§ 3. Влияние краха идеологии и

политики laissez-faire в области права

Возникновение новых экономических условий и теорий, а также социализация доминирующей этики способствовали фундаментальным изменениям в сфере реального законотворчества и судебной практики. Эти тенденции начали проявляться уже в конце XIX в., но под давлением указанных выше социально-экономических, политических и идеологических подвижек они усилились к 1920 - 1940-м гг. Укоренение интервенционистских установок и социально ориентированных ценностей в мышлении политических элит, избирателей, законодателей и судей формировало условия для невиданных ранее правовых реформ, направленных на ограничение свободы договора.

Первая половина XX в. - это период падения формализма в правовой науке в целом и в договорном праве в частности <1>. Атака на пандектный догматизм концепций в немецком праве, экзегетическую методологию формального и систематического толкования текста кодексов во французском праве и так называемый лэнгделлианский формализм в США была подготовлена еще Йерингом в 1870-е гг. Впоследствии поддержанная такими правоведами, как Эрлих, Канторович, Фукс, Хек, Жени, Саллей, Ламбер, Карбонье, Холмс, Паунд, Ллевеллин, и многими другими по обе стороны Атлантики, эта атака привела к фундаментальным изменениям в научной методологии и правовой идеологии <2>. В центре правового анализа постепенно оказывается содержательная рациональность права (справедливость и практическая целесообразность), которую правоведы XIX в., как правило, в своих работах не упоминали. Юристы стали видеть свою функцию не в том, чтобы копаться в текстах законов и исторических источников, пытаться их согласовать и комментировать, а в том, чтобы попытаться найти такие правовые решения актуальных социальных, экономических и этических проблем, которые могли бы сбалансировать различные социальные и частные интересы и ценности. Право стало восприниматься как инструмент социальной инженерии и контроля. Иначе говоря, социализация права приводила к реинкарнации забытых и просто неактуальных в эпоху laissez-faire идей реального равенства, коммутативной и отчасти дистрибутивной справедливости, а равно социальной солидарности.

--------------------------------

<1> Movsesian M. Formalism in American Contract Law: Classical and Contemporary // 12 IUS GENTIUM. 2006. P. 115, 116.

<2> Подробнее см.: Карапетов А.Г. Политика и догматика гражданского права: исторический очерк // Вестник ВАС РФ. 2010. N 4. С. 6 - 69; N 5. С. 6 - 56.

Аналогичный процесс происходил и в судебной практике, и в законодательстве. Если в середине XIX в. английский судья мог написать в решении, что задача юриста состоит лишь в том, чтобы исследовать и применять право так, как оно есть (зафиксировано в законах, прецедентах, авторитетных доктринальных источниках или выводимо из этих источников), но ни в коем случае не спекулировать на тему о том, что является оптимальным для общества, то в XX в. другой английский судья пишет, что задача судьи состоит в том, чтобы найти решение, которое, на его взгляд, является справедливым, и поэтому в реальности "суд составляет контракт за стороны, как бы крамольно это ни звучало" <1>.

--------------------------------

<1> Ibbetson D.J. A Historical Introduction to the Law of Obligations. 2006. P. 249, 250.

Идеи господства абсолюта частной собственности и частной автономии, конечно же, не пали как таковые, но утратили свой былой абсолютный статус <1>. Слепые дедукции из устоявшихся ранее правовых концепций и догм, таких как свобода договора и волевая теория, уже не устраивали ученых и судей. Справедливость, сбалансированность, честность, добросовестность договорных условий - все эти факторы вторгались в практически неприкосновенную в XIX в. сферу автономии воли сторон и формализма свободы договора и стали расцениваться как не менее этически ценные <2>. Так, Эмиль Дюркгейм писал, что для полной юридической силы договора "недостаточно, чтобы он был предметом выраженного согласия", отмечая, что "необходимо также, чтобы он был справедливым, а одно только соглашение не делает его справедливым" <3>. Российский цивилист Г.Ф. Шершеневич в 1915 г. писал, что "безграничная свобода договора, которая выставлялась недавно как необходимое условие гражданского быта и основной принцип законодательной политики, подвергается стеснениям под возрастающим давлением общественных интересов" <4>. В 1937 г. выдающийся компаративист Джон Ф. Доусон отмечал, что "система "свободного" договора, описанная учеными в XIX веке, сейчас все больше признается миром фантазий, слишком искусно сконструированным и слишком гармоничным, чтобы соответствовать реальности" <5>.

