subbotina_es_otv_red_povsednevnost_rossiiskoi_provintsii_xix-1

было такое, что описать трудно…становится жутко, берет робость, страх, так и думается, что ты стоишь у толпы сумасшедших человек… В центре круга лежал человек, кричали какие-то слова из Корана, слышны слова Алла-Алла, Алла-гу, под темп та-та-та. Моление дошло до ужасного: молящиеся сбрасывали с себя одежду, падали, тот кто не мог крутил головой. Мулла имел бесноватый вид. Глаза красные, потный, лицо исковеркано. Ужас смотреть было на него... Зикр закончился все встали, оделись и разошлись»1. Безусловно, данные материалы крайне важны в современном процессе изучения исламизации казахов и степени влияния на данное явление как доисламских верований, так и суфийских представлений.

А. Килячков уделяет внимание и проблемам новокрещенных казахов, подчеркивая, что казахское общество в целом крайне негативно относилось к таковым. Сами новокрещенные, по мнению А. Килячкова имеют весьма поверхностный взгляд на христианскую веру, мало того, они перенимали вредные привычки и обычаи у русских – пить с радости и с горя, в силу мягкости и беспечности характера.

Вторит ему священник Макарьенского миссионерского стана Александр Иваншин: «В нравственной жизни новокрещенные проявляют крупные недостатки изо их можно отметить: буйство и разлад в семье, буйство и разлад в обществе, обман и пьянство. Последнее развито особенно сильно: выпивками сопровождается семейная радость, удача… Причинами таких печальных явлений, тёмных сторон в религиозно-нравственной жизни новокрещенных киргиз должно признать: 1. поверхностный взгляд на христианскую веру и ея требования. Многие возвышенные истины христианства остаются для них непонятными; не сознается важность исполнения того или другого христианского требования, а также и то на сколько несовместимы с христианскими требованиями такие привычки и обычаи, которые унаследовали или переняли от других; 2. пагубное влияние русских своим обычаем пить с радости и горе, при различных сделках; 3. частая вражда по земельному вопросу с жителями поселка Михайловского; 4. разобщенность новокрещенных, собранных от всех сторон Киргизии; 5. природная мягкость и беспечность, пристрастие к укоренившимся привычкам, требующих не мало усилий, чтобы искоренить их. Вследствие таких причин в материальном отношении многие новокрещенные убоги, всегда нуждаются в материальной

1 ГАОО, Ф.175, Оп .1, Д. 25а, Л. 34

251

поддержке или хлебом или деньгами»1.

Вот что мы читаем в дневнике А. Килячкова: «Он спросил о крещенном казахе Николае Степнове. Они сделали вид, что не знают, но на теоретический вопрос об отношении к крещенным казахам сказали – убьют. Разговор им явно не нравился»2. Ответ сам говорит за себя.

Николай Степнов – не кто иной, а Алиби Джангильдин (1884 – 1953). Имя Николая Степнова станет революционным псевдонимом этого неординарного человека, каким был Алиби Джангильдин. Алиби еще в юности принял христианство. С тех пор он стал обладателем двух имен: Николая Степнова и Али-бея (Алиби) Джангильдина. Алиби Тогжанович Джангильдин в 1903 году окончил Оренбургское духовное училище, потом учился в Казанской учительской семинарии, в Московской духовной академии (1903-1906). В семье Барабашей, где он воспитывался, Алиби после крещения звали Николаем Владимировичем Степных3. Сам Яков Федорович Барабаш – бывший оренбургский губернатор и наказной атаман Оренбургского казачьего войска.

С фотоаппаратом Алиби Джангильдин прошел более 15 тысяч километров по странам Европы, Ближнего Востока, Африки, Азии – за что его даже прозвали «казахский Марко Поло».Специальная книжка участника кругосветного путешествия международного образца была оформлена на имя Николая Степнова, где написано: "Н. Степнов, он же Али-Бей Джангильдин, участник кругосветного путешествия без средств". Эта книжка и еще фотоаппарат давали возможность Алиби добывать средства на пропитание

впути. Впоследствии, преследуемый колониальными властями за антиправительственную агитацию, Алиби Джангильдин летом 1913 года переехал в Крым, а 1915 году, находясь по делам службы в Петрограде, вошел в большевистское подполье. В годы революции выполнял обязанности полномочного представителя Советского правительства в Степном крае. Можно сказать, что он стал первым казахом-коммунистом.

