От первобытных времен до психологического анализа

нием традиций древнегреческой или римской демократии, в ту пору начинают рассматривать США как широкомасштабный политический эксперимент. Де Токвиль, представитель обедневшего французского дворянства, с большим интересом изучал те пути, по которым развива­ лась американская демократия, и предсказал модель, по которой будут позднее организованы правительственные структуры европейских го­ сударств. Романтический взгляд на Америку как на страну благородных индейцев и отчаянных ковбоев был также широко распространен в Ев­ ропе и, без сомнения, сыграл свою роль в ускорении процесса массо­ вой иммиграции немецкой молодежи в Соединенные Штаты. Америка вскоре прославилась благодаря своим выдающимся ученым, и в 80-х го­ дах XIX века Эдисон стал весьма популярной фигурой в Европе. Евро­ пейцы с удивлением наблюдали за невероятно быстрым развитием аме­ риканской экономики и производства, а незадолго до конца столетия, в 1898 году, итог испано-американской войны заставил их признать, что Соединенные Штаты заняли свое место среди ведущих мировых держав. Достижение американцев в области культуры в Европе были менее известны. Однако в следующей главе мы увидим, что работы по психиатрии Джорджа Берда и С. Вейра Митчела, философские сочине­ ния Джозайи Ройса, психологические исследования Уильяма Джеймса и Джеймса Марка Болдуина оказали огромное влияние на динамиче­ скую психотерапию Пьера Жане.

Культура, наука, университеты

ДЛЯ ЭТОГО периода характерны две основные черты: преобладание классического образования в обучении и та главенствующая роль, ко­ торую играли университеты как центры развития науки.

Влияние греко-латинской культуры значительно изменилось со времен эпохи Возрождения и Барокко. Латынь более не являлась вели­ ким универсальным языком науки, культуры, церкви и управления. Она потеряла свой последний оплот, когда в 40-х годах прошлого столетия венгерский язык был провозглашен официальным языком Венгрии вме­ сто латыни. Однако латинский вовсе не исчезает из научной жизни: во Франции вплоть до 1900 года для получения степени доктора наук обя­ зательным было представление тезиса на латинском языке. Помимо ос­ новной работы, Бергсон, Дюркгейм, Пьер Жане и другие ученые должны были представить вторую часть диссертации на латинском. Считалось, что главная цель обучения в средней школе состоит в том, чтобы пре­ подать скрупулезное знание латинского языка методом анализа и син­ теза. Студент должен был сначала выучить все склонения, спряжения, грамматические правила, приобрести определенный словарный запас

Глава 5. В преддверии новой динамической психиатрии

и только тогда приступал к составлению предложений и переводу с ла­ тинского и на латинский, написанию сочинений, сначала в прозе, затем

встихах. При этом он должен был все время заботиться о том, чтобы его сочинения были как можно ближе по стилю к работам великих римских классиков. После шести-девяти лет обучения студент овладевал латы­ нью в совершенстве, но этот язык можно было использовать исключи­ тельно для письма и вряд ли для того, чтобы на нем говорить. Многие насмехались над тем, сколько времени тратится впустую на «изучение мертвого языка, совершенно бесполезного в жизни». Однако, если по­ смотреть на это с точки зрения эпохи, мы увидим, что изучение латыни

вполной мере соответствовало тому рациональному подходу, который требовался от свободного образования. Как заметил филолог Виламо-

виц-Мелендорф: «Это было exercitio intelectualis, сравнимое с упражне­ ниями по укреплению духа, к которым прибегали иезуиты»8. Изучение латыни являлось методом овладения навыком концентрировать умст­ венные способности и применять синтез, что можно также сравнить

