2.2. Роль политических элит

Производное от демократизации в граждански неразвитых и этнически разделенных обществах, усиление роли этничности в политической жизни привело к тому, что еще советские (по своей идеологии и формированию) республиканские властные элиты становятся более чуткими к «национальным интересам».

Доминантой политического поведения этнических элит оказался поиск ими НОВЫХ средств легитимации их властвующего положения (или обретения такого положения) в республиках. В этой ситуации борьба против коллективных фобий была бы равнозначна потере власти, спекуляция же на этих фобиях оказалась сильным соблазном, в ней виделась возможность обретения новых ресурсов власти, «приближения к чаяниям народа» и психологическому единству с ним. Этнонационализм стал звучать как «наконец легализованное откровение», доступное в равной мере и простому человеку, и вчерашнему аппаратчику, и потому связывающее их.

Принципиально важную роль в разворачивании конфликта сыграл характер трансформации властных структур в двух республиках — Северной Осетии и Чечено-Ингушетии — и то, в каких условиях эта трансформация происходила.

Давно обвиняемая в несправедливом протекционизме ингушам (119), уличенная в борьбе с осетинской историей и культурой (120), эта старая осетинская элита, частично меняя свой состав, начинает проявлять себя как гораздо более национально ориентированная. В ней не было национально-радикальных взглядов. Она в известной мере и до сих пор остается все еще советской, со значительными иллюзиями государственно-достигнутого и государственно-регулируемого межнационального согласия («интернационализм»). Однако, чтобы остаться и укрепиться во власти, старой осетинской элите необходимо было пройти процесс новой постсоветской легитимизации в осетинской среде. А для этого нужны были символизирующие новую линию декларации и действия.

Критическими условиями, в которых старой североосетинской элите пришлось менять свой «образ мысли и действия», явились события 1989–1991 года в Южной Осетии. В течение всего этого периода с территории бывшей Грузинской ССР прибывали тысячи осетинских беженцев. Вопрос о статусе Южной Осетии, о ее отделении от Грузии становился вопросом о самом выживании осетинского населения к югу от Большого Кавказского хребта.

К североосетинским официальным властям все чаще адресовался упрек в предательстве национальных интересов, так как Владикавказ фактически не поддержал политическую стратегию на «скорейшее воссоединение Осетии». В качестве официальной линии Владикавказа в южноосетинском вопросе была избрана стратегия «постепенных шагов», устойчивой и многоэтапной интеграции Севера и Юга. Первым шагом в реализации этой стратегии стало принятие «Концепции социально-экономической интеграции Северной и Южной Осетии» и подписание прямых договоров по ряду политических и хозяйственных вопросов между Владикавказом и Цхинвали. Такой паллиативный шаг означал, с одной стороны, как бы формальное признание Владикавказом нового статуса Южной Осетии как независимой от Грузии республики, с другой стороны, демонстрировал невозможность присоединения Южной Осетии к Северной в настоящее время. Данная линия стала компромиссом между радикальными требованиями о скорейшем образовании единого осетинского государства в составе России (или даже вне России) и прагматическим пониманием того, что в современных условиях не удастся достичь ни согласия Москвы на присоединение Южной Осетии к Северной, ни, тем более, признания этого территориального изменения со стороны «международного сообщества».

Именно опасения, что интересы самой Северной Осетии могут пострадать в случае применения «двойного стандарта», удерживали североосетинскую элиту в южноосетинском вопросе от излишнего радикализма: согласие на изменение границы на юге неизбежно стало бы прецедентом для возможного изменения границы на востоке Северной Осетии. С другой стороны, необходимы были практические меры, в которых могла бы отразиться «адекватная реакция» Владикавказа как на ситуацию в Южной Осетии, так и на положение в Пригородном районе (здесь в 1990–1991 году начались эксцессы, связанные с разворачиванием ингушскими политическими группами активной кампании за передачу ПР в состав Ингушетии). Главным из этих шагов Владикавказа стало создание Республиканской гвардии Северной Осетии летом 1991 года.

Совершенно очевидно, что осетинский национализм в 1989–1991 годах развивался как реакция на давление с юга и востока. «Восточная угроза» оказалась тем подвернувшимся кстати средством, позволившим вчерашним ревностным коммунистам оказаться «спасителями отечества».

