Мемуар 3

3. У окна

Большую часть своей маленькой жизни я провел у окна.

Родственники вставали в шесть утра. Топили печку в крохотной кухоньке-коридорчике между двумя комнатами, одна из которых некоторое время принадлежала семье Кукушкиных. Глава семьи был водителем в Вологодском ЛТУ связи. Он и двое его детей ютились в юго-восточной комнатке, а мы - в юго-западной. Не помню, как звали его жену и его самого. Отца звали вроде бы Виктором. Дочка Инна и ее брат Вася были младше меня. Их я почти не видел и не общался, так как они ходили в садик. Моя первая попытка познать сферу группового воспитания в дошкольном учреждении окончилась крахом – в первый же день заразился скарлатиной. Второе однодневное посещение этого же заведения – завершилось корью. Я выжил, а мой друг и ровесник - умер

Второй раз печка разжигалась не раньше шести - семи вечера первым вернувшимся с работы родственником. Так что на целый день я был обречен на одиночество.

Длинными зимними вечерами, при свете керосиновой лампы "молнии" мама, если не надо было писать отчеты, вышивала или что-то перешивала с помощью швейной машинки "Зингер", - одна из небольшого количества вещей, взятых из Ленинграда. Или присоединялась к участию в моем воспитании. Главными педагогами выступали Эдик и бабушка. Бабушка обычно обучала считать на пальчиках до десяти, или показывала и комментировала картинки из своего "золоченого" молитвенника или букваря. Эдик - выгибать из бумаги разные фигурки. Иногда натягивали простынь, ставили за ней свечу, и мама с братом устраивали театр теней. Волки, зайцы, старики, гуси возникали, как живые по ходу импровизированного сценария. Засыпал я, завернутый в какое-то меховое отребье (зимой не натопишься,- быстро выдувает), под колыбельную, напеваемую маменькой:

Спи моя радость, усни.

В доме погасли огни.

Мышка за печкою спит…

Беда, если в этот момент мышке расхотелось спать, и решила вылезти наружу. Мама с ногами на кровати, бабушка с палкой, Эдик с кочергой, и начинается бой с этим страшным животным!

Борьба еще с некой мерзкой и опасной живностью в те времена, наверное, во всем мире, была одной из наиважнейших. Уму непостижимо, как эти крошечные многоногие твари, и в сильную жару, и в лютый мороз, распространялись от человека к человеку, от животины к животине. По вечерам миллионы людей садились за столы, стелили что-нибудь белое и вычесывали из волос частыми гребешками эту мерзость. Вшивость носила массовый характер. Не щадила ни бедных, ни богатых. Сия беда не миновала и нас. Она занимала не малое время нашего досуга. Только треск стоял от раздавленных тварей. Искали и в волосах, и в складках одежды, и в постельном белье, изгоняли дегтярным мылом. Борьба казалась неравной. Нашествие вшей, клопов и тараканов казалось вечным. Но кончилась война и закончилась борьба с вшивой армией, (но клопы еще долго не сдавались!).

Но главная моя часть времяпровождения происходила у окон.

Жили мы на улице Добролюбова, дом 46. В то время – одноэтажный бревенчатый дом на углу с улицей Заболотной (теперь – дом 48, двухэтажный). На противоположной стороне этой улочки стояла последняя с северной стороны города хибара. За ним простиралось поле, где где-то вдали была проложена железнодорожная ветка на речной порт. Тогда говорили – в Затон. За веткой – стрельбище, где детвора постарше находила противогазы, не отстрелянные патроны, вполне боевые гранаты и прочие немирные шалости. Окна Кукушкиных выходили во двор, а наше одно окно - на казармы зенитного полка и "Ленинградское" кладбище, на котором хоронили не доживших в эвакуации питерцев и умерших в госпиталях раненых бойцов. Их возами мимо нашего дома доставляли с железной дороги. Во второе окно просматривалась вся улица Добролюбова до самого почти моста. У этого окна я, вооружившись театральным биноклем, высматривал, - не идет ли, наконец, бабушка, или хотя бы – Эдик. Рассматривал проезжающие повозки, запряженные понурыми лошадками, иногда появлялись автомобили, в основном полуторки с большими баками – газогенераторами. Явление легковушек, черных эмок, было уже чрезвычайным. Но и они не доезжали до нашего дома, сворачивали на других перекрестках. Авто мчались, как мне казалось, с бешеной скоростью, обгоняя лошадей, а посему, при редких прогулках по городу я, завидев еще за два-три квартала машину, с ревом рвался из рук родственников, как Вицин в "Кавказской пленнице".

Из окна, что выходило на казармы, я наблюдал за обучением новобранцев. Новобранцы представляли собой какую-то карикатурную картинку: в нелепых обмотках, в остроконечных буденовках с огромными красными звездами, с деревянными "ружьями" они проходили строевую подготовку. Шагали, кто в лес, кто по дрова, что даже мне было понятно остервенение старшины, гонявших их по плацу. Оно и понятно, меня уже можно было зачислить в эксперты по строевому делу, так как, сидя у окна, я теоретически познал все его тонкости.

