4.3. Экзистенциальный смысл поэзии.

Поэзия есть интеллектуальное движение чувства, становящегося переживанием, затем текстом, наконец, пространством человеческого осуществления: так индивидуальный чувственный опыт становится культурой. Лев Лосев, как и В. Куллэ, утверждает, что "вопрос о взаимоотношении между производителем поэтических текстов и текстами - это самая драматическая тема в творчестве Бродского…" [Лев Лосев 1997, с.165]. Подлинный драматизм заключается в том, что это не столько "тема в творчестве" Бродского, сколько центральная пробле-

ма поэзии-пост. Таким образом, Бродский дает ответ на вопрос, как возможна поэзия после "смерти автора".

Ирония "Стихов на смерть Т.С. Элиота" [Бродский 1997, т.II, с.115] относима к смерти как традиционному предмету поэтической риторики (ср. эссе "Об одном стихотворении"), к жанру, но не к теме стихотворения.

Под фонарем стоял глашатай стужи.

На перекрестках замерзали лужи.

И дверь он запер на цепочку лет.

Написанные семью годами ранее, начальные строки этого стихотворения будто бы завершают образ одиночества из стихотворения "Осенний вечер в скромном городке…" Предел и разрешение одиночества - смерть, но смерть поэта обозначена в мире не скисшим продуктом, а скорее "млечностью" пути. Поэтическое одиночество видится Бродскому в сложной сопряженности образов времени и пространства: "При всем своем сиротстве, // поэзия основана на сходстве // бегущих вдаль однообразных дней".

Так размыкается "цепочка лет" за пределы индивидуальной жизни. Нескончаемая текучесть времени иллюзорна, чаемая изменчивость при сосредоточении взгляда обнаруживает "одновременность" человеческих свершений (ср.: "большое время" Бахтина). "Сходство дней "превращает бег времени в "некоторое вечное настоящее", где " мы все одно и в одной точке", "Я и Вы и Цезарь несколько тысяч лет назад" [Мамардашвили 1991, с.57]. В "странной этой вечности" [там же], поэзия сознается Бродским самодостаточной невербальной сущностью:

Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,

она сродни лишь эолийской нимфе,

как друг Нарцисс. Но в календарной рифме

она другим наверняка видней.

Поэзия - или точнее: поэтическое - становится в прямом смысле жизнью поэта: нечто, особым образом воспринятое извне (например, увиденное "зрачком") и поэтически пережитое, становится телом ("лимфой"). Бродский останавливает мгновение, указывает на непередаваемое: поэтическое поэзии, т.е. поэтическое как "вещество" поэзии, в отличие от внешней формы - образа, текста (ср. "вещество существования" Платонова). Подобным образом определяется поэтическое в комментарии к позднейшему стихотворению "На виа Джулиа": "надо увидеть вечернее освещение арки в конце этой узкой и почти всегда темной, как коридор, улицы. Итак, исходную вещь мало назвать - её надо ощутить.

Она не идея и не слово, словом она не передается, а остается за ним, данная лишь в личном и неповторяемом контакте" [Лотман Ю., Лотман М. 1996, с.740]. "Исходная вещь" и есть поэтическое поэзии, её предмет. Подобно тому, как "Предметом философии является философия же… Помните, как Пруст определял поэзию? Поэзия есть чувство собственного существования" [Мамардашвили 1990, с.123].

Поэтическому поэзии соответствует мыслимое мысли. Причем смысл (поэзия и мысль) может осуществляться помимо текста – в живой речи, в промежутке между "плеснув в зрачке и растворившись в лимфе" и типографскими строчками текста. М.К. Рыклин пишет о способе выражения философии в устной речи, разработанном М. Мамардашвили: "Эта философия ориентирована на научение, но одновременно это научение не может осуществляться через текст, потому что текст относится к тем объективациям культуры, к тем случайным сгущениям сознания в язык, которые, строго говоря, не дают представления об истине философии." <…>"В случае устного философствования метафизика передается телесно, в результате чего мы получаем возможность философию как бы видеть" [Рыклин 1991, с.20]. Мысль в данном случае есть выявление (в смысле: материализация) пространства философии (мышления), мгновенное сгущение - телесное осуществление этого пространства в прямом, неметафорическом смысле слова. Поэтому Мераб Мамардашвили был способен "возвращать философской мысли её собственный смысл и форму. Он не излагал классические тексты, а исполнял их мысль, открывал источник мыслящей энергии" [Ахутин 1991, с.25]. Классическая мысль, традиция говорила им, являясь не только языком, но интонацией, жестом, телесным движением; мысль воплощалась, и сам он становился телом смысла. "Философская мысль была для него личным опытом, опытом самой личности, судьбой".

"Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе…" - только поэту поистине дана поэзия: "Поэзия... есть непрерывная боль, "тьма", "ночь души", "отсутствие голоса, чтобы крикнуть" [Бланшо 1997, с. 231]. Текст - стихи есть её "овнешнение" (термин Бахтина). Бродский к тому же пытается объяснить её при помощи уподобления "эолийской нимфе" - Эхо, ставшей бесплотной от страданий неразделенной любви к Нарциссу:

Голос живет: говорят, что кости каменьями стали.

Скрылась в лесу, и никто на горах уж её не встречает,

Слышат же все; лишь звук живым у неё сохранился".

[Овидий. "Метаморфозы" , 399-401]

Эхо - это отраженный звук, голос. Соответственно, из отождествления следует, что поэзия (внешнее, стихи) есть отражение поэтического (внутреннее, переживание). Поэтическое про/из/жито поэтом, но и овнешнено в тексте-поэзии. Кроме того, хоть и несколько отдаленно, рассматриваемое уподобление может быть отнесено к знаменитой поэтессе Сапфо, писавшей на эолийском диалекте [см. Словарь античности 1989, с.658]. Чистое эхо любви, Сапфо была для античных греков символом интимной лирики, была даже мифологизирована: её называли "десятой музой" [Там же, 508]. Сапфо - телесное воплощение поэзии любви, имя любовной лирики.

"Календарная рифма" есть внешнее поэзии, то, по чему её узнают другие - текст. В линейной перспективе однонаправленного из прошлого в будущее - движения истории "слог" и "певец" экзистенциально различены как пространство и время: "...из всех щедрот Большого Каталога // смерть выбирает не красоты слога, // а неизменно самого певца". "Время // зовет его". И поэт будто теряется в нем, растворяется на краю "цветущей бахромы". Демоническое время (=смерть) "В избытке сил смеется", но и оставленное пространство не остается неизменным: "И январем его залив вдается // в ту сушу дней, где остаемся мы". Кажется, образ пространства-культуры, созидаемого художеством, отчетлив, но и, подпадающий иронии, прозрачен:

Будет помнить лес и луг.

Будет помнить все вокруг.