже нет, постоянное кабардинское население отсутствует, но земли считаются кабардинскими князьями своими, соответственно они считают себя вправе «взимать плату» с выселяющихся на их территории горцев.

Сворачивание кабардинского присутствия с востока на запад было одним из факторов того временного лага между выходом ингушей и осетин на равнину, который выразился в том, что, в то время как ингуши в течение 1730–60 годов УЖЕ ОСВОИЛИ часть плоскости, примыкающей к их ущельям, осетины еще оставались в пределах нагорной полосы. В 1750–60 годах возникают ингушские аулы Шолхи, Ахки-Юрт у выхода на равнину рек Камбилеевка и Сунжа. К 1770–80 годам сторожевые посты ингушей достигают пункта нынешней Назрани (23). Более того, набеговые партии самих ингушей проходят в последней четверти XVIII века и на левобережье Терека, на равнины, прилегающие к осетинским горам (24).

Этот лаг во времени выдвижения на равнину был обусловлен также различиями в типе зависимости ингушей и осетин от кабардинцев. Если зависимость ингушей была чисто «силовой», зависела от силовой способности кабардинцев добиваться повиновения ингушских обществ, то влияние на Осетию было значительно более глубоким и многообразным. Это влияние выражалось в широком спектре отношений — от многочисленных родственных связей кабардинской и осетинской (западно-осетинской) верхушек, аталычества, союзничества (кабардинские князья прятали своих детей именно в Осетии, когда крымские войска особенно тревожили Кабарду), значительного культурного влияния Кабарды до хозяйственной земельной зависимости Осетии и военно-силового диктата по отношению к ней. В силу того, что влияние Кабарды на осетинские общества было гораздо более развернутым и основательным, чем на ингушские общества, выход последних на кабардинские равнинные земли был свободен от нерешительности и колебаний осетин, обусловленных качеством и интенсивностью их зависимости от Кабарды.

Представляется, однако, что решающим фактором, отличающим больший динамизм ингушской миграции на плоскость в середине XVIII века от осетинского переселения, являются внутренние социально-структурные различия осетинских и ингушских обществ. Земельный голод и внутренний «демографический пресс» был, вероятно, схож в осетинских и ингушских ущельях, однако различная социальная структура этих обществ обусловливала то, каким образом общества адаптируются к этому внутреннему напряжению. Данное социальное различие осетинских и ингушских обществ, которое в последующем будет иметь громадное значение и в типе внутрироссийской их адаптации, состояло в следующем: не-иерархическая, «горизонтально-ячеистая», фамильно-родовая (тейповая) структура у ингушей и складывающиеся иерархические отношения (феодализация) у осетин. В то время как нарастающие феодальные отношения в осетинских обществах, их социальное расслоение отчасти поглощали «энергию экспансии вовне», в ингушских обществах тейповая структура способствовала такой поселенческой «экспансии»: небольшие фамильные хуторские поселения — эти динамичные «споры тейповых древ» — стремительно возникали на равнине на оставленных кабардинскими кабаками землях.

В ингушской идеологии этот временной лаг между выходом ингушей на равнину (и самостоятельностью этого выхода) и инертностью осетин в их «контра-кабардинской» миграции описывается явно или неявно в категориях мужества ингушей, которые не боялись селиться на равнине, и трусости осетин, ждавших гарантий безопасности со стороны России (25).

Итак, в течение 1730–1770 годов (то есть к началу второй уже непосредственно колонизационной фазы вхождения в империю, ознаменованной основанием в 1784 году Владикавказа) ареал расселения осетин и ингушей претерпел изменения. Этот территориальный «предстартовый сдвиг» трансформировал синхронность вхождения осетин и ингушей в империю: очевидно, что в то время как осетинские общества нуждались в российской протекции для самой возможности переселения на равнину (26), ингушские общества искали российской протекции для обеспечения безопасности уже существовавших на равнине поселений и возможности основания новых. Это различие в последующем окажет существенное влияние на весь колонизационный процесс в Осетии и Ингушетии.

«Территориальное резюме» к 1784 году таково, что осетино-ингушская «межа» представляла собой широкую полосу по правобережью Терека от Да-рьяльского ущелья до выхода Терека на равнину в районе нынешнего Владикавказа (см. карту 1: 1740–1780). Эта полоса осваивалась, вероятно, преимущественно ингушским населением, но являлась в то же время неким вектором выдвижения вниз по Тереку именно ДЖЕРАХОВЦЕВ, то есть смешанной или переходной осетино-ингушской группы. Крайним северным населенным пунктом этой полосы явилось знаменитое Заурово (27), в четырех верстах от которого была основана Владикавказская крепость (28).

Современные национально-идеологические реалии таковы, что в их контексте этническая принадлежность Заурова в то далекое время выступает как весомый фактор, почти «ведущий критерий» определения исторических земель, на которых расположен Владикавказ, а значит и усиления самих правовых претензий на современный Владикавказ.

Существуют исторические свидетельства, обозначающие Заурово и как ингушское (29), и как осетинское (30), и как смешанное село (Клапрот, см. 29). Вероятнее всего, данный населенный пункт, расположенный на стыке миграций на равнину осетин (с юга из Тагаурии), собственно ингушей-фаппий (с юго-востока из Тарской долины) и общего для осетин и ингушей джераховского общества (также с юга по правобережью Терека), действительно был смешанным. Здесь нужно отметить, что та значительность, которая придается роли Заурова в современных историко-идеологических коллизиях, заслоняет очевидную собственно правовую бессмысленность этого спора, несущественность исторического факта «кому принадлежало Заурово» для определения «кому должен принадлежать современный Владикавказ». Однако интенсивность историко-идеологического спора имеет свои объяснения: «отлученные» в 1944 году от истории этих мест ингуши устремлены сегодня к тому, чтобы вернуть себя в историко-культурной ретроспекции, в том числе, и в Заурово. Это возвращение, монополизирующее за ингушами «место основания Владикавказа» («Владикавказ основан на ингушской земле»), есть болезненная реакция на осетинскую монополизацию истории Зауровой деревни, символизированную в осетинском названии Владикавказа — Дзауджи-Кау и выраженную в убеждении, что Заурово было исключительно осетинским селом (это убеждение получило официальное одобрение-санкцию в период после 1944 года) (31). Однако современные ингушские идеологи несколько преувеличили существенность и значимость исторического «возвращения» Заурово ингушам для перспектив политического обретения ингушами современного Владикавказа.