Всвоем дневнике А.Килячков описывает, как Н. Степнов ведет себя

вказахском ауле среди родных и затем среди российского чиновничества. Это две разные модели поведения – от одежды и внешнего вида в целом до выбора и признания Бога. «Степнов очень опасался, пишет А. Килячков – как

бы киргизы, узнав о его крещении, не наделали ему больших неприятностей»4.По окончании рассказа о Степнове священник заключает, что

хорошим православным он не будет.

1ГАОО, Ф. 175, опись 1, Д. 28, л.56-57

2ГАОО, Ф.175, Оп. 1, Д. 28, л.132

3Губернаторы Оренбургского края. Авторы составители В.Г.Семенов, В.П.Семенова. - Оренбург, 1999 – с.305

4ГАОО, Ф. 175, опись 1, Д. 28. л.133-135

252

А. Килячков отдельно выделил перечень вопросов веры, с которыми казахи обратились к министру. В целом было сообщено, что им нет свободы в поступлении в мечети и медресе, казахи просили своего муфтия, указных мулл, жаловались, что местное начальство вмешивается в их брачные дела, что были случаи когда начальство требовало их присутствия на утренних и вечерних молитвах русских учеников, что давали читать книги, переведенные на киргизский язык (Священная история, Жизнь святых и др.). Это де велось в целях обрусения киргизских мальчиков. «Министр и руками развел… Нарисовали страшную картину посягательств на веру. Там видимо всему поверили, пишет автор»1. Требование религиозной свободы чуть позже было четко зафиксировано в петициях байских съездов, а затем проекте программы партии Алаш.

Таким образом, клировые ведомости и дневники священников, помимо прочего, позволяют нам проследить существующие повседневные практики православных священников начала ХХ века. В том числе на основании данных источников можно проследить социальное происхождение, особенности их

церковной службы, степень включенности во внутренние дела паствы, а также приятие или неприятие кочевого казахского населения, оценки казахов как потенциальных христиан и многие другие.

Козлов А.Е.

НГПУ, г. Новосибирск

Провинциальный хронотоп как основной репрезентант повседневности русской литературы XIX века

Термин «хронотоп», предложенный физиологом Ухтомским и экстраполированный в литературоведение филологом М.М. Бахтиным, стал одной из универсалий современной гуманитарной науки. Значимость бахтинского открытия (через которое по закону научной инверсии сегодня возвращаются к теориям Ухтомского) заключается в представлении художественного текста как сложного единства пространственно-временных форм, обусловленных «большим» или осевым временем культуры. Время

1 ГАОО, Ф.175, Оп .1, Д. 25а, Л. 8-9

253

и пространство в бахтинской теории функционируют как своеобразные категории искусства, не сводимые к мнимым аналогам эмпирической действительности.

В первой части настоящей статьи мы попытаемся продолжить некоторые высказывания М.М. Бахтина о провинциальном хронотопе, помещенные автором в заключении к работе «Формы времени и хронотопа в романе». Тот факт, что достаточно репрезентативный хронотоп литературы (в том числе, русской) оказался на периферии исследования М.М. Бахтина, требует осмысления и интерпретации. Поместив свои рассуждения о «…флоберовской разновидности» города, «…созданной, правда, не Флобером»1, после детального анализа хронотопов европейской культуры, Бахтин фактически задал дальнейший вектор исследований, в то же время, отказавшись от движения в этом направлении.

В общей структуре работы данный отказ может быть мотивирован предшествующими главами: в них содержится логическое обоснование того вывода, который представлен в заключительных замечаниях. Однако рассуждения Бахтина в этой части представляют семантически иной тип высказываний, отличающийся повышенной метафоризацией, многозначностью и публицистичностью. Так, описывая провинциальный хронотоп, Бахтин подчеркивает: «Время лишено здесь поступательного хода <…> День никогда не день, год не год, жизнь не жизнь <…> Это обыденно-житейское циклическое бытовое время. Время здесь бессобытийно и потому кажется почти остановившимся <…> Это густое, липкое, ползущее в пространстве время»2. С одной стороны, в данном высказывании задается своеобразная «анарративность» провинциального хронотопа: фактически он репрезентирует квазисобытие, входящее в нерасчлененную бесконечность. В то же время используется своеобразный метод антиномий, через который обнажается пустотность заполняющих хронотоп явлений. С другой стороны, очевиден используемый набор феноменологических категорий и представление времени как объекта художественного ощущения, в котором исследователь становится субъектом «эстетической деятельности». Однако наиболее значительная часть

1Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. С. 325.