--------------------------------

<1> См. подробнее об этой трансформации в контексте французского права: Дюги Л. Общие преобразования гражданского права со времен Кодекса Наполеона. М., 1919.

<2> Ibbetson D.J. A Historical Introduction to the Law of Obligations. 2006. P. 248.

<3> Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1996. С. 392.

<4> Шершеневич Г.Ф. Учебник русского гражданского права. М., 1915. Т. 2. С. 79.

<5> Dawson J.P. Economic Duress and the Fair Exchange in French and German Law // 11 Tulane Law Review. 1936 - 1937. P. 345.

Наиболее ярко эта тенденция проявилась в немецком праве. В самом конце XIX - начале XX в. Германия окончательно вступила в период ускоренной индустриализации и последовавшей за этим социокультурной трансформации. Формационные подвижки в базисе не могли не создавать трения с устаревающей правовой надстройкой пандектного частного права. Достаточно привести в качестве примера вышеупомянутое обострение отношений между крупным капиталом и рабочим классом, которые должны были в рамках пандектной парадигмы регулироваться нормами классического римского договорного права. Пандектисты не смогли прочувствовать назревающие проблемы, порождаемые концентрацией экономической власти и новыми формами организации возникающей индустриальной экономики <1>. К 1920-м гг. тот мир, который наблюдали пандектисты, остался в прошлом. Послевоенный крах немецкой экономики, обнищание населения, политическая нестабильность Веймарской республики приводили к росту спроса на более интенсивное ограничение свободы договора во имя идей справедливости и солидарности. В результате с 1920-х гг. на место пандектной школы, преимущественно игнорировавшей социально-этическую составляющую права и подспудно интернализировавшей сугубо либерально-экономические идеи <2>, пришла теория юриспруденции интересов с ее прагматическим акцентом на балансировании различных интересов и ценностей.

--------------------------------

<1> Dawson J.P. The Oracles of the Law. 1968. P. 464.

<2> Gordley J., von Mehren A. An Introduction to the Comparative Study of Private Law: Readings. Cases. Materials. Cambridge, 2006. P. 60.

Проводником реализации признанных большинством необходимыми ограничений договорной свободы стали немецкие суды, а инструментом - вышеупомянутые "каучуковые" нормы ГГУ о добрых нравах, добросовестности, навязывании неравного обмена путем эксплуатации стесненных обстоятельств и т.п. Как уже отмечалось, при внедрении в текст Уложения подобных инструментов, которые могли бы теоретически ограничить свободу договора, предполагалось, что сфера их применения будет достаточно узкой. Так, например, норма о запрете нарушения добрых нравов (п. 1 § 138 ГГУ) задумывалась как экстраординарная и подлежащая весьма ограниченному толкованию. Норма § 242 ГГУ о добросовестности вообще не была направлена на ограничение свободы договора, всего лишь требуя соблюдения принципа добросовестности при исполнении договора. И действительно, в первые годы после вступления в силу ГГУ суды активно не применяли эти нормы. Частое использование норм о добросовестности, добрых нравах и иных подобных оценочных категориях считалось дурным тоном и предпочтение отдавалось формализованной аргументации со ссылкой на конкретные нормы ГГУ и идее автономии воли.

Но ситуация начала меняться с 1920-х гг., когда суды стали использовать подобные "каучуковые" параграфы в качестве своего рода "универсальных корректоров" свободы договора <1>. Уложение стремительно устаревало по мере разрушения старого мира классического экономического и этического либерализма и суды были вынуждены де-факто модернизировать гражданско-правовое регулирование путем использования этих оценочных конструкций. Джон Ф. Доусон (Dawson) назвал этот феномен истории немецкого права "революцией судебного правотворчества" <2>, а немецкий правовед Юстус Гедеман (Hedemann) в своей известной одноименной книге именовал его "бегством в общие положения" <3>.

--------------------------------

<1> См.: Rheinstein M. The Struggle between Equity and Stability in the Law of Post-War Germany // 3 University of Pittsburgh Law Review. 1936. P. 99; Чантурия Л.Л. Введение в общую часть гражданского права (сравнительно-правовое исследование с учетом некоторых особенностей советского права). М., 2006. С. 72.

<2> Dawson J.P. The Oracles of Law. 1968. P. 432.

<3> Цит. по: Wieacker F. A History of Private Law in Europe. 2003. P. 377.