сизучением математики. Ученые, прошедшие такую подготовку, ока­ зывались способными создать собственные сложные системы синтеза. Исходя из этого можно понять, что Жане, Фрейд и Юнг были хорошо подготовлены к тому, чтобы создать предельно систематизированные структуры знания. Другое преимущество классического образования и культуры состояло в том, что оно предоставляло студенту ключ к по­ знанию древней греко-римской культуры, а также всему, что было на­ писано на латыни за 25 веков. Жане читал на латыни сочинения Бэкона, Фрейд — старые книги по колдовству в оригинале, Юнг — сочинения средневековых алхимиков, написанные на сложной латыни, все трое при этом не были исключением среди образованных людей того време­ ни. Изучению латыни придавали большее значение, нежели изучению иностранных языков, поскольку первое означало приобретение знания истоков национальной культуры собственного народа, в то время как второе являлось подсознательным усвоением образа мысли, присущего чуждой культуре. Француз, англичанин или немец, получившие класси­ ческое образование, являлись в большей степени французом, англича­ нином или немцем, нежели их современные потомки, а также — в боль­ шей степени европейцами, так как каждый из них имел знания основ своей национальной культуры. Все они также владели общим богатст­ вом, извлекаемым из знания классики. Они могли распознать в тексте множество заимствований из сочинений греческих и латинских авторов или ссылки на них, что мало кто способен сделать в наши дни. Напри­ мер, не вызывало удивления, когда ученый брал для своей книги эпи­ граф из Вергилия, как это сделал Фрейд в своей работе «Толкование сновидений». Так поступали не только Руссо и Пюисегюр, но и многие

От первобытных времен до психологического анализа

их современники, такие, как Фрэзер и Майерс. Эти ученые предпола­ гали, что читатель поймет, откуда взята цитата и, определив ее место в контексте поэмы, сможет осознать ее смысл.

Помимо изучения античной литературы, большое количество вре­ мени уделялось изучению национальной и зарубежной классики. Во Франции практическое знание немецкого считалось обязательным для любого образованного человека. В Германии знание французского так­ же считалось существенным, а знакомство с творчеством Гете и Шекс­ пира воспринималось как само собой разумеющееся. Другим основным элементом образования в то время являлось изучение философии. Во Франции этому посвящался последний курс лицея. В Германии и Ав­ стрии претендующие на звание доктора наук должны были в обязатель­ ном порядке пройти курс философии.

Главным центром культуры и науки считался университет. Каждый образованный человек в то время проходил через обучение в универси­ тете, а научная карьера была тесно связана с университетской. Исклю­ чения, такие, как Бахофен и Дарвин, встречались довольно редко (оба пользовались преимуществом большого состояния). Университетское образование не имело своей главной целью подготовку специалистов, скорее в его задачу входило дать студентам общее образование при спе­ циализации в одной из областей науки. Особенно ценилось умение не­ предвзято проводить исследование. «Чистое» исследование часто цени­ лось выше, чем «практическое», особенно если последнее проводилось вне стен университета. В самом университете профессора пользовались значительной автономией, и научные профессии почитались, по край­ ней мере, в континентальной Европе.

Карьера университетского ученого обычно была длительной и тре­ бовала огромных усилий. Известны лишь редкие случаи, когда на долж­ ность титулярного профессора назначался молодой ученый. Двад­ цатипятилетний Ницше, удостоившийся этой должности в 1869 году, входил в число таких заметных исключений. Младшие преподаватели университета вынуждены были не только существовать в условиях на­ пряженной конкуренции, но также и испытывать значительные матери­ альные затруднения. Прошли те времена, когда молодые ученые, ожи­ дая вакансий в университете, могли подрабатывать частными уроками с детьми из богатых семей, — занятие, которое так ненавидели Фихте, Гегель. В Германии и Центральной Европе наиболее распространенной была система приват-доцентов. Она заключалась в том, что ученый чи­ тал лекции в университете исключительно за ту плату, которую вносили студенты, посещающие его занятия. Даже в самом благоприятном слу­ чае при такой системе лектор не мог стать состоятельным человеком. Таким образом, молодой ученый проводил лучшие годы своей жизни

Глава 5. В преддверии новой динамической психиатрии

в утомительном ожидании назначения на заветную должность экстраординариуса, что в конечном счете означало достаточно прочное финансовое положение. Назначение на должность ординариуса или титулярного профессора знаменовало завершение успешной универси­ тетской карьеры. Но на них было много желающих, а удостаивались их считанные единицы. Тем более, что для этого недостаточно было быть талантливым или усердным — требовалось также соблюдение опреде­ ленных правил. Хотя считалось, что проявлять честолюбие необходимо, не менее важным при этом было умение избежать той манеры поведе­ ния, за которую ученого в Германии называли Streber, а во Франции — arriviste. Альберт Фухс вспоминает, что его отец, посвятивший всю жизнь карьере ученого в Венском университете, учил его различать две эти вещи. Усилия, направленные на получение более высокой должно­ сти, считались проявлением здорового честолюбия, в то время как по­ пытки получить дворянский титул или награды расценивались как карь­ еризм (Streberei)9. Фухс отмечает, что граница между первым и вторым временами становилась весьма условной.