Нужно еще раз отметить, что в самой Северной Осетии в 1989–1991 годах не было серьезной оппозиции — ни «национально-патриотической», ни «либерально-демократической» ориентации. Многочисленные партии-однодневки, возникающие в республике в то время, возглавляли зачастую изгои-отверженцы старой партийно-советской номенклатуры (как бюрократическо-управленческой, так и духовно-идеологической). Их «патриотическая» риторика была замешана на явной досаде по поводу своего отторжения от власти. Их обращение в демократы было уж слишком явным средством, а не целью. Истеричный и агрессивный тон их публикаций свидетельствовал об определенном типе политического сознания. В «национальном вопросе» эти группы были или более радикально настроенными (121), чем те, кто находился у власти, или же их умеренность объяснима их свободой от необходимости отвечать за «уступки ингушским соседям». Роль же либерально-демократических групп даже в пике общероссийской моды на политический либерализм была незначительна, а их демагогия не находила массового отклика в Северной Осетии.

В целом «демократизация» уж слишком однозначно увязывалась осетинским общественным сознанием с ослаблением «государственных основ» существования и национальной безопасности: разворачивающиеся гонения на осетин в Грузии и нарастающее давление ингушского национального движения на востоке виделись конкретными проявлениями этой «демократизации». Относительное благополучие «внутрироссийской биографии» Осетии, административно-территориальное (статусное) выражение этого относительного благополучия были поставлены под угрозу. На юге продвижение Грузии к независимому от СССР-России национально-государственному существованию привело к упразднению Юго-Осетинской автономной области со стороны Тбилиси. На востоке кризис советской эпохи отразился в подъеме вайнахского антисоветского, антиимперского национального движения.

Нужно отметить, что сам осетинский национализм — специфическое региональное явление. Характер этого национализма отчасти отражает специфику относительно изолированного социокультурного положения осетин в их кавказском окружении, отчасти же преувеличивает эту специфику или даже ее конструирует.

Осетинский национализм как бы не вполне уверен, что «достоинство Осетии» может быть надежно реализовано в осетинском независимом государстве. Возможность этого «достоинства» открывается или под «зонтиком империи», или же в пространстве самой империи. Можно заметить наличие отчетливой русско-державной ноты в самом осетинском национализме, даже некоторую парадоксальную близость «агентов» этого национализма и имперской идеологии русского государственного национализма. С одной стороны, сама Осетия как политическое поле воспринимается агентами осетинского национализма как слишком маленькая и заведомо несоответствующая той мере осетинского «воинского» («арийского») духа, которая собственно и позволяет «величию» состояться. Независимость Осетии отторгается таким национализмом именно потому, что она закрывает проекцию к величию-посредством-империи, доступ к ИМПЕРСКОМУ величию, а с другой стороны, обещает серьезную проверку для подобного величия в отношениях с соседями осетин.

Кризисы этого государства-империи переживаются осетинским национализмом как угроза себе, своим претензиям и как вызов его самоуверенности. Противоречие между этнической основой этого национализма и его региональной спецификой придает осетинской национальной идее некоторую стратегическую амбивалентность, многоликость: один и тот же человек испытывает «страсть к империи» и досаду-ненависть к ней.

Данная амбивалентность отразилась в значительном созвучии между «ценностями» осетинского национального движения и «ценностями» старой советской номенклатурно-бюрократической элиты, изрядно приверженной идеологии государственного (можно — имперского) национализма. Между ними не было стратегических противоречий. Отсюда становится понятным, почему у осетинской «национально-демократической оппозиции» не было серьезного идеологического пространства для маневра. И в той же мере ясно, почему старая осетинская элита оказалась столь устойчивой во власти: новые средства идеологической легитимности оказались органическим производным старых средств и духовных конструкций. Национальные интересы явственно оказались под угрозой, когда произошел развал империи, разрушение власти. Эффективный ответ на эти угрозы мог быть обнаружен только в усилении «оборонного сознания», дальнейшем «освящении» исторической роли Осетии как имперского плацдарма на Кавказе и расчетах, что связь с Державой всегда имеет приоритет над отношениями с соседями.

«Наверху» в итоге возобладал некий национально озабоченный проимперский прагматизм. В августе 1991 года, когда всплыл и быстро исчез ГКЧП, североосетинская элита, идеологически близкая ГКЧП, тем не менее холодно ждала, какие тенденции возобладают в Москве, с тем чтобы присоединиться к ним. В обмен на державную поддержку рассчитывали на государственный «зонтик» для самой Северной Осетии в ее зреющих проблемах. Этот расчет на «государственный российский зонтик» очень привычен, традиционен для Осетии.

В то время как в Северной Осетии элита демонстрировала значительную преемственность и устойчивость во власти, в Ингушетии начался полный хаос государственной власти, обусловленный в немалой степени разводом Чечни и Ингушетии. На фоне кризиса государственности особое влияние имели две организации, представляющие национальное ингушское движение в целом: партия «Нийсхо» и Оргкомитет по восстановлению автономии Ингушетии.

