1.1. «Начало истории» осетино-ингушских отношений

Рассмотрение истории взаимоотношений осетин и ингушей как предыстории их нынешнего конфликта способствует анализу прошлого в его «идеологических акцентировках»: история упрощена в современных взаимных претензиях, сведена к некоторым существенным сюжетам, которые фиксируют наиболее значимые, болезненные для самих сторон повороты истории. Я здесь неизбежно последую за историками-идеологами в этих упрощениях.

Национальные идеологии, ввязанные в этно-территориальный конфликт, подходят к истории с требованием доказать ПРАВА на спорные территории, права, которые бы опирались на свидетельства:

— о давности проживания своего народа на этих территориях, его исконности, автохтонности или укорененности; о длительности проживания;

— о временном предшествовании контра-народу, соперничающей этнической группе (что упорядочивает ситуацию по критерию «гость-хозяин»);

— о справедливости, естественности, спонтанности этнотерриториальных изменений в пользу своего народа;

— о несправедливости, неестественности и насильственности изменений в пользу «контра-народа».

Эти идеологические критерии позволяют говорить о «начале истории», о моменте, когда «спонтанная история», к которой трудно применить категории справедливости-несправедливости, сменяется «субъектной историей», нагруженной правом и бесправием.

История осетино-ингушских отношений имеет свое относительное начало, относительную точку отсчета — это XVIII век. Критерии определения этого «начала» следующие:

В XVIII веке осетинские и ингушские общества попадают в сферу российских интересов. Пионеры, или точнее предвестники, российской колонизации — путешественники, миссионеры, военные разведчики — создают первые свидетельства (карты, описания народов и местностей), свидетельства УЖЕ НЕ ПРЕРЫВАВШЕЙСЯ затем писанной истории.

«До-российские» свидетельства о «топографии соседства» осетин и ингушей (источники до XVIII века) качественно отличаются специфической архаикой: это «косвенные» свидетельства, лишенные важного для идеологии морально-правового измерения. Запечатленные в типе захоронений, архитектурных сооружений, топонимии и гидронимии, морфологии языка и его лексическом составе, в писаниях древних историков или путешественников, — это свидетельства об истории, которую уже «нельзя переиграть», отменить или выгодно реорганизовать. Идеологическая функция этой истории ограничивается конструированием ключевых интегративных мифов и подпиткой эмоциональной базы национального движения.

Свидетельства с XVIII века начинают говорить уже непосредственно о людях и группах, чья деятельность сформировала устойчивый этнополитический ландшафт в регионе. Это сдвиг в «новую, субъектную историю», уже вполне доступную сослагательному наклонению, а вместе с ним и морально-правовым оценкам и реконструкциям «справедливых границ».

Таким образом, самое существенное в характеристике «начала» состоит в том, что российская колонизация привнесла первые свидетельства (детальные и достоверные карты, другие документы), ДОСТУПНЫЕ современным идеолого-правовым спекуляциям. Относительная несущественность для современного историко-идеологического противостояния Осетии и Ингушетии «до-российских» свидетельств выражается в том, что именно с российской колонизацией укореняется в регионе ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, длящаяся в своей относительной, но отчетливой преемственности и поныне. Колонизация генерировала два момента — государственность, или — право) как систему апелляций, позволяющую трактовать насилие в терминах справедливости-несправедливости. (Без этой системы, например, вытеснение слабого народа более сильным — скажем, вытеснение кабардинцами осетин в горы в XV—XVI веках — выглядит как историческая неизбежность, неотменимая спонтанность истории. Наличие же этой системы апелляций к праву и справедливости делает возможным тезис о «восстановлении» попранных по праву сильного прав слабого.) Кроме того, колонизация и государственность есть сдвиг от «спонтанной» истории взаимоотношений осетин и ингушей («справедливой, потому что никто не вмешивался в естественный ход истории») к истории «привнесенной» ИНОНАЦИОНАЛЬНЫМ государством.

С середины XVIII века сама история осетино-ингушских отношений предстает фактически как процесс ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ двух этнических групп внутри накатывающейся на регион российской колонизации (иначе говоря — собственно государственности). Появляется еще один субъект отношений, «привносящий» в историю отношений осетин и ингушей императивы своих собственных интересов, берущий на себя значительную долю отвественности за внутригосударственную судьбу осетин и ингушей. Таким образом, хотя «древнейшая история» может являться наиболее священной и идеологически значимой для современных национальных движений (4), но все же она играет здесь вспомогательную роль: до-российская история осетин и ингушей обладает гораздо меньшим идеолого-правовым потенциалом не только потому, что она «аморфна» и «косвенна», а потому, что она не доступна идеолого-правовым спекуляциям в понятиях «наличной», действующей государственности, подталкивающих последнюю или сдерживающих ее в процессах ее собственного самоопределения в новых морально-правовых реалиях (5).