В мемуарах Макса Дессуара мы находим краткое описание правил, которых следовало придерживаться, чтобы преуспеть в университетах Германии около 1885 года10. Наиболее верный способ состоял в том, чтобы проявлять преданность по отношению к занимающим главенст­ вующие должности. Другой способ заключался в написании научных работ, которые могли заметить специалисты и таким образом наладить отношения с теми, кто занимал руководящие должности в университе­ те. Однако не менее важным представлялось не писать слишком много, дабы не прослыть «чернильным Нарциссом». Наиболее быстрым путем считалось проведение активного исследования в одном из общеприня­ тых направлений, из чего можно сделать вывод, что далеко отклонять­ ся от проторенной тропы также было опасно. Многогранность науч­ ных исследований в равной степени не приветствовалась, — следовало придерживаться какой-либо одной области знания. Считалось весьма почетным, если имя ученого являлось синонимом учебника, открытия или теории, тем не менее, ситуация, когда его известность выходила за рамки университета, оказывалась крайне нежелательной и опасной. Так, например, произошло с Геккелем: он начал блестящую универси­ тетскую карьеру, однако его сочинения о философии и науке в целом вызывали яростные нападки со стороны его коллег.

Из литературы того времени можно получить представление о том, что карьера ученого в университете изобиловала препятствиями и что разрушить ее было довольно легко. Патологоанатом Лубарш вспоми­ нает, что он чуть было не загубил свою карьеру из-за единственного опрометчивого шага. Когда Лубарш работал ассистентом в Институте

От первобытных времен до психологического анализа

патологии в Ростоке, он однажды спросил: «Какому идиоту пришло в голову положить анатомический орган в этот раствор?» На что второй ассистент ответил, что это было сделано по указанию господина про­ фессора. На следующий день Лубарш получил письмо от профессора Тирфельдера, в котором тот сообщал, что увольняет Лубарша из ин­ ститута за нанесение ему оскорбления. Лубарш добавляет, что во мно­ гих областях науки, таких, как анатомия, физиология, бактериология и химия, молодой ученый полностью зависел от института, предостав­ лявшего ему материалы и рабочее место. Таким образом, увольнение из института было почти равносильным крушению его карьеры11. Рез­ ко менять направление своих исследований или переключаться на дру­ гую отрасль науки также было небезопасно. Так, Бахофен, которому многие пророчили великолепную карьеру историка права, столкнулся с тем, что все его планы разбились вдребезги, когда он опубликовал свое исследование по древним захоронениям. То же произошло с Ниц­ ше: после выхода в свет его труда «Происхождение трагедии» его бле­ стящая карьера филолога была поставлена под угрозу, а затем и вовсе прекратилась, когда он опубликовал свои последующие философские произведения. Большое состояние тоже представляло собой палку о двух концах: оно позволяло ученому безбедно существовать, когда он находился в должности приват-доцента, но значительно усложня­ ло дело, если он становился своим собственным меценатом. Например, серьезные проблемы возникли у физиолога Чермака после того, как он за свой счет построил в Лейпциге просторный лекционный зал, специ­ ально оборудованный для демонстрации экспериментов. Оберштейнер, профессор анатомии и патологии нервной системы, в течение тридцати семи лет бесплатно преподавал в Венском университете. Он на собст­ венные деньги организовал институт, а позднее передал университету все свои материалы, коллекции и библиотеку, насчитывающую 60 тысяч томов. Тем не менее он часто сталкивался с враждебностью со стороны администрации университета и некоторых своих коллег. Те, кто не был обладателем состояния, нередко умирали в нищете, несмотря на свою славу. Бенедикт вспоминает, что когда умер знаменитый патолог Рокитанский, его вдове определили скудную пенсию, которую впоследствии сохранили за ней только потому, что в ее судьбе принял участие сам Бе­ недикт12. То же положение дел наблюдалось и в клинической медицине. Хотя врач мог рассчитывать на доходы со своей практики, это не мог­ ло заменить научные ресурсы, предоставляемые больницей или другим официальным заведением.