Различия между ними состояли прежде всего в разных тейповых группах, являвшихся «социальной базой» этих организаций. В частности, Оргкомитет в большей степени опирался на ингушскую общину Грозного, а «Нийсхо» — на тейпы в самой Ингушетии. Существовали также некоторые разногласия по вопросу об отношениях с Чечней, последовательности решения проблем Пригородного района и самоопределения в рамках единой с Чечней «Вайнахской государственности» (122). Что касается собственно Пригородного района и правобережной части Владикавказа, обе группировки были в равной мере радикально настроены. Нужно сказать, что в 1970–80-е годы в Северной Осетии ингуши обрели собственную элиту, стремящуюся обрести достойное место во Владикавказе и Пригородном районе. Положение «на вторых ролях» все меньше удовлетворяло «внутриосетинскую» ингушскую элиту. «Вторые роли» все более отчетливо соотносились с тем, что было в 1920 — начале 30-х годов и что МОГЛО БЫ БЫТЬ, не будь последовавших за тем потрясений.

Одной из господствующих идеологем всего ингушского движения становится идея ГОСУДАРСТВЕННОГО ПАРИТЕТА с Северной Осетией. Существовавший в 20-е годы паритет Северной Осетии и Ингушетии явно или неявно читается как главная система координат, система исторической справедливости, а само Движение — как средство возвращения к этому несправедливо утерянному истори-.ческому паритету. Доминантой всех идеологических и политических рассуждений становится соотнесение судьбы Ингушетии с Северной Осетией, положения ингушей с положением осетин, с уровнем жизни, образования, даже «степенью алкоголизации» последних. Все «могущество и сила» Осетии и «отсталость» Ингушетии в рамках этого сознания должны быть психологически совмещены с преимуществами ингушского национального характера, с «силой и мужеством ингушской нации», с ее религиозной просветленностью... Должно быть объяснено, почему достигнутый в 20-е годы осетино-ингушский паритет сместился в итоге в пользу Осетии. Все преимущество Осетии было государственно инспирированным и созданным Россией. Следовательно, первым шагом к преодолению социального и экономического отставания Ингушетии от Осетии должно было стать восстановление государственного паритета, той необходимой правовой формы-каркаса, который бы затем наполнялся реальными «догоняющими мероприятиями».

Важную роль в ингушской национальной идее занимает необходимость внутривайнахского паритета: Ингушетия должна самоопределиться, обрести себя, свои территории и столицу с тем, чтобы затем объединиться с Чечней в общем Вайнахском государстве (123). Должен быть преодолен статус ингушей как «младших братьев» чеченского народа. Данный комплекс иногда рождает некоторую досаду ингушей на чеченцев, когда последние не выказывают достаточного понимания этих задач (и, например, скептически относятся к шансам и будущему ингушской государственности в рамках России).

Большая ориентация ингушей на Россию, лишь по видимости идущая вразрез с чеченскими национальными приоритетами (курсом на независимость), — эта ориентация имеет, как представляется, фазовый, временный характер. Ингушское национальное движение стремится обрести Пригородный район, находясь с Северной Осетией в рамках единого политико-правового пространства и надеясь использовать давление Москвы на Осетию.

В целом можно отметить, что политическая институциализация конфликтных осетино-ингушских отношений в условиях отчетливой поляризации сторон и некой внутренней «диктатуры единого мнения» не только не способствовала переводу конфликта в русло «политических решений», но и являлась фактором разворачивания конфликта в открытое противостояние осетин и ингушей.

Серьезную роль в «стилистике отношений» играли митинги, особенно митинги в Ингушетии: они являлись средством, подтверждающим и закрепляющим единое мнение, зримо «сплавляющим» ингушей в единое тело, готовое действовать. Стихия митингов — этого массового политического действа генерировала определенный уровень внутреннего психологического напряжения. Митинги впечатывали в подсознание «ожидаемые и адекватные действия», в том числе готовность прибегнуть к насилию. На протяжении всего «предвоенного периода» (1990–1992) одной из специфических черт в декларациях и обращениях ингушских лидеров становится этот мотив: готовность и решимость прибегнуть к насилию, уведомление противной стороны о «единственном ее выборе» — или выполнение требований, или обреченность на насилие. Роль митингов состояла в том, что «усталость от ожидания справедливого решения» становилась все более и более эмоционально очевидной. Сама повседневность становилась невыносимой — ингуши могли вернуться к повседневности и обыденности только тогда, когда будет обретен Пригородный район. Достижение этой политической цели психологически оказывалось при этом средством личного выживания.