Еще интереснее было наблюдать за обучением рукопашному бою. Оно делилось на две части. Одна группа, маленькая, так как ружьё было одно, должна была штыком заколоть болтающееся на веревке чучело. Чучело нелепо вертелось на веревке, а новобранец так же нелепо пытался проткнуть его. Вторая - большая, разбившись на пары, размахивала палками, на конце которых были намотаны шаровидные наконечники из тряпки, имитировала штыковую атаку

По общему построению можно было понять, пойдет ли строй налево или направо. Если в руках были какие–то свертки, то в баню, если над строем в первых рядах торчали штыки, то на стрельбище. Тут местная ребятня была уже начеку,- будет чем поживиться! Ну а если солдаты одеты по полной форме, с рюкзаками и скатками, да еще и без буденовок, - то на вокзал. Про фронт я, конечно, не понимал,- это уже из вздохов бабушки. А про стрельбище – это уже от Эдика. Он был тогда еще желторотым пацаном, в армию его призвали в конце апреля 1945 года и тут же отправили, по случаю Победы, домой. Стрельбище для него, просто клад. Да и большинство моих игрушек составляли гильзы, осколочные рубашки от гранат, детали противогазов и учебные взрыватели.

С переездом Кукушкиных их комната освободилась. В нее перекочевала мужская половина семьи. Появилось и новое поле обозрения через окно, выходящее на восточную сторону дома. Двор был достаточно обширный. В углу ютился сарай, в котором хранились дрова, Рядом стояли козлы, на них мы, вдвоем с бабушкой распиливали двуручной пилой старые опоры связи. Я со всех силенок тянул ручку в свою сторону, что-то там получалось. Во всяком случае, небольшая горка чурбаков росла. Распилить все столбы на дрова мы, конечно, не могли. Видя наши мучения, за дело брались свободные от работы монтеры связи, проживающие в общежитии в этом же дому. По соседству с сараем, около забора торчал небольшой сруб, не то колодец, не то помойка, с крышкой со стеклянным окошком в ней. Это был бабушкин парник. Зимой, парник засыпало снегом, оставалось незанесенным только небольшое окошко. Под покровом снега в тепле от унавоженной земли рос лучок, петрушка и прочая зеленая снедь. Конский навоз бабушка собирала по дорогам, по обильным следам многочисленного гужевого транспорта.

Большую часть двора занимал огород работников ЛТУ. Сажали картошку, овощи, зелень, огурцы и помидоры. Ни каких теплиц и париков в то время не признавали. Все растили в открытом грунте, и все вызревало, даже подсолнухи. Вдоль улицы стоял обычный деревенский забор из горизонтальных жердей. За ним паслась редкая домашняя скотина, - бодливый козел во главе гарема из трех коз. За дорогой стояли последние на границе Вологды дома. За ними простиралось поле стрельбища. В нашем, доме кроме меня, детей не было. Зато в тех домах их было полно. Часто они толкались и у нашего дома, привлеченные появлением какой-нибудь техники, Легковая «Эмка», пробравшаяся по грязи, доставившая начальство. Американский «Студебекер» о трех осях, необычно пахнущий заграничным бензином и доставивший под охраной плюгавого солдатика пленных немцев для работ по ремонту нашего дома. А то и настоящий танк, двигающийся на ремонт или из ремонта в Затоне. Однополчане отца не забывали навестить семью «рыжего Лёхи».

У этого окна я второй раз увидел шаровую молнию. Откуда-то с севера появилась огромная туча. Она привлекла мое внимание, обычно грозы с той стороны не появлялись. А эта нависла над окраиной черной стеной. Поднялся ураганный ветер, каких я еще не видел. Ураган так же внезапно стих, как и возник. И тут я увидел, как вдоль улицы, примерно на высоте второго этажа медленно проплыл ослепительно яркий шарик величиной со взрослый кулак. Он медленно, раскачиваясь из стороны в сторону, и как по волнам двигался в сторону двухэтажного дома Патраловых. Там приостановился и резко ударил под крышу в угол дома. Это зрелище до сих пор стоит перед моими глазами. Появились звездообразные с длинными лучами вспышки, а потом один луч раскрутился, как бешенная секундная стрелка по циферблату. До меня донесся резкий треск. Угол дома тут же вспыхнул. Хозяева выскочили, попытались залить огонь ведрами, но тут им помог хлынувший ливень. Позднее оказалось, что молния ударила во ввод проводов радиоточки. Вся проводка, розетки и сам репродуктор были превращены в хлам!

Более семидесяти лет назад в шесть утра вместо сводки Информбюро раздался голос Левитана. Яркое, солнечное утро, под стать бурной радости на лицах окружающих, которой не хватало тесноты нашей комнатенки. Все высыпали на улицу, где уже собралась толпа из соседних домов. Крики – «Ура!», «Мы победи!». На плацу соседней части и в «Красных казармах» стрельба в воздух не только из винтовок, но из орудий всех калибров, - зениток, пушек. Не сговариваясь, все ринулись на центральную площадь. Там уже ликовал весь город.