Вооружившись такими мощными инструментами коррекции воли сторон, как доктрины добросовестности и добрых нравов, немецкие суды в 1920-х гг. начали отступать от принципа pacta sunt servanda и расторгать сделки из-за того, что резко изменившиеся экономические обстоятельства (например, гиперинфляция) сделали их явно несправедливыми и несбалансированными, а также ограничивать свободу договора там, где условия договора изначально выглядели как явно несправедливые и эксплуатирующие неравенство переговорных возможностей.

Аналогичные процессы происходили и во Франции времен Третьей республики с начала XX в. Как писал в тот период применительно к французскому праву Л.Ж. де ла Морандьер, под влиянием вторжения в частное право социальных интересов и ценностей и популяризации идей управляемой экономики свобода договора переставала быть абсолютной догмой <1>.

--------------------------------

<1> Де ла Морандьер Ж. Гражданское право Франции. М., 1960. Т. 2. С. 204.

В США формализм концепции абсолюта свободы договора был свергнут социологической юриспруденцией Роско Паунда, пожалуй, самого выдающегося американского правоведа первой половины XX в. и автора господствующей до сих пор в США концепции права как инструмента социальной инженерии и примирения противоборствующих социальных интересов. Окончательно добита идея абсолютизации свободы договора была за счет усилий многочисленных представителей прогрессистского движения и движения правовых реалистов. Правоведы больше не желали мириться с тем, что договорная свобода может порождать несправедливые результаты, и отказывались видеть в воле сторон абсолютную и самодостаточную ценность. Усилия ученых, законодателей и судей были теперь устремлены на поиск разумных ограничений свободы договора во имя обеспечения социальных интересов и этических ценностей <1>. Как отмечал в начале 1920-х гг. классик американского договорного права С. Уиллистон, вопрос о пределах допустимых ограничений свободы договора в новых условиях становится "вопросом степени" и "Конституция не ограничивает возможность разумных экспериментов в этой области" <2>.

--------------------------------

<1> Pound R. Liberty of Contract // 18 Yale Law Journal. 1909. P. 454 ff.

<2> Цит. по: Wieacker F. A History of Private Law in Europe. 2003. P. 377.

Если немецкие суды использовали для отмены явно несправедливых договорных условий, навязанных слабой стороне контракта, ссылки на заложенные в ГГУ принципы добросовестности и добрых нравов (§ 138 и 242), то в США, где долгое время отсутствовала кодификация договорного права, у судов возникали серьезные формальные затруднения в расставании с абсолютом договорной свободы. В этой связи при подготовке Единообразного торгового кодекса, впервые опубликованного в 1952 г. (далее - ЕТК), этот запрос был учтен. Решение проблемы было оформлено в рамках доктрины недобросовестности (unconscionability) договорных условий. Это произошло после того, как Карл Ллевеллин, будучи одним из авторов ЕТК, внедрил в него знаменитый § 2:302, дававший судам право отказывать в признании юридической силы недобросовестных договорных условий. На основе данного универсального положения, пожалуй, на тот момент не имевшего аналогов в мире, в США начала распространяться практика оспаривания явно несправедливых условий, навязанных слабой стороне сделки при разрыве в переговорных возможностях.

После того как на предоставление судам права на снижение согласованного сторонами размера неустойки решился немецкий законодатель при принятии ГГУ, за ним последовали и во многих других правопорядках. Судебный контроль размера неустойки был предусмотрен в п. 3 ст. 163 Швейцарского обязательственного закона 1911 г., в ст. ст. 1382 - 1384 нового ГК Италии 1942 г. и ряде иных зарубежных кодификаций того времени. В условиях наметившейся социализации и патернализации договорного права защищать классическую римскую концепцию неснижаемой договорной неустойки становилось все сложнее, и зарубежные кодификаторы постепенно от этой идеи стали отступать.

Повсеместно в западных странах регулирование трудовых отношений стало выделяться из домена классического договорного права за счет введения множества ограничений свободы договора. В США применительно к трудовым контрактам идея договорной свободы, столь ярко кристаллизовавшаяся в судебной практике "эры Лохнера", в первой трети XX в. оказалась под серьезным давлением. Особое мнение Холмса в деле Лохнера становилось все более популярным. Его ярко поддержал Роско Паунд, критиковавший суды, которые, осуществляя формальную дедукцию из принципа свободы договора, приходили к выводу о неконституционности законов, ограничивающих свободу трудовых договоров <1>. В одной из своих наиболее известных статей он писал, что суды во имя абстрактного принципа договорной свободы упорно отказывались прислушаться к элементарному здравому смыслу и заметить, что в реальности отношения работодателя и работника по существу значительно отличаются от сделки по продаже лошади между двумя фермерами и требуют соответственно особого отношения <2>.