2Там же, с. 325 – 326.

254

циклическим бытовым временем»1, Бахтин фактически подходит к другому феномену, безусловно, значимому для русской культуры – повседневности.

Оговоримся, что повседневность как эстетический феномен не тождественна повседневности как эмпирическому опыту. Повседневная жизнь русских провинциальных городов, состоящая из знаковых событий: приездов знаменитостей, театральных премьер и гастролей, дворянских собраний и губернских выборов, - практически не нашла отражения в художественной литературе. Появление «Губернских ведомостей» и «Внутренних обозрений» в столичных журналах не изменило ситуации: провинциальная жизнь воспринималась исключительно в контексте «Мертвых душ» Н.В. Гоголя и «Губернских очерков» М.Е. Салтыкова-Щедрина, а корреспондентов местных газет обыденно называли «деревенскими» Митрофанами и Фалалеями2. Таким образом, вместо конкретного представления, обусловленного реалиями и фактами, формировался художественный образ, эту реальность заменивший. По справедливому замечанию Е.Н. Эртнер, «…провинция как “всероссийская щель” - это “общее место” русской литературы, необходимая банальность, как французские слова в русских романах, нечто не вызывающее вопросов, художественно незначимое, маргинальное»3.

Феномен повседневности в прозаической литературе приобретает особый статус, что обусловлено событийностью художественного текста. Событие прочтения подразумевает освоение произведения как системы длящихся во времени и пространстве эпизодов: с этой точки зрения абсолютная континуальность оказывается вне поля художественного текста. Повседневность русской литературы, как правило, представляет контрастное состояние художественного мира, контрастность которого осознается после происходящих в нём изменений. В известном нарратологическом соотношении повседневность будет представлять такой тип нормы (t1), который осознается как норма, исключительно в случае изменения системы и перехода ее к антинорме(t3). Изучение провинциального хронотопа литературы позволяет проиллюстрировать данный тезис.

В русской беллетристической прозе XIX века провинциальный хронотоп складывается из событий частной и общественной жизни, которые

1Там же, с. 326.

2См.: Емельянов Н.П. «Внутреннее обозрение» как особый журналистский жанр // Русская журналистика XVIII-XIX вв. (из истории жанров). Л.: Изд-во ЛГУ, 1969; Блохин Н.Ф. Провинция газетная. Государственное управление периодической печатью и становление газетного дела в российской провинции (1830 – 1870 г.г.). СПб, 2009; Козлов А.Е. Трансформация жанра внутренних обозрений в провинциальном тексте русской литературы XIX века // Вестник ТГУ. № 372. Томск: ТГУ, 2013. С. 25 – 27.

3Эртнер Е.Н. Феноменология провинции в русской прозе конца XIX – начала XX века. Тюмень: Изд-во ТюмГУ, 2005. С. 43.

255

в совокупности утрачивают свою результативность и значимость. Событие в структуре провинциального хронотопа представляет нарратологический парадокс: существуя на внешнем «фабульном уровне», оно одновременно не затрагивает уровень сюжета.

Наиболее близко к описанию повседневности провинциального мира подошли создатели разнообразных хроник. Несмотря на то, что границы этого жанра оказываются достаточно подвижными, можно выделить ряд текстов, в которых циклическое провинциальное время не только изображается, но и становится предметом рефлексии. К подобным произведениям можно отнести «Путешествие критики» С.К. Ферецельта, роман В.Т. Нарежного «Русский Жилблаз, или Похождения графа Чистякова», «Историю села Горюхина» А.С. Пушкина, романы Д.В. Григоровича («Проселочные дороги»), Ф.М. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы»), М.П. Стопановского («Обличители»), Н.Д. Хвощинской («Провинция в старые годы»), «Нравы Растеряевой улицы» Г.И. Успенского, «Летопись одного городка» (автор неизвестен) и «Соборян» Н.С. Лескова.