Отношения между учеными внутри университета отличались на­ пряженным соперничеством, которое, как ни парадоксально, соседст­ вовало с традиционной профессиональной солидарностью — Korps-

geist. Именно из соображений такой солидарности из университетов не увольняли старых профессоров, чьи знания давно устарели, или по­ ведение стало чудаковатым, или тех, кто был уже слишком немощным для преподавания. Печальным примером такого отношения может слу­ жить случай, произошедший в родильном доме Венского университета в 1844-1850 годах. Сотни матерей потеряли жизнь из-за эндемической родильной горячки, в то время как в других родильных домах универси­ тета, выполнявших функции школ по подготовке акушерок, смертность не была столь высокой. Заместитель главного врача доктор Земмельвейс беспрестанно указывал на источник беды и старался доказать не­ состоятельность своего начальника, профессора Иоганна Кляйна, про­ тив которого не предпринималось никаких действий, а университетская коллегия, состоявшая из честных и ответственных людей, предпочла не вмешиваться по соображениям Korpsgeist. Когда, наконец, профессор Кляйн ушел из больницы, Земмельвейс не был назначен на его место, так как он нарушил правила этики, пытаясь разоблачить своего началь­ ника13. Эта история, вызвавшая бурю негодования, не так давно повто­ рилась с профессором Фердинандом Зауэрбрухом (1875-1951), велико­ лепным хирургом, чье завышенное мнение относительно своих профес­ сиональных способностей приобрело характер патологии. В последние годы его карьеры пациенты один за другим умирали у него на операци­ онном столе, но при этом никто не осмеливался вмешаться14.

Система, порождавшая такую конкуренцию и множество препятст­ вий, неизбежно приводила к тому, что между соперниками возникали зависть, ревность и ненависть. Но эти чувства приходилось подавлять, дабы поведение соответствовало общепринятым нормам. Это порожда­ ло возмущение, очень тонко описанное Ницше и Шелером. Французский писатель Леон Доде дал описание особого типа профессионального не­ годования, возникающего в отношениях между писателями, которое он называем invidia, но его описание полностью применимо и к отношени­ ям между университетскими учеными того времени15. Invidia довольно редко перерастала в открытый конфликт между профессорами одно­ го университета. Одним из немногих примеров может служить ссора между профессорами Венского университета Хюртлем и Брюкке. Эти известные ученые жили на территории Анатомического института: Брюкке проживал на первом этаже, а Хюртль — этажом выше. Хюртль пользовался репутацией одного из величайших анатомов своего време­ ни. Он был очень богат, но при этом не менее скареден и привередлив, за что коллеги его от души ненавидели. Угрюмый, строгий и педантичный уроженец Пруссии, Брюкке ненавидел Вену, и многие его студенты от­ вечали ему тем же за его строгость. Начало конфликту с Хюртлем поло­ жило заявление Брюкке о том, что он собирается читать курс лекций по

От первобытных времен до психологического анализа

«высшей анатомии» (höhere Anatomie). Название, которое Брюкке вы­ брал для гистологии, Хюртль воспринял как личное оскорбление. С тех пор всякий раз, как он узнавал, что Брюкке принимает гостей в своей квартире этажом ниже, Хюртль начинал работать с инструментами, со­ здающими много шума. Брюкке отомстил ему, поместив под окна Хюртля собак, на которых проводил эксперименты, связанные с голодом, ожидая, что их лай будет раздражать его. Однако он вскоре заметил, что животные не теряют в весе, как предполагалось. Это приводило его

внедоумение, пока однажды он не обнаружил, что Хюртль тайно под­ кармливает несчастных животных, кидая им из окон мясо16. И все же, как правило, внутри одного университета профессора, которые испы­ тывали неприязнь друг к другу, старались соблюдать видимость если не уважительных, то, по крайней мере, корректных отношений и никог­ да не говорили плохо друг о друге в чьем-либо присутствии. Однако, что касается отношений между учеными из разных университетов, то здесь они испытывали гораздо меньшее давление моральных обяза­ тельств ограничивать себя и нередко яростно нападали друг на друга, что выражалось либо в словесной форме (примером может служить яз­ вительная речь Вирхова, произнесенная им в адрес Геккеля в Мюнхене