--------------------------------

<1> Pound R. Mechanical Jurisprudence // 8 Columbia Law Review. 1908. P. 616.

<2> Pound R. Liberty of Contract // 18 Yale Law Journal. 1909. P. 454, 455.

Далее еще более агрессивную критику на "слепоту" принципа договорной свободы, применявшегося к феномену неравенства переговорных возможностей сторон трудового договора, обрушили социалисты и сторонники прогрессистских реформ, такие, например, как Роберт Л. Хэйл. Последний яростно защищал тезис о том, что вера в свободу волеизъявления применительно к некоторым сферам договорных отношений иллюзорна и лицемерна: в реальности человек, физическое выживание которого зависит от доброй воли работодателя, зачастую не имеет выбора, а свободный рынок и свобода договора обеспечивают в таких условиях своего рода скрытое принуждение <1>.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Hale R.L. Coercion and Distribution in a Supposedly Non-Coercive State. 1923.

Под давлением новых социально-экономических условий, экономической идеологии и общественных ценностей Верховный суд США был вынужден делать серьезные уступки. В 1908 г. он признал конституционным введение максимальной 10-часовой продолжительности трудового дня для женщин, занятых физическим трудом на фабриках и иных производствах, в знаменитом деле Muller v. Oregon <1>. Затем в 1917 г. Верховный суд был вынужден признать конституционными введение законодателем ограничения свободы определения продолжительности рабочего дня и установление 10-часового максимума в отношении работников, занятых физическим трудом, независимо от половой принадлежности (решение по делу Bunting v. Oregon). После этого принцип, закрепленный в деле Лохнера, продолжал некоторое время применяться в отношении работников, не занятых в промышленности. Но по сути к 1920-м гг. право законодателей ограничивать свободу договора посредством введения максимальной продолжительности рабочего дня перестало вызывать конституционные возражения <2>.

--------------------------------

<1> Здесь суд "отличил" данное дело от решения по делу Лохнера на том основании, что в новом деле речь шла только о труде женщин (а значит, матерей), чье здоровье имеет важнейшую для общества ценность и поэтому заслуживает особой опеки. Суд был убежден социологическими, медицинскими и этическими аргументами, заключениями ведущих физиологов, справками о зарубежном опыте и другими материалами, которые представили защищавшие конституционность этого закона юристы в так называемой справке Брэндайса (использованной вначале адвокатом Брэндайсом, а затем и другими американскими адвокатами формы аргументации позиции по делу прямыми ссылками на политико-правовые соображения и факторы - Brandeis brief).

<2> Позднее, в 1937 г., суд окончательно подвел черту под "эрой Лохнера", пойдя на признание конституционным введения минимального уровня заработной платы (решение по делу West Coast Hotel v. Parrish). После начала Великой депрессии и прихода к власти администрации Рузвельта идея о допустимости интенсивного ограничения свободы трудовых договоров окончательно пробила себе дорогу. В результате серьезного политического противостояния Верховного суда с администрацией президента Рузвельта по поводу конституционности нового курса на активное регулирование экономики во второй половине 1930-х гг. судебная практика окончательно перестала сопротивляться данной политике. Подробнее об этой борьбе вокруг конституционности ограничения свободы трудового договора в начале XX в. см.: The State and Freedom of Contract (Making of Modern Freedom) / Ed. by H.N. Scheiber. 1998. P. 161 - 236.

Аналогичные процессы эмансипации и спецификации регулирования трудовых контрактов как подчиняющихся гораздо более императивному режиму происходили и в странах континентальной Европы.

Более того, в период Первой мировой войны, жесточайшего экономического кризиса 1930-х гг. и Второй мировой войны законодатели США и ряда других западных стран стали все чаще вводить прямое ценовое регулирование в отношении ряда товаров и услуг, устанавливающее как максимумы, так и минимумы цен. При этом суды постепенно стали поддерживать эту практику. Так, например, в 1934 г. Верховный суд США признал допустимым ограничение свободы договора в виде установления минимальной цены на молоко, введенное нью-йоркским законодателем в целях поддержки разоряющихся в условиях Великой депрессии фермеров <1>. Похожие радикальные меры ценового регулирования время от времени применялись как в США, так и в других странах в условиях экономических потрясений или военного времени. Так, например, в Англии после Второй мировой войны правительство лейбористов проводило широкомасштабное замораживание заработной платы <2>. Аналогичным образом во Франции сразу же после освобождения от немецкой оккупации в результате двух ордонансов о ценах, принятых летом 1945 г., было введено тотальное ограничение цен на большую часть товаров и услуг.