Если взять за точку отсчета «Путешествие критики» С.К. Ферецельта, опубликованное в 1810 году, можно отметить, что во всем цикле писем существует одно сюжетообразующее событие – путешествие. Многочисленные явления, наблюдаемые путешественником, принимают подчиненное значение и лишаются нарративной самостоятельности. Взятые в призме критического осмысления эти эпизоды находят отчетливое соотношение с «сатирой на пороки» публицистики екатерининского времени. Таким образом, фактичность события нейтрализуется: вместо критикуемой в духе А.Н. Радищева повседневности, читатель встречается с рефлексией существующей критической традиции. Данное наблюдение можно распространить на большинство циклов эпохи романтизма: повествуемая повседневность многочисленных «Вечеров» и «Ночей» становится своеобразной условностью рассказывания1.

Впоследствии провинциальная повседневность в художественном тексте подчиняется общей художественной модальности. Так, в «Русском Жилблазе» В.Т. Нарежного на первый план выходит экзегезис: ключевым становится именно событие рассказывания, все определяется сознанием наблюдающего субъекта. В результате Чистяков Нарежного становится самопровозглашенным князем, мир которого распадается на «деревенское» прошлое и «губернское»

1 См.: Янушкевич А.С. Русский прозаический цикл: нарратив, автор, читатель // Русская повесть как форма времени. Томск, 2002; Киселев В.С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII

– первой трети XIX века. Томск, 2006.

256

настоящее, где графоман-дилетант занимает позицию наставника и советника. Взятый за основу авантюрный сюжет маркирует не сиюминутные «превратности» и «коллизии» в духе романистики М.Д. Чулкова и Ф. Эмина, а своеобразную неровность повествования, ими нарушаемую1. Иными словами, представление о повседневности вытесняет произошедшие факты, поскольку рассказывание событий оказывается значительно интереснее их. Этот принцип взят за основу в пушкинской хронике, где эпической жизни села противопоставлена бытовая повседневность провинциального города. Повествователь замечает: «История уездного нашего города была бы для меня удобнее, но она не была занимательна ни для философа, ни для прагматика, и представляла мало пищи красноречию. *** был переименован в город в 17** году, и единственное замечательное происшествие, сохранившееся в его летописях, есть ужасный пожар, случившийся десять лет тому назад и истребивший базар и присутственные места»2. Аналогичным образом представляет повседневную жизнь провинции Д.В. Григорович: «Основываясь на этом, я готов поручиться чем угодно, что если какому-нибудь наблюдателю вздумалось заглянуть по прошествии этого года в Горшковский уезд, и затем явилось бы желание передать свои впечатления, ему неизбежно пришлось бы повторить историю просёлочных дорог, чего я от души не желаю ни ему, ни читателю»3. Так, в финале романа событийность утрачивает свой линейный характер, приближаясь по форме выражения к порочному кругу, в то время как название романа теряет характер имени собственного и входит в текст на правах нарицательного.

Очевидно, что в художественном тексте провинциальная повседневность

в отсутствии четкой границы между этими группами: то, что всегда было нарушением нормы (супружеская измена, алкоголизм, взяточничество) становится в его пределах нормальным проявлением повседневности. В то же время происшествия в ряде случаев утрачивают свой сюжетообразующий характер. Так, авантюра Чичикова («Мертвые души»), выборы Балахнова («Проселочные дороги»), акции Бакланова («Взбаламученное море») и обличение губернаторства Урываева («Обличители») выполняют функцию скрепы, соединяющей отдельные эпизоды.

1Впервые этот нарративный принцип был использован неизвестным автором в романе «Несчастный Никанор или приключение жизни российского дворянина Н***».

2Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1974. С. 125.

3Григорович Д.В. Просёлочные дороги. Роман без интриги. Часть шестая и последняя // Отечественные записки. 1852. Т. 87. С. 502.