в1877 году), либо в форме едких памфлетов. Когда Ницше опубликовал

свой труд «Рождение трагедии », филолог фон Виламовиц-Моллендорф резко критиковал его в письменной форме17. Друг Ницше, филолог Эрвин Роде18, ответил не менее ядовитым памфлетом, начинавшимся зна­

менитой фразой: «Если книгой ударили по голове и при этом раздался пустой звук, разве причина обязательно в книге?»19 Новые идеи иногда воспринимались сразу и с большим энтузиазмом (например, открытие рентгеновских лучей), но нередко они вызывали активное сопротивле­ ние. Когда Пастер создал новое профилактическое средство от бешен­ ства, он подвергся столь яростным нападкам со стороны терапевта Пе­ тера, что впал в депрессию, и ему пришлось на несколько месяцев уйти

вотпуск20. После того как в Германии Эрлих открыл способ лечения си­ филиса с помощью аэробензолов, он несколько лет не мог избавиться от безжалостной критики. Некоторые темы, такие, как гипнотизм, время от времени выносились на всеобщее обсуждение, но подобные нападки сводили все начинания на нет. Когда Крафт-Эбинг, ставший впослед­ ствии профессором в Граце, прибег в своей работе к гипнозу, он стал объектом яростной критики со стороны Бенедикта, заявившего, что подвергнет его «психологическому анализу», то есть личность Краф-

та-Эбинга будет проанализирована и затем реконструирована с помо­ щью синтеза21. Какие бы объяснения этому ни приводились, остается несомненным, что раньше словесные оскорбления были гораздо более распространены в научном мире, нежели в наши дни, и это также необ-

ходимо принять во внимание при изучении полемики между Фрейдом, Адлером и Юнгом и их современниками.

Итем не менее, ради справедливости следует также упомянуть

отом, что недоверие к новым идеям и открытиям не раз оправдывало себя. Не составит труда привести целый перечень мнимых открытий, оказавшихся впоследствии ошибочными. Сколько раз археологи заяв­ ляли, что нашли ключ к расшифровке языка этрусков, физики — что они открыли новые лучи, врачи — что им удалось создать средство от рака, а историки — что они установили истинного автора произведе­ ний Шекспира. Иногда ошибочное открытие вводило в заблуждение и других исследователей, и это вело к неверному заключению, опро­ вергнутому впоследствии при более тщательном исследовании. Так произошло с физиком Блондло из Нанси, — он был убежден в том, что

открыл новый вид лучей — лучи N. В конце концов было доказано, что это заблуждение22. Другим ошибочным утверждением, приобретшим коллективный характер и долгое время остававшимся не опровергну­ тым, стало открытие итальянским астрономом Скиапарелли в 1879 году каналов на Марсе. Несколько астрономов из разных стран считали, что они действительно видят эти каналы и их количество увеличивает­ ся. Публиковались карты Марса, где было отмечено до восьми тысяч

таких каналов. Из этого сделали вывод, что Марс населен разумными существами23. Однако никому не удалось сфотографировать эти кана­ лы. В данном случае заблуждение было особенно устойчивым, так как имело побочный эмоциональный оттенок, связанный с проблемой нали­ чия разумных существ в других мирах. Не следует также забывать, что официальной науке приходилось постоянно противостоять нескольким псевдонаукам, таким, как френология, гомеопатия и астрология, кото­ рые пользовались популярностью у широких слоев населения и у мно­ гих представителей интеллектуального мира.

Такое напряженное соперничество среди ученых может служить объяснением той отчаянной решимости, с которой они доказывали свое первенство в том или ином открытии. Даже ученые, обладавшие достаточно мягким характером, приходили в ярость, когда кто-нибудь из их коллег обнародовал в качестве нового открытия сведения, уже опубликованные ими. Примером этого, если говорить о восемнадца­ том столетии, может служить знаменитый спор Лейбница и Ньютона, касающийся первенства в открытии интегрального исчисления; этот спор сильно омрачил последние годы жизни Ньютона. Следует заме­ тить, что в данном случае речь шла об одном из величайших открытий в истории науки, однако в девятнадцатом веке яростные споры разго­ рались по поводу приоритета в таких вопросах, которые в ретроспек­ тиве кажутся мелкими и недостойными подобного внимания. Редким