--------------------------------

<1> Решение по делу Nebbia v. New York (1934).

<2> Тимошина Т.М. Экономическая история зарубежных стран: Учебное пособие. М., 2010. С. 180.

Со времен Первой мировой войны в целях защиты интересов бедных слоев населения в их взаимоотношениях с собственниками жилых помещений в ряде американских и европейских городов стали вводиться местные законы, ограничивающие размер арендной платы при найме жилья <1>.

--------------------------------

<1> Epstein R.A. Rent Control and the Theory of Efficient Regulation // 54 Brooklyn Law Review. 1988 - 1989. P. 741 ff.

Одновременно разочарование в возможностях саморегуляции рынков, вызванное экономическим коллапсом 1920 - 1930-х гг., привело правительства многих стран к идее ограничения свободы договора в финансовой сфере. Так, например, в США в 1933 - 1934 гг. были приняты законы, запретившие многие экстравагантные спекулятивные сделки (ограничены инсайдерские сделки и некоторые формы коротких продаж, введено регулирование размеров брокерской маржи и др.), а сделки на фондовом рынке были поставлены под неусыпный контроль Комиссии по ценным бумагам и биржевой деятельности <1>.

--------------------------------

<1> Гэлбрейт Дж.К. Великий крах 1929 года. Минск, 2009. С. 220.

Одновременно к середине XX в. началось торжественное шествие "потребительского права" - серии ограничений свободы договора в отношении сделок с потребителями и слабой стороны договора в целом <1>. Американские и европейские суды в середине XX в. начали развивать обширную практику по ограничению договорной свободы в сфере договоров на стандартных условиях (договоров присоединения), которая во второй половине XX в. во многих странах была в той или иной форме кодифицирована.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Хондиус Э. Свобода контракта и конституционное право в Нидерландах // Правоведение. 2000. N 6. С. 78 - 97.

В ряде европейских стран несколько подзабытый в годы laissez-faire институт laesio enormis как инструмент контроля эквивалентности обмена уже не казался юристам столь архаичным. Так, например, Доусон отмечает, что во Франции в XX в. стало развиваться представление о необходимости расширения сферы применения института Lesion за рамки сделок с недвижимостью <1>. В этот период, как пишет Р. Циммерманн, происходит своего рода ренессанс laesio enormis <2>.

--------------------------------

<1> Dawson J.P. Economic Duress and the Fair Exchange in French and German Law // 11 Tulane Law Review. 1936 - 1937. P. 374.

<2> Zimmermann R. The Law of Obligations. Roman Foundations of the Civilian Tradition. 1996. P. 269.

Кроме того, во многих странах в первой половине XX в. все сильнее стало ощущаться, что свобода договора может быть использована в целях картелизации экономики и подавления конкуренции <1>. Соответственно право все большего количества стран стало вводить те или иные ограничения на сделки, направленные на подавление рыночной конкуренции. В США такие меры начали реализовываться еще в 1890 г., когда был принят Закон Шермана, в достаточно общих терминах запретивший соглашения, направленные на прямое или опосредованное ограничение конкуренции. В 1914 г. данный Закон был уточнен Законом Клейтона, который прямо запретил ценовую дискриминацию, соглашения, ограничивающие свободу одного из контрагентов взаимодействовать с конкурентами другого ("связывающие" соглашения), а также соглашения об эксклюзивном сотрудничестве, если в результате таких договоренностей существенно ограничивается конкуренция или формируется монополия на том или ином рынке. В Германии антимонопольные ограничения договорной свободы были введены в 1923 г., когда было принято регулирование, запрещавшее злоупотребление экономической властью.

--------------------------------

<1> Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995. С. 243.

В тот период ограничение свободы договора в антимонопольных целях еще не приобрело масштабов, характерных для второй половины XX в. Так, например, в эпоху нового курса президента Рузвельта давление антимонопольной политики было существенно ослаблено в целях обеспечения устойчивости крупной промышленности. Половинчатость же немецкого антимонопольного законодательства состояла в том, что сами антимонопольные соглашения закон не запрещал, ограничивая лишь некоторые формы злоупотреблений монополистов <1>. Тем не менее еще до Второй мировой войны свобода договора оказывалась под некоторым давлением со стороны в том числе и антимонопольного регулирования.

--------------------------------

<1> Там же. С. 245, 246.

Эти тенденции по сужению сферы свободы договора были характерны практически для всех западных стран, в том числе для Англии, являвшейся в XIX в. образцом экономического либерализма и пристанищем договорной свободы <1>.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Parry D.H. The Sanctity of Contracts in English Law. 1959.

Таким образом, идея свободы договора сдавала все больше завоеванных в XIX в. позиций. Начиная с рубежа XIX - XX вв. количество исключений из общего принципа свободы договора неуклонно возрастало, что и позволило многим говорить о том, что в первой половине XX в. эпоха laissez-faire как на уровне экономической идеологии, так и в области договорного права подошла к концу.

Классическая концепция договора уступила место концепции неоклассической, продолжающей исходить из презумпции договорной свободы <1>, но допускающей ее куда более интенсивное опровержение, в том числе в целях обеспечения социально-экономической стабильности или публичных интересов, поддержания конкуренции, защиты отдельных социально значимых категорий производителей, а также работников, квартиросъемщиков, потребителей или иных контрагентов, обычно являющихся слабой стороной договора. Стало популярным высмеивать веру юристов XIX в. в абсолют свободы договора и автономии воли. В отличие от советского гражданского права свобода договора в рамках зарубежной юриспруденции продолжала признаваться базовой презумпцией, но уже лишенной того "сакрального" смысла, который ей придавался ранее <2>.

--------------------------------

<1> На презумптивную природу принципа свободы договора, сохранявшуюся, несмотря на резкое возрастание числа случаев, когда право стало признавать допустимым ограничение этого принципа, и на сохранение бремени доказывания необходимости ограничений на тех, кто такие меры предлагает, указывал, в частности, Уиллистон. См.: Williston S. Freedom of Contract // 6 The Cornell Law Quarterly. 1920 - 1921. P. 379.

<2> В этой связи неудивительно, что французский правовед Рене Саватье без каких-либо сомнений объявил мифом абсолютизацию принципа автономии воли сторон. На его взгляд, действительно именно воля является основным источником обязательств сторон, но она далеко не всемогуща и значительно ограничивается и должна ограничиваться позитивным правом. См.: Саватье Р. Теория обязательств. М., 1972. С. 178, 179, 200, 201.

Это изменение не стоит понимать как кончину самого принципа свободы договора. Речь шла скорее о количественном, а не о качественном изменении подхода. Государства стали значительно чаще вторгаться в сферу автономии воли контрагентов, навязывать императивные законодательные нормы, под предлогом недобросовестности договорных условий защищать интересы слабой стороны (рабочих, потребителей и т.п.), запрещать оборот тех или иных товаров (например, алкоголя в США), устанавливать минимальные уровни заработной платы или максимальные ставки арендной платы. Но никто всерьез не пытался запретить фундаментальное для капиталистической экономики право сторон свободно искать партнеров и определять цены и иные условия большинства сделок. Поэтому наступление на принцип договорной свободы, развернутое во всех западных странах с кончиной эпохи laissez-faire, в целом логически укладывалось в презумптивную логику свободы договора, которую наметил Смит и отстаивал Милль. Каждая из отмеченных выше попыток государственного вмешательства в сферу свободного экономического обмена серьезно обосновывалась теми или иными политико-правовыми соображениями (например, справедливости или устранения "провалов рынка"). Тут достаточно привести в качестве примера многостраничные решения Верховного суда США того периода, значительное место в которых занимали прямой и подробный анализ и балансирование политико-правовых аргументов за и против тех или иных ограничений свободы договора. Не всегда эти обоснования на поверку оказывались достаточно убедительными, а ограничения соответственно оправданными и уместными. Но сама презумптивная логика функционирования идеи свободы договора сохранялась: западные государства даже в период беспощадной экономической депрессии и в военные годы по общему правилу не отменяли свободу договора как таковую, вторгаясь лишь тогда, когда для этого, по мнению соответствующих законодателей и судов, имелись доводы, оказывающиеся более вескими, чем те очевидные преимущества, которые экономическая саморегуляция и договорная свобода, как правило, обеспечивают.