257

В значительной мере происшествия и события повседневности определяются «большим временем», связанным с прибытием губернатора. Так, описывая появление губернатора в своем романе «Бес в Холопске», С. Федоров замечает: «Помилуйте, приезд нового губернатора! Да это наша эра, наш эпос!»1. Говоря о ревизии в очерке «Дороги» (1862) А.М. Иванов замечает: «Эти приезды могут считаться эпохами в летописи города»2. Аналогичные высказывания регулярно используются в беллетристике М.Е. СалтыковаЩедрина. Появление губернатора или городничего (административный статус часто нивелируется в художественном тексте) формирует некоторое подобие «большой» вертикали, в которой губернатор как царский ставленник соотносится с императором и царем. Во всяком случае, в русской литературе XIX века эпизоды из жизни губернаторов в ряде случаев представляют воспроизведение известных анекдотов о царях, бытовавших в фольклоре и массовой литературе XVIII века.

Накопленные в беллетристике открытия находят свои формы воплощения в классической литературе. Обращаясь к провинциальной повседневности как фону авантюры Чичикова, Н.В. Гоголь показал греховность и несовершенство окружающего мира. Как замечает М.М. Бахтин, «…рассеянную повсюду пустоту Гоголь собрал, сгустил, погрузил в нее событие и смотрит, как оно будет свершаться в сгущенной атмосфере праздности и пустоты. Гоголь касается этой темы так глубоко, что обнажает вечный характер безделья мира, которое было и будет всегда. Гоголь тем и велик, что душевную пустоту и скверну показал объективированной. Он обладал гениальной способностью не только анализировать свою душу, но и объективировать ее, видеть, как внутренняя пустота проявляется вовне. И здесь порождения времени, временные покровы легко спадают, и гоголевские лица скользят повсюду»3. В этом анализе «Мертвых душ» М.М. Бахтин подчёркивает амбивалентный характер пустоты жизни и провинциального мира. Это отчётливо коррелирует с известными словами Гоголя в его черновых записях: «Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота <…> Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем?»4. Оставив многочисленные записи и возвращаясь к своему замыслу в «Выбранных местах…», Гоголь фактически создал метароман, открытый финал которого обусловил «напряжение» провинциального хронотопа. Образовавшаяся лакуна определила поле для

1Буки-б (Федоров С.) Бес в Холопске. Сутки восьмые и последние // Искра. 1860. №51. С. 594.

2Иванов А.М. Дороги // Отечественные записки. 1862. Т. 140. С. 648.

3Бахтин М. М. Третий период в творчестве Гоголя. // Бахтин М. М. Собрание соч.: В 7 т. Т. 2. М., 2000. С. 421.

4Гоголь Н.В. <Заметки> к 1-й части // Гоголь Н.В. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1978. С. 490 – 491.

258

вымысла, которое, руководствуясь различными стратегиями – подражания/состязания/искажения, - пытались заполнить многие беллетристы

XIX века.

Тривиальная повседневная провинциальная жизнь, состоящая из мелких интриг и скандалов, представлена в начале романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Провинциальный скандал, знакомый читателям Достоевского по «Дядюшкину сну» и «Селу Степанчиково», разрастается до мирового хаоса, квинтэссенцию которого представляет вечер в поддержку гувернанток, организованный по подписке. Провинциальный мир в «Бесах», как и в большинстве антинигилистических романов, становится условным пространством, «экспериментальным полем», позволяющим моделировать ряд сюжетных ситуаций1.

Провинция в «Бесах» представляет вариант «горизонтального», десакрализованного мира, что регулярно маркируется через слова и высказывания героев. Так, мизантропический коммунизм Шигалева признается Верховенским «провинциальным», «Merci» Кармазинова освистывается и критикуется как неудачное балаганное выступление (вместе с кадрилью литературы это усиливает бессмысленность происходящего). Неподлинность и поддельность отражается на поведении и высказываниях героев; здесь постоянно травестируется исповедальное слово: Ставрогин, пришедший с покаянием к Тихону, замечает, что он, «…может быть, много налгал на себя». Аналогичным образом исповедуется Степан Трофимович, представляя свою обычную, во многом заурядную жизнь как бескорыстный подвиг2.