От первобытных времен до психологического анализа

примером того, когда вопрос приоритета был решен в доброжелатель­ ной манере, является диспут между Дарвином и Уоллесом под покро­ вительством Общества Линнея. Ситуация, когда ученый действительно похищал открытие у своего коллеги, возникала довольно редко, тем не менее имеются сведения о нескольких таких случаях. Огюст Форель на­ стаивает на том, что в 1884 году он открыл ядро слухового нерва у кро­ лика и отослал доклад профессору Бехтереву в Санкт-Петербург. Тот ответил ему, что сам недавно сделал такое же открытие. Через некото­ рое время Бехтерев отослал его в Neurologisches Zentralblatt. До конца своей жизни Форель пребывал в уверенности, что Бехтерев присвоил себе его открытие24. В большинстве подобных случаев спор заключался в том, чтобы доказать свое первенство. Было установлено правило, по которому приоритет в открытии закреплялся за тем, кто первым опу­ бликует о нем сообщение в печати. Официальная дата публикации счи­ талась решающей, в результате чего возникали споры вокруг количест­ ва времени, прошедшего между днем отправки рукописи в издательство и ее появлением в журнале. Форель утверждает, что в 1886 году открыл нервную клетку (the unity of the nervous cell) и отослал доклад в Archiv fur Psychiatrie, где его опубликовали лишь в январе 1887 года. Такое же открытие совершил Хиз. Он отослал сведения в другой журнал, где они были опубликованы в октябре 1886 года, благодаря чему приоритет был закреплен за ним. Позднее Рамон и Кахал, Келликер и Вальдейер также опубликовали сведения об этом открытии, но так как последний ввел термин «нейрон», то и открытие в целом приписали Вальдейеру25. Ходи­ ли слухи, что некоторые авторы не гнушались изменять дату публика­ ции своих книг или памфлетов, дабы обеспечить себе приоритет.

Научная полемика подогревалась также националистическими на­ строениями. С начала века происходят все учащающиеся столкновения между представителями немецкой, французской и английской науки, при этом каждая из стран стремится выдвинуть на передний план своих ученых. Франко-прусская война еще более усугубила страсти. Между учеными этих стран начались споры, которые иногда проходили ци­ вилизованным образом, как, например, диспут между Ренаном и Да­ видом Штраусом, а иногда в более непримиримой манере, как между Фюстелем де Куланж и Моммзеном. Временами соперники опускались до взаимных оскорблений. После поражения в войне французы считали Пастера, сделавшего открытия эпохальной важности во имя процве­ тания человечества, символом превосходства французской нации на поприще духовного развития. Германия противопоставляла Пастеру Коха. На Международном конгрессе по гигиене, проходившем в Жене­ ве и 1882 году, Пастер читал доклад в защиту своего открытия, опро­ вергая аргументы Коха. Случилось так, что он стал цитировать recueil

allemand (немецкое собрание) сочинений, посвященных гигиене. Коху, который присутствовал в зале, послышалось, что Пастер сказал orgue­ il allemand (немецкое тщеславие). Он поднялся с места и в знак проте­ ста принялся яростно перебивать Пастера к великому удивлению всех присутствующих в зале, которые никак не могли понять, что же именно не устраивает Коха26. Без сомнения, наука к тому времени во многом утратила международный характер, присущий ей в XVIII столетии. Попытки создать новую международную науку сталкивались со все возрастающим количеством препятствий, вызванных ее расширением и увеличением числа ученых. Ранее ученый мог на протяжении многих лет сосредоточивать все свои усилия на написании одного главного со­ чинения, которое становилось для него синтезом трудов и идей всей его жизни. С развитием научного движения настала эра регулярных заседаний академий и собраний научных обществ. На этих собраниях ученые могли сделать краткое заявление о своем открытии, как только они его совершили. Настала также эпоха многочисленных конгрессов, где ученые преждевременно заявляли об открытиях, над которыми еще только велась работа, и о результатах, которые они всего лишь жела­ ли получить. Далеко не все представляют, что научные конгрессы были

вту пору нововведением. Ежегодные национальные конференции про­ фессиональных научных ассоциаций, а также съезды ученых, делеги­ рованных правительствами их стран для обсуждения некоторых про­ блем, проходили и ранее, но большие научные конгрессы, воспринима­

емые теперь нами как само собой разумеющееся, в 80-х годах прошлого столетия были совершенно новым явлением27. Первые международные конгрессы были довольно малочисленны по количеству участников. Например, на первый Международный конгресс по психологии, прохо­ дивший в 1886 году, было заявлено 160 участников, на второй, собрав­ шийся в 1889 году в Париже — 200 участников, на третий, в Лондоне

в1892 году — 300, а на четвертый, в Мюнхене в 1896 году — 503 участ­ ника. Официальными языками этих конгрессов были французский, не­ мецкий, английский и иногда итальянский. Предполагалось, что ученые из разных стран смогут понимать друг друга, обходясь без услуг пере­ водчика (система синхронного перевода тогда еще не появилась даже

внаучно-фантастических произведениях).

История науки — в том виде, в каком ее обычно преподносят — восхваляет победителей и умалчивает о тех многих, кто не выдержал этой яростной борьбы. В то же время некоторые из последних были если не гениями, то, во всяком случае, людьми выдающихся способно­ стей. Мы рассмотрим всего один пример — судьбу Морица Бенедикта (1835-1920), чьи «Мемуары» представляют собой грустное повествова­ ние о его жизни в Вене, полной разочарований на научном и профессио-

От первобытных времен до психологического анализа

нальном поприще28. На первый взгляд, могло бы показаться, что карье­ ра Бенедикта складывалась весьма успешно: новатор в области невро­ патологии, электрологии, криминологии и психиатрии, он преподавал в Венском университете, имел богатых пациентов, многие его работы были опубликованы. Бенедикт часто путешествовал за границу, где его принимали как одного из наиболее ярких светил австрийской медици­ ны. Он удостоился восхищения и дружбы Шарко, который назвал его именем одно из редких заболеваний (синдром Бенедикта, симптомы ко­ торого действительно впервые описал Бенедикт). Однако «Мемуары» Бенедикта написаны человеком, находившимся в состоянии глубокого отчаяния, который буквально задыхался от негодования. Он повест­ вует о том, как его коллеги присваивали и разрабатывали его откры­ тия одно за другим и пожинали славу, на самом деле предназначенную ему; о том, как он так никогда и не получил профессорской должности, принадлежавшей — как считал Бенедикт — ему по праву; и о том, что его соотечественники так и не признали его заслуг. Бенедикт описыва­ ет, с какой враждебностью австрийцы относятся к любым проявлениям величия и вспоминает о том неуважении, которое они проявляют к ве­ ликим художникам и музыкантам, таким, как Моцарт, Гайдн, Шуберт, поэт Грилльпарцер и другие. Как можно убедиться ниже, Бенедикт, вне всякого сомнения, внес значительный вклад в развитие динамической психиатрии.

Если бы кто-то взял на себя труд детально проанализировать, ка­ кие факторы приносят славу одним ученым и забвение другим, он, без­ условно, сделал бы многое для создания неизвестной истории науки. Например, можно сравнить судьбы Шампольона (1790-1832), признан­ ного гениальным ученым за то, что он сумел найти ключ к расшифровке египетских иероглифических надписей, и Гротефенда (1775-1853), ко­ торый совершенно никому не известен в наши дни, несмотря на то, что он расшифровал древнюю персидскую клинопись29. Ничто не дает нам права предполагать, что первое открытие является большей заслугой, нежели второе. Как же тогда объяснить столь разное отношение к этим двум ученым? Во-первых, Шампольон оказался в более выгодном поло­ жении благодаря тысячелетнему мифу, окутывавшему Древний Египет. Считалось, что иероглифические надписи (священные письмена) якобы содержат удивительные забытые секреты мудрости древних времен. В то же время культура Древней Персии была настолько сильно раз­ рушена исламскими и монгольскими завоевателями, что уцелела лишь ничтожная ее часть. Только позднее, после того как вышли в свет книги Фехнера «Зенд-Авеста» и Ницше «Заратустра», изучение этой древней культуры становится чуть более модным. Во-вторых, буквы клинопис­ ного письма являются более абстрактыми и гораздо менее живописны-