К характеристике провинции Достоевского в романе «Бесы» наиболее точно подходят слова Тихона: «…великая праздная сила, нарочито ушедшая в мерзость»3. Как ранее Гоголь, Достоевский через повседневность не только показывает общую пустоту жизни, но и совершает своеобразный «прорыв» к трансцендентному.

Дальнейшее осмысление этой традиции характерно для поздней прозы А.П. Чехова. По-видимому, в середине своей жизни Чехов подходит

1Условность провинциального пространства в романе очевидна: ни один губернский город не мог стать местом концентрации стольких «случайно-знакомых» лиц; пересечения их путей в провинции также неправдоподобны, как и общее швейцарское прошлое. Топосы в романе лишены непроницаемой границы и образуют вместе единое внеэмпирическое художественное пространство.

2Жизнь героев романа оказывается вымышленной: каждый из них предстает автором, сочиняющим другого. Так сочиняет Степана Трофимовича Варвара Петровна, так создают миф о Ставрогине Кириллов, Шатов и Верховенский. В этом контексте общей сочиненности и своеобразной паралитературности отношений между Верховенским и Ставрогиным-«Иваном-царевичем» возникают связи, в большей мере напоминающие соотношение автора и героя.

3Достоевский Ф.М. Бесы // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 15 т. Т. 7. Л.: Наука, 1990. С. 656.

259

к осмыслению «пошлой, обывательской» повседневности, которая после 1889 года оказывается «насквозь просахалиненной»1. Одним из путей описания феноменологии повседневности становится изображение провинциального мира. Как замечает А.Д. Степанов, анализируя чеховскую «Степь», «…в степном просторе его герой «заключен» так же, как и в провинциальном городе, усадьбе или палате №6. Гигантское открытое пространство парадоксальным образом оказывается эквивалентно узкому и замкнутому…»2. Провинция, изображаемая Чеховым, представляет разновидность миратюрьмы, т.е. пространства абсолютной несвободы человека. В рассказах «Моя жизнь», «Учитель словесности», «Палата №6», - разнообразные действия героев создают иллюзию свободы, в то время как осознание этой иллюзорности становится событийно значимым.

В«провинциальном тексте» Чехова особое место занимает повесть «Дуэль». Как неоднократно отмечалось, Чехов пародирует несколько литературных традиций, избирая в качестве художественного пространства Кавказ и развивая в этом пространстве бытовой реалистический (и даже натуралистический) сюжет. Локусом произведения становится небольшой безымянный город, обитатели которого вслед за Лаевским одержимы одной мечтой – уехать в Петербург или Москву.

Впроизведении Лаевский становится своеобразным «носителем» повседневности: он не только становится сопричастным провинциальному времени, но фактически завершает его в своих функциях и действиях. Так,

вструктуре произведения он становится ложным учителем (или пророком)3, который сбивает жителей с верного пути. Как замечает фон Корен: «Во-первых, он научил жителей городка играть в винт; два года тому назад эта игра была здесь неизвестна, теперь же в винт играют от утра до поздней ночи все, даже женщины и подростки; во-вторых, он научил обывателей пить пиво, которое тоже здесь не было известно; ему же обыватели обязаны сведениями по части

разных сортов водок…»4. Эта колоссальная роль, данная разоблачаемому

1См. об этом: А.П. Чехов и Сахалин. Материалы международной научно-практической конференции. ЮжноСахлинск: СГУ, 2010. 300 с.

2Степанов А.Д. «Сахалинский хронотоп» как основа поздней поэтики позднего Чехова // А.П. Чехов и Сахалин. Материалы международной научно-практической конференции. Южно-Сахлинск: СГУ, 2010. С. 23.

3Данное допущение уместно в контексте «Рассказа старшего садовника» А.П. Чехова. Здесь явление наставника приобретает очевидные евангельские коннотации: «И Бог <…> за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка. Он радуется, когда веруют, что человек - его образ и подобие, и скорбит, если, забывая о человеческом достоинстве, о людях судят хуже, чем о собаках. Пусть оправдательный приговор принесет жителям городка вред, но зато, посудите, какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека, вера, которая ведь не остается мертвой; она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека» (Чехов А.П. Рассказ старшего садовника // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1977. Т.8. С. 346.).

4Чехов А.П. Дуэль // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т.9. М.: Наука, 1977. С